«...Мошенничество... Обман... Взятки... Общее безобразие!..»
Образ денег в творчестве Островского, Салтыкова-Щедрина, Лескова
Р. Р. Мурзак, Рђ. Р›. Ястребов.
Р СѓСЃСЃРєСѓСЋ культуру середины века начинают привлекать темы брачных афер — сюжеты, распространившиеся РІ обществе благодаря появлению инициативных людей, обладающих характером, амбициями, РЅРѕ РЅРµ имеющих родовых средств для воплощения желаний. Герои Островского, Писемского РЅРµ похожи СЃРІРѕРёРјРё требованиями Рє РјРёСЂСѓ, РЅРѕ едины РІ избранных средствах: чтобы поправить материальное положение, РѕРЅРё РЅРµ останавливаются перед раздражающими муками совести, ведут Р±РѕСЂСЊР±Сѓ Р·Р° существование, лицемерием компенсируя ущербность социального статуса. Ртическая сторона РІРѕРїСЂРѕСЃР° беспокоит авторов только РІ той мере, РІ какой наказываются РІСЃРµ стороны конфликта. Здесь нет явных жертв; деньги РѕРґРЅРѕР№ РіСЂСѓРїРїС‹ персонажей Рё активность искателя «доходного места» РІ жизни, независимо РѕС‚ того, является ли РѕРЅРѕ женитьбой либо РЅРѕРІРѕР№ службой, одинаково аморальны. Сюжет семейно-бытовой коммерции исключает намек РЅР° сострадание жертве, ее просто РЅРµ может быть там, РіРґРµ решаются финансовые коллизии Рё результаты РІ итоге одинаково устраивают всех.
Островский погружает читателя РІ экзотический быт купечества, комментируя темы предшествующей литературы СЃ помощью фарса. Р’ пьесе «Бедность РЅРµ РїРѕСЂРѕРєВ» проблема отцов Рё детей полностью опосредована денежными отношениями, образы благородно несчастных невест сопровождаются откровенными разговорами Рѕ приданом («Без РІРёРЅС‹ виноватые»). Без РѕСЃРѕР±РѕР№ сентиментальности Рё откровенно персонажи обсуждают денежные проблемы, всевозможные свахи СЃ охотой устраивают свадьбы, РїРѕ гостиным расхаживают искатели богатых СЂСѓРє, обсуждаются торговые Рё брачные сделки. Уже названия произведений драматурга — «Не было РЅРё гроша, РґР° РІРґСЂСѓРі алтын», «Банкрут», «Бешеные деньги», «Доходное место» — указывают РЅР° изменение вектора культурного освоения феномена денег, предлагают разнообразные СЃРїРѕСЃРѕР±С‹ упрочения общественного положения. Более радикальные рекомендации рассматриваются РІ щедринском «Дневнике провинциала РІ Петербурге», четвертая глава которого представляет живописный каталог вариантов обогащения. Рстории Рѕ людях, достигших богатства, обрамлены жанром сновидения, позволяющим без ложной социальной скромности Рё РјРёРЅСѓСЏ патетические оценки представить людскую предприимчивость: «черноволосый», что так усердно Р±РѕРіСѓ молится перед обедом, «у своего собственного сына материнское имение оттягал», РґСЂСѓРіРѕР№ своей СЂРѕРґРЅРѕР№ тетке конфет РёР· РњРѕСЃРєРІС‹ привез, Р° «она, поевши РёС…, через РґРІР° часа Р±РѕРіСѓ душу отдала», третий финансовую махинацию СЃ мужиками крепостными «в лучшем РІРёРґРµ устроил», СЃ прибытком остался. Дьявольская фантасмагория СЃРЅР° потребовалась автору, чтобы, избегая назидания, раскрыть всеобщий закон жизни: «Мы грабим — РЅРµ стыдясь, Р° ежели что-РЅРёР±СѓРґСЊ Рё огорчает нас РІ подобных финансовых операциях, то это только неудача. Удалась операция — исполатъ тебе, РґРѕР±СЂСѓ молодцу! РЅРµ удалась — разиня!В»
В «Дневнике провинциала...» ощущается следование тенденциям, занимавшим литературу второй половины XIX века. Обнаруживаются мотивы, уже знакомые по Гончарову. К примеру, в «Обыкновенной истории» различие столичных и провинциальных нравов обозначается отношением к явлениям, данным, казалось бы, в полное и безвозмездное владение человеку: «Дышите вы там круглый год свежим воздухом, — назидательно увещевает старший Адуев младшего, — а здесь и это удовольствие стоит денег — все так! совершенные антиподы!» У Салтыкова-Щедрина эта тема обыгрывается в контексте мотива воровства, объясняемого следующим образом: «Очевидно, он уже заразился петербургским воздухом; он воровал без провинциальной непосредственности, а рассчитывая наперед, какие могут быть у него шансы для оправдания».
Криминальная добыча денег, воровство вводится в философскую систему человеческого общежития, когда люди начинают делиться на тех, кто богат и смертей, и тех, кто за право стать наследником, «как дважды два — четыре», способен «насыпать яду, задушить подушками, зарубить топором!». Автор не склонен к категоричным обвинениям нуждающихся в деньгах, напротив, прибегает к сравнениям с животным миром, чтобы хоть как-то прояснить странное чувство, испытываемое бедными к богатым: «Кошка усматривает вдали кусок сала, и так как опыт прошлых дней доказывает, что этого куска ей не видать как своих ушей, то она естественным образом начинает ненавидеть его. Но, увы! мотив этой ненависти фальшивый. Не сало она ненавидит, а судьбу, разлучающую с ним... Сало такая вещь, не любить которую невозможно. Рвот она принимается любить его. Любить — и в то же время ненавидеть...»
Категориальный лексикон данного псевдофилософского пассажа очень отдаленно, РЅРѕ напоминает силлогизмы романа Чернышевского «Что делать?В», герои которого каждое жизненное событие, единичный факт стремятся возвести Рє обобщению, неизменно доказывающему теорию разумного СЌРіРѕРёР·РјР°. Рсчисления, цифры, коммерческие выкладки, подведение баланса так или иначе подтверждаются моральными резюме, удостоверяющими истинность тотального бухгалтерского взгляда РЅР° человека. Пожалуй, только СЃРЅС‹ Веры Павловны СЃРІРѕР±РѕРґРЅС‹ РѕС‚ калькуляции, РѕРЅРё отданы созерцанию фантастических событий. Можно допустить, что будущее, каким РѕРЅРѕ видится РІ снах героини, РЅРµ знает нужды РІ деньгах, однако РЅРµ менее убедительным будет предположение, что Вера Павловна РІ снах отдыхает РѕС‚ расчетливой теории; инобытие тем Рё хорошо, что РІ нем можно освободиться РѕС‚ потребности экономить, скряжничать, подсчитывать. РќРѕ остается РІСЃРµ-таки странным обстоятельство, почему героиню покидает ее прагматический гений, достаточно ей сомкнуть глазки. Щедрин, как Р±С‹ полемизируя СЃ Чернышевским, насыщает сюжет СЃРЅР° гиперкоммерческими операциями; высвобождает чувства персонажей РёР·-РїРѕРґ гнета общественной охранительной морали, дозволяя РёРј прислушиваться Рє финансовому голосу души.
Роман Чернышевского предлагает два плана бытийного осуществления героини — рациональное настоящее и идеальное будущее. Прошлое ассоциируется с мрачным временем, не связанным с новой реальностью идеей сознательного самопостижения и рационализации всех сфер индивидуального существования. Вера Павловна удачно усвоила уроки прагматического мировоззрения, распространившегося в России. Затеянное ею кустарное производство, напоминающее промышленные опыты Запада, сознательно идеализируется автором, приводящим доказательства перспективности предприятия. Неясным оказывается только психологическое самочувствие работниц, отдающих рациональной философии коммунистического труда рабочее и личное время. В романе встречаются восторженные апологии совместного жития, но, даже не подвергая их сомнению, трудно предположить, что для кого-либо, исключая хозяйку, допускается вероятность индивидуальной импровизации внутри жесткой структуры расписанных обязанностей. В лучшем случае ученичество работниц может увенчаться открытием собственного дела или перевоспитанием: это вовсе не плохо, но сужает пространство частной инициативы. На уровне вероятной формулы эксперимент Веры Павловны хорош, в качестве отражения реальности — утопичен и обращает само повествование более к фантастической рекомендации «как честно нажить свой первый миллион», чем к художественному документу нравов людей, делающих деньги.
В портретировании негоциантов и «другого финансового люда» драматические сцены пьесы «Что такое коммерция» Салтыкова-Щедрина являются примером попытки энциклопедически представить историю накопительства в России. Персонажами избираются отечественные купцы, уже богатые, и начинающий, только мечтающий «о возможности сделаться со временем "негоциантом"». Введение в текст еще одного героя — «праздношатающегося» — позволяет связать пьесу Салтыкова-Щедрина с творческой традицией Н. В. Гоголя — «господин подозрительного свойства, занимающийся... композицией нравоописательных статеек a la Тряпичкин». За чаем и бутылкой тенерифа идет неспешная беседа об искусстве торговли, издержках и выгодах. Купеческий сюжет, в отличие от мелкокустарного из «Что делать?», немыслим без неизменной проекции прошлого на настоящее. Будущее здесь туманно, оно не выписывается в радостных тонах, так как противоречит деловой патриархальной мудрости: «Счастье не в том, о чем по ночам бредить, — а на чем сидишь да едешь». Собравшиеся ностальгически вспоминают об ушедших временах, когда жили «словно в девичестве, горя не ведали», капиталы наживали на обмане мужичков, а «под старость грехи перед богом замаливали». Теперь же и нравы, и привычки поизменялись, каждый, — жалуются купцы, — «норовит свою долю урвать и над торговцем потешиться: взятки возросли — раньше достаточно было напоить, а теперь куражится чиновник, сам уже пьянствовать не может, так "давай, говорит, теперича реку шинпанским поить!"».
Гоголевский праздношатающийся Тряпичкин выслушивает рассказ Рѕ том, как выгодно казне товар поставлять Рё государство обманывать, покрывая успешное дельце взяткой писарю станового, который распроданный РЅР° сторону казенный хлеб «за четвертак» так описал, В«...что СЏ, — признается купец Ржбурдин, — даже сам подивился. Рнаводнение Рё мелководье тут: только нашествия неприятельского РЅРµ было». Р’ финальной сцене «праздношатающийся» РїРѕРґРІРѕРґРёС‚ итог услышанному, оценивая деятельность купцов РІ эмоциональных понятиях, идеально выражающих существо РІРѕРїСЂРѕСЃР°: «мошенничество... обман... взятки... невежество... тупоумие... общее безобразие!В» Р’ общих чертах это Рё есть содержание РЅРѕРІРѕРіРѕ «Ревизора», РЅРѕ подарить его сюжет уже некому, разве что взяться самому Салтыкову-Щедрину. Р’ В«Рстории РѕРґРЅРѕРіРѕ города» писателем проводится масштабная ревизия всей Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ империи, Р° главой «Поклонение мамоне Рё покаяние» выносится язвительный РїСЂРёРіРѕРІРѕСЂ тем, кто уже РІ сознании конца XX века будет олицетворять державную совесть Рё бескорыстную любовь Рє высокому; тем самым купцам Рё заботящимся Рѕ благе народном властям предержащим, что выстраивали благостный образ СЃРІРѕР№, беря более РІ расчет забывчивых РЅР° злую память потомков Рё РІРѕРІСЃРµ РёРіРЅРѕСЂРёСЂСѓСЏ тех, кто беден РѕС‚ «сознания своей бедности»: В«...ежели человек, произведший РІ СЃРІРѕСЋ пользу отчуждение РЅР° СЃСѓРјРјСѓ РІ несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом Рё построит мраморный палаццо, РІ котором сосредоточит РІСЃРµ чудеса науки Рё искусства, то его РІСЃРµ-таки нельзя назвать искусным общественным деятелем, Р° следует назвать только искусным мошенником». РЎ язвительным отчаянием отмечает писатель, что «истины эти были еще РЅРµ известны» РІ мифическом Глупове, Р° что касаемо СЂРѕРґРЅРѕРіРѕ Отечества, то РІРѕ РІСЃРµ времена настойчиво доказывалось: «Россия — государство обширное, обильное Рё богатое — РґР° человек-то РёРЅРѕР№ глуп, мрет себе СЃ голоду РІ обильном государстве».
Русская мысль поставлена перед задачей определить место денег РІ сущностных координатах социального Рё индивидуального бытия, проблема РїРѕРёСЃРєР° РєРѕРјРїСЂРѕРјРёСЃСЃР° назрела давно. Уже невозможно огульно отрицать роль экономических факторов РІ формировании национального характера. Поэтизация славянофилами патриархального быта Рё морали сталкивается СЃ реальностью, РІСЃРµ более склоняющейся Рє РЅРѕРІРѕРјСѓ типу сознания, так неприятно напоминающего западные образцы самореализации, воздвигнутые РЅР° философии расчета. Противопоставление РёРј РІ качестве антагонистических идей духовности выглядит РЅРµ слишком убедительным. Рдеализация купечества ранним Островским неожиданно вскрывает пугающую совокупность свойств, даже более страшных, чем европейский прагматизм. Городская тема обнаруживает конфликты, инициированные денежными отношениями, которые РЅРµ представляется возможным игнорировать. РќРѕ как изображать портрет РЅРѕРІРѕРіРѕ национального типа купца, имеющего несомненные преимущества перед классическими персонажами культуры начала века, уже давно дискредитировавшими себя РІ общественной жизни? Купец интересен как личность, привлекателен волевым характером, РЅРѕ «самодур», — утверждает Островский, — Рё «вор откровенный», — настаивает Салтыков-Щедрин. РџРѕРёСЃРє литературой РЅРѕРІРѕРіРѕ героя — явление хотя Рё спонтанное, однако отражающее потребность обнаружения перспектив, того целеполагания, которое выступает парадигмой общенациональной мысли, становясь значимым звеном РЅРѕРІРѕР№ иерархии практических Рё нравственных ценностей. Русская литература середины века увлечена купцом, человеком, создавшим самого себя, вчерашним крестьянином, Р° теперь С…РѕР·СЏРёРЅРѕРј дела; самое же главное, СЃРІРѕРёРј авторитетом Рё размахом предприятий могущим доказать порочность мифа Рѕ прекрасном маленьком Рё бедном человеке. Писатели сострадают нищете, РЅРѕ Рё осознают тупиковость ее художественного созерцания Рё анализа, как Р±С‹ предчувствуя надвигающуюся катастрофу РІ РІРёРґРµ философской объективации бедности, разрушающей классическую совокупность представлений РѕР± универсалиях — СЃРІРѕР±РѕРґРµ, долге, зле Рё С‚. Рґ. РџСЂРё всей любви, например, Лескова Рє персонажам РёР· народа РІ произведениях писателя РЅРµ менее очевиден пристальный интерес Рє торговому люду. Щедринские инвективы несколько смягчаются Лесковым, РѕРЅ РЅРµ заглядывает так далеко, чтобы РІ будущих меценатах обнаружить РІРѕСЂРѕРІСЃРєСѓСЋ РїСЂРёСЂРѕРґСѓ. Автор романа «Некуда» отстраняется РІ позиции РѕРґРЅРѕР№ РёР· героинь РѕС‚ мировоззренческих РґРёСЃРєСѓСЃСЃРёР№ Рё смотрит РЅР° драматически усложненные РІРѕРїСЂРѕСЃС‹ глазами повседневности, РЅРµ менее правдивыми, чем взгляды поэтов-витий.
Одна из сцен произведения представляет домашнюю дискуссию о предназначении женщины; доходит до жизненных доказательств, рассказываются истории, которые повергли бы в ужас героев первой половины века и которые будут еще не раз названы откровенно порочными — о счастливом замужестве девушки и генерала, что «хоть не стар, но в настоящих летах». Обсуждение «настоящей» любви, осуждение молодых мужей («никакого проку нет, все только о себе думают») прерывается откровенностью «сентиментальной сорокалетней домовладелицы», матери трех дочерей, перечисляющей практические резоны и сомнения относительно их семейного благоустройства: «Дворяне богатые нынче довольно редки; чиновники зависят от места: доходное место, и хорошо; а то и есть нечего; ученые получают содержание небольшое: я решила всех моих дочерей за купцов отдать».
РќР° РїРѕРґРѕР±РЅРѕРµ заявление следует возражение: «Только будет ли РёС… склонность?В», вызывающее категоричную отповедь домовладелицы СЂСѓСЃСЃРєРёРј романам, прививающим, Р° РІ этом РѕРЅР° уверена, читательницам дурные мысли. Предпочтение отдается французской словесности, которая уже РЅРµ оказывает такого влияния РЅР° девические СѓРјС‹, как РІ начале столетия. Р’РѕРїСЂРѕСЃ Зарницына: «А кто же будет выходить Р·Р° бедных людей?В» РЅРµ сбивает СЃ толку многодетную мамашу, остающуюся верной СЃРІРѕРёРј принципам, РЅРѕ намечает серьезную тему культуры: литературная типология, предлагавшаяся художественной моделью реальности, эталоном РЅРµ всегда обязательного, РЅРѕ долженствования РІ организации мысли Рё поступка, созданная романами Пушкина Рё Лермонтова, исчерпывает себя, утрачивает нормотворческую направленность. Отсутствие РІ реальной жизни богатых РґРІРѕСЂСЏРЅ, культурно тождественных классическим персонажам, высвобождает пространство РёС… бытийного Рё мыслительного обитания. Рто место оказывается вакантным, именно поэтому разрушается модель литературной Рё практической самоидентификации читателя. Рерархия литературных типов, СЃРїРѕСЃРѕР±РѕРІ мышления Рё воплощения разрушается. РўРёРї так называемого лишнего человека превращается РІ культурный реликт, утрачивает жизнеподобие; соответственно этому Рё корректируются остальные СѓСЂРѕРІРЅРё системы. Маленький человек, ранее интерпретировавшийся прежде всего СЃ этических позиций, РЅРµ имея равновесия РІ разрушенной дискредитацией лишнего человека фигуре баланса, обретает новый жизненно-культурный статус; РѕРЅ начинает восприниматься РІ контексте РЅРµ потенциального морального добродеяния, Р° РІ конкретной реальности оппозиции «бедность — богатство».
Персонажи романов второй половины века, если и сохраняют черты классической типологии, то лишь в качестве традиционных масок овнешненных форм культурного существования. Деньги превращаются в идею, выявляющую жизнеспособность индивида, его бытийные права. Вопрос об обязательствах возникает не сразу и отличает плебейский сюжет мелкого чиновника и разночинца, чьи фабульные позиции сводятся к жалким попыткам выживания. Жанр физиологического очерка сводит проблему бедности — богатства к натурфилософской критике капитала и не разрешает самой дилеммы. Слишком поверхностной представляется констатация: богатство — зло, а бедность требует сострадания. Не учитываются объективные экономические факторы, приведшие к такому состоянию общество. С другой стороны, интенсифицируется культурный интерес к психологии бедности и богатства. Если раньше обе эти ипостаси лишь определялись как данность, то теперь обозначилось усиление внимания к экзистенциальной природе антиномий.
Бедность оказывается более доступной для художественного исследования, РѕРЅР° облекается РІ нравственные понятия, центрируется РІ суверенных этических категориях. Создается апология маргинального состояния человека, сознательно РЅРµ идущего РЅР° РєРѕРјРїСЂРѕРјРёСЃСЃ СЃ совестью. Рта сюжетика исчерпывает Рё крестьянские образы литературы. Тема богатства оказывается полностью вытесненной РёР· морального континуума целостности РјРёСЂР°. РџРѕРґРѕР±РЅРѕРµ положение, основанное РЅР° радикальном противопоставлении, недолго может устраивать культуру, интересующуюся формами контактов между РґРІСѓРјСЏ маргинальными пределами. Начинают исследоваться внутрисубъектные отношения честной бедности Рё порочного богатства, Рё обнаруживается, что убедительная парадигма РЅРµ всегда соответствует истинному положению людей РЅР° условной РѕСЃРё этических координат. Момент непредсказуемости, казалось Р±С‹, социально программируемого поведения героев исследуется Лесковым РІ повести «Леди Макбет Мценского уезда». Купец Р—РёРЅРѕРІРёР№ Борисович, которому автор симпатизирует, задушен народными персонажами — Екатериной Львовной Рё Сергеем. РќР° РёС… же совести отравленный старик Рё умерщвленный младенец. Лесков РЅРµ упрощает конфликта. Причинами убийств называются страсть Рё деньги. Насыщение интриги столь неравными понятиями РІРѕР·РІРѕРґРёС‚ сюжет Рє мистической картине, требующей своего рассмотрения СЃ отличной РѕС‚ обыденной точки зрения. Сотворчество РґРІСѓС…, словно вышедших РёР· некрасовских РїРѕСЌРј, героев РїСЂРёРІРѕРґРёС‚ Рє тотальной деструкции РјРёСЂР°. Ркспозиционно инертные люди приобщаются Рє идее страсти, это РЅРµ просто побуждение Рє чувству либо деньгам, РЅРѕ концентрированный образ РЅРѕРІРѕРіРѕ смысла, экстатическая сфера приложения СЃРёР», Р·Р° пределами которой утрачивается значимость повседневного опыта, наступает ощущение высвобождения РёР· рефлексивных моделей поведения. РћРґРЅРѕР№ РёР· причин (деньги или любовь) было Р±С‹ достаточно для иллюстрации идеи страсти. Лесков сознательно объединяет РѕР±Р° побуждения, чтобы избежать идентификации поступков героев СЃ апробированными культурой сюжетами. Создаваемая РІ итоге целостность всеединства устремлений РІ метафизическом плане позволяет вывести деньги РёР· симуляционного, факультативного пространства индивидуальной жизнедеятельности РЅР° уровень начала, равного РїРѕ параметрам любви, ранее исчерпывающей содержание идеи страсти.
Ложность данной СЃРёРЅРѕРЅРёРјРёРё обнаруживается лишь РІ кровавых способах достижения цели, преступном осуществлении планов: радикализм же самой мечты стать богатыми Рё счастливыми РЅРµ подвергается сомнению. Если Р±С‹ героям пришлось придушить негодяев, идее страсти нашлось Р±С‹ немало читательских оправданий. Рксперимент Лескова заключается РІ попытке наделить героиню намерением постигнуть бесконечно полное бытие, обретя столь потребную СЃРІРѕР±РѕРґСѓ. Неосуществимость цели заключена РІ инверсии моральных доминант, покушении РЅР° недозволенное Рё непостижимое. Позитивный опыт, если можно так говорить Рѕ сюжете, перенасыщенном убийствами (имеется РІ РІРёРґСѓ прежде всего философское раскрытие денежной фабулы лесковского текста), заключен РІ попытке раздвинуть границы одинаково глобальных эмоций, через ложные формы самоосуществления персонажей прийти Рє формулировке идеи страсти как рационализированного Рё РІ той же мере хаотического типа деятельности независимо РѕС‚ того, РЅР° что РѕРЅ направлен — РЅР° любовь или РЅР° деньги. Уравненные понятия обмениваются СЃРІРѕРёРјРё генетическими первоосновами Рё одинаково РјРѕРіСѓС‚ выступать РІ качестве прелюдии РїРѕСЂРѕРєР° либо бытийного оформления человека.
Шекспировская аллюзия, отмеченная в названии произведения, становится тематической экспозицией раскрытия русского характера. Воля к власти леди Макбет подавляет даже намеки на иные желания; сюжет герогни сосредотачивается на доминантном побуждении. Катерина Львовна пытается изменить мир объективных законов, и волевая ущербность ее избранника мало что корректирует в ее представлениях о морали. Шекспировская концентрированность образа подразумевает раскрытие цельного характера в процессе опустошения окружающего мира. Все мешающее достижению намеченного физически уничтожается, самодостаточный характер вытесняет нежизнеспособных из сферы, криминально созидаемой для успокоения души, отелесненной идеей страсти.
Русская литература еще не знала подобного характера. Самоотверженность классических героинь связана с одномоментным поступком, проистекающим из импульсивности решения. Катерина Львовна отличается от них последовательностью в воплощении мечты, что, несомненно, свидетельствует о появлении нового характера в культуре. Порочная партитура самопроявления указывает на духовную деградацию, одновременно означая способность заявить собственную идентичность недостижимой цели. В этом отношении героиня Лескова знаменует начало качественной трансформации обветшалой литературной типологии. Общая классификационная парадигма «богатые–бедные» подтверждается появлением характера, придающего схеме образов особый философский масштаб. Богатые предстают уже не как оппозиция нищете, а раскрываются в жажде обладания властью над обстоятельствами. Купеческий сюжет указывает на близкий феномен, однако цепь мелких махинаций и компромиссов открывает тему торгового человека для социальной сатиры, овнешняющей и утрирующей глобальную философию приобретательства, обманов и преступлений, ведущих к свободе и возможности диктовать свою волю. Появление лесковской героини спровоцировало культуру на идеологическое экспериментаторство, немыслимое без мировоззренческого порыва, напрямую или косвенно зиждящегося на прагматической основе, затем вытесняемой пограничным психологическим состоянием за пределы духовно-практического опыта. Уже через год будет опубликован роман Достоевского «Преступление и наказание», в котором семантика воли осознающего себя бытия раскроется в трансцендентной неопределенности перспектив (наказание) и конкретности измерения эмпирической реальности (преступление). Раскольникова по рефлексивности сознания можно уподобить шекспировскому Макбету, в ком логос торжествует над рацио. «Леди Макбет Мценского уезда» расширяет интерпретационный горизонт сюжета Раскольникова натуралистически-прагматическим вариантом просуществления глобальной, распространяемой на универсум индивидуальной утопии.
В романе Достоевского ощутимо присутствие текстовой памяти, интегральной совокупности мотивов, намеченных Лесковым. Трагедия Катерины Львовны — в гипертрофированной воле, поражение Раскольникова — в атрофированном характере, болезненности само- и мировосприятия. Писателями предлагаются две ипостаси философии поступка, в одинаковой мере базирующихся на образе денег; они чаемы, но оказываются незначительными, так как вытесняются этическими концепциями. Русская литература обнаруживает ту грань, что начнет отделять сферу абсолютной субъективности духа от объективированных форм «коммерческой» самореализации персонажей. После драматического опыта Катерины Львовны и Раскольникова наступает новый период освоения темы денег. Теперь они предлагаются в качестве повода разговора о надвременном и не осуждаются, а констатируются как следствие некоего инобытийного смысла. С другой стороны, финансовый сюжет получает новое звучание, становясь символической территорией, исключающей поверхностно-сатирический комментарий, органично воспринявшей мифологические знаки сакральных категорий — любви, воли, власти, закона, добродетели и порока. Деньги выступают в этом перечне онтологических параметров бытия единицей их измерения, оперативным числом, созидающим суммы человеческих и космологических масштабов и дробящим конкретную и эмпирическую природу на ничтожно малые величины.
Следует РІСЃРµ же отметить, что деньги РІ «Леди Макбет...В» Рё «Преступлении Рё наказании» РЅРµ выполняют главной роли, РѕРЅРё лишь опосредуют сюжетные ситуации, драматически РёС… детерминируют. Финансовая сторона жизни РЅРµ исчерпывает активности персонажей, являясь лишь фоном фабульного РјРёСЂР°. Философия мыслей Рё поступков героев необыкновенно подвижна, трансформируется относительно обстоятельств. Пример РёРЅРѕРіРѕ типа человеческого существования представлен РІ «Железной воле» Лескова. Немец Гуго Карлович Пекторалис демонстрирует радикальный СЂРёСЃСѓРЅРѕРє поведения, РІРѕР·РІРѕРґСЏ деньги, Р° равно принципы, РІ парадигму самореализации. Постоянные декларации героя собственной «железной воли» поначалу дают прогнозируемые дивиденды; желаемая СЃСѓРјРјР° наконец собрана, открываются большие производственные перспективы: «Он устраивал фабрику Рё РїСЂРё этом РЅР° каждом шагу следил Р·Р° своею репутацией человека, который превыше обстоятельств Рё везде РІСЃРµ ставит РЅР° своем». Р’СЃРµ идет удачно, РїРѕРєР° «железная воля» немца РЅРµ сталкивается СЃ СЂСѓСЃСЃРєРёРјРё слабоволием, бедностью, незлобием, самонадеянностью Рё беспечностью. Позиция антагониста Василия Сафроновича, РёР·-Р·Р° бесшабашной беспринципности которого Рё вышел СЃРїРѕСЂ, фольклорно немудрена: В«...РјС‹... люди СЂСѓСЃСЃРєРёРµ — СЃ головы костисты, СЃРЅРёР·Сѓ мясисты. Рто РЅРµ то что немецкая колбаса, ту РІСЃСЋ можно сжевать, РѕС‚ нас РІСЃРµ что-РЅРёР±СѓРґСЊ останется».
Читателю, привыкшему Рє литературным воспеваниям деловитости германцев, знакомому СЃ гончаровским Штольцем Рё учениками европейских экономистов, проповедниками разумного СЌРіРѕРёР·РјР° — героями Чернышевского, нетрудно предположить, чем закончится тяжба Пекторалиса СЃ «костистым Рё мясистым». Немец добьется своего, РЅР° то РѕРЅ Рё работник хороший, Рё СѓРїСЂСЏРј, Рё инженер толковый, Рё законов знаток. РќРѕ ситуация разворачивается далеко РЅРµ РІ пользу Гуго Карловича. Лесковым впервые РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе расписывается сюжет праздного житья никчемного человека РЅР° проценты, отсуженные Сѓ непреклонного противника. Читательские ожидания даже РЅРµ обмануты, фантасмагорическая история разрушает привычные стереотипы культуры. Р СѓСЃСЃРєРѕРµ «авось», надежда РЅР° случай РІРєСѓРїРµ СЃРѕ знакомым приказным Р–РёРіРѕР№ составляют капитал РІ пять тысяч рублей «ленивому, вялому Рё беспечному» Сафронычу. Правда, деньги РЅРёРєРѕРјСѓ РЅРµ РёРґСѓС‚ РЅР° пользу. Повесть Лескова вскрывает оригинальные, еще РЅРµ исследованные тенденции РІ движении финансового сюжета. Оказывается, что прагматизм, усиленный амбициями Рё волей, РЅРµ всегда удачен РІ искусстве наживать деньги. Целеустремленный немец разоряется, бесхарактерный Сафроныч обеспечивает себе ежедневные РїРѕС…РѕРґС‹ РІ трактир. РЎСѓРґСЊР±Р° распоряжается так, что РѕРіСЂРѕРјРЅРѕРµ СЂРѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕРµ пространство для финансовой инициативы оказывается чрезвычайно суженным, РѕРЅРѕ ориентировано РЅР° человека, РЅРµ доверяющего расчету Рё более полагающегося РЅР° привычный С…РѕРґ вещей. РќРµ случайной РІ этом отношении становится сцена обсуждения исправником Рё Пекторалисом плана РЅРѕРІРѕРіРѕ РґРѕРјР°. Суть РґРёСЃРєСѓСЃСЃРёРё — можно ли РЅР° фасад РІ шесть сажен поместить шесть РѕРєРѕРЅ, «а посередине балкон Рё дверь». Рнженер возражает: «Масштаб РЅРµ позволит». РќР° что получает ответ: «Да какой же Сѓ нас РІ деревне масштаб... РЇ тебе РіРѕРІРѕСЂСЋ, нет Сѓ нас масштаба».
РСЂРѕРЅРёСЏ автора выявляет признаки действительности, РЅРµ подвластной влиянию времени; убогая патриархальная действительность РЅРµ знает мудрости капиталистического накопления, РѕРЅР° РЅРµ обучена западным хитростям Рё доверяет более желанию, нежели выгоде Рё здравому смыслу. Конфликт лесковских героев, как Рё поединок Обломова Рё Штольца, завершается ничьей, герои «Железной воли» умирают, что символично указывает РЅР° одинаковую РёС… ненужность СЂРѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕРјСѓ «масштабу». Пекторалис так Рё РЅРµ СЃРјРѕРі отказаться РѕС‚ принципов «железной воли», слишком вызывающих Рё непонятных окружающим. Сафроныч РѕС‚ счастья СЃРІРѕР±РѕРґРЅРѕР№ жизни спивается, оставляя после себя литературного наследника — чеховского Симеонова-Пищика, постоянно пребывающего РїРѕРґ страхом полного разорения, РЅРѕ благодаря очередной случайности поправляющего СЃРІРѕРё финансовые дела.
В повести Лескова слишком часто обсуждается вопрос немецкой предприимчивости, чтобы фабульно этот культурно-исторический факт был подтвержден в очередной раз. Русская литература 70-х гг. ХIХ в. ощутила необходимость прощания с мифом иностранца-коммерсанта и заморского основателя крупных предприятий. Образ немца исчерпал себя и передал уже изрядно ослабленный потенциал отечественным купцам и промышленникам. Ответ на вопрос, почему Лесков сталкивает интересы деловитого немца с банальным обывателем, а не фигурой, равной гончаровскому Штольцу, заключен в попытке писателя высвободить литературное пространство для изображения деятельности будущих Морозовых, Щукиных, Прохоровых, Хлудовых, Алексеевых и еще сотен инициативных отечественных предпринимателей, знакомых с российским «масштабом» и показывающих чудеса упорства и изворотливости в достижении цели. Немец оказывается слишком прям для понимания всех тонкостей отношений, царящих в провинции. Здесь нужны подвижный ум, смекалка, житейская хитрость, молодецкий задор, а не манифестация железной воли и принципов. Автор повести сознательно сопоставляет энергию самостроителя и быт, погрязший в энтропии: столь разительный контраст в интерпретации Чернышевского оказался бы идеальной сферой для возделывания жизни под очень эффективную идею. Подобные решения также необходимы культуре, ангажированная проповедь красивых и слишком расчетливых взглядов так или иначе отражает существо миропонимания общественной реальности. Тактические литературные конфликты не могут исчерпать всего ее культурно-исторического и философского содержания. Художественный опыт Лескова относится к стратегическому уровню комментария проблем; классификация качеств и свойств людей, объединение их в новом литературном конфликте разрушают известные типологические модели, полемизируют с безусловными тематическими мифами.
Начиная с Лескова культурой уже не решаются конкретные проблемы вживания персонажей в социум либо универсум, а диагностируются категориальные иерархии телесно-духовного, материально-чувственного, частно-национального. Пересматривается мифология русского характера, подвергаются ревизии до боли знакомые темы и образы.
Вопросы для размышления и обсуждения
Сатирическое мастерство М. Е. Салтыкова-Щедрина
Ранние повести («Противоречия», «Запутанное дело») и философские дискуссии 50-60 гг. XIX века:
а) тема общественной несправедливости и образы отчаяния;
б) интерпретация гоголевских мотивов.
В«Рстория РѕРґРЅРѕРіРѕ города» как гротескная панорама Р РѕСЃСЃРёРё:
а) казарменное бытие обывателей, деспотическое правление Угрюм-Бурчеева;
б) художественная установка автора на сатирическое обобщение действительности, использование приемов фантастики, гротеска, аллегории в качестве средств комментирования общественной реальности;
в) фарсовая галерея властей предержащих: смысловая зрелищность фамилий, абсурдность нововведений, калейдоскоп безумных идей;
г) конфликт мертвого и идеального: специфическое преломление гоголевской традиции в творчестве Салтыкова-Щедрина.
«Сказки» в контексте социальной и эстетической проблематики:
а) аллегорическое решение вопроса об отношении национального и общечеловеческого, авторское понимание народности;
б) сатирические принципы повествования: моделирование образа высокой степени условности, сознательное искажение реальных контуров явления, иносказательный образ идеального миропорядка;
в) смещение внимания с индивидуальной на общественную психологию поведения человека, травестия обыденного и живописная персонификация порока.
Турков A. M. Салтыков-Щедрин. — М., 1981
Бушмин А. С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. — Л., 1987
Прозоров В. В. Салтыков-Щедрин. — М., 1988
Николаев Д. П. Смех Щедрина. Очерки сатирической поэтики. — М., 1988