Ссылка на архив

Творчество Виктора Пелевина в литературной критике

 МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

       ВОЛГОГРАДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

                 ФАКУЛЬТЕТ ФИЛОЛОГИИ И ЖУРНАЛИСТИКИ

                                      КАФЕДРА ЛИТЕРАТУРЫ

                         Кулакова Ольга Александровна

                       Творчество Виктора Пелевина

                            в литературной критике

Курсовая работа


Научный руководитель:

Ассистент кафедры литературы

факультета филологии и журналистики

Калашников Сергей Борисович.


                                           Волгоград, 2003

Содержание

Введение…………………………………...…………………2

Глава первая

§ 1. «Литературная стратегия» Виктора Пелевина,

постмодернизм и эклектика в его произведениях

глазами литературных критиков……..…………..……………..…….5

§ 2.Скептические отзывы о прозе Пелевина………………………...12

Глава вторая

§ 1. Мотивы и темы творчества Пелевина…..……………………….16

§ 2. Традиции русской литературы

 в творчестве Пелевина. Адекватность автора

 современной отечественной

 литературной и социально-политической ситуации………..………22

Заключение………………………………………………….………27

Примечания………………………………………………….……...29

Список использованной литературы………………….…….30

Введение

Виктор Олегович Пелевин с момента своего появления в отечественной литературе был назван фигурой загадочной. Определение это в равной степени относилось и относится до сих пор как к творчеству молодого прозаика, так и к самой личности Пелевина. Он до сих пор не дал ни одного интервью в обычном понимании этого слова – исключение составляют только транслиты его форумов в сети Интернет и нечастое участие в телефонных блиц-опросах. Хотя Пелевин известен читающей публике более десяти лет, фотографические изображения его, появлявшиеся в прессе, немногочисленны. Проблемы возникали даже с установлением года рождения Виктора Пелевина – дата варьируется в разных источниках от 1960 до 1970-го годов. Пожалуй, наиболее полно и достоверно биография писателя представлена в статье Дмитрия Быкова, опубликованной в подборке материалов о жизни и творчестве В. Пелевина в журнале «Огонек» (№ 17, 17 мая 1999).

Виктор Олегович Пелевин родился в 1962 году в подмосковном городе Долгопрудный, где провел все детство и юность.

После окончания школы поступил на факультет электрооборудования и автоматизации промышленности и транспорта Московского энергетического института. Окончив институт, стал аспирантом и работал над проектом электропривода троллейбуса с асинхронным двигателем. Однако кандидатскую диссертацию так и не защитил – в 1988 году Пелевин поступил на заочное отделение Литературного института и с головой ушел в писательское творчество.

Однако молодому писателю не было суждено получить второе высшее образование – из Литинститута он был отчислен, и начал работать в популярном в то время издательстве «Миф». Там Виктор Пелевин занимался редактированием переведенных на русский язык трудов культового писателя и философа Карлоса Кастанеды, который, как отмечается повсеместно, оказал огромное влияние на формирование мировоззрения начинающего прозаика.

Впервые небольшой рассказ Пелевина «Колдун Игнат и люди» (жанр его определен самим автором как «сказочка») был опубликован в 1989 году в журнале «Наука и религия»(i). Затем были напечатаны рассказы «Затворник и Шестипалый» в «Химии и жизни»(ii); «Реконструктор» в «Науке и религии»(iii) и череда произведений, в числе которых первая полноценная повесть «Принц Госплана» и отрывки из опубликованных позже повестей «Омон Ра» и «Жизнь насекомых». Они появлялись на страницах журналов, альманахов и сборников и после того, как свет увидела первая книга Виктора Пелевина «Синий фонарь», изданная в 1991 году московским издательством «Текст». Сборник включил в себя почти все напечатанные ранее произведения и некоторые до тех пор не издававшиеся. Рассказ «Хрустальный мир», в котором прослеживаются мотивы «метафизики побега» (термин впервые использован Дмитрием Быковым в рецензии на «Чапаева и Пустоту» в «Литературной газете») и «двойной исторической реальности», получившие впоследствии продолжение в романе «Чапаев и Пустота», вошел в скандальный сборник Виктора Ерофеева «Русские цветы зла», выпущенный в серии издательского дома «Подкова» «Родная проза конца XX века. Лучшие писатели».

Важно отметить, что с самого начала творческого пути Пелевин охотно сотрудничал с самыми разными журналами и газетами, в числе которых были и общественно ориентированные («Огонек», «Столица»); и специально литературные («Новый мир», «Октябрь»). Ряд публицистических работ Пелевина, в числе которых статьи «Ultima Тулеев, или Дао выборов»(iv), «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма», «Имена олигархов на карте Родины», увидели свет благодаря «Новой газете», «Независимой газете», журналу «Открытая политика».

В 1992 году «шефство» над писателем взял авторитетный журнал «Знамя», первым опубликовавший целиком повесть «Омон Ра», посвященную отечественной космонавтике. Думается, редколлегия не пожалела о принятом решении – в 1993 году Пелевин был удостоен Малой Букеровской премии за сборник «Синий фонарь». В тот же год «Знамя» напечатал новую повесть, или, скорее, сборник новелл, объединенных сквозными персонажами и общей темой – «Жизнь насекомых». Критика и читатели восприняли появление «Жизни…» благосклонно, но особого фурора она не произвела. Главное на сегодня событие в литературной жизни Пелевина выпало на 1996 год – именно тогда, в апреле, «Знамя» начало публикацию романа «Чапаев и Пустота». С его появлением Пелевина-писателя критики перестали называть «начинающим». Апогей споров вокруг книги совпал с исключением романа из «шорт-листа» Большого Букера. Разные люди видели в этом разные причины – например, Сергей Корнев, посвятивший исследованию истоков неприятия «высшим литературным эшелоном» романа «Чапаев и Пустота» обширную статью  «Блюстители дихотомий: тридцать сребренников за рецепт бестселлера. Кто и почему не любит у нас Виктора Пелевина»(v) отмечает, что данный эпизод был просто необходим для «грядущего культа Пелевина». «У нас в России для того, чтобы получить всенародное признание, человек обязательно должен побывать в положении непонятого, гонимого, преследуемого. Государство эту хлопотную функцию с некоторых пор с себя сложило, и теперь на помощь кандидатам в герои приходят свои же братья-интеллигенты», – так объясняет автор «Блюстителей дихотомий» причину «пелевинских гонений». 

Последнее произведение Виктора Пелевина – роман «Generation П» - вышло в 1999 году в издательстве «Вагриус». Сейчас это «штатное» издательство Пелевина: именно «Вагриусу» принадлежат права на переиздание рассказов, повестей и романов писателя. На данный момент полного собрания сочинений Виктора Олеговича Пелевина не существует, есть только двухтомник, выпущенный в серии «Большая библиотека приключений и фантастики» издательства «Терра» (1996 год). Его можно назвать «полным собранием сочинений раннего Пелевина», поскольку эти книги не включают только «программных» «Чапаева и Пустоту» и «Generation П»(vi).

Несмотря на несомненную популярность произведений Виктора Пелевина и интерес к нему издателей как российских, так и зарубежных, однозначного признания в литературных кругах писатель так и не получил.

Актуальность данной курсовой работы продиктована недостаточной степенью изученности как самой личности Пелевина, так и поэтики его прозы.

Необходимо отметить, что не последнее место в наработке исследовательской базы по «пелевинскому вопросу» занимает такой сравнительно новый для отечественного литературоведения способ, как использование ресурсов Интернет. Подчас именно «домашняя страничка» Виктора Пелевина (www. pelevin.nov.ru) становится основным источником информации; в «сети» регулярно появляются рецензии и отклики на его рассказы, повести и романы. Видимо, такое виртуальное «воплощение» более всего импонирует самому писателю, и, соответственно, находит отражение в его работах. Критик Вячеслав Курицын в этой связи отмечает: «Объединение двух мотивов – выхода в масскульт и в виртуальную реальность – мы можем атрибутировать Виктору Пелевину…Герои Пелевина и рассказчик часто отказываются отличать придуманный мир от настоящего». В этих двух фразах – основа новаторства Пелевина, истоки и последствия которого подробнее будут рассмотрены ниже.

В данной курсовой работе будет предпринята попытка:

1. Систематизировать взгляды критиков и рецензентов на творчество Виктора Пелевина;

2. Выявить основные тенденции в развитии современного критического взгляда на его прозу, в числе которых 

     а) своеобразие литературного метода Пелевина;

     б) доминирующие мотивы его творчества;

     в) связь писателя с предшественниками и современниками.

Глава первая

§ 1. «Литературная стратегия»

 Виктора Пелевина, постмодернизм и эклектика

 в его произведениях глазами литературных критиков

 «В конце восьмидесятых Виктор Пелевин стал известен как фантаст; его рассказы появлялись в сборниках и в журнале «Химия и жизнь», где в то время был лучший раздел фантастики», - вспоминает литературовед Сергей Кузнецов в своем очерке о жизни и творчестве писателя «Виктор Пелевин. Тот, кто управляет этим миром», – Известность молодого прозаика не выходила за пределы поклонников этого жанра, хотя ни к так называемой «научной фантастике», ни к фэнтэзи (Толкиен, Желязны и т.д.) его рассказы, строго говоря, не относились. В результате первый сборник рассказов «Синий фонарь» остался поначалу незамечен серьезной критикой. Перелом наступил после появления в журнале «Знамя» повести «Омон Ра», в которой вся история советской космонавтики представлена как грандиозное и кровавое надувательство, …злая сатира на тотальный обман советской пропаганды, и лишь немногие обратили внимание на неожиданный солипсистский финал «Омона Ра», в котором выясняется, что …все это происходило только в сознании обреченных на смерть космонавтов»(vii).

После появления «Омон Ра» Виктора Пелевина, на глазах литературной общественности «выросшего» из фанатастики, с рядом разногласий прописали «по ведомству» постмодернизма. «Все шло хорошо, пока Пелевин творил (в числе многих) в ключе постмодернизма. Это был не убогий шутовской постмодернизм, а стильный, точный и яркий, да еще с "правильным" разоблачительным уклоном, как могло показаться по "Омону Ра". Пелевин занял вполне достойное место в отечественной литературе. Ведь поскольку в своем творчестве Пелевин не занимался развенчиванием традиционного "реалистического" направления, то и литераторы-традиционалисты относились к нему нейтрально, как к явлению вполне допустимого параллельного мира с неевклидовой геометрией. Ведь оставаясь в рамках "чистого" постмодернизма, Пелевин не покушался тем самым на главные святыни "реалистов" -- "духовность"…»(viii) – это цитата из «Записок идеалиста» Андрея Маргулева, где автор рассуждает о причинах неприятия представителями «старой» литературной школы прозы Пелевина.

Эту мысль о синтетической природе творчества Виктора Пелевина, в котором невозможно выделить тяготение к той или иной традиционной литературной «программе», продолжает ряд исследователей.

«Формально Пелевин постмодернист, и постмодернист классический, - таково мнение профессора Сергея Корнева, одного из крупнейших российских теоретиков искусства постмодерна, - Не только с точки зрения формы, но и по содержанию – так кажется с первого взгляда… Пока на одном конце континента ведутся споры о том, надолго ли постмодернизм, и придет ли когда-нибудь что-то ему на смену, на другом его конце, зараженном радиоактивными, химическими и идеологическими отходами, он внезапно претерпел чудовищную мутацию. Появился монстр, который парадоксальным образом сочетает в себе все формальные признаки постмодернистской литературной продукции, на сто процентов использует свойственный ей разрушительный потенциал, в котором ничего не осталось от ее расслабляющей скептической философии». – отмечает Корнев в своей статье «Столкновение пустот. Может ли постмодернизм быть русским и классическим?»(ix).

Корнев предлагает принципиально новый путь рассмотрения творчества Пелевина. Он называет его «классическим писателем-идеологом» и не простым, а «беспросветным, который каждой своей строчкой настойчиво и откровенно вдалбливает в читательскую голову одну и ту же морально-метафизическую теорию». (x)

Как считает профессор, Пелевин занял в русской литературе вакантную нишу Борхеса, Кортасара и Кастанеды, написав «Чапаева и Пустоту» - первый образчик русской философской прозы, простой для восприятия и обладающей концентрированным содержанием. Фундаментальное отличие Виктора Пелевина от коллег-постмодернистов, по мнению Корнева, заключается в его уверенности и специфической решительности. «Настоящий постмодернист использует форму …стеба…потому что по большому счету сам не уверен – смеяться ли ему над некой идеей или пасть на колени и помолиться. Пелевин же использует ее для откровенной проповеди»(xi).

Как говорит Корнев, «программа Пелевина» радикально отличается от обычных постмодернистских решений, он претендует на ту «суверенную внутреннюю территорию» человека, которой для постмодернистов не существует.(xii)

«Это собственное внутреннее место Пелевин и дзен-буддисты называют Пустотой. Отождествление с нею…и есть конечная цель». Уникальность пелевинского метода, как утверждает Корнев, в том, что он противостоит не только канонам постмодернизма, но и всей западной философской традиции последних полутора столетий.

Автор «Столкновения пустот» предлагает «удобства ради» именовать «пелевинскую школу» «русским классическим пострефлективным постмодернизмом» (сокращенно РКПП) (пострефлективный – чтобы смягчить отрицательное содержание, нагружающее термин «постмодернизм»). В качестве одного из доказательств легитимности своей теории Корнев приводит цитату из несуществующего учебника: «Зачинателем этой школы  (РКПП) был Венедикт Ерофеев, ее наиболее яркие представители в 80-90-е годы прошлого века – Сергей Курехин и Виктор Пелевин. В последнем она обрела свое истинное, неповторимое лицо».

Разработки профессора Корнева относительно РКПП – только одна из теорий о сущности творческого метода Виктора Пелевина. В этой работе они приводятся исключительно по причине своей обоснованности и показательности.

Тем не менее, тенденция причисления Пелевина к постмодернистам на данном этапе изучения его творчества достаточно сильна.

 На надежность такого рода классифицирования указывает ряд формальных признаков, в числе которых – обнаружение в текстах Пелевина основных составляющих постмодернистского произведения. Главными понятиями, которыми оперируют сторонники этого литературного направления(xiii), считаются: «интертекстуальность», «пародийный модус повествования» (пастиш), «дискретность», «двойное кодирование», «метод коллажа», «метарассказ». Примеры использования этих приемов в изобилии  обнаруживаются в произведениях Виктора Пелевина.

 «О виртуозной пелевинской игре высокими и низкими смыслами, сюжетами мировой философской мысли и клише обывательско-интеллигентского сознания, персонажами из анекдотов и архетипами мировой культуры, их взаимном перетекании, раздвоении и т.п. говорить не буду – те, кто читал, уже насладились этим, а нечитавшим передать невозможно, - пишет критик Карен Симонян о романе «Чапаев и Пустота» в статье «Реализм как спасение от снов»(xiv).

«Вот отголосок «литературной кадрили» из «Бесов», вот брюсовские реминисценции, вот полупародия на революционный эпос Пастернака, вот оглядка на Борхеса, вот эксплуатация приемов Марио Варгоса Льосы («Тетушка Хулиа и писака»)…», - перечисляет далее Александр Архангельский(xv).

Эту же тему пастиша, попурри, формальной и семантической мешанины, продолжает Александр Закуренко в рецензии, озаглавленной «Искомая пустота»: «Пелевин использует один из распространенных приемов японской дзен-буддистской поэзии – хонкадори, что означает включение в свой текст чужого текста или определенных фрагментов… Средствами элитарной культуры выражаются реалии массового сознания. Новый прием, пародируя сам себя, тут же превращается в архаический, что служит его повторному пародированию… Если перечислись хотя бы частично набор культурологических реалий романа, получится нео-Даль в транскрипции Эллочки-людоедки, либо словарь той же Эллочки в степени n, где n – количество услышанных книг”(xvi).

А. Закуренко не первый уличает Пелевина в использовании приемов не столько самого постмодернизма, сколько его «праотцов». Особенное внимание в этом вопросе уделяется мотиву «народного сказания» (в данном случае – многочисленных анекдотов про Чапаева, оказавшегося гуру, его верного ординарца Петьку, бывшего на самом деле поэтом-декадентом, и пулеметчицу Анку – прекрасную Анну, распорядительницу глиняного пулемета, обращающего вещи в пустоту). «В раннем буддизме существовал жанр джаттаки – доступного для широких масс предания о предыдущих перерождениях Будды. В советское время ему соответствовал жанр анекдота. Так что роман Пелевина являет собой образец советского богоискательства», - замечает Закуренко.

«Анекдот, оказывающийся притчей – ключ к поэтике романа Пелевина, в котором за байками и приколами проступает Послание, - утверждает другой литературовед, Сергей Кузнецов в рецензии «Василий Иванович Чапаев на пути воина». – Можно назвать это «двойным кодированием»…но лучше увидеть в этом следование буддистской традиции, в которой сожжение мастером статуи Будды служит лучшим объяснением сущности буддизма… И в этой ситуации путь «священной пародии» - едва ли не единственный шанс передать мистическое послание, не опошлив его»(xvii).

Уже цитировавшийся ранее Сергей Корнев обнаружил еще одну исторически-культурную параллель, вычленил еще один «вечный сюжет» из структуры пелевинского романа: «Пелевин сделал с Чапаевым то же самое, что суфии с Ходжой Насреддином. Он взял комического героя народного фольклора и «нашел» в примитивных и пошловатых анекдотах некую глубинную мистическую суть. Нужна особенная отвага, чтобы вложить свою выстраданную идею в уста откровенно пародийному персонажу…»(xviii).

Излюбленный постмодернистами принцип коллажа, наслоения смысловых планов, обнаруживает в произведениях Виктора Пелевина Александр Генис, посвятивший этому писателю отдельную радиопередачу из цикла бесед о русской литературе. Генис, в частности, отмечает особую дискретность прозы Пелевина, приводящую, как ни парадоксально, не к раздробленности, энтропийности формы, а ее монолитности и строгости: «В поздних фильмах Феллини самое интересное происходит в глубине кадра - действия на переднем и заднем плане развиваются независимо друг от друга. Так, в фильме "Джинджер и Фред" трогательный сюжет разворачивается на фоне специально придуманных режиссером безумных рекламных плакатов, мимо которых, их не замечая, проходят герои.

К такому же приему, требующему от читателя повышенной алертности, прибегает и Виктор Пелевин. Важная странность его прозы заключается в том, что он упрямо вытесняет на повествовательную периферию центральную "идею", концептуальную квинтэссенцию своих сочинений. Обо всем по-настоящему серьезном здесь говорится вскользь. Глубинный смысл происходящего раскрывается всегда неожиданно, якобы невпопад. Наиболее существенные мысли доносят репродуктор на стене, обрывок армейской газеты, цитата из пропагандистской брошюрки, речь парторга на собрании. Так, в рассказе "Вести из Непала" заводской репродуктор бодрым комсомольским языком пересказывает тибетскую "Книгу мертвых": "Современная наука установила, что сущностью греха является забвение Бога, а сущностью воздушных мытарств является бесконечное движение по суживающейся спирали к точке подлинной смерти. Умереть не так просто, как это кажется кое-кому..."

Информационный мир у Пелевина устроен таким образом, что чем меньше доверия вызывает источник сообщения, тем оно глубокомысленнее. Объясняется это тем, что вместо обычных причинно-следственных связей тут царит синхронический, как назвал его Юнг(xix), принцип. Согласно ему явления соединены не последовательно, а параллельно. В таком единовременном мире не объяснимые наукой совпадения не случайны, а закономерны.

Пелевин использует синхронический принцип, чтобы истребить случай как класс. В его тексте не остается ничего постороннего»(xx).

Прения по поводу того, к какому литературному «ведомству» стоит причислить Пелевина, хотелось бы завершить двумя цитатами из виртуального «Русского журнала» (www.russ.ru).

А. Минкевич: «…Он легко и с огромным удовольствием читается. Читается, как анекдот. Его хочется цитировать и посылать друзьям по электронной почте. Пелевин многослоен, как капуста. У него есть лист для любителя анекдотов, лист для ненавистников рекламы, лист для любителей фантастики, лист для любителей детектива, боевика, наркоромана, астральных путешествий. Идеи, религии, мифы, символы, двойной, тройной, четверной смысл… Все как в хорошем, крепком постмодернистском произведении. Каждый может унести ровно столько, сколько способен понять».

А. Долин: «В свое время Умберто Эко, говоря об идеальном постмодернистском произведении, называл в качестве одного из его неизбежных и необходимых качеств «многослойность». Другими словами, разным категориям читателей должно быть одинаково интересно читать эту книгу. Пелевин – один из первых, кому удалось воплотить мечту современной литературы в жизнь. «Чапаев и Пустота» – роман-притча, соединивший в себе черты восточных учений, исконно русских фольклорных представлений (анекдоты) и новорусского быта; эту книгу читали и перечитывали, опустошая книжные прилавки, и интеллектуалы, и компьютерная молодежь, и потерянные пожилые шестидесятники... И невозможное свершилось: книга (не любая, увы, именно эта) вновь, впервые за долгие годы превратилась в коммерчески полноценный продукт».

Итак, подводя итог приведенным выше высказываниям, отметим: недоумение и смешанное отношение современной русской критики к творчеству Виктора Пелевина является продуктом неожиданного его появления. У него нет явных предшественников (подробнее этот вопрос будет рассмотрен в последней главе), поэтому его возникновение на литературной сцене не прогнозировалось. Все пытались, но мало кто из критиков сказал вслух, что Виктор Пелевин стал первым представителем относительно «высокой» литературы с коммерческим уклоном. Как считает уже цитированный А. Долин, многослойность литературы является тонко просчитанным коммерческим приемом. Но, стоит заметить, бестселлер бестселлеру рознь. Видимо, именно поэтому в большей своей части литературные критики не столько внимания уделяют анализу непосредственно художественных достоинств произведений Пелевина, их поэтике, сколько интересуются «технологией» их создания. Слово достаточно новое для российской науки о литературе, поэтому критикам и литературоведам еще только предстоит выработать метод исследования этого понятия.

Открытым остается вопрос и о направлении, избранном Пелевиным. Как мы только что убедились, для него тесноваты рамки жанра как фантастического, так и постмодернистского. В этом заключается уникальность данного момента – скорее всего, вопрос решится тогда, когда у Пелевина появятся литературные «потомки», творчество которых поставит все на свои места, и даст ответы на многие вопросы, на объективное решение которых сегодня полагаться вряд ли можно. Именно тогда можно будет вести речь об отдельном «направлении», «школе», представленной пелевинской прозой.

§ 1. Скептические отзывы о прозе Пелевина.

Выше говорилось о недостаточной степени анализа художественных достоинств произведений Виктора Пелевина. Однако нельзя не отметить сложившуюся в современной литературной критике тенденцию «вылавливания блох» из текстов Пелевина. Ряд маститых критиков приблизительно в одно и то же время выпустил статьи, отличающиеся откровенно издевательским тоном и неприятной менторской интонацией. «Алмаз» этого «венца» – безусловно, работа обозревателя «Литературной газеты» Павла Басинского «Синдром Пелевина», за которую критик, кстати, 21 декабря 1999 года получил «Антибукера»(xxi). (Еще одна заметная работа Басинского по «пелевинскому вопросу» называется «Из жизни отчечественных кактусов». Там литобозреватель сравнивает  В. Пелевина с диковинным растением, выращенным на подоконнике журнала «Знамя»).

«Хочется обидеться, а не могу, - откликается Басинский на упомянутый эпизод из «Generation «П». – Что-то в литературной колкости Пелевина есть жалкое. И эта буковка, которую он трогательно заменил – во избежание судебного иска, что ли? И то, что до сих пор ни разу не высказавшись о критике, сохраняя позу писателя, которому наплевать на мнение экспертов о себе, он показал свою злость так нелепо»(xxii).

Далее в «Синдроме Пелевина» Басинский развенчивает мировоззренческую позицию героя «Generation «П», снабжая ее собственными комментариями.

«Пелевин излагает целую программу для поколения «новых людей». Быть нормальным циником. Не доверять миру, который обманчив во всех своих проявлениях. Доверять только собственным ощущениям, понимая, что к реальному миру они не имеют прямого отношения. Но если тебе от них кайфово, то и ладно. Эдакий агностицизм, переходящий в эмпиризм и своего рода разумный эгоизм… Такое возможно в эпохи тотального сомнения общества в традиционно вечном и высоком, которые рассматриваются как атрибуты уходящих классов. Тогда – дворяне с их «эстетикой», над которой издевался Дмитрий Писарев. Теперь – «совок» с наивной «вечностью», над которой смеется современный «яппи». Какая разница? Суть, в общем, одна. Я не намерен спорить с Пелевиным по существу. От его философии воняет нафталином… Эти мечты не менее пошлы и убоги, нежели сны Веры Павловны. Все это нежить. Поллюция незрелого социального воображения».

Стоит отметить основной просчет Басинского – без видимых причин он объединяет самого Пелевина с его литературным героем, Вавиленом Татарским. Критикуя позицию Татарского, Басинский критикует Пелевина.

Обозреватель щедро цитирует Андрея Немзера, критика из журнала «Новый мир», находя в его материале о повести «Жизнь насекомых» «общие» с собственными утверждениями места.

«Пелевин работает обманутыми ожиданиями, - это уже слова Немзера. – Превращение человека в насекомое – то метафора, то зловещая случайность, а то и вполне заурядное событие. Сшивание сюжетных линий проведено сноровисто – хронологические квазинеувязки лишь указуют на эстетическую малограмотность читателя, решившего, что у людей и насекомых одно и то же время…Так уже бывало. Сегодняшняя энтомология смахивает на позавчерашнюю зоологию – на «Белку» Анатолия Кима. То же желание всех (хотя бы и по-разному) ошеломить, то же настырное философское неофитство, радующее высоколобых ценителей и пьянящее дебиловатых гениев на подхвате, готовых по любому поводу мычать «Уу! Там философия!».(xxiii)

Как мы видим, Немзер не ограничивается колкостями в адрес автора, он, не стесняясь в выражениях, «разоблачает» его читателей.

Впрочем, с позиции тех же читателей выступают три следующих критика – Александр Архангельский, Алексей Слаповский и Семен Ульянов. Все они обосновали свои претензии к Виктору Пелевину «горами словесного мусора», обнаруженного в его произведениях.

Александр Архангельский («Пустота. И Чапаев»): «Коллекция языковых огрехов пелевинской прозы, собранная Слаповским, заведомо неполна. Легко привести иные примеры чудовищной стилевой нечуткости, выбранные наугад из начала, середины и конца книги. Вот грубые стилистические ошибки («Садитесь, два!»): «…одна из его ног была боса», «…подумала Мария, кладя на антенну вторую руку». Вот невероятная двусмысленность: «На ней было платье из черного бархата, закрывающее грудь и шею, почти до пола длиной…» (хорошо, если у Анны только шея до пола длиной, - если и грудь?..) Но вот что важно. Слаповский, издеваясь над пелевинской стилистикой, вспоминает о своей прежней профессии – редактора; судя по его неподдельному изумлению, с этой профессией он расстался давно. Потому что в последние годы произошла резкая смена «типового набора» языковых погрешностей. Привычные «сбои» исчезли – или, по крайней мере, отошли на второй план. Зато возникло нечто новое – я бы назвал эту причудливую смесь предельно книжных конструкций с произвольными законами устной речи компьютерным языком. Все вроде бы правильно, гладко – но стоит вчитаться, как волосы встают дыбом»(xxiv).

«Справочник филологических огрехов Пелевина» продолжает Семен Ульянов в статье «Пелевин и пустота».

«У Пелевина есть стиль. Это стиль школьного сочинения «Как я провел лето». Автору не мешало бы поучиться у Обломова, которого Гончаров заставил мучаться из-за составляемого письма, потому что в нем выходило «два раза сряду что, а там два раза который». Чтобы стать писателем, недостаточно просто знать слова, а Пелевин и слов-то, прямо скажем, знает совсем немного. И скудость его словарного запаса легче всего показать на примере глагола «быть», которым кишат страницы романа. Иначе как с его помощью автор, видимо, не в состоянии осуществлять процедуру описания. Вот абзац, состоящий всего из трех предложений: «У нее была длинная серебряная рукоять, покрытая резьбой, - на ней были изображены две птицы, между которыми был круг с сидящим в нем зайцем… Рукоять кончалась нефритовым набалдашником, к которому был привязан короткий толстый шнур витого шелка с лиловой кистью на конце. Перед рукояткой была круглая гарда из черного железа; сверкающее лезвие было длинным и чуть изогнутым – собственно, это была даже не шашка…»(xxv).

Примитивность языка становится еще отчетливее на фоне философской и прочей терминологии, знакомой Пелевину на уровне фонетической оболочки. И примитивность эта – не концептуальна (случай Пригова), а естественна, автор ее и не замечает…

Нашлось пустое место и для следующих конструкций:

«чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное упражнение»;

«не знаю даже, что сказать, - сказал он».

Не завалялись избитые выражения типа:

«ветер судьбы нес меня куда-то»;

«невыносимое бремя этой жизни».

…Вообще-то стиль «Ч.и П.» породил во мне некоторые сомнения. А не осуществляется ли Пелевиным в тексте просто-напросто интенсивное самоцитирование? Может быть, он меня, как читателя, «кидает»? Может быть, все это сделано специально? Посредственная фантазия, однообразная до безобразия образность, вымученные языковые игры, навязший на зубах сленг – не воплощение ли это заранее придуманного плана? Поставить целью сотворение плохого романа – установка, достойная истинного постмодерниста. Если я прав, то задача действительно выполнена блестяще!

Но вернемся к пелевинской интертекстуальности. Автор не брезгует заимствованиями. Мистический элемент романа заставляет вспомнить Булгакова. Очевидна связь Чапаева-Юнгерна с Воландом и его свитой. Та же ситуация и с параллельными мирами. Финал девятой главы пересекается со сценой из "Мастера и Маргариты", в которой Воланд покидает Москву. Полет Марии со Шварценеггером - Маргарита, отправляющаяся на шабаш. Ну и, конечно, сатира, правда, двадцать второй свежести. Не оставлен без внимания и Набоков. Я имею в виду "Приглашение на казнь", где тот тщательно разжевал тему мира-сновидения. Некоторые места "Ч. и П." настолько близки к тексту Набокова (смотри концовки обоих романов), что начинает попахивать плагиатом. Чем и являются шестая и восьмая главы. Оригинал - "Москва-Петушки". Используя образность Пелевина, скажу, что читателю "вместо икры подсунули клюкву, воняющую рыбой".

Сложно не согласиться с некоторыми доводами, приводимыми критиками, особенно в плане так называемой «языковой нечуткости» Пелевина. Впрочем, выше были отмечены, по крайней, мере две ее причины, первая из которых – «сдвиг» языковой нормы; вторая (более, признаться, затейливая и оригинальная) – нарочитость «плохого», письма, подчинение небрежности стиля общему замыслу (См. у Басинского: «Курицын даже предложил такой демагогический ход: дескать, писать «плохо» – это и есть «хорошо». Без гордыни то есть»(xxvi)).

Как бы то ни было, а споры вокруг Пелевина,  и его творчества, необходимые для рождения истины, – хороший знак. Знак того, что в том или ином виде он интересен экспертам, и, несмотря ни на что, внимание на него обращают, и даже считают необходимым разряжаться длинными эмоциональными рецензиями.

Место Виктора Пелевина в системе современной отечественной прозы еще не определено окончательно. Именно об этом свидетельствует критическая разноголосица, где представлен весь спектр возможных мнений – от восторженных до крайне негативных. Критики еще только присматриваются к произведениям этого, несомненно, неординарного автора, и не так далеко продвинулись в их изучении. Должно пройти еще некоторое время для того, чтобы мутный раствор мнения литературной общественности о прозе В. Пелевина отстоялся и представил собой более или менее четко оформленную тенденцию, традиционный угол зрения.

Глава вторая

§ 1. Мотивы и темы творчества Пелевина.

Как уже было сказано, редкий критик заостряет внимание на непосредственно литературоведческой ценности рассказов, повестей и романов В. Пелевина, предпочитая «выводить на чистую воду» его технологические приемы. Но в наиболее серьезных и фундаментальных рецензиях и статьях о творчестве молодого автора явно прослеживается единая смысловая нить, «вытягивающая» несколько свежих для отечественной литературы тем и признаков, присущих прозе Пелевина. В качестве наиболее серьезных и  перспективных из них критики называют идеи «метафизики побега», «пограничной реальности» и «мардонга», или «внутреннего мертвеца». О каждом мотиве ниже будет рассказано подробнее.

Темы «пограничной реальности», «метафизики побега» и освобождения как его цели тесно переплетаются меду собой в произведениях Пелевина.

«Кем бы ни были его герои, - пишет Сергей Кузнецов в статье «Василий Иванович Чапаев на пути воина» – цыплятами, насекомыми, мертвецами или космонавтами – они постепенно осознают иллюзорность «реальности» и устремляются навстречу подлинному бытию, символизируемому миром за окном инкубатора, «лиловым заревом над дальней горой или «условной рекой абсолютной любви» (сокращенно – «Урал»)…».

«Идея, она же прием, лежащая в основе пелевинского творчества, довольно проста, но очень своевременна, - продолжает тему Дмитрий Быков в рецензии «Побег в Монголию». -  Это идея религиозная и чрезвычайно удобная для сюжетостроения. Наше существование происходит не в одном, а как минимум в двух мирах: едучи на работу, мы пересекаем бездны, спускаясь по эскалатору, одолеваем сложный этап некоей тотальной компьюте