Ссылка на архив

Алхимия и ее символика в творчестве Иеронима Босха

О.В. Блинова

I. Искусство Алхимии

Знаменитый русский терапевт в середине ХХ в. объяснял студентам, что медицина «лишь на 10% наука, на 10% – шарлатанство, а на 80% – искусство». Разумеется, он имел в виду, что медицина еще не вполне оплетена сетью причинно-следственных связей, логических и математических, а находится на этапе господства иррационального элемента: интуиция врача может оказаться выше логических построений, а реакция объекта зачастую совершенно непредсказуема. Подобную стадию прошли в своей истории все европейские науки. Химия прожила этот период своего развития под именем алхимии. Наукой в современном смысле этого слова она сделалась только в эпоху Лавуазье (XVIII в.), встав на твердую почву количественного анализа.

Алхимия имеет то же отношение к химии, что средневековая медицина к своей современной тезке. Имя ей дали арабы (VII в.) и, начиная с XII в., когда слово это вошло в латынь, европейцы иногда сохраняли, а иногда отбрасывали арабский артикль, но фактически использовали слова «химия» и «алхимия» как синонимы. Это продолжалось вплоть до конца XVII в., когда некоторые авторы, не зная арабского языка, произвольно начали придавать приставке «ал-» то один, то другой смысл. На каком-то этапе термин «алхимия» стали применять исключительно в значении «златоделание», что не соответствует историческому смыслу этого слова (1).

В средневековой Европе алхимия считалась скорее искусством, или ремеслом (Art), чем наукой. Поэтому вполне справедливо толкование ее как сложного феномена культуры (см. (2)). Дело в том, что средневековая схоластика относила к разряду наук только знание, полученное путем наблюдения и размышления. Любое экспериментирование попадало в разряд ремесла, искусства или магии. Причем для описания минералов и другого химического сырья, т.е. объекта химии, использовался термин «минералогия». Как описательная дисциплина минералогия всегда причислялась к разряду наук. Разумеется, без знания своего объекта химик обойтись не мог, но во все времена он не ограничивался наблюдением и описанием: он всегда был еще и экспериментатором, а значит, ремесленником, искусником, магом. Единственным учением, объединявшим описательную минералогию с практикой ремесленника, была алхимия.

Алхимическая доктрина

В оборудовании, технологии, приемах, терминологии, символике, мифологии алхимия накопила бессчетное число доказательств и древности происхождения (начиная с шумерских ономастиконов на глиняных табличках), и бесконечных странствий идеи (3). Алхимия была исторически первой попыткой объяснить процессы, позже названные химическими и биохимическими, причем наряду с практическим опытом ремесленников в этих объяснениях использовались выводы умозрительной натурфилософии, а остальное бралось на веру. Таким образом, недостаток рационального знания восполнялся иррациональным элементом: мифологией, соответствующей культуре данной страны и эпохи. В современной химии тоже используют иррациональный элемент. Он, однако, не является элементом религии – о нем можно спорить, и он допущен только в виде «безумной идеи», о которой шутил Нильс Бор, т.е. сколь угодно смелой научной гипотезы, плода интуиции исследователя. Поэтому алхимическое учение носило национально-религиозный колорит, и можно говорить, например, об «алхимии ислама», о «христианской алхимии» и т.п. Прибегая к некоторому упрощению, структуру средневековой алхимии можно условно представить следующей схемой (в зависимости от применяемых критериев истинности знания: 3+2 = схоластика; 3+1 = искусство; 2+1 = техника; 3+2+1 = наука):

Источник знанияКритерий истины
3. Иррациональный: миф3. Вера
2. Рациональный: натурфилософия2. Логика
1. Опытный: ремесло1. Практика

В фундаменте алхимии лежало ремесло химика-прикладника, в первую очередь металлургия, но также фармацевтика, стекловарение, изготовление красителей и т.д. и т.п. Златоделание и сереброделание имели отдельные названия и были просто разновидностью металлургического ремесла.

«Второй этаж» summa alchemica составляла самая ранняя, постепенно складывающаяся химическая теория, которая в качестве базовых постулатов использовала древние представления о строении и превращении материи, обычно со ссылкой на Аристотеля («Метеорология IV»), но в изложении арабских эпигонов. Таким образом, алхимия была наукой об элементах, причем под элементами понимались Огонь, Земля, Вода и Воздух, каждый из которых сочетал в себе два первокачества из четырех (жар, холод, влажность, сухость). Четыре качества и четыре элемента соотносились следующим образом:

ОГОНЬ
жарсухость
ВОЗДУХЗЕМЛЯ
влажностьхолод
ВОДА

Ключевой для химиков всех времен вопрос о нарождении нового качества трактовался как результат сочетания (miciV) первичных элементов, причем понятие «миксиса» позволяло алхимикам удерживаться в рамках аристотелевских представлений (4). Правда, Аристотель считал, что человек не может осуществить «миксис», но именно тут кончалась «минералогия» и начиналось искусство/ ремесло алхимика. Вспомогательным веществом для осуществления превращений обычно выступал Философский камень, или Эликсир, т.е. особое вещество, способное гармонизировать явные и скрытые акциденции металла, с тем чтобы достигнуть совершенных пропорций, обнаруживаемых в золоте. Он же мог явиться и панацеей, и даже душеспасительным средством. Великим Деянием именовали получение золота наиболее совершенного металла. Соответственно, Малым Деянием называлось получение серебра.

Всякое новое качество возникало как сумма четырех основных, взятых в нужном соотношении. Превращения веществ друг в друга мыслились по аналогии с процессами живой природы. Так, считалось, что сера и ртуть могут породить любой металл, поскольку ртуть (женское начало) содержит воду и воздух, а сера (мужское начало) – Землю и Огонь. Этот комплекс идей лег в основание алхимии на многие века, поскольку оказался чрезвычайно конструктивным.

Осуществляя управляемый «миксис», любое новое качество можно было бы получить как комбинацию четырех основных качеств, добившись соединения четырех первоэлементов в нужном соотношении. Например, золото обладает рядом признаков: желтым цветом, тяжестью, устойчивостью к коррозии и др. Если в ходе алхимической процедуры свинцу удается придать должную тяжесть и желтый цвет, это значит, что процесс превращения его в золото уже начался. Последующими манипуляциями можно сделать его коррозионно устойчивым и т.д. Такое «не совсем готовое» золото для алхимиков все-таки было уже «золотишком», поэтому на протяжении многих веков составлялись рецепты золотоподобных имитаций, именуемых «золотом», хотя авторы знали, что оно отличается от природного. С точки зрения теории рождения металлов из ртути и серы, к несовершенству плода могли привести недостаточная чистота «родителей», либо неверно взятое соотношение первоэлементов, либо поспешность алхимика. И вот вместо золота получался простой металл, вместо серебра – платина (буквально: «серебришко») либо висмут. «Мы пришли слишком рано», – объяснял подобные неудачи Георг Агрикола.

«Верхний слой», т.е. мифология алхимии, определялся мечтой, ради осуществления которой трудились ее адепты. Связав в знаменитом изречении «звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас», Иммануил Кант, в сущности, дал формулу великой астрологической мечты. Извечной мечтой алхимии было совершенство и бессмертие (телесное или духовное), земным воплощением которых для древнего человека было золото – красивый, не подверженный коррозии металл1.

Искусство и алхимия

Если воспользоваться современным определением искусства как способа отображения действительности в художественных образах, то алхимия несомненно подпадала под это определение. Когда примерно со второй половины XII в., начался перевод на латынь арабских алхимических текстов, европейские переводчики были вынуждены делать «кальку» арабских терминов, в свою очередь заимствованных из греческих, еврейских и более отдаленных источников. При этом термины и символы, уже привычные для арабского читателя, освежались в переводе, и метафора оживала: например, «мужская» (т.е. более грубая) и «женская» (более мягкая) формы материалов превращались в настоящих мужчину и женщину и т.д. Европейские алхимики не только использовали, но значительно расширили арсенал подобных образов-символов: и пантеон, и бестиарий. Хотя некоторые из испытателей пытались логически обосновать введение нового термина, все же поэтический язык метафор был порожден скорее подсознанием, чем разумом. Поэтому его исследование занимает не столько историков науки, сколько психоаналитиков (К. Юнг и др.).

Содержание трактата, которое в другую эпоху могло бы быть передано одной строкой формул, зачастую звучало как волшебная сказка или изображалось серией великолепных рисунков, имевших самостоятельную художественную ценность. Алхимические символы были разнообразны и колоритны, а цвету придавалось особое значение (см.: (5–7)). Пока химический анализ был в зачаточном состоянии, его заменяли органолептические и (позже) физические методы исследования. Цвет был первым признаком алхимического превращения. Стадии Великого Деяния со времен Марии Еврейки (около III в. н.э.) носили название в соответствии с наблюдаемым колером: черная стадия (названная латинским термином «nigredo»), затем – белая («albedo») и красная («rubedo»), иногда разделенная на желтую («citrinitas») и фиолетовую («iosis»).

Такой пережиток язычества, как манипуляция словом наравне с символом, а символом наравне с предметом, был характерной чертой европейской алхимии. Неизбежно возникающая неоднозначность текста не смущала, поскольку это было в духе схоластической традиции. К тому же алхимический трактат был предназначен для понимания только посвященными. Здесь сказывались и обычное нежелание ремесленника раскрывать секреты своего мастерства, и исконный завет охранять тайны магии. Предупреждения типа: «Пусть тот, кто знает, покажет тому, кто знает, но тот, кто знает, не покажет тому, кто не знает!» обнаруживаются в таблицах по технологии стекла еще в III в. до н.э. Эта формула в том или ином варианте неизменно присутствовала в алхимических текстах.

Надо иметь в виду, что формально христианизированная Европа эпохи Возрождения еще оставалась полуязыческой. У ремесленников существовала собственная традиция полумифологического-полуреалистического толкования свойств веществ, их превращений и связи с телесным и духовным миром человека. Проявления этой традиции легко обнаружить в фольклоре. Стержневая для алхимии мысленная связь «золото – совершенство – бессмертие» отразилась в мифологии всех широт. Золотыми были и яблоки Гесперид, даровавшие бессмертие Олимпийцам, и яблоки скандинавской богини Индунн, без которых погибали боги Валгаллы, и кельтские яблоки Аваллона, и молодильные яблоки славянских сказок. Духи природы – все эти гномы, цверги, кобольды, никкели, лепрехуны, сильфиды, мелюзины и прочие – продолжали оставаться реалиями для простонародья еще многие столетия. И там, где европейский ремесленник не был в силах дать рациональное объяснение, именно они помогали или мешали найти руду, выплавить металл, приготовить лекарство и т.д. Проповедь Христа, по сути этическая, не толковала явлений природы, все еще не постигнутых разумом европейца, и ничем, кроме языческих представлений, этот недостаток восполнить было невозможно. Научная революция была еще впереди (8).

Но «лингвистическая революция», т.е. развитие национальных языков до уровня, когда на них не только смогла заговорить великая поэзия, но и наука, которая уже не «чувствовала себя как жирафа в канаве» (по выражению аль-Бируни), свершилась. Латынь отступала, поскольку Реформация, назревавшая в Европе, несла в себе одновременно и бунт против общения с богом на чужом и не понятном народу языке. Алхимия, вследствие своего промежуточного положения между ремеслом и свободным искусством, ранее других научных дисциплин стала использовать национальные языки (9). Национальное самосознание проявлялось во всех странах Европы. Итальянское Возрождение оглядывалось на великое языческое прошлое своего народа. Северное Возрождение вглядывалось в нынешнюю, полуязыческую культуру своего народа. Так, немецкий врач Георг Бауэр (Агрикола) (1494–1555), гораздо более известный своими сочинениями в области минералогии и металлургии, в книге о подземных животных «De Animantibus Subterraneis Liber» всерьез описывает саламандр, живущих в огне, добрых и злых рудничных духов, кобольдов, которые подражают людям, но дыханием своим могут убивать (вероятно, имелись в виду удушающие газы, выделяющиеся в рудниках). Из этого произведения великого ученого можно представить истинную религию и мифологию европейских рудознатцев XVI в. Соответственно, ранние (разумеется, сплошь анонимные!) европейские алхимические трактаты и на севере, и на юге Европы кишели всевозможными языческими божествами и символами, бесконечно увлекательными для психоаналитиков последующих эпох. А в начале XVI в. врач и алхимик Филип Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493–1541), более известный под псевдонимом Парацельс, со свойственными ему истинно ренессансным чувством собственного достоинства европейца и истинно революционной отвагой откровенно ввел в свою алхимию элементы языческой магии средневековой Европы, уравнивая мифологию своей родины в правах с пришлой мифологией христианства.

Отношение к алхимии

Общественное мнение Европы об алхимическом учении пережило несколько этапов. Когда начиная со второй половины XII в. по мере перевода на латынь арабских текстов, европейские энциклопедисты (Гильдегард Бингенский (1148), Михаил Скот (1225 г.), Бартоломью Английский (1230 г.), Фома Кемпийский (1240 г.) и другие начали упоминать алхимию в своих сочинениях, отношение к ней было вполне уважительным. И французский доминиканец Винсент де Бове (1190–1264), составивший под покровительством Людовика IX лучшую энциклопедию средневековья, и англичанин Роберт Гроссетест (1168–1253), епископ Линкольнский, были знакомы с латинскими переводами арабских трактатов. В своих философских рассуждениях Гроссетест ссылается на алхимию вполне в духе арабского корпуса Джабира (VII–VIII в): музыка способствует восстановлению гармонии между душой и телом, гармония сфер воссоздает гармонию в материи – отсюда связь между астрономическими явлениями и проведением трансмутации металлов. Особенно увлекался алхимическим учением монах-францисканец Рогир Бэкон (1219–1292), которому Роберт Гроссетест долгие годы оказывал покровительство. Тюремное заключение Бэкона не было обусловлено его алхимическими штудиями, напротив: как раз своими алхимическими трактатами он снискал интерес папы Климента IV. Бэкон обсуждал в переписке с папой проблемы алхимии, включая трансмутацию, и связанные с нею идеи медицины, в частности эликсир жизни.

Светские власти тоже проявляли любознательность. В 1256 г. король Кастилии Альфонсо Мудрый не только заказал переводы арабских алхимических текстов, но, как полагают, и сам сочинил трактат «Tesoro» о философском камне. Этот интерес короля к алхимии позволил даже на небольшое время включить ее в «квадривиум» нескольких испанских университетов.

О популярности алхимии свидетельствует и европейская поэзия. В 1231 г. появился насыщенный многослойной символикой «Роман о Розе» – поэма клирика Гильома де Лорриса, дописанная после его смерти Жаном Клопинелем (иначе: Жан де Мен) (ок. 1235–1305). В этой поэме содержалось первое в европейской художественной литературе упоминание об алхимии, причем Жан де Мен, быть может, и сам практиковал алхимию. Сохранились два его алхимических трактата (возможно, подложных) и, что еще важнее, в некоторых источниках, например, в «Малом алхимическом своде» Альберта Больштедтского упомянуто «великое сочинение знаменитого мастера Жана де Мен», содержащее конкретные рекомендации по проведению эксперимента. Поэтому вполне естественно уважительное отношение поэта-алхимика к алхимической теории и практике, но он справедливо противопоставляет мастеров-алхимиков бессовестным шарлатанам. Такое же противопоставление сделал Данте Алигьери в «Божественной комедии»: он бросил в ад тех жуликов, кто «алхимией подделывал металлы», но поместил в рай Альберта Больштедтского (1193–1280), прозванного Великим за свои выдающиеся заслуги и канонизированного католической церковью, замечательнейшего из европейских алхимиков той эпохи. Благодаря трудам Альберта Великого и его ученика Фомы Аквинского натурфилософия Аристотеля была признана католической церковью – тем самым была узаконена теоретическая база алхимии.

Но постепенно отношение общества и церкви к алхимии сделалось неприязненным. То францисканский (в 1272 г.), то доминиканский (в 1273 г.) ордена запрещали братии заниматься алхимией. Причин было несколько. Во-первых, как уже сказано выше, самое занятие экспериментом, с точки зрения католической церкви, было все еще глубоко подозрительно. Даже много позже, в 1489 г., епископ Петр Гарсиа из Сардинии, критикуя Пико делла Мирандола, счел возможным привести этот аргумент:

...Кроме того, утверждать, что подобное экспериментальное знание является наукой или частью естественной науки, нелепо, почему такие маги и называются скорее экспериментаторами, чем учеными. Кроме того, магия, по их мнению, есть практическое знание, в то время как сама естественная наука и все ее составляющие суть чисто спекулятивное знание (цит. по: (8, p. 10)).

Еще более важной причиной дискредитации алхимии сделалась возрастающая роль золота как товарного эквивалента. Добыча его в Европе была невелика, а оно все быстрее утекало на Восток в уплату за пряности, шелк, фарфор и т.д. Вскоре фальсификаторов золота, именовавших себя алхимиками, сделалось так много, что репутация алхимии оказалась скомпрометированнной во всей Европе. И даже образованный вольнодумец Джозеф Чосер, хотя и сделал английский перевод «Романа о Розе», в собственных «Кентерберийских рассказах» (1388 г.) остроумно высмеял и самих ученых-алхимиков с их нарочито непонятными, таинственными «теоретическими» построениями, и шарлатанов с их мошенническими манипуляциями, и алчных невежд, попадающихся в их сети. Среди последних бывали и видные особы: в 1329 г. английский король Эдуард III требует разыскать двух беглых алхимиков и узнать тайны их мастерства, а в 1330 г. папа Иоанн XXII дает своему врачу деньги на создание лаборатории «для некой секретной работы». На Иоанна, вероятно, подействовали «алхимические» письма, с которыми к нему обратился в 1320 г. первый алхимик Англии монах Джон Дастин (1285–1340), автор множества латинских алхимических трактатов. Дастин был искренним энтузиастом, и «философские исследования» (т.е. поиски философского камня) довели его до полной нищеты. И к папе Иоанну, и к кардиналу Адриану Неаполитанскому, да и к другим состоятельным людям, он обращался за поддержкой своих трудов. Успехов, однако, не последовало, и святые отцы сменили милость на гнев.

Запрещения заниматься алхимией следовали одно за другим: в 1313 г. ее запретили в ордене миноритов, в 1317 г. – в ордене цистерцианцев. В том же году папа Иоанн XXII издал специальную буллу «Spondet quas non exhibent» против алхимиков-поддельщиков золота. В 1323 г. доминиканцы потребовали запретить преподавание алхимии в Парижском университете и сжечь алхимические сочинения. Папа Бенедикт XII приказал в 1339 г. расследовать алхимические занятия некоторых монахов и клириков, а Иннокентий VI в 1356 г. бросил в тюрьму каталанского алхимика Иоанна Рупесцисского. Около 1374 г. Иоанн Ливанийский, каноник Трирский, написал три книги о тщете и вреде алхимии. В 1376 г. появилось специальное руководство для инквизиторов-доминиканцев, в котором алхимики были приравнены к магам, ведьмам и колдунам. В 1380 г. Карл V Мудрый своим декретом запретил алхимические эксперименты. В 1403 г. аналогичное запрещение издал английский король Генрих IV. Когда в 1456 г. 12 алхимиков обратились с петицией к английскому королю Генриху VI, выпрашивая лицензию на алхимическую практику, то не получили одобрения. В 1470 г. в Германии вышла книга «Антихрист и пятнадцать символов», в которой алхимиков приравнивали к прислужникам сатаны.

Обвинения и насмешки сыпались на алхимию со всех сторон. Поэт-гуманист Себастиан Брандт (1457–1521) в «Корабле дураков» (1494 г.) представил ее просто как «архидурье плутовство», однако насмешливое зубоскальство Брандта базировалось на неизменном перипатетическом подходе:

Сказал нам Аристотель вещий:

Неизменяема суть вещи.

Алхимик же в ученом бреде

Выводит золото из меди (цит. по: (11, p. 287).

Разумеется, сами алхимики оправдывали и защищали свое учение, как могли. Особенно трогательно выглядели похвалы «трудной науке святой алхимии» в «Ordinal of Alchimy», стихотворном английском трактате Томаса Нортона (умер ок. 1477 г.). Вера автора в практику как критерий истины выражена с поразительной убежденностью:

And blessed is he that maketh due proofe,

For this is roote of cunning and roofe;

For by opinion is many a man

Deceived, which hereof little can

...............................................

With due proofe and with discreet assaye,

Wise men may learn new things every day*

(12, p. 665–666).

Нортон – кажется, первым из европейских алхимиков – раскрыл свое авторство, зашифровав имя в форма акростиха: «Thomas Norton of Briseto, A Perfect master ye may him trowe» («Томас Нортон из Брисето, совершенный мастер, вы можете ему доверять»). По словам Нортона, ему дважды удалось приготовить «эликсир жизни», но оба раза продукт был украден. Разорив и себя и своих доверчивых друзей, Нортон умер в нищете.

Заметим, что пресловутый эликсир и драгоценные металлы не были единственными изделиями алхимиков. В активе алхимии были и безусловно нужные обществу вещи. Это отмечал, например, Леонардо да Винчи (1452–1519) в своем «Атлантическом кодексе»: Алхимия, по крайней мере, работает с простыми продуктами природы и производит вещи, такие как изготовление стекла, которые природа сама сделать не может... ( цит. по: (10, p. 8)).

Новую эру в истории европейской алхимии (и медицины) открыли труды Парацельса, направившего ее усилия на изготовление лекарств. Своим последующим прогрессом алхимия обязана прежде всего «спагирическим» врачам, последователям Парацельса.

Но наряду с проблемой действительности алхимического искусства, для эпохи христианской схоластики актуален был и вопрос о совместимости алхимии с христианской религией. Ее компрометировало и восточное происхождение, и явно языческие термины и символы. Однако тут у алхимии нашлись средства для защиты.

Христианские черты у алхимии первым обнаружил доктор медицины Петрус Бонус Ломбардский из Феррары. Он отнюдь не был экспериментатором. Его трактат «Pretiosa margarita novella» (написанный между 1330 и 1339 г.) представляет собой схоластическое собрание аргументов за и против алхимического искусства. Петрус Бонус подходил к проблемам алхимии «с пером, а не с алембиком в руках, с грудой старых книг, а не металлов и химикатов», поэтому сочинение его скорее отражает общественное восприятие алхимии современниками. Он был уверен в необходимости проверять спекулятивные рассуждения практикой и опытом, но тут же оговаривался, что «нельзя дать достаточных естественных причин существованию философского камня – в него надо верить, как в чудеса христианства» и пояснял, что «Великое Деяние есть продолжение Божественного труда спасения» (13, p. 554–556).

Высшим достижением златоделательной алхимии XIV в. можно считатьстранный успех французского алхимика Николая Фламеля (1330–1418). В 1382 г. он открыл способ изготовления философского камня и сумел получить огромное количество золота из свинца; единственное рациональное объяснение, придуманное историками, состоит в том, что Фламель, вполне вероятно, фактически осуществлял добычу золота из руды методом амальгамирования. Суть его состоит в том, что руду сплавляют со свинцом, промывают ртутью, отфильтровывают амальгаму, а затем испаряют ртуть, высвобождая чистое золото. Метод описан еще у Плиния Старшего, но несведущий в металлургии Фламель, быть может, так и не понял, что именно представлял производимый им процесс, и объяснял его чисто мистически. Как ни подозрительно было это занятие, но церковь не отказалась от огромного количества «алхимического» золота, которое Фламель как истинный христианин жертвовал на храмы и больницы по всему Парижу. Николай Фламель в покое и почете дожил до 1417 г., на могиле его были начертаны алхимические символы. Фламель написал «Книгу иероглифов», где поведал свою историю и раскрыл – разумеется, не секрет своего успеха, – но символы, применявшиеся в алхимических трактатах евреев и арабов: цвета, животные, условные названия и фигуры и т.п. Он сам постарался дать этим символам интерпретацию, соответствующую христианской теологии, например:

«О Теологической интерпретации, которую можно придать этим иероглифам, по мнению автора:

«Я поместил на этом Церковном Кладбище Склеп, который как раз над четвертой Аркой, посреди Кладбища; и напротив одной из Колонн этого Склепа я пожелал нарисовать углем и полностью закрасить человека в черном, который прямо смотрит на эти иероглифы, а над ним написано по-французски: "Я вижу чудо, коим я изумлен". Все это, как и три пластины из Железа и позолоченной Меди, к Востоку, Западу и Югу от Арки, на которой эти Иероглифы, посреди Кладбища, представляет святые Страсти и Воскресение Сына Божия; этого не следует трактовать иначе, чем в обычном Теологическом смысле, кроме того, что этот Черный человек может, помимо этого, изображает собою изумление видеть дивные дела Божии в трансмутации Металлов, которые изображены этими Иероглифами, на которые он столь внимательно смотрит, подобно тому, как /изумительно/ видеть погребенными столько тел, которые восстанут вновь из своих гробов в день Страшного Суда...» (цит. по: (11, p. 287).

Попытки Петруса Бонуса и Николая Фламеля приспособить религиозный слой алхимии к христианству, перетолковывая по-новому алхимическую символику, пытаясь внедрить в мифологию алхимии элементы христианской мифологии, принадлежат эпохе, когда алхимия уже имела широкую популярность в Европе, но репутация ее еще не была опорочена лавиной малограмотных шарлатанов.

Усилия в этом направлении прилагались и позже: в 1415 г. в Германии появилась книга «Buch der heiligen Dreifaltigkeit», автор которой (аноним) решился провести параллель между Иисусом Христом и Философским камнем. В 1450 г. Козимо Медичи учредил платоновскую Флорентинскую академию и заказал Марсилио Фичино перевод на латынь «Герметического корпуса», включая «Изумрудную скрижаль» Гермеса Трисмегиста. Это была уже эпоха (самая ранняя) европейского книгопечатания, поэтому законченный в 1471 г. перевод получил широкую известность и произвел сильное впечатление на Европу. Образ Гермеса, или Меркурия, триединого божества древнего мира, напоминал христианского триединого Бога. Это вполне соответствовало модному тогда мнению, что «истинная» религия, т.е. христианство, была известна в древности. Гермес, легендарный основатель алхимии, превратился в богословский символ. В 1488 г. фигура Гермеса Трисмегиста была включена в мозаику Сиенского собора. Герметическую символику самого разнообразного содержания использовали при декоративном оформлении ряда французских церквей. Множество теологов ринулось разрабатывать философию алхимии. Большинство из них не имело представления о лабораторной практике, но встречались и знающие экспериментаторы, например, настоятель монастыря св. Иакова Иоганн Тритемий из Шпангейма (1461–1516), учитель Парацельса. Этому мистическому течению близок был и сам Парацельс, когда говорил: Философский камень – это Христос природы, а Христос – философский камень духа. Поскольку Меркурий – промежуточное звено между Солнцем и Луной, то он – ... Христос в мире материи, так же как Христос – посредник между Богом и миром, духовный Меркурий универсума (цит. по: (6, p. 181).

Еще дальше по этому пути пошел Николай Мельхиор Себень, придворный астролог Владислава II. Он отважился даже представить Великое Деяние в форме мессы:

Introitus. Господь наш, источник добра, вдохновитель священного искусства, от кого все блага приходят верующим в тебя, помилуй нас.

Christe. Христос, Святой, благословенный камень искусства, который ради спасения мира возжег свет науки для обращения неверных, помилуй нас... (цит. по: (14))

(но такое благочестие не спасло автора: он был обезглавлен в 1531 г. в Праге при Фердинанде I).

Многие алхимики не только в философских рассуждениях, но и в лабораторной практике пытались «охристианить» свое любимое учение. Разумеется, простой народ не отличал «христианских алхимиков» от «натуральных магов», но первые прилагали большие усилия, чтобы буквально откреститься от вторых. На этот счет существует множество любопытных и весьма доказательных иконографических документов. Часто в ходе опытов прибегали к музыке почти что литургической, и это имело целью изгнание «демонических духов». Так, на гравюре Пауля ван дер Доорта, служивший иллюстрацией к трактату «Amphitheatrum Sapientiae Aeternae» (XVI в.), алхимик, возложив руки на крест перед чем-то вроде алтаря, призывает Господа, как священник во время мессы, между тем дым от ладана возносится к небу. Многочисленные музыкальные инструменты, расположенные на столе, предназначались буквально развеять «духи меланхолии и зла», что уточняет надпись. Даже в XVII в. гравюра, которая иллюстрировала один из двенадцати ключей Василия Валентина, касавшегося разложения и возрождения материи, представляет собой алхимическое толкование евангельской метафоры: «Зерно не умирает» (Иоанн, XII, 24).

Интересно, что официальная церковь некоторое время смотрела сквозь пальцы на все эти притязания. Однако реакция верующих христиан на претензии алхимиков присвоить Христа была безусловно отрицательной. Мы имеем грандиозное свидетельство одного из величайших гениев Северного Возрождения: все творчество Иеронима Босха (1450–1516) проникнуто гневным осуждением этих неуместных попыток (14).

Но не власти, не религия, и тем более не искусство, положили конец алхимии. Алхимия никогда не была институцианализирована, поэтому с ней нельзя было покончить декретально. «Полупризнанная, как ересь», она познала и тюрьму, и суму, и плаху, но оставалась свободной, – а это главное и необходимое условие творчества. Искусство высмеивало, но и защищало алхимию, пока сражение шло на его территории.

Набухающий мистикой философский слой препятствовал прогрессу теории, но развивавшийся химический анализ доказывал на практике множественность «первоэлементов» и упорно опровергал любые попытки их взаимных превращений. В XVI в. лучшие химики-практики то жаловались на неудовлетворительность теории (Бирингуччо, Палисси и др.), то, на словах провозглашая верность традиции, фактически ежедневно опровергали ее своими открытиями (Ван-Гельмонт, Либавий и др.).

Наконец, в XVII в. механистическая философия отвергла религиозную мистику и оттеснила божественный промысел за порог лаборатории. Роберт Бойль (1627–1691) дал новую концепцию химических качеств как результата взаимодействия кинематико-геометрических свойств корпускул с перцептивным аппаратом человека. А «последний гвоздь» забил Антуан Лоран Лавуазье (1743–1794), доказав невозможность превращения «первоэлементов» друг в друга химическими методами и сделав математику инструментом химика (см. (15)). После Бойля и Лавуазье началась новая химия, о которой Пьер Макер (XVIII в.) сказал: «С алхимией химия, слава Богу, не имеет ничего общего, кроме имени. Но ей это так же неприятно, как умной и рассудительной, но малоизвестной дочери носить имя матери, прославившейся своими причудами и нелепостями» (15).

Но, добавим мы, умная и рассудительная дочь не должна и отрекаться от старушки-матери, пусть даже знаменитой более всего своими чудачествами.

* *

*

II. Алхимические символы Иеронима Босха

(1450–1516)*

В 1978 г. в Брюсселе вышла книга французского исследователя Жака Шайи «Иероним Босх и его символы» (16). Искусствоведы встретили этот труд с большим интересом, однако он безусловно заслуживает внимания и историков науки, особенно тех из них, кого интересует история алхимии, ибо Босх в монографии Шайи выступает как пристрастный свидетель одного из этапов развития алхимического искусства. Более того, важный смысловой слой произведений Босха может быть понят, по мысли Шайи, только при внимательном изучении алхимической символики его картин.

Босх, высоко ценимый своими современниками в XV–XVI вв, почти не привлекал к себе внимания в XVIII и XIX столетиях, и «ключи» к его творчеству были утеряны. По общему мнению искусствоведов, начало серьезному изучению Босха было положено 1889 г. работой Жюсти (17), который толковал творчество художника как «вариации на тему Зла». XX в. проявил к Босху куда больший интерес, количество публикаций исчисляется сотнями. Говоря о своих предшественниках, Шайи особо выделяет труды Толная (18), Фридлендера (19), Бакса (20), Бальдаса (21), Бранд-Филипа (22), Каттлера (23), Миримонда (24).

В том, что Босх говорит символами, притом символами преимущественно многозначными, не сомневался никто. Но смысл изображения совершенно менялся в зависимости от того, какой именно язык мог быть приписан автору. В эпоху Босха таких языков существовало немало, поэтому число возможных интерпретаций было очень велико. Так, изображение рыбы, в зависимости от контекста, могло означать Христа, знак зодиака, Луну, месяц февраль, воду, флегматический темперамент, быть атрибутом любострастия или знаком зодиака, служить символом поста, а также намекать на некоторые голландские пословицы («Большая рыба поедает маленькую», «Каждая селедка на своем хвосте висит» и т.п.). Легко понять трудности, с которыми сталкивается каждая попытка интерпретации. По словам Г.И. Фомина, Босх «в качестве "переводчика-полиглота", владеющего многими языками человеческого сознания, действительно представляет собой явление в высшей степени индивидуальное и уникальное» (25, с. 126).

Некоторые из предложенных исследователями трактовок были связаны с алхимией. Алхимическое объяснение многочисленных символов Босха предложил в 1946 г. Комбе (26), подход которого в 1966 г. развил ван Леннеп (27), полагавший, правда, что Мастер из Хертогенбоса был адептом герметической философии или, по крайней мере, художником герметического братства. Но по мнению Шайи, впервые высказанному им в (28), – Босх, хотя и весьма сведущий в алхимическом искусстве, был его непримиримым врагом, считая ересью и даже кощунством интерпретацию эпизодов Евангелия в духе их соответствий определенным этапам Великого Алхимического Деяния, т.е. этапам получения философского камня.

Другой важной для художника особенностью алхимической литературы стало широкое использование ею сексуальной символики, унаследованной от древних земледельческих религий. Это обстоятельство дало Босху повод обвинить алхимиков в любострастии, одном из семи смертных грехов.

Возможно, считает Шайи, даже антиклерикальный элемент в творчестве художника преимущественно был обусловлен излишней терпимостью, которую проявляла в тот момент христианская церковь к алхимической доктрине.

Книга Шайи состоит из двух частей. Первая – «От обозначающего к обозначаемому» – представляет собою своего рода каталог символов, обнаруженных автором в произведениях Босха. Вторая, значительно превосходящая первую по объему и прекрасно иллюстрированная, содержит подробное описание картин голландского мастера с расшифровкой их смысла на основе оригинального подхода автора.

В предисловии Шайи так объясняет историю и суть своего замысла:

«Автор этого эссе – не историк искусств. Он музыковед, который, будучи заинтриг