"Грусть и святость" (Поэтическое богословие Николая Рубцова)

"Грусть и святость" (Поэтическое богословие Николая Рубцова)

"И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…"

Евангелие от Иоанна

"… И эту грусть, и святость прежних лет

"… Я так любил во мгле родного края…"

Николай Рубцов

Один известный православный литературовед - а их у нас: раз, два и обчёлся! - назвал Рубцова душевным (читай - бездуховным поэтом), другой обозвал - пантеистом… Жаль, хороших в общем-то людей, - не расслышали они слова рубцовского.

Рубцов "пантеист". Ах, ах, грех какой!

Нет, конечно же, ничего пантеистического, тем более "языческого" в поэзии Рубцова нет. Его восприятие природы, да и всего Бытия, носит православный, традиционно народный характер.

Пантеизм не том, что бы одушевлять природу. У природы есть душа. Обездушивают природу именно атеисты. Истинное христианство предполагает в природе и дух ("иже везде сый и вся исполняй") и душу ("…и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей"). Так учит нас Писание, так учили Св. Отцы (подбор высказываний по теме см. у Св. архимандрита Луки в его книге "Наука и религия".) Беда наших современных пантеистов от литературы в том, что они вовсе не одушевляют природу, как это в действительности (в согласии с народной традицией) делает Рубцов, а придают ей антропоморфные черты, мыслят природу не Божьим Творением, а продолжением (отражением) своего "Я". Но:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык… -

Прозревал, так любимый Рубцовым, Тютчев.

Разница между пантеизмом и христианством в том, что за одушевлённой природой христианство видит Творца, а само бытиё воспринимает как Творение. Вот это-то ощущение, как ощущение или прямым текстом, - становится лейтмотивом поэзии Рубцова:

Светлый покой

Опустился с небес

И посетил мою душу!

Светлый покой

Простираясь окрест,

Воды объемлет и сушу...

Кто ещё в русской поэзии сумел выразить такое! Здесь "Покой" это и Отец, и Сын, и Дух Святой. И "всякое дыхание" у Рубцова - "хвалит Господа". И как замечательно, что не преступал Рубцов заповеди: "Не поминай Имя Господа Бога всуе!", а всякий раз находил слово, точно передающее Божье присутствие и Промысл. (Здесь совсем не в цензуре дело. Сколько раз в те же годы поминали имя Божье в стихах Вознесенский или Евтушенко и, кажется… не разу по сути.) Потому-то и нет в поэзии Рубцова богоборчества, столь традиционного для русской литературы последних двух веков, что ощущение Бога у Рубцова - реальность не преходящая. В этом его уникальность и в этом его не явленная со времён древнерусской словесности тождественность народной поэзии.

В чем же он "язычник"? - Может Рубцов, где-то хулит Дух Святой? - Отнюдь. - Может, проявляет дуализм в своём творчестве? - Где же? - Или его поэтическая эсхатология оказывается за рамками православной традиции? - Нет, и тут у него в десятку. Некий православный редактор воспылал гневом, - да не на меня грешного, а на рубцовскую фонограмму, что вставил я в свой рассказ о Рубцове: "…лучше выпьем с тобой на прощанье / за недолгое счастье в груди…" - пропел в эфире крамольник. Вот, "язычество"-то!

Дай волю нашим редакторам, они не только "Буря мглою небо кроет…", но и Кану Галилейскую из Евангелия вымарают.

Да и не в этом же дело! Если серьезно, что всё-таки мешает иным воцерковлённым деятелям в восприятии Рубцова? Причём уж и Есенина - со всеми-то залётами! - приняли давно, - отмолил, видать, народ, а Рубцова?..

Ну, хорошо… - "язычник".

- А чего мы, собственно, испугались?

Конечно, на нас действует тысячелетняя традиция борьбы с язычеством. Когда-то оно выступало гонителем христианства, потом суровым конкурентом (заметим сразу: не народная традиция гнала, а "мир сей"). Не то теперь. Пора бы оглянуться и понять, что страшны не "язычники", а безбожники. - Кто такой "язычник"? - Это уже верующий человек, ближайший кандидат на воцерковление. Вот с безбожником сложнее… Но беда в том, что подлинных "язычников" давно нет, а есть мелкая игра в неоязычество. За ней, естественно, не традиция, а рефлексия на непонятое христианство, нежелание понять и принять. (Есть в неоязычестве и тяга к "народности". Что ж, это потому, что мы, православные, не уделяли "народности" этой должного внимания…)

Вернёмся к поэзии. Приглядимся…

- Где язычники-то? - Есенин? Клюев? - Нет, это несколько запоэтизированное православие. Окруженное Сиринами и Алконостами, но - православие! Вот Городецкий с Хлебниковым… "шаманят" - тут есть некая неоязыческая игра (от незнания народа), но кому это надо? Если что-то осталось от них в литературе, то, как раз там, где они христиане. И, наконец, Рубцов: нет и не было, пожалуй, в нашей поэзии более точного православного катехизиса:

До конца,

До тихого креста,

Пусть душа

Останется чиста!..

Богословие Рубцова может быть раскрыто и понято только через раскрытие народного богословия. Но как далеки мы ныне от последнего…

Нет нужды доказывать, что все мы от Адама, нет нужды говорить о том, что вера в единого Бога присуща всем народам в их первобытной поре. Тотемизм, пантеизм... - всё это результат распада традиции, утери сакральных знаний. Нам видится, что фольклор на подсознательном уровне сохраняет их (знания эти), то есть - "промысл Божий о народе", его онтологическую судьбу. Такова суть национальной поэзии. (То есть суть поэзии - выражение истинной национальной идеи поэтическими средствами).

Помнится, князь Владимир хотел было многобожие ввести, собрал всех идолов до кучи - думал объединить необъятную державу… Не вышло, - и восьми лет не простояли…

У нас не верные представления о язычестве, - не из серьезных этнографических исследований, а из литературных переработок античных поэтов, но это всё… - сказки. Ещё - из сочинений Св. Отцов, но там - столкновение с распавшейся, деградирующей традицией. Итак, если говорить о подлинной народной культуре, то это, во-первых, - монотеизм, а во-вторых, и монизм. Вот чего так не достаёт нам, - нынешним христианам мещанского сословья. Помните слова Апостола, обращенные к язычникам афинянам: "Афиняне, по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны…" ("Деяния").

Конечно, народная традиция была лишь почвой, на которой воздвиглась (не мыслимая, впрочем, вне нации) православная культура. И в наше время, без последней, сама по себе эта почва мало что значит. И все же выпадение "народности" (по известной триаде) - т. е. русского национального духа и есть тот недостаток, что отдаляет нас от подлинно Русской поэзии. Не "язычество" Рубцова тому виной (ибо он находится на позициях истинно духовных), а наша удалённость от народных идеалов…

…Не то, что мните вы, природа…

Философско-богословской инерцией, отражающей тысячелетнее противостояние "язычеству", является наше чисто русское самоумаленное грекофильство. Идущее от святых отцов, и так наивно усвоенное в нашей "страшно далёкой от народа" интеллигенции, представление о "русской душе". К кому не обратимся мы из философов - творцов "русской идеи", мы видим сочетание (симфонию, а то и столкновение) "православной духовности" и "русской народной душевности". Меж тем история показывает, что "православность" и "народность" есть как неслиянные так и единосущные составляющие русской идеи. И каждая составляющая имеет и свой дух, и свою душевность, и свою телесность. Взаимообусловленные и единосущные по Святому Духу, но всё же неслиянные составляющие. Слияние народной и церковной жизни - столь любезная, опять-таки русским мыслителям, - утопия построения Царства Божьего на земле и в православно-государственной, и в советской форме, мы знаем, чем закончилась… Создание будущего православного литературоведения (или как мы обозначали - "слововедения") лежит на путях преодоления грекофильства, на путях познания подлинной народности.

Короче и проще: Русский дух - не пустые это слова (не только там какая-то народная душевность)! - есть проявление Духа Святого, "Промысл Божий о народе", а ещё проще, - то, что мы называем Родиной. По-русски слово "Родина", как и "Бог" пишется с большой буквы. И действительно, - доказательство тому всё творчество Рубцова, - истинное познание Родины возможно только через Богопознание.

Вот одно из замечательных мест в воспоминаниях Сергея Багрова (Багров С.. Детские годы Коли Рубцова / Вологда, 2003, С. 27):

" - Как много здесь русского! Как я люблю эту местность! Откуда всё это? И для кого? Ты не знаешь?

- Не знаю, - ответил я.

- Значит, мне предстоит.

- Что предстоит?

Рубцов показал на двор, огород, ров и ропщущие деревья:

- Узнать: почему всё это так сильно действует на меня…"

Удивительно точная (и программная) - для пятнадцатилетнего Рубцова, и ключевая, для нашего понимания, фраза: "Мне предстоит…"

Отнюдь не такова была общелитературная тенденция восприятия Родины:

"Я оглянулся окрест, - душа моя страданиями уязвлена стала…" (Радищев).

"Выдь на Волгу, чей стон раздаётся…" (Некрасов).

И совсем уж тупиковая формула при взгляде на Россию: "Куда смотреть не стоит…" (Бродский).

Беспросветно. Не "действует всё это…" Приплыли.

У Рубцова: "Когда душе моей / земная веет святость…" (Не приземлённая, а земная, - т. е. - от земли исходящая. Тут о культе Богородицы, вмещающем в себя культ Матери Земли, рассказать бы надо…), а у них: "Куда смотреть не стоит…" Правда, у наших, по выражению Евтушенко, - "больше чем поэтов", за гнётом и стоном, впереди светлое будущее. (NB: Светлое будущее, разумеется, только у наших). Но именно у Рубцова дан истинно христианский взгляд на историю и бытиё: эсхатологично не настоящее, а будущее, - "Таким всё было смертным и святым, / Что до конца…", "До конца, до смертного креста…"

Что это? Ощущение счастья от присутствия Божия и Страх Божий перед грядущим Апокалипсисом и Судом. Причём, страх "Божий", а не человечий… По сути дела "большечемпоэты" всегда давали не истинную, а перевёрнутую (без Бога, секуляризированную то есть) картину бытия: страх и ужас в настоящем и упование на построение "царства Божьего" "своею собственной рукой".

Чёткое православное ощущение Богобытия (адамово, догреховное) было мало свойственно нашей классической поэзии (в отличие от поэзии народной). Пушкин, Лермонтов, Есенин только проложили пути… С наибольшей ясностью это мироощущение явилось именно у Рубцова. Он как бы завершает русскую классическую литературу, смыкая её с народной по существу: преодолевая затянувшуюся на несколько столетий секуляризацию русского литературного сознания. Именно этим Рубцов и дорог народу. И это, конечно, нутром познаётся.

Никакая внешняя словесная наполненность не может сделать поэзию христианской (и народной, русской), если нет в ней этого дара ощущения присутствия Божия, ощущения Промысла, Страха Божьего и Божьей Любви.

Дар Рубцова в том и заключался, что он ничего не сочинял, а умел прислушиваться и слышал "печальные звуки, которых не слышит никто…". Рубцов умел отбросить "голоса" и соблазны и услышать глагол Божий, то есть умел предстоять:

… о дивное счастье родиться

В лугах, словно ангел, под куполом синих небес…

Сначала кажется: как будто ангел, но нет, - подлинная ангельская ипостась, потому что тут же: "боюсь… разбить свои крылья, и больше не видеть чудес…" (Выделено нами).

Можно бесконечно долго вчитываться в каждую рубцовскую вещь. Особенно в такую, как своего рода "Памятник" - "Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…". Но разбор такой вещи превратится у нас в богословский трактат… Мы остановимся на небольшом и редко поминаемом (хотя то же программном - название стиха вынесено в название книги) стихотворении "Душа хранит".

Предельно просто и осязаемо доступно открывает Рубцов факт бессмертия души (выделяем логическую цепочку):

…О, вид смиренный и родной!

Берёзы, избы по буграм

И, отраженный глубиной,

Как сон столетий, Божий храм.

О, Русь - великий звездочёт!

Как звёзд не свергнуть с высоты,

Так век неслышно протечёт,

Не тронув этой красоты,

Как будто древний этот вид

Раз навсегда запечатлён

В душе, которая хранит

Всю красоту былых времён

(Да, между строк, - чего стоит строка "Как сон столетий, Божий храм"!)

Итак: Красота отражается вроде бы глубиной воды, но Красота по Рубцову - есть Божий Храм, а глубина оказывается, это и есть душа, которая одна и способна хранить Красоту, причем Всю Красоту. Параллельно развивается целое древо образов. Так, например, - Храм над водой - ковчег, лодка. Русь-звездочёт - страна, чтящая звезды (небо) и в переносном смысле, и в прямом (см. культ Рождественской мистерии в народной поэзии: колядки, фольклорный театр, эпос.., образ звезды). Избы по буграм, в общем контексте поэзии Рубцова, - тот же ковчег, та же память о потопе ("От всех чудес всемирного потопа…")

Первое четверостишие, которое мы не случайно опустили:

Вода недвижнее стекла.

И в глубине её светло.

И только щука, как стрела,

Пронзает водное стекло. -

Может показаться лишь экспозицией, призванной снять философскую напряженность стиха. Но уже здесь дана истинно богословская предпосылка: "и в глубине её светло". А дальше поэт как бы готовит место ("и свет во тьме светит…") для отражения предстоящей Красоты:

О, вид смиренный и родной! -

Взгляд не по принципу "Я оглянулся окрест…" (значит, до этого не видел ничего?), а истинное видение того, что отражено в светлой глубине. Бессмертие души прямо следует из бессмертия Красоты, где бессмертие носит не условно-эстетический относительный характер, но абсолютный.

Отсюда и "сон столетий" - это не буквально. Это мысленное "скакание ("мыслею по древу") по холмам задремавшей отчизны". Разумеется не о "русской лени" - столь любезной интеллигентской поэзии лжи на русского человека, - здесь речь. А речь о уровне поэтического взгляда, когда земное представляется лишь сном по отношению к небесному.

Вернёмся к эпиграфу. Святость Богоданной красоты Отчизны очевидна (Стоит, стоит "смотреть"!), но почему грусть…

Может быть, "выдь на Волгу" и… "Как скучно жить на белом свете, господа…" Нет, это не про русский народ, это про "господ". Словом, как говаривал сам Рубцов: "Грусть, конечно, была, да не эта…"

У Валентина Непомнящего есть верное замечание: в Пушкине, де, содержится "эмбрионально" вся русская литература. Верно, хотя, конечно не в Пушкине, а в Боге, что через Пушкина (а главным образом через фольклор) и отражено. Действительно, у Пушкина есть как бы рубцовские строки (а странно, - пушкинских у Рубцова нет…). Тут не заимствование, разумеется, - тем более, обратное во времени! - просто тому и другому дана была общая истинная нота:

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле,

Проглянет день как будто поневоле

И скроется за край окружных гор.

Пылай, камин, в моей пустынной келье;

И ты, вино, осенней стужи друг,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье,

Минутное забвенье горьких мук.

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку,

И пожелать счастливых много лет…"

О, сколько можно было бы припомнить здесь рубцовского! Тут, понятно, и:

Но люблю тебя в дни непогоды,

И желаю тебе навсегда…

Но главным образом:

Мне грустно от того, что знаю эту радость,

Лишь только я один, друзей со мною нет…

Нет, на самом деле он знал, что мы есть, мы придём и радость эту разделим. Иначе, зачем же всё! Но это Здесь, а Там… "Многими скорбями Царствие Небесное даётся…"

Потому что Здесь - "Сон столетий…", "Я буду скакать по холмам задремавшей…", "…как будто спит былая Русь". Это не про летаргию… - про павший и ветхий, а потому только и грустный, но, тем не менее, прекрасный, а потому и святой, - ибо не Богооставленный! - наш здешний мир... И ещё - про зримый и слышимый, сквозь него мир иной, "жизнь будущего века"…

Когда душе моей сойдёт успокоенье,

С высоких, после гроз, немеркнущих небес…

…………………………………………………

Когда душе моей земная веет святость,

И полная река несёт небесный свет…

Или ("В святой обители природы"):

…Усни могучее сознанье!

Но слишком явственно во мне

Вдруг отзовётся увяданье

Цветов, белеющих во мгле.

И неизвестная могила

Под небеса уносит ум,

А там - полночные светила

Наводят много-много дум…

"…Много-много дум", "…и полная река несёт небесный свет…" и "…незабываемые виды! Незабываемый покой!"… - Вот отчего "так сильно действует"… Рубцов вполне ответил на вопросы, которые перед ним поставил Господь.

И к другому эпиграфу вернёмся, и продолжим:

… Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о свете…

2003