Ссылка на архив

«Дворянское гнездо»: судьба сословия (по произведениям русской классики)

РђРЅРёРєРёРЅ Рђ.Рђ.

Русская классика XIX века преимущественно связана с культурой высшего российского сословия. Дворянство не только выдвинуло самых видных писателей (лишь Гончаров и Чехов из писателей первой величины – недворянского происхождения), не только дало темы для творчества выходцев из любых сословий. Оно само, его судьба получили в литературе полное выражение. Историю дворянства, причем самую разностороннюю и подробную, создавала и одновременно отражала русская литература: писатель был не только летописцем сословия, но и формировал его культуру.

Вместе с тем, при всей своей величавости, литературная история дворянства содержит глубокие конфликты, иногда трагическую напряженность. Вспомним, как, с одной стороны, Пушкин в период южной ссылки крайне негодует против дворян, буквально готов был всех их повесить и лично затягивать петли на виселицах, а позднее он же будет гордиться своим шестисотлетним дворянством. Выбор героя-дворянина позволяет Пушкину, Грибоедову, Лермонтову выразить самую суть эпохи. Гоголь считает дворянство лучшей частью нации, но – в "Мертвых душах" более всех кичится дворянством не кто иной, как Ноздрев, Чичиков же будет взят тоже из дворян. Тургеневский Базаров всячески подчеркивает свое плебейство, будучи – потомственным дворянином. Щедрин раскроет в дворянстве самые позорные черты. Любимые толстовские герои со страшным напряжением ищут ведь не только смысл своей индивидуальной судьбы, но и оправдание, место для своего сословия. А Паратов из "Бесприданницы" Островского словно променяет свое дворянство на купечество и в конце концов продает свою волюшку, точно закрепощает себя. Наконец, у Чехова высшее сословие окончательно теряет свое величие и даже свою привлекательность, в лучшем случае оставляя после себя вишневые сады, а чаще – уродливых печенегов.

Так или иначе, уже в этом кратком наброске видна как напряженность, так и трагичность судьбы дворянского сословия. Заметим, что для литературоведческого анализа важны не столько бытовая сторона истории или решение социально-исторических задач, сколько эстетическая цель обращения писателя к жизни сословия: какова картина жизни и – непременно – каков смысл переданной картины. Хотя, конечно, без определенных исторических обобщений и фактов освещение нашей темы тоже немыслимо. Не случайно Пушкин не только в художественном творчестве, а в статьях, заметках, письмах многократно обращался к истории сословия. Своеобразная философия элиты содержится в книге Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями".

Что нам важно знать из истории сословия для интерпретации литературы 19 века? Это столетие явится завершением в многовековой судьбе дворянства, и не все может быть понято без привлечения некоторых более ранних наблюдений.

Итак, с чем пришло дворянство к золотому веку своей культуры? Пожалуй, ключевой проблемой становится внутреннее противоречие в дворянской культуре между очевидной элитарностью, аристократизмом, высоким развитием личности и – чертами ничтожными, а часто грубыми и порочными. Так, велико отличие между Фамусовым и Чацким, Онегиным и Лариными, Печориным и Чичиковым, героями "Войны и мира" и "Пошехонской старины", хотя речь идет о персонажах-современниках.

Герцен в "Былом и думах" заметит: "Разница между дворянами и дворовыми так же мала, как между их названиями". И здесь отнюдь не только публицистическая оценка революционно настроенного писателя. Действительно, дворянское сословие в широком смысле формируется как сословие слуг в первую очередь, а уж после – сословие господ. Дворянин служит при высшей государственной власти, за что и получает свою собственную малую власть над поместьем. Только указ Петра III "О вольности дворянства" (1762 год) придал аристократии независимость от государственной службы, да и то во многом формально.

Собственно родовой аристократизм прежде был во многом подорван рядом реформ в начале царствования династии Романовых: от отмены местничества до введения петровской Табели о рангах. Местничество подразумевало выражение знатности рода, не личных заслуг, а издревле сложившегося статуса. Петровские реформы окончательно потребовали личной доблести в служении власти, государю как залог вхождения в элиту. Отсюда знаменитое пушкинское замечание из "Истории Петра I": дворянство по годности считать. Не по потомственному праву, а по выслуге стали возводить в высшее сословие с петровских времен. Требование личных заслуг, кажется, столь естественное для современного сознания, вызывало у Пушкина не только восторг перед мощными птенцами гнезда Петрова, но и более характерное для эпохи русской классики сомнение, возможно, не столь легко понятное для нас. Вот что пишет Пушкин в заметке "О дворянстве" (1830-35 гг.): "Высшее дворянство не потомственное (фактически). Следовательно, оно пожизненное; деспотизм окружает себя преданными наемниками, и этим подавляется всякая оппозиция и независимость. \ Потомственность высшего дворянства есть гарантия его независимости; обратное неизбежно связано с тиранией или, вернее, с низким и дряблым деспотизмом".

Сама идея благородного сословия подрывалась возможностью достичь этого карьерой. Таким стал путь не только редких Меншиковых, но гораздо более многочисленных Молчалиных. Напомним, Фамусов говорит, что дал своему секретарю чин асессора: это важная деталь, поскольку с этого чина предоставлялось даже не личное, а потомственное дворянство. Так постепенно элита приобретает уже в основном молчалинский облик, что не могло не отвращать таких подлинных героев своего времени, каковыми были творцы Фамусовых и Онегиных, представители древних, знатных фамилий и вместе с тем – многих духовно свободных, духовно благородных людей.

Сам дух угодничества, заискивания перед сильными, столь откровенный в Фамусове, позволил даже А.И. Ревякину сделать замечание, что этот герой не представитель столбового дворянства (т.е. древнего, записанного в так называемых столбцах царского приказа). Возможная версия, хотя прямых подтверждений в "Горе от ума" и не имеющая. Скорее, даже иначе: в угодничестве Фамусова Грибоедов показал упадок благородного сословия. Явно с чувством единства Фамусов скажет: "А наши старички?? (…) Ведь столбовые все, в ус никого не дуют", или: "Ведь только здесь еще и дорожат дворянством". Приводит в пример своего знатного родственника дядю Максима Петровича и с восторгом скажет: "А дядя! Что твой князь? Что граф? \ Сурьезный взгляд, надменный нрав" и здесь же: "Когда же надо подслужиться, \ И он сгибался вперегиб". Такова жизненная философия дворянина 19-го столетия: да, он не граф или князь по происхождению, но умением подслужиться станет с ними вровень, а зачастую даже и превзойдет в силе.

Еще раз подчеркнем, что это внутреннее раздвоение, противоречие в психологии сословия: высокое положение достигается благодаря низости.

19 век уже отразил разочарование от былого энтузиазма выскочек, порой даже подлинного героизма недавних плебеев, императорских денщиков и брадобреев, возведенных в высшую знать. Пушкин в 1830-м году напишет "Мою родословную", исполненную фамильной гордости:

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов,

И не был беглым он солдатом(…)

Я, слава Богу, мещанин.

Мещанин здесь звучит иронично, но слово по-своему точно: имеющий прочное место, в том числе и в российской истории ("Водились Пушкины с царями; \ Из них был славен не один" и проч.).

Такова уж логика сословия, получившего свое название от слова двор, ведь и само определение дворянин появилось еще в XII столетии и служило обозначением всего лишь слуг – как вольных, так даже и холопов. Холопские гены часто давали себя знать в облике и выслужившихся, и потомственных дворян. Отметим, что постепенно все более повышался и сам чин, дающий право на сословные привилегии. При Петре I первый же чин давал право на дворянство. Затем планка все повышалась, одновременно вводились и большие требования к самому чинопроизводству. Особенно это заметно в 19-м столетии. С 1809 года введены университетские экзамены при получении чинов, с 1834 года определяющую роль в карьере стало играть образование. К середине века право на потомственное дворянство давал лишь чин действительного статского советника (четвертого класса) на гражданской службе или чин полковника в военной.

Таким образом, в русской классике в основном отражается положение дворянства, определенное реформами Петра I, их позднейшим развитием. Этот император и сам подавал пример служения, проходя постепенно ступени служебной иерархии в военных чинах, начиная от бомбардира. Более того, надо иметь в виду и осознание даже царского положения как тоже служения – Богу и Отечеству. Поэтому мы не удивимся, когда сам император отождествляет себя со служивым сословием. Так, Александр I мог назвать себя всего лишь солдатом, Николай I говорил, что "сам принадлежит к санкт-петербургскому дворянству". Положение дворянина, конечно, не воспринималось как дворня императора. Более того, если царь есть помазанник Божий, то и само служение царю осознается как самое высокое поприще.

Поэтому дворянская культура не может быть понята вне культуры христианской, иначе культура превратится только в быт, потеряет самую свою суть: какую одежду носили, что ели, что читали, – в меру Ю.Лотмана. И в культуре, и в общественных слоях, и в государственном, политическом развитии важно видеть прежде всего живую идею, исторический смысл, даже мораль, а не мертвые знаки эпох.

Мораль и сознание дворянина, даже при известных уроках чистого афеизма, были определены Евангелием. Чрезвычайно емко это выразилось в "Выбранных местах из переписки с друзьями" Н.В. Гоголя, где толкование сословного долга пронизано христианскими идеями: сословное положение понимается как своего рода испытание перед лицом Всевышнего, а не только земным благом или несчастьем. Так развертывается религиозное оправдание общества и его истории. Другое дело, что вера и церковность приобретали как черты высокого Богоискательства в духе героев "Войны и мира", так и черты уродливого ханжества Головлевых. Вместе с тем, и уход от веры становится частью дворянской судьбы и даже предвестником крушения сословия: все дозволено, если нет Бога – это карамазовское решение является оборотной, теневой стороной прочного и усиленного всем государственным укладом дворянского мироощущения. Да и гоголевская государственническая проповедь осталась голосом одиноким и неразделенным собратьями.

В 19 веке дворянство все меньше формально связано с долгом государевой службы: структура государства уже со всей очевидностью не совпадает со структурой общества, государство все более становится только аппаратом управления и насилия, а не объединительной и органичной формой существования общества. Сословия принадлежат именно обществу, власть же все заметнее отчуждается от сословий, которые все меньше отождествляют себя с нею.

Аристократизм уже скорее означает наибольшую свободу личности и не связан непосредственно с воплощением верховной власти. Владение крепостными уже не становится залогом военной или иной государственной службы, когда наделение имением было своего рода платой за службу. Поместье давно приравнивалось к наследуемой вотчине, владение которой не обусловлено службой. Для развития культуры это означало и то, что именно родовой дворянин был свободен от необходимости добывать себе хлеб насущный, от своего рода принуждения к карьере. Идеал свободного творчества рожден в дворянстве и очевиден даже тогда, когда творчество все больше напоминает работу.

И это некое оправдание сословного деления: точно в обществе разным сословиям отдана различная созидательная роль. Ведь всякий уклад общества должен иметь свое внутреннее обоснование, и было бы нелепым представить когда бы то ни было общество, построенное только на принуждении. Напомним, что уже с Екатерины Великой императоров не смущала мысль об уничтожении крепостного права. Но прежде всего крайняя неразвитость низших сословий останавливала и задерживала реформы.

Дворянин в идеале воспринимался как своего рода опекун крепостного сословия, на котором лежит скорее духовный долг, нежели только хозяйственные права. Так, Гоголь будет рассуждать о роли помещика, и даже комическое пожелание Чичикову "стать некоторого рода отцом для своих крестьян" отражает по сути самое идеальное понимание сословных связей. Некогда А.Ф.Лосев уподобил отношения между господином и рабом в античном обществе единству души и тела: личность не воспринимается как нечто универсальное, у одних имеются лишь духовные функции, у других – материальные. Думаем, что нечто подобное можно представить и в отношении дворянства: свободное от материальных тягот, это сословие явилось душой и разумом общества. Иначе единственным объяснением сословного деления станет насилие, что при внешней простоте мотивировок является чисто пропагандистским лозунгом, ничего не объясняющим в органичном становлении общества и его культуры. И, разумеется, насилие не может быть принято за разгадку истории не только 19, но и любого века.

В самом деле, литература показала в зависимых сословиях не только человечность, но и подлинную дикость. "Сон Обломова" показывает, что помещик являлся носителем культуры и ритуалов в имении, хозяйственная же деятельность словно шла сама собой. Как только поместье остается без помещика, рушится вся налаженная жизнь. Гоголевские дядя Митяй и дядя Миняй могут запутать все на свете, а лишенные помещичьего догляда кирсановские мужики в "Отцах и детях" норовят исключительно в кабак, предоставленные сами себе крестьяне по-прежнему ищут у барина указаний и справедливого суда. Заметим, не потому ли Базаров будет уверен, что от реформ (читай, от отмены крепостного права) нет толку и даже одобряет, что его отец велел высечь пьяницу-мужика. Литератор М.А. Дмитриев высказался и того резче: "В самом деле – с которой стороны подойти к крестьянину, чтоб начать учить его нравственности: они не имеют самых первейших понятий о каких бы то ни было правилах, а руководствуются одним животным инстинктом. Грамоты они не знают, следовательно, катехизис внушить им невозможно; в религии не понимают ничего, кроме наблюдения праздников, которые проводят в гульбе, в пьянстве, в орании песен и в драках" ("Мои воспоминания"). Мнение едва ли справедливое, но характерное, выраженное человеком знатного рода и – поэтом…

И здесь вновь нельзя не отметить внутренних сословных противоречий. Воспетая Гоголем, описанная М. Дмитриевым роль помещика-наставника была отчасти утопией. Дворянин и сам запросто превращался в кулака-эксплуататора вроде Собакевича, не помышлявшего ни о каком духовном поприще. Ведь и грибоедовский Нестор негодяев знатных, и Гвоздин, "хозяин превосходный, владелец нищих мужиков", и щедринские головлевы или пошехонцы – это тоже дворяне.

Положение дворянина могло повлечь и иное омертвение души – маниловское благодушество, праздность, хоть и при отсутствии грубой корысти. Поэтому в целом дворянское сословие и само нуждалось в просвещении, в энергичном преображении.

Высшее сословие рождало и столь же оторванных от дела и деятельности людей, что, собственно, служило оправданием привилегий, бездельников и авантюристов, вроде Онегина в его первой молодости, гусара Минского ("Станционный смотритель"), Долохова или Анатоля Курагина из "Войны и мира".

Наиболее высокая ипостась уходящего дворянства – это некий аристократ духа, не имеющий ни корысти в своем положении, ни чувства сословного долга. Это Онегин, обладающий не только собственно значительным богатством, землями, заводами и мужиками, но и – души прямым благородством, однако скорее тяготящийся сословными связями, ставшими вместе с тем залогом его свободы. Он теряет всякое честолюбие, как и живое патриотическое чувство, не воспринимая государеву службу как свою личную судьбу. Он наделен развитым сознанием и даже культурным опытом. Но, что бы там ни было, он свидетельство угасания высшего сословия, хотя и легко ощущает себя в высшем свете, этой элите элит, вблизи придворного круга (глава 8).

Близок к Онегину, разумеется, лермонтовский Печорин, которого тоже невозможно представить вне дворянского происхождения и положения. Но он не только использует сословные привилегии, а даже злоупотребляет ими, уже совершенно ничего не отдавая людям, обществу в ответ. Даже внутреннее благородство Онегина, которое уже одно могло служить оправданием сословного возвышения, как бы памятником дворянству, уже не всегда присуще герою нашего времени, который скорее стремится соблюсти лишь внешнюю пристойность и значительность при внутреннем опустошении, а подчас и прямой подлости. Поэтому, с одной стороны, лермонтовский герой может быть только дворянином, а с другой – связан с сословием чисто формально, никакого общественного долга он не признает за собой.

Наконец, идеальное воплощение дворянина встречается достаточно редко. Неудачи Гоголя при создании героев второго тома "Мертвых душ" вполне очевидны были и для самого автора: идеальный помещик Костанжогло, идеальный генерал-губернатор были лишены художественной правдивости. Попытка пройти жизненный путь, как положено дворянину, наиболее убедительно дана в ищущих героях "Войны и мира" – Николае Ростове, Пьере Безухове и особенно – в судьбе Андрея Болконского. Толстой показывает, насколько тяжек этот путь чести, если верить в дворянские идеалы искренне, глубоко.

Даже в своем идеальном облике дворянское положение было опять-таки внутренне противоречивым. Дворянские идеалы свободной и развитой личности, будучи обусловленными сословным статусом, были чреваты революционностью, сами же и отрицали сословное деление. Искренне принятые дворянские идеалы неизбежно вели к декабризму, если идеалы ценились выше реального положения дел. Поэтому так драматичен финал "Войны и мира", когда именно Пьер вовлечен в сеть тайных обществ, поэтому дух декабризма виден в Чацком, ищут революционность даже в Онегине (хотя и едва ли успешно)… Думается, что идеальную сторону дворянской судьбы наиболее полно отразил Л. Толстой в Пьере Безухове: чем более развиты дворянские идеалы, тем все более очевидной становится сословная обреченность, доведенный до честного и логического решения идеал свободы уничтожает дворянский статус. Поэтому именно Пьеру будет открыт духовный мир простолюдина – в Платоне Каратаеве, и именно Пьер вовлечен в явно антисословную деятельность в конце романа.

Однако чаще облик дворянства отягощен скорее ритуальными чертами, чем наделен стремлениями к реальным действиям. Единство сословия лучше всего передает не деятельность, а своего рода жизненная пауза, заполненная балами и интригами, играми и обрядами, клубами и охотами. На этом строятся и дружелюбие, и показная нетерпимость – в непременной дуэли, и честолюбивая страсть к мундиру, и модный сплин… Власть ритуальных действий становится показателем сословного упадка. Былое государственническое оправдание сословия уже не встречает понимания. Так, пушкинская патриотическая лирика 1830-31 годов вызовет массу упреков и подозрений в неискренности, не говоря уже о знаменитых "Стансах" (1826), обращенных к императору Николаю Павловичу и исполненных самых благородных и вместе с тем чисто сословных чаяний:

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неумолим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Так истинный дворянин Пушкин обращается к памяти императора Петра I, созидателя дворянского сословия в чертах 19 столетия. Но естественное для предыдущего столетия торжественное обращение к царю, первому среди дворянства, уже вызвало упреки в заискивании, на что поэт ответил стихотворением "Друзьям" (1828):

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждами, трудами.

Это стихотворение – своего рода манифест идеального сословного устройства, но манифест уже во многом непонятый и непринятый, как будет позднее и с гоголевскими "Выбранными местами из переписки с друзьями" (1847). Но не сам ли Пушкин, воспевший и "святую добродетель" кинжала (1821), и не всем понятную свободу, негодовавший на дворянство в кругу декабристов, внес в дворянское сознание нечто саморазрушительное, хотя и неизбежное?

Литературное развитие подводит к крушению дворянства, и останется нерешенным вопрос, может ли иное сословие после принять ценности дворянской культуры. В страшном облике Катерины Ивановны из "Преступления и наказания", в безжизненных чеховских гаевых это крушение будет очевидным. Но едва ли с уходом аристократического сословия останутся в силе ценности, этим сословием поддержанные. Мы имеем даже в виду не только своеобразную красоту, эстетику независящего от забот о хлебе насущном человека, но и саму эстетику свободы, бескорыстия, чести. Именно состояние позднего дворянства, пушкинской поры, рождало высокую созерцательность перед лицом природы, сосредоточенность на чистой духовности, изощренность и даже изнеженность восприятия и сознания. Боюсь, что и чистоту христианского мироощущения могло хранить в земном бытии только аристократическое сознание. Не потому ли путь едва ли не каждого писателя из плеяды русской классики можно представить как путь к Христу?

Итак, 19 век – это время дворянской культуры в зените своего развития, но уже во всем предвещающее смену сословного устройства и прощание с дворянскими идеалами.

"Горе от ума" А.С.Грибоедова удивительно точно называет И.А.Гончаров комедией жизни. Это необычайно широкое полотно, подлинная картина эпохи, но прежде всего – картина дворянской жизни.

События здесь происходят, очевидно, в конце зимы - весной 1821-го года. Вот тому приметы. Комедия написана в основном в 1823 году, действие не может происходить позже. Нет никаких сомнений, что война 12-го года уже стала отдаленным воспоминанием ("пожар способствовал ей много к украшенью", "с тех пор дороги, тротуары, дома и все на новый лад": так герои говорят о Москве). Но вот Фамусов упомянет: "Его величество король был прусский здесь", а это событие произошло летом 1818 года. Достаточно отчетливая веха. Чацкого называют карбонарием, а это прозвание могло стать привычным, нарицательным лишь после июльского 1820 года восстания в Неаполе, а особенно – после его подавления весной 1821-го, когда слово пошло по страницам газет. Возмущаются ланкартачными взаимными обучениями (Хлестова), что было актуально не ранее 1819 года. Княгиня Тугоуховская бранит Петербургский педагогический институт (университет), и, действительно, в 1821 году шло следствие о тамошних преподавателях, уличенных в вольнодумстве. Едва ли была приемлема и реплика графини Хрюминой "к фармазонам в клоб" позднее 1822 года, когда вышел запрет масонских лож. (Подробнее см. нашу статью "Александр Андреич, продайте мертвых душ", Роман-журнал 21 век, 2003, № 6).

Время года легко установить по ряду реплик о погоде, о снеге, холоде, а особенно важная деталь, оставшаяся за рамками печатного текста, – упоминание Великого поста в монологе Фамусова: "Пофилософствуй – ум вскружится, \ Великий пост и вдруг обед! \ Ешь три часа, и в три дни не сварится!". Изъятая скорее всего по цензурным соображениям, эта деталь важна и не только для хронологии пьесы.

Каков облик сословия в 1821 году?

В целом, сословие лишено своего единственного оправдания – государственной преданности и полезности. Чаще всего очевидны лишь злоупотребления на почве сословных привилегий. Для Фамусова знатное положение, богатство дороги отнюдь не по годности человека, а сами по себе, нет никакого стремления к пользе, только желание выгод. Попробовал бы петровский питомец заявить: "А у меня что дело, что не дело, \ Обычай мой такой: \ Подписано, так с плеч долой"! Служба становится только источником выгод тьмы. Чацкий бросает как уже привычное обвинение: "Все под личиною усердия к царю", то есть служебное рвение воспринимается только как лицемерие.

В том же духе выведен и тип военного. Заметим, что именно военная служба воспринималась как наиболее достойная дворянина, теперь же Грибоедов не покажет никакой альтернативы Скалозубу, что в общем было и явной несправедливостью, но именно так, значит, виделся самый распространенный армейский типаж. "Мне только бы досталось в генералы", – а ведь это говорит единственный среди героев комедии участник Отечественной войны. Но даже военный эпизод превращен в нечто недостойное: "Засели мы в траншею: \ Ему дан с бантом, мне на шею". Явно время героизации 1812 года уже упущено или еще не вернулось.

Героем времени, конечно, становится гражданский чиновник – Молчалин, жалкий же ездок, числящийся по архивам, делающий карьеру только угодничеством. Хотя по справедливости и надо заметить фамусовскую его характеристику – деловой – и даже неоднозначно отнестись к его службе в архиве – очевидно, в Архиве Министерства иностранных дел, где в двадцатые годы, действительно, сосредоточился цвет дворянской молодежи. Кажется даже парадоксом представить Алексея Степановича Молчалина рядом с Веневитиновым и Одоевским, Шевыревым и хотя бы с Вигелем (замечено В.Набоковым в комментарии "Евгения Онегина").

Уход от военной службы – удел и другого героя комедии, Платона Горича. Подавленный своей супругой, далекий от всяких широких интересов, почти смирившийся с сознанием собственной ущербности – таков заурядный облик дворянина грибоедовской Москвы. Отметим в нем и угасание сословной солидарности: нервная и гневная реплика в адрес Загорецкого говорит не только о критике этого мошенника, но и о глубоком разладе внутри сословия: "Человек он светский, \ Отъявленный мошенник, плут"; "У нас ругают везде, а всюду принимают". В словах своего друга Чацкий чувствует близкие ему интонации, но это уже редкость. Сословие в целом теряет бодрость, энергию. Апатия Горича как нельзя более созвучна обществу.

Но и авантюристы, вроде Загорецкого, менее одиноки или малочисленны, чем Чацкие. Репетилов вобрал в себя оттенки всех характеров, всех героев пьесы – от Чацкого до Фамусова, поэтому и носит столь говорящую фамилию (от глагола повторять). Он и сам расскажет с восторгом о неком ночном разбойнике, дуэлисте, также нечистом на руку, и будет вполне по-приятельски говорить с Загорецким (тот скажет: "Такой же я, как вы, ужасный либерал!").

Заметим, что о дуэли, этом сложившемся дворянском ритуале, герои "Горя" будут говорить без особого сочувствия. В среде Молчалина поединок становится неактуальным. Поэтому сей дворянин, явно труся дуэли, заметит: "Неужто на дуэль вас вызвать захотят? – Ах! злые языки страшнее пистолета". Дворянская спесь и показное рыцарство, за что так не жаловали дуэль российские государи – и Петр I, и Николай Павлович, – уже в позднее александровское время кажется пережитком, хотя и еще грозным. От Чацкого тоже ждут дуэли, чего так испугается Фамусов: "Ну, как с безумных глаз \ Затеет драться он, потребует к разделке! (опасается Хлестова, помнящая иные нравы) – О Господи! помилуй грешных нас!".

Репетилов и Чацкий будут носителями фронды внутри дворянского сословия. Пародируя декабристские веяния, Грибоедов именно Репетилову даст слова: "Лахмотьев Алексей чудесно говорит, \ Что радикальные потребны тут лекарства, \ Желудок дольше не варит". Реплика комична не только по ее носителю. Чацкий скорее показывал незрелость декабристских взглядов, но автору был необходим и оттенок антинигилистической сатиры, поэтому введен и Репетилов в сети заговорщиков.

Для нас сейчас важно только само наличие раскола в дворянской среде, даже в дворянской элите, а не собственно освещение связей комедии с декабризмом. Дадим лишь одну грибоедовскую реплику – письмо декабристу А.И. Одоевскому: "Государь наградил меня щедро за мою службу. Бедный друг и брат! Зачем ты так несчастлив! (…) Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. (…) Кто тебя завлек в эту гибель!! В этот сумасбродный заговор! Кто тебя погубил!". Если бы это был не документ, эти слова могли бы принадлежать типичному литературному герою-дворянину, здесь вся суть образцового дворянского сознания – вплоть до интонаций.

Тема кризиса в дворянстве развита Грибоедовым по-разному. Не будем забывать, что перед нами комедия, поэтому столь значительная тема будет проникать и в легкие нюансы. Любовь и женитьба – излюбленные мотивы комедии. И вот в "Горе" безродный, выслужившийся дворянин Молчалин изображает влюбленность в знатную Софию Павловну Фамусову, хотя внутренне не ценит в ней ничего. Равные по роду Софья и Чацкий затеют распрю. Молчалин очарован крепостной девкой Лизой, без всякого ее стремления: наоборот, она искренно любит такого же крепостного Петрушу (не того ли – с разодранным локтем?). От старика Фамусова исходят любовные чувства, и он же всегда отметит неверность в браке – заметим, в дворянском, благородном, освященном церковью браке. Чацкий с чисто сословной точки зрения будет иронизировать: не женат ли танцмейстер Гильоме на какой-нибудь княгине ("Что ж, он и кавалер, \ От нас потребуют с именьем быть и в чине, \ А Гильоме!.."). Схожие и, заметим, заинтересованные интонации у другой носительницы дворянской гордости – графини-внучки Хрюминой: "Там женятся и нас дарят родством \ С искусницами модных лавок", – скажет она уже в укор Чацкому (недаром же она зла, в девках целый век).

Таким образом, упадок сословия виден повсюду. На чем же держится призрачное единство т.н. фамусовского общества? Только на теплоте и душевности Павла Афанасьевича.

"Ждем князя Петра Ильича, \ А князь уж здесь! А я забился там, в портретной" – вот оно, сословное радушие, ощущение надежности и бескорыстной дружбы между равными. Сердечно и просто обращается Фамусов к каждому своему гостю, гости для него словно все родные, недаром он готов сыскать родню на дне морском. Дворянское сословие и в самом деле все было пронизано родственными связями, поэтому Фамусов будет так живо расспрашивать Скалозуба: "Как вам доводится Настасья Николавна?". Чацкий в доме Фамусова тоже окажется не случайно: "Вот-с – Чацкого, мне друга, \ Андрея Ильича покойного сынок". Знакомит Хлестову со Скалозубом: "Моя невестушка, которой уж давно \ Об вас говорено". Везде здесь родственность ощутима, и не это ли является полным выражением единства сословия? Но эти интонации исходят едва ли не от одного лишь хозяина дома. (Заметим попутно: Хлестова – тетка Софьи и невестка (свояченица) ее отца: скорее всего, по линии матери Софья – Хлестова.)

На всякую свою добродушную реплику Фамусов получит уже весьма несозвучный ответ: "Мы с нею вместе не служили" (Скалозуб), "Знакомит, не спросясь, приятно ли нам, нет ли?" (Хлестова). Гости съезжаются к Фамусову скорее из корыстных интересов: Тугоуховские, Хрюмины ищут женихов, Загорецкий устраивает нужные ему связи. Всюду видна скрытая недоброжелательность – примета кризиса в сословном единстве, так отстаиваемом Фамусовым: "Вот нас честит! \ Вот первая, и нас за никого считает!" (княгиня о Хрюминой); "Ну Фамусов! умел гостей назвать! \ Какие-то уроды с того света" (графиня-внучка); "Лгунишка он, картежник, вор" (о Загорецком). Мы знаем о враждебности Скалозуба к своему двоюродному брату, княгиня говорит с презрением о своем родственнике: "Хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи. (…) Чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник, \ Князь Федор, мой племянник".

Собственно, в чем значение бала в фамусовском доме, ведь бал – это один из чисто сословных ритуалов дворянства? С одной стороны, бал дан явно не к месту: Великий Пост и более того – траур в доме Фамусова. Софья даже заметит: "Так балу дать нельзя", но в пьесе все-таки несколько раз звучит именно бал. Это признак какого-то лицемерия: не называя балом, дать именно бал. Это и явный упадок христианского чувства, поэтому и обращения героев пьесы к Богу (особенно это заметно в словах Фамусова, Хлестовой) уже не будут восприниматься всерьез. Такова реплика Хлестовой "А Чацкого мне жаль. // По-христиански так; он жалости достоин": в голосистой спорщице, свирепой барыне-рабовладелице (привезла с собой арапку-девку и собачку) нет никаких христианских черт. Так что отчасти и официозное христианство в дворянском круге для Грибоедова – это далеко не чистая и глубокая вера (заметим, речь идет вовсе не о веровании автора).

С другой стороны, бал – это символ дворянского единства, здесь подчеркнута сословная солидарность, причем в самом торжественном и даже роскошном виде. Фамусов уже находит оправдание сословному укладу не в службе, не в деятельности, а в самом времяпрепровождении, приятном общении, без чего он не мыслит свою жизнь. Пусть это будет обжорство, карточная игра, пустая болтовня, любые сословные ритуалы, но именно это теперь получает неоправданно высокую ценность в глазах дворянина.

Для понимания Фамусова в русле нашей темы важна небольшая заметка автора "Горя", называемая "Характер моего дяди". "Кажется, нынче этого нет, а может быть и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями": таков Фамусов; в нем еще сильна память о прошлом блеске и победах, доставивших славу дворянскому сословию, это характер необычайно колоритный, живой в речи, остроумный, расположенный к людям, знающий толк и в еде, и в веселии; он благодушествует и всерьез не задумывается о деле, больше всего озабочен бытовыми и семейными тяготами (смерть жены, судьба дочери, свои холостяцкие похождения). Возможно, это даже наиболее привлекательный представитель уходящего времени и – уходящей славы дворянства.

Если в Фамусове мотив сословности теряет всякое общественное оправдание – это скорее только пользование завоеванными прежде привилегиями, чем служение государству и обществу, то былое предназначение сословия среди героев пьесы пытается воскресить не кто иной, как Чацкий. Он идеалист дворянского сознания и долга, и все его бесчисленные упреки и претензии к фамусовым, призывы к деятельности, к просвещению, речь о национальном возрождении имеют чисто дворянский исток. В какой-то степени Чацкий архаичен среди героев комедии, он стремится возродить петровские требования к дворянину – образцу служения, а не прислуживания, личности благородной, деятельной, независимой. В то же время ему свойственны общегуманные оценки, которые, правда, остаются лишь словами и призывами. Это уже новое веяние и даже противоречие в сословном положении.

Дворянину нелегко связать мысль об общественном служении, а стало быть, и о принуждении, с чувствами добрыми. Петровское безразличие к личности, к низшим сословиям ради государственного дела уже не может присутствовать в герое нового времени. Но отголоски этого есть и в Чацком. Поэтому-то его гневные филиппики, скажем, против крепостного права, остаются принадлежностью комедии, как и сам этот экзальтированный герой.

Чацкий выступает против издержек крепостничества, бичует Несторов негодяев знатных, выменивающих преданных слуг на собак или отымающих ради театральных забав детей из крепостных семейств. В то же время герою недостает последовательности и даже решительности в поступках. Задолго до действия "Горя от ума" уже были примеры добровольного отказа от владения крепостными. В литературе тому отражение – поступок Андрея Болконского. Чацкий все-таки остается владельцем не то 300, не то 400 душ, т.е. достаточно крупным крепостником. В нем проявляется Фамусов, когда он кричит на своих слуг, выталкивает вон лакея (сцена в сенях). Антикрепостнический пафос – это всего лишь фронда внутри дворянства, во многом и демагогия, и Чацкий ничуть не порывает со своим сословием. Этого, впрочем, от него не требует и сама эпоха.

Чацкий еще РЅРµ умеет жить РЅРµ РїРѕ-РґРІРѕСЂСЏРЅСЃРєРё, РЅРѕ уже иронизирует над РґРІРѕСЂСЏРЅСЃРєРёРјРё устоями, что, РІ общем-то, Рё становится комической чертой РІ нем. Даже сама фамилия героя РЅРµ только близка Рє РґРІРѕСЂСЏРЅСЃРєРѕР№ фамилии Чаадаев (современники, РІ том числе Пушкин, часто понимали "Горе" именно как комедию РЅР° известного Рџ.РЇ.Чаадаева), РЅРѕ Рё просто взята РёР· жизни. Именно такую фам