«Серапионовы братья»: теория и практика

В феврале 1919 года при петроградском издательстве «Всемирная литература» открылась Студия художественного перевода, которая должна была готовить квалифицированных переводчиков. Однако вскоро выяснилось, что молодежь, пришедшая по объявлению о наборе, хочет овладеть не только искусством художественного перевода, а вообще литературным мастерством. Вскоре переводческая студия переехала в открывшийся 19 ноября 1919 года «Дом Искусств» и преобразовалась в Литературную студию. Здесь молодые авторы слушали лекции известных писателей и филологов - В.М.Жирмунского, А.Белого, В.Б.Шкловского, К.И.Чуковского, посещали семинары, которыми руководили Е.И.Замятин (проза), Н.С.Гумилев (поэзия), М.Л.Лозинский (стихотворный перевод). Прошло определенное время, прежде чем из массы способных людей выделились те, кто составил ядро группы «Серапионовы братья». Почти сразу прием новых членов был ужесточен, а затем и прекращен вовсе. «Канонический» состав группы запечатлен на фотографии 1921 года. Это Л.Н.Лунц, Н.Н.Никитин, М.Л.Слонимский, И.А.Груздев, К.А.Федин, В.В.Иванов, М.М.Зощенко, В.А.Каверин, Е.Г.Полонская, Н.С.Тихонов (перечислены авторы примерно в том же порядке, как они были приняты).

Целенаправленная организационная работа по созданию группы относится к январю 1921 года. На этом этапе главными были не столько литературные способности участников, сколько дружеские связи.

Члены группы – вместе и порознь – выступали с чтением собственных произведений. Из таких публичных выступлений следует упомянуть два литературных вечера, проведенных в Доме Искусств. Первый состоялся 19 октября 1921 (читали свои произведения Федин, Слонимский, Иванов, Каверин), второй – 26 октября 1921 (читали Полонская, Н.Чуковский, Зощенко, Никитин, Лунц), со вступительным словом на обоих вечерах выступил Шкловский.

Итак, литературная группа «Серапионовы братья» (по названию кружка друзей в одноименном романе Э.Т.А. Гофмана. 1819-1821, 4 тома) возникла 1 февраля 1921 года в Петрограде (Ленинграде) при Доме искусств.

В книге Гофмана группа друзей встречается после долгой разлуки, и один из них - Киприан - рассказывает о своей встрече с безумным графом П. Граф вообразил себя пустынником Серапионом, который при римском императоре Деции бежал в Фиваидскую пустынь, а позже принял мученическую смерть в Александрии. Все попытки друзей переубедить его наталкивались на непоколебимую уверенность графа, что весь окружающий нас мир - иллюзия и создание человеческого духа.

Для Гофмана был важен этот отказ героя от объективной действительности и уход в мир свободного воображения. Всего в сборнике Гофмана насчитывается 22 истории, которые рассказывают друг другу названые братья. Среди этих историй такие известные, как «Щелкунчик и мышиный король», «Мастер Мартин-бочар и его подмастерья», «Мадам Скюдери» и многие другие.

Для группы молодых писателей, объединившихся в Петрограде в 1921 году, главным в этой книге был принцип свободы воображения, порождающего новую реальность.

К области «серапионовского» фольклора, породившего немало легенд, относится вопрос о происхождении названия группы. По свидетельству Шкловского (которого иногда относили к числу участников группы), первоначально мыслилось название «Невский проспект», которое предполагает двоякую трактовку. Во-первых, отсылку к «петербургскому мифу», отразившемуся в творчестве молодых авторов, (влияние Н.В.Гоголя можно найти едва ли не у всех «серапионов»). Во-вторых, эмблема серапионовского быта – комната Слонимского, которая долгое время оставалась местом встречи «серапионов», единственным окном выходила на Невский проспект. И все-таки предпочтение было отдано другому названию. Толкователи возводили его к одноименному роману Э.Т.А.Гофмана (как уже было отмечено), а мемуаристы безнадежно пытались вспомнить, кто первый предложил такое название (одно время на авторство претендовал Слонимский, впоследствии отказавшийся от этого). Из области «фантастики» – и серапионовские «субботы», день, когда проходили еженедельные заседания. На самом деле, в разные периоды встречи бывали и во вторник, и в среду, и в пятницу.

Тем не менее, многие литературоведы утверждают, что «братья» встречались именно по субботам. Участники литературной группы собирались для чтения и обсуждения своих произведений. Собрания проходили в атмосфере строгой взыскательности, в острых, принципиальных спорах об искусстве. Выпустили единственный совместный сборник – «Серапионовы братья» в 1922 году (следует отметить, что в том же году он был переиздан в Берлине, но уже дополненный статьей И. Груздева «Лицо и маски». Этот сборник относительно недавно переиздали, но статья Груздева была исключена). Уже к середине 20-х годов встречи «братьев» становятся редкими, хотя и продолжаются вплоть до 1929 года.

Лидером группы был совсем молодой 20-летний Лев Лунц, который и написал манифест нового литературного объединения.

Однако состав и традиции группы оформились достаточно быстро. Протоколы заседаний на первых порах отчасти ориентировались на стилистику протоколов «Арзамасского общества безвестных людей», объединявшего литераторов пушкинского круга. Шуточные прозвища, которые давали друг другу «серапионы», –дань литературной традиции, связанной с «Арзамасом». Один из основателей группы, впоследствии известный французский литератор, В.Познер в письме к А.М.Ремизову упоминает некоторые из них: «братья: Груздев – брат настоятель, Никитин – брат канонарх, Лунц – брат скоморох, Шкловский – брат скандалист, я – молодой брат. Без прозвища – Вы, Ахматова, Анненков, Замятин, Зощенко, Одоевцева, Коля Чуковский». Упоминание Ахматовой, Шкловского и иных авторов, официально не входивших в группу, объясняется тем, что у молодых литераторов имелось немало друзей и единомышленников, многие из них регулярно посещали «серапионовские» собрания, участвовали в обсуждении новых произведений. Не являясь «серапионами» в полном смысле слова, не были они и «гостишками» – так именовали людей случайных или не слишком близких группе, допускавшихся на открытые собрания (иногда заседания проходили в узком кругу, где присутствовали одни «братья»). Кроме того, существовал так называемый «институт серапионовских девиц», который составляли М.Алонкина, И.Каплан-Ингель (впоследствии – Слонимская), Л.Сазонова, Л.Харитон, З.Гацкевич (впоследствии – Никитина).

История появления фразы «Здравствуй, брат! Писать очень трудно», которую принято считать традиционным серапионовским приветствием, а Каверин взял в качестве названия одной из своих мемуарных книг, также легендарна. Появилась эта фраза в письме Федина, адресованном М.Горькому, где автор говорил о сложности литературного ремесла: «Все прошли какую-то неписаную науку, и науку эту можно выразить так: «писать очень трудно». Фраза была с восторгом подхвачена адресатом: «Писать очень трудно» – это превосходный и мудрый лозунг». Об особом серапионовском приветствии упомянуто в статье, напечатанной в бельгийском журнале «Disque vert» (1923 год) под заглавием: Группа «Серапионовы братья». Неопубликованное письмо Максима Горького. На русском языке она вышла в петроградском журнале «Жизнь искусства» (1923 год).

В статье отразился отнюдь не случайный интерес знаменитого писателя к молодым собратьям по перу. Стараниями Горького литературная группа не только формировалась (он рекомендовал Иванова и Федина), но и в прямом смысле выжила. Так, благодаря горьковскому ходатайству «серапионам» были оформлены продуктовые пайки, выдавали одежду, по его рекомендации им высылались посылки АРА. Кроме того, Горький оказывал писателям денежную помощь, пропагандировал творчество «серапионов» за границей, договаривался о переводе их произведений на иностранные языки и следил за соблюдением авторских прав. Упоминавшаяся выше статья имела также целью защитить «Серапионовых братьев» от критических нападок в России. Горький стоял у истоков затевавшегося альманаха 1921, куда должны были войти произведения «серапионов», и даже набросал возможный план издания. Альманах в свет не вышел (среди других не осуществленных по разным причинам серапионовских начинаний – журнал «Двадцатые годы», еженедельная газета, посвященная вопросам литературы и искусства, книжная лавка).

Огромную роль сыграл в истории группы Шкловский. Его статья Серапионовы братья («Книжный угол», 1921год) оказалась первым упоминанием о «серапионах» в печати и стала, по словам Полонской, их «метрическим свидетельством». В ней он не только охарактеризовал настоящее положение молодых литераторов, но парадоксальным образом предсказал будущее: «Видели ли вы, как перед поднятым стеною пролетом Дворцового моста скапливаются люди? <…> Так невозможность печататься собрала воедино Серапионовых братьев». Хотя критик тут же оговаривался: «…конечно, не одна невозможность, но и другое – культура письма». Действительно, распад группы наметился сразу после того, как ее члены получили возможность публиковаться (В.Иванов, К.Федин, Н.Никитин и М.Зощенко вскоре стали известными писателями, тогда как Л.Лунца и В.Каверина почти не печатали).

В той же статье Шкловский называл источники, влияние которых различимо в творчестве «серапионов». С одной стороны, это линия «от Лескова через Ремизова и от Андрея Белого через Евгения Замятина», с другой – западный авантюрный роман. Таким образом Шкловский отметил разделение внутри группы на «правых» и «левых», «западников» и «восточников», подхваченное критикой. В частном письме, относящемся к тому же периоду, Шкловский выразился еще определеннее: члены группы делятся на «бытовиков» и «сюжетников». Благодаря деятельному вмешательству Шкловского вышел в свет сборник «Серапионовы братья. Альманах первый» (1922). Он появился в апреле 1922 и был посвящен М.С.Алонкиной, одной из «серапионовских девиц», секретарю литературной студии, где занимались будущие «серапионы».

Небольшая по объему (чуть меньше 4 печатных листов) и очень скромно оформленная книга, изданная, однако, серьезным по тому времени тиражом (в выходных данных указано 4000 экземпляров), так и осталась единственным серапионовским сборником. Впоследствии увидевшая свет книга «Серапионовы братья. Заграничный альманах» (Берлин, «Русское творчество», 1922) была лишь расширенным вариантом русского издания – добавлены стихи Полонской, Тихонова, статья Груздева «Лицо и маска», а рассказ Никитина «Дэзи» заменен его же рассказом «Пес». Сборник дает возможность судить о стилистических тенденциях, характерных для авторов, об их работе над формой.

Рассказы Иванова «Синий зверюшка» и Зощенко «Виктория Казимировна» посвящены современности (у Зощенко действие разворачивается в период Первой мировой войны) и написаны в традициях сказовой либо орнаментальной прозы. Рассказ Лунца «В пустыне» представляет достаточно вольную интерпретацию библейского эпизода исхода евреев из Египта, тогда как рассказ Слонимского «Дикий» построен на соотношении двух линий – современной, где существуют портной Авраам Эпштейн, его жена и человек, влюбленный в его жену, – и вневременной, где имя Авраам прочитывается как имя библейского патриарха, родоначальника еврейского народа. Рассказы Никитина «Дэзи» и Федина «Песьи души» – попытки взглянуть на человеческий мир глазами зверя, тигрицы или собаки. В первом случае автор использовал прием литературного монтажа, соединяя псевдо-документ («газетную заметку», «телеграмму»), отрывки прозы и т.д., во втором – перед читателем классически ясное и психологически выверенное повествование, продолжающее линию «звериных» рассказов И.А.Бунина («Сны Чанга») и А.П.Чехова («Каштанка»), оба произведения – о современности. Рассказ Каверина «Хроника города Лейпцига за 18… год» отсылает к творчеству Э.Т.А.Гофмана и других немецких романтиков. На выход альманаха благожелательными рецензиями откликнулись Замятин («Литературные записки», 1922, № 1) и Ю.Н.Тынянов («Книга и революция», 1922).

Но даже благожелатели и друзья резко отрицательно оценили появившиеся в № 3 журнала «Литературные записки» за 1922 год автобиографии «серапионовых братьев». Написанные с иронией, доходящей порой до ерничества, они прозвучали фальшиво и неубедительно. Например, краткая заметка за подписью Груздева гласила, что Никитина сейчас нет в Петрограде, а Груздев не знает, в каком году Никитин родился. В автобиографической заметке, озаглавленной «О себе, об идеологии и еще кое о чем» М.Зощенко нарочито преувеличивал свою политическую инфантильность, что вовсе не соответствовало действительности (заметка эта была в 1946 году упомянута А.Ждановым в докладе, с которого начались государственные гонения на писателя).

Резким диссонансом прозвучала опубликованная в том же номере журнала заметка Лунца, где, словно полемизируя с другими «серапионами», он заявлял: «Глупо писать автобиографию, не напечатав своих произведений. А лирических жизнеописаний с претензией на остроумие я не люблю». Вслед за тем была помещена его статья «Почему мы Серапионовы братья», вызвавшая полемику в печати и многие десятилетия именуемая не иначе, как серапионовским «манифестом».

Лунц настоятельно подчеркивал – члены группы не выступают против идеологии, но у каждого из них своя идеология. На риторический вопрос: «С кем же мы, Серапионовы братья? – отвечал: «Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что литературные химеры – особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать». Ситуация оказалась двусмысленной. Сказанное Лунцем не противоречило взглядам «Серапионовых братьев» на искусство и политику, но подобное выступление явно нарушало серапионовскую этику. Автор статьи не обсудил ее предварительно с членами группы (почему - неизвестно), и хотя высказывал собственное мнение, употреблял местоимение «мы» и говорил как бы от лица всех «серапионов».

Ответа не пришлось долго ждать. В дискуссии, спровоцированной не столько автобиографиями, сколько лунцевской статьей, участвовали такие крупные государственные деятели, как А.В.Луначарский и Л.Д.Троцкий. Отечески журя или жестко выговаривая молодым писателям, высокопоставленные критики неизбежно сводили возражения к тому, что выступления «серапионов» в «Литературных записках» – юношеская бравада, между тем как за спиной авторов – большой жизненный и боевой опыт (к молодым Лунцу и Каверину это, конечно, не относилось).

Задача тех, кто имел непосредственное отношение к власти, состояла в том, чтобы, неявно разделив «серапионов», подчинить группу своему влиянию. Это хорошо видно хотя бы из частного письма Воронского к В.И.Ленину (похожего на партийный отчет), где перечисляются фамилии даровитых молодых писателей. Среди прочих названы Никитин и Федин, и сделан недвусмысленный вывод: «Имейте в виду, что Всеволод Иванов это первая бомба, разорвавшаяся уже среди Зайцевых и Замятиных». В качестве поощрения наиболее перспективные, с партийной точки зрения, «серапионы» получали возможность печататься. В частности, некоторые были приняты в писательскую артель «Круг» (артель, как выяснилось из недавно опубликованных документов, существовала на деньги партии и являлась хитроумной ловушкой для литераторов). Так государство использовало разнородность «серапионов», подчас незаметную самим членам группы, но отмеченную еще в статье Шкловского и очевидную для любого внимательного наблюдателя. Например, в статье «Говорящие», рассуждая о «серапионах», М.А.Кузмин прямо утверждал: «Это – не литературная школа, а скорее кооперация или трест. Союз скорее наступательный, чем оборонительный, так как решительно никаким нападкам они не подвергаются, а наоборот окружены похвалами и поощрениями. Я их воспринимаю каждого отдельно, но раз они сами утверждают себя группой, пусть будет так».

Члены группы пытались заявить о единстве в коллективном «Письме в редакцию» ( «Жизнь искусства», 1922 год, 28 марта), которое явилось ответом на статью С.М.Городецкого, по сути, противопоставлявшего Зощенко и Иванова. Центробежные тенденции были столь сильны, что 2 декабря 1922 года на очередном собрании Лунц выступил с речью «На запад!», опубликованной потом в виде статьи. За излюбленным лунцевским тезисом: русская литература «съедена» публицистикой, а потому надо учиться мастерству у литературы западной, использующей чистый литературный сюжет, следует неожиданный и жестокий вывод – «серапионы» «продали фабулу за чечевичную похлебку литературного крикливого успеха». Надо учиться заново, надо все начинать сначала.

Особенно обострилась ситуация в связи с публикацией заметки «Пролетарские писатели памяти тов. Ленина» («Петроградская правда», 1924, 27 января). Уже подписи, в том виде, как они были проставлены под заметкой, показывали, что единой группы не существует. Так, подпись Груздева стояла среди подписей писателей вне объединений, Иванов фигурировал как член Объединения ленинградских писателей, а как «серапионовы братья» поименованы были Никитин, Федин, Зощенко, Тихонов, Полонская, Слонимский и Каверин (Лунц находился на лечении за границей и об инциденте узнал из газет). Кто и по каким причинам расставил подписи именно так, до сих пор не выяснено, но если судить по серапионовской переписке, где происходящее обсуждалось бурно и подробно, разрешение поставить подписи «серапионов» под заметкой дал Никитин. Суть конфликта заключалась не в том, что «серапионы» демонстративно не хотели откликаться на смерть вождя революции, а в том, что кто бы то ни было не имел права единолично решать за всю группу, серьезные вопросы обсуждались на закрытых серапионовских собраниях коллективно.

Конец этого периода истории группы отмечен смертью двадцатитрехлетнего Лунца, случившейся 9 мая 1924. В связи с намерением издать сборники его произведений и воспоминаний о нем (ни то, ни другое в свет не вышло), Федин писал Горькому: «Конечно, каждый из нас переболел по-своему утрату. Но мы связаны теперь прошлым и личной дружбой, а не той литературной порукой, которая скрепила в свое время братство. Мы не распались, потому что Серапионы существуют вне нас. Одно это имя, живущее своей жизнью, держит нас вместе, помимо нашей воли, а для некоторых и против воли. < … > И даже смерть кого-нибудь из нас, как смерть Лунца… ничего не изменит в «литературном обществе Серапионовы братья». Это общество дифференцировалось, братья стали подрастать, приобретать привычки, оттачивать характеры. Мы часто бываем вместе, мы любим бывать вместе, но наши встречи обусловлены привычкой, дружбой, необходимостью, но не потребностью. Потребность жить и работать в братстве исчезла с условиями и романтикой голодного Петербурга».

Группа не была официально распущена, а дружеские либо приятельские связи бывшие «серапионы» поддерживали до конца жизни. Они выступали в литературе единым фронтом (альманахи «Ковш» и «Издательство писателей в Ленинграде» расценивались современниками, как чисто серапионовские начинания). «Годовщины» «Серапионовых братьев» регулярно праздновались вплоть до 1929 года, постепенно перерождаясь из дружеских встреч с неизменными сатирическими стенгазетами и «кинематографом» (своеобразными «живыми картинами», которые придумал Лунц и виртуозно конферировал Е.Л.Шварц) в обычные приятельские попойки. Намерение выпустить альманах к пятилетию группы так и осталось благим намерением. На юбилейный вечер, устроенный 3 февраля 1926 года в ленинградском Доме печати, Зощенко не явился.

Попытка возродить группу в конце 1929 года (состоялось несколько заседаний) не увенчалась успехом. Сама идея группы изжила себя, а время не способствовало существованию литературных группировок, окончательно упраздненных с появлением единого Союза писателей. Впрочем, короткая история «Серапионовых братьев» была столь бурной, а личные связи бывших «серапионов» так широко известны, что в партийном постановлении 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», а также в докладе А.Жданова, его толковавшем, о группе было упомянуто. Следствием этого стали различной тяжести санкции против бывших «серапионов» – Зощенко, Слонимского и Тихонова.

Л. ЛУНЦ

ПОЧЕМУ МЫ СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ (статья)

I.

«Серапионовы братья» - роман Гофмана. Значит, мы пишем под Гофмана, значит, мы - школа Гофмана.

Этот вывод делает всякий, услышавший о нас. И он же, прочитав наш сборник или отдельные рассказы братьев, недоумевает. «Что у них от Гофмана? Ведь, вообще, единой школы, единого направления у них нет. Каждый пишет по-своему».

Да, это так Мы не школа, не направление, не студия подражания Гофману.

И поэтому-то мы назвались Серапионовыми Братьями.

Лотар издевается над Отмаром: «Не постановить ли нам, о чем можно и о чем нельзя будет говорить? Не заставить ли каждого рассказать непременно три острых анекдота или определить неизменный салат из сардинок для ужина? Этим мы погрузимся в такое море филистерства, какое может процветать только в клубах. Неужели ты не понимаешь, что всякое определенное условие влечет за собою принуждение и скуку, в которых тонет удовольствие?».

Мы назвались Серапионовыми Братьями, потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково, хотя бы и в подражание Гофману.

У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы. У каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний. «У каждого свой барабан», - сказал Никитин на первом нашем собрании.

Но ведь и гофманские шесть братьев не близнецы, не солдатская шеренга по росту. Сильвестр - тихий и скромный, молчаливый, а Винцент - бешеный, неудержимый, непостоянный, шипучий. Лотар - упрямый ворчун, брюзга, спорщик, и Киприан - задумчивый мистик. Отмар - злой насмешник, и, наконец, Теодор - хозяин, нежный отец и друг своих братьев, неслышно руководящий этим диким кружком, зажигающий и тушащий споры.

А споров так много. Шесть Серапионовых Братьев тоже не школа и не направление. Они нападают друг на друга, вечно не согласны друг с другом, и поэтому мы назвались Серапионовыми Братьями.

В феврале 1921 года, в период величайших регламентации, регистрации и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный и скучный устав, - мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. Вместе с Теодором, Отмаром и Киприаном мы верили, что «характер будущих собраний обрисуется сам собой, и дали обет быть верными до конца уставу пустынника Серапиоиа».

II.

А устав этот, вот он.

Граф П. объявил себя пустынником Серапионом, тем самым, что жил при императоре Деции. Он ушел в лес, там выстроил себе хижину вдали от изумленного света. Но он не был одинок Вчера его посетил Ариосто, сегодня он беседовал с Данте. Так прожил безумный поэт до глубокой старости, смеясь над умными людьми, которые пытались убедить его, что он граф П. Он верил своим виденьям... Нет, не так говорю я: для него они были не виденьями, а истиной.

Мы верим в реальность своих вымышленных героев и вымышленных событий. Жил Гофман, человек, жил и Щелкунчик, кукла, жил своей особой, но также настоящей жизнью.

Это не ново. Какой самый захудалый, самый низколобый публицист не писал о живой литературе, о реальности произведений искусства?

Что ж! Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ. Но дом нас старая истина имеет великий практический смысл, непонятый или забытый, особенно у нас в России.

Мы считаем, что русская литература наших дней удивительно чинна, чопорна, однообразна. Нам разрешается писать рассказы, романы и нудные драмы, - в старом ли, в новом ли стиле, - но непременно бытовые и непременно на современные темы.

Авантюрный роман есть явление вредное: классическая и романтическая трагедия - архаизм или стилизация; бульварная повесть - безнравственна. Поэтому: Александр Дюма (отец) - макулатура; Гофман и Стивенсон - писатели для детей.

А мы полагаем, что наш гениальный патрон, творец невероятного и неправдоподобного, равен Толстому и Бальзаку, что Стивенсон, автор разбойничьих романов, - великий писатель; и что Дюма - классик, подобно Достоевскому.

Это не значит, что мы признаем только Гофмана, только Стивенсона. Почти все наши братья как раз бытовики. Но они знают, что и другое возможно. Произведение может отражать эпоху, но может и не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описывающий революционную, тяжелую и кровавую деревню, признает Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультраромантическая трагедия уживается с благородной, старинной лирикой Федина.

Потому что мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью.

Своей особой жизнью. Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик, и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их.

III.

И еще один великий практический смысл открывает нам устав пустынника Серапиона.

Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. «Кто не с нами, тот против нас», - говорили нам справа и слева. - С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?

С кем же мы, Серапионовы Братья?

Мы с пустынником Серапионом.

Значит, ни с кем? Значит - болото? Значит, эстетствующая интеллигенция? Без идеологии, без убеждений, наша хата с краю?

Нет.

У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в повестях, рассказах, драмах. Мы же вместе, мы - братство - требуем одного: чтобы голос не был фальшив, чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.

Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пока сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным. И нам все равно, с кем был Блок - поэт, автор «Двенадцати», Бунин - писатель, автор «Господина из Сан-Франциско».

Это азбучные истины, но каждый день убеждает нас в том, что это надо говорить снова и снова.

С кем же мы, Серапионовы Братья?

Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что литературные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать.

IV.

Братья!

К вам мое последнее слово.

Есть еще нечто, что объединяет нас, чего не докажешь и не объяснишь, - наша братская любовь.

Мы не сочлены одного клуба, не коллеги, не товарищи, а -

Братья!

Каждый из нас дорог другому как писатель и как человек. В великое время, в великом городе мы нашли -друг друга, - авантюристы, интеллигенты и просто люди, как находят друг друга братья. Кровь моя говорила мне: «Вот твой брат!». И кровь твоя говорила тебе: «Вот твой брат!». И нет той силы в мире, которая разрушит единство крови, разорвет союз родных братьев.

И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь. бьют в наши идеологические расхождения и кричат: «Разойдитесь по партиям!» - мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой - диаволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.

Мы не товарищи, а –

Братья!

1922

“Серапионовы братья” не приняли художественного мира Клюева, оценив, но, вероятно, всю его историческую и формальную подлинность. Но то же самое произошло по отношению к ним и с его стороны, о чем, например, свидетельствует высказанное в 1924 году суждение Клюева о “новых прозаиках”, преимущественно “Серапионовых братьях”: “Глядишь на новых писателей: Никитин в очках, Всев<олод> Иванов в очках, Пильняк тоже. И очки не как у людей — стекла луковицей, оправа гуттаперчевая. Не писатели, а какие-то водолазы. Только не достать им жемчугов со дна моря русской жизни. Тина, гнилые водоросли, изредка пустышка-раковина — их добыча. Жемчуга же в ларце, в морях морей, их рыбка-одноглазка сторожит”. Измерением истинных духовных ценностей у Клюева неизменно выступает образ глубины, приобретающий в его творчестве исключительно богатую семантику. Присутствует он, как видим, и здесь, в рассуждении о “нынешних” прозаиках, — однако лишь в ироническом смысле: современная литература, занятая в лице своих “новых” представителей только отображением текущей действительности, без обращения к поддонным слоям национального духовного бытия, по мысли поэта, становится попросту мелковатой.

Просуществовав всего восемь лет, группа распалась в 1929 году.

История «Серапионовых братьев» до сих пор все еще недостаточно изучена, к сожалению, некоторые события известны лишь по мемуарным свидетельствам, некоторые подробности узнать не удастся уже никогда. Многие «серапионы» стали впоследствии классиками советской литературы, и потому цензурные запреты действовали с удвоенной силой: историки советской литературы стремились нарисовать картину идеализированную и бесконфликтную. Другая причина недокументированности – с самого начала заявленная свобода от каких-либо инструкций и уложений. «…в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный и скучный устав, – мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований», – рассказывал в статье «Почему мы «Серапионовы братья» Л.Лунц. «Серапионовы братья» – едва ли не единственная литературная группа, не выступившая с декларацией либо манифестом, зафиксировавшим их творческие принципы.

Стремясь к художественному воплощению современности, «братья» не чуждались эксперимента, нередко навлекая на себя обвинения в формализме, много внимания уделяли естественному для молодых писателей освоению технологии искусства в самом широком диапазоне: от русского психологического романа до остросюжетной прозы Запада. Отвечая на критику, они нарочито подчеркивали свою аполитичность, заявляли, что тенденция безразлична искусству. Всё это объяснялось главным образом издержками полемики и существенно не затрагивало собственного творчества «Серапионовых братьев».

Уже в начале 20-х годов в «Партизанских повестях» Иванова, романтических балладах Тихонова, сатирических рассказах Зощенко, романе Федина «Города и годы», в ряде других произведений писателей- «серапионов» революционная эпоха нашла самобытное и разностороннее отражение.

Лунц Лев Натанович (1901—1924)

Ьеллетрист и драматург первых лет пооктябрьской эпохи, идеолог литературной группы «Серапионовы братья» (см.). Р. в Петербурге, в 1918 окончил гимназию, в 1922 — университет, при котором был оставлен для научной работы 636по кафедре западно-европейских литературы. Образцами публицистической деятельности Л. являются его статьи: «Почему мы „Серапионовы братья“, «О публицистике и идеологии», «На Запад», послесловие к трагедии «Бертран де Борн». Из художественных произведений Лунца наиболее известны: трагедии «Бертран де Борн» и «Вне закона», из рассказов — «Исходящая № 37» и «В пустыне». Лунц умер от воспаления мозга в Гамбурге.

Литературно-идеологическая концепция Лунца с наибольшей отчетливостью выразилась в указанных выше публицистических статьях. Он выступает в них в качестве воинствующего буржуазного индивидуалиста, для к-рого эпоха военного коммунизма представляется главным образом как период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения. «Слишком долго правила русской литературой общественность», заявляет Л. и от этой общественности спасается в иллюзорный мир пустынника Серапиона. Последний должен, по мысли Л., уберечь писателя от ответа на сакраментальные вопросы: «С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?» Об ответе на этот вопрос самого Л. нетрудно догадаться по его неоднократным заявлениям о том, что «никому в мире не разорвать единства крови родных братьев», и о том, что «нам все равно, с кем был Блок-поэт, автор „Двенадцати“, Бунин-писатель, автор „Господина из Сан-Франциско“». По мысли писателя, одинаково заслуживают быть воспетыми «штурм Кронштадта и взятие Перекопа, и ледяной поход Корнилова, и партизанская война в Сибири!» Такое настойчивое стремление оторвать литературу от общественной жизни, желание во что бы то ни стало видеть искусство освобожденным от политической направленности, всемерное открещивание от идеологии, что в действительности принимало характер прямой враждебности к пролетарской идеологии — все указывало на буржуазное, реакционное мировоззрение писателя. Лунц был типичным выразителем идей либеральной буржуазной интеллигенции предоктябрьской формации; последняя была твердо уверена, что Октябрьская революция — скоропреходящее явление, и уже во всяком случае не понимала и решительно не принимала пролетарского содержания революционной действительности. Отсюда своеобразное высокомерие всех писаний Л., бравада писательской «независимостью», вызов власти, понимаемой Л., судя по всему, как непреложная категория угнетения. Социальная природа власти рабочего класса остается для Л. враждебной, несмотря на то, что торжество открытой контрреволюции пугало его (финальная сцена в пьесе «Обезьяны идут»).

Иронический рассказ «Исходящая №37»:

«Высшая материя, в каковую должно превратить всех граждан, есть бумага... Во-первых, облегчается борьба на всех фронтах. Например, командир полка или даже целой армии может превратить своих красноармейцев в бумажки. И, сложив их в чемодан, прорваться в тыл белых разбойников, и, вновь придав бумагам человеческий образ, напасть на врагов с тыла. Во-вторых, разрешается продовольственный, экономический и топливный кризисы, ибо бумага никаких потребностей свойственных человеку не имеет. Под этот же пункт подходят вопросы с преступниками и женщинами, не приобщенными к труду... В-третьих, этим разрешается бумажный кризис, ибо граждане могут быть использованы как бумага в настоящем смысле этого слова».

Без комментариев. Нет, пожалуй, ограничимся только одним: бумага привычно стерпела бы этот абсурд, если бы персонаж изложил его в письменном виде и в реальности. А вообще, было бы неплохо добавлять в состав бумаги особый порошок. Напечатано вранье – газета покраснела, словно от стыда.

Михаил Михайлович Зощенко (9 августа 1894 – 22 июля 1958).

Родился в Петербурге в многодетной небогатой дворянской семье. Отец, Михаил Иванович Зощенко (1857-1907) — художник-передвижник, потомок архитектора из Италии, работавшего в России, на Украине (зодчий — Зодченко — Зощенко). Мать, Елена Осиповна, родилась в Сурине (1875-1920), в молодости была актрисой, писала рассказы. Однако М.М.Зощенко никогда не говорил подробно о своей семье, тем не менее – она была нормальной.

Биографии Гоголя и Зощенко отчасти похожи. Гоголь начал свое творчество с довольно веселых вещей («Вечера на хуторе…»). В «Петербургских повестях» все иначе: жизнь не так замечательна, а дьявольской силы всё больше и больше.

Первый период Зощенко: смех над персонажами. Потом он переходит к серьезным вещам, меньше смеется, предлагает избавиться от пороков. У Гоголя и Зощенко очень много общего, вплоть до здоровья. Однако в конце жизнь Гоголь отказывается от пищи, впрочем, Зощенко, после отравления газами на Первой мировой войне, тоже иногда не мог есть.

Следует заметить, что учился Зощенко плохо, особенно по русскому. На единицу написал сочинение о тургеневских героинях, после этого попытался покончить с собой. Всегда хотел быть писателем.

Р’ 1913 после окончания гимназии 3ощенко поступил РЅР° юридический факультет Петербургского университета, проучился только РіРѕРґ, сдал РјРёРЅРёРјСѓРј (1 экзамен), РІ итоге был исключен через РіРѕРґ РёР·-Р·Р° неуплаты Р·Р° обучение, поскольку совершенно РЅРµ было денег.. Р’ 1914 РіРѕРґСѓ работал контролером РЅР° железной РґРѕСЂРѕРіРµ РЅР° Кавказе. Р’ 1-СЋ РјРёСЂРѕРІСѓСЋ РІРѕР№РЅСѓ РЅР° фронте — прапорщик, затем штабс-капитан; ранен, отравлен газами; стал кавалером 4 боевых орденов. РџСЂРё Временном правительстве — комендант Главного почтамта РІ Петрограде, затем адъютант дружи