"История одного города" как гротесковый роман

Гротескный роман - это роман с причудливой, гротескной стилистикой и фразеологией, где допускаются, кажется, совершенно немыслимые сочетания необузданной сюжетной выдумки и внешне реального со всеми бытовыми подробностями факта. Здесь смеются, и смех превращается в хохот, плачут и хихикают, дышат злобой и говорят о любви. Такой стиль связан с вековой традицией: среди авторов подобных сочинений – «Похвала глупости» Э. Роттердамсокго, «Гаргантюа и Пантагрюэль Ф.Рабле, Э. Гофмана – «Крошка Цахес», «История одного города» М.Е. Салыкова-Щедрина. Последнее произведение – это несколько более спокойный вариант стилистического «вавилона».

Гротеск же — это термин, означающий тип художественной образности (образ, стиль, жанр), основанный на фантастике, смехе, гиперболе, причудливом сочетании и контрасте чего-то с чем-то.

Одним из шедевров Салтыкова-Щедрина, блистательно реализовавшим его концепцию общественно-политической сатиры, посредством гротеска была «История одного города» (1869—1870). Уже не только по общественному значению произведений, но и по масштабам художественного дарования и мастерства журнальная критика имя автора «Истории одного города» ставила рядом с именами Л. Толстого и Тургенева, Гончарова и Островского.

Салтыков-Щедрин делал шаг вперед в разработке новых принципов художественной типизации. Это обстоятельство бросалось в глаза и читателям, и критике. Заключалось же это новое в широком обращении к фантастике, в разнообразном использовании приемов гиперболизации и художественного иносказания. Новые принципы художественной типизации определены той широкой «исследовательской» ориентацией, которую усвоила салтыковская сатира. В жанре гротеска наиболее ярко проявились идейные и художественные особенности щедринской сатиры: ее политическая острота и целеустремленность, реализм ее фантастики, беспощадность и глубина гротеска, лукавая искрометность юмора.

Сатира исследует «алтари» современного общества, разоблачает их полную историческую несостоятельность. Одним из таких «алтарей» объявлен монархический государственный строй. Ему приписывают мудрость, в нем усматривают венец разумной исторической распорядительности. Сатирику-демократу эти монархические идеи, естественно, представлялись совершенно несостоятельными. Если извлечь из провозглашенного идеологами самодержавия принципа «распорядительности» все исторические итоги и современные результаты, какие этот принцип принес с собою, то с помощью логических доведений писатель-сатирик непременно натолкнется на сопоставление царской политики с механическим органчиком или чем-то похожим на него. А художественное воображение дорисует картину, даст нужное сатирическое распространение возникшему образу.

«История одного города» как гротескный роман

В творчестве Салтыкова-Щедрина до 70-х годов приемы художественного преувеличения так далеко не шли. Герои его сатир в общем укладывались в рамки житейски-бытового правдоподобия. Но уже в предшествующей художественной практике сатирика были такие необыкновенные сравнения и уподобления, которые предсказывали и предуготовляли разработку и использование приемов сатирической фантастики, например знаменитое уподобление реакционного «благонадежного» обывателя взбесившемуся клопу или обозначение предательско-ренегатских качеств либеральной особи названием «складная душа» и так далее в том же роде. Чтобы превратить эти уподобления в способ сатирической типизации, в средство построения сатирического образа, автор должен был художественно развить, активизировать второй член уподобления. Его взбесившийся клоп должен был как бы уже высказывать свои клопиные мысли, совершать клопиные поступки, раскрывать свой клопиный характер. Так создается гротескный образ, сатирико-фантастический персонаж.

Гипербола и фантастика, утверждал Салтыков-Щедрин,— это особые формы образного повествования, отнюдь не искажающие явлений жизни. Литературному исследованию подлежат, отмечал сатирик, не только поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он несомненно совершил бы, если бы умел или смел.

Основная функция художественного преувеличения — выявление сущности человека, подлинных мотивов, его речей, поступков и действий. Гипербола как бы прорывает осязаемые черты и покровы действительности, вынося наружу настоящую природу явления. Гиперболический образ приковывал внимание к безобразию зла, к тому отрицательному в жизни, что уже примелькалось.

Другая, не менее важная функция гиперболической формы состояла в том, что она вскрывала зарождающееся, находящееся под спудом. Иначе говоря, приемы гиперболы и фантастики позволяли сатире художественно схватить, обозначить самые тенденции действительности, возникающие в ней какие-то новые элементы. Изображая готовность как реальную данность, как нечто уже отлившееся в новую форму, завершившее жизненный цикл, сатирик преувеличивал, фантазировал. Но это такое преувеличение, которое предвосхищало будущее, намекало на то, что будет завтра.

Салтыков-Щедрин однажды заявил, что, рисуя ретивого губернатора-помпадура, любившего сочинять законы, он никак не предполагал, что русская действительность в период реакции так скоро полностью подтвердит этот гиперболический сюжет.

Разъясняя характер эзоповской формы, включающей художественное преувеличение и иносказание, Салтыков-Щедрин заметил, что эти последние не затемняли его мысль, а, напротив, делали ее общедоступной. Писатель отыскивал такие дополнительные краски, которые врезывались в память, живо, доходчиво, рельефно обрисовывали объект сатиры, делали понятнее ее идею.

Щедрин рассказывает нам историю города Глупова, что происходило в нем на протяжении примерно ста лет. И начинает эту историю с «Описи градоначальников». «Опись градоначальникам» Все содержание «Истории одного города» в сжатом виде укладывается в этот раздел книги, поэтому «Опись градоначальникам» наилучшим образом иллюстрирует те приемы, при помощи которых Салтыков-Щедрин создавал свое произведение. Именно здесь в наиболее концентрированном виде мы встречаем «причудливые и контрастные сочетания реального и фантастического, правдоподобия и карикатуры, трагического и комического», характерные для гротеска. Вероятно, никогда ранее в русской литературе не встречалось такое компактное описание целых эпох, пластов российской истории и жизни. В «Описи» на читателя обрушивается поток абсурда, который, как ни странно, более понятен, чем реальная противоречивая и фантасмагоричная российская жизнь. Возьмем первого же градоначальника, Амадея Мануйловича Клементия. Ему посвящено всего семь строк (примерно столько же текста отведено и каждому из 22 градоначальников), но каждое слово здесь ценнее, чем многие страницы и тома, принадлежащие перу современных Салтыкову-Щедрину (и современных нам!) официальных историков и обществоведов. Комический эффект создается уже в первых словах: нелепое сочетание иностранного, красиво и высоко для русского слуха звучащего имени Амадей Клементий с провинциальным российским отчеством Мануйлович говорит о многом: о скоротечной «вестернизации» России «сверху», о том, как страна наводнялась заграничными авантюристами, о том, насколько чужды простым людям были насаждавшиеся сверху нравы и о многом другом. Из этого же предложения читатель узнает о том, что Амадей Мануйлович попал в градоначальники «за искусную стряпню макарон» - гротеск, конечно, и сначала кажется смешно, но уже через мгновение современный российский читатель с ужасом понимает, что за сто тридцать лет, прошедшие после написания «Истории одного города» мало что изменилось: и на наших глазах с Запада выписывались многочисленные «советники», «эксперты», «творцы денежных систем» и сами «системы», выписывались за трескучую заграничную болтовню, за красивую, экзотическую для российского уха фамилию... И ведь верили, верили, как глуповцы, так же глупо и так же наивно. Ничего не изменилось с тех пор. Далее описания «градоначальников» почти мгновенно следуют одно за другим, нагромождаются и перепутываются в своей абсурдности, вместе составляя, как это ни странно, почти научную картину русской жизни. Из этого описания наглядно видно, как Салтыков-Щедрин «конструирует» свой гротескный мир. Для этого он действительно вначале «разрушает» правдоподобие: Дементий Ваоламович Брудастый имел в голове «некоторое особливое устройство». В голове градоправителя действовал вместо мозга органный механизм, наигрывающий всего-навсего два слова-окрика: «Не потерплю!» и «Раззорю!»

Отвечая Суворину на упреки в преувеличении, в искажении действительности, Салтыков-Щедрин писал: «Если б вместо слова «органчик» было бы поставлено слово «дурак», то рецензент, наверное, не нашел бы ничего неестественного... Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывающий романсы «не потерплю» и «раз-зорю», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами. Есть такие люди или нет?» (XVIII, 239).

На этот хорошо рассчитанный иронический вопрос, естественно, не последовало положительного ответа. История царизма полна примерами «проявлений произвола и дикости». Вся современная реакционная политика самодержавия убеждала в справедливости таких заключений.

Ведь сакраментальное «раз-зорю» фактически стало лозунгом пореформенного десятилетия ограбления крестьян, ведь у всех на памяти был период усмирительный, когда «не потерплю» Муравьева-Вешателя оглашало грады и веси России. Ведь еще целые толпы муравьевских чиновников хозяйничали в Польше и северо-западных областях России, расправами и насилием восстанавливая «порядок».

Салтыков-Щедрин типизировал в Органчике упрощенность административного руководства, вытекающую из самой природы самодержавия как насильственного, узурпаторского режима.

В «Истории одного города» автор разоблачал глубокий аморализм самодержавия, бесчинства фаворитизма, авантюры дворцовых переворотов. Далее следует Антон Протасьевич де Санглот, который летал по воздуху, Иван Пантелеевич Прыщ, который оказался с фаршированной головой и был съеден предводителем дворянства. Съеден в буквальном смысле, голова то у него фаршированная. В «Описи» есть и не столь фантастическое, но все же очень маловероятное: градоначальник Ламврокакис умер, заеденный в постели клопами; бригадир Иван Матвеевич Баклан переломлен пополам во время бури; Никодим Осипович Иванов умер от натуги, «усиливаясь постичь некоторый сенатский указ», и так далее. Итак, гротескный мир Салтыкова-Щедрина сконструирован, и читатель вдоволь посмеялся над ним. Однако абсурдный, фантастический мир Салтыкова не так уж абсурден, каким кажется на первый взгляд. Точнее, абсурден-то он абсурден, но реальный мир, реальная страна не менее абсурдна. В этой «высокой реальности» мира Щедрина, в осознании современным читателем абсурдности устройства нашей жизни заключается оправдание и предназначение щедринского гротеска.

Образ Угрюм-Бурчеева завершал галерею глуповских градоначальников. Русский царизм, будучи воплощен в угрюм-бурчеевском облике, обнажал до конца свою деспотическую природу и, что особенно важно, вскрывал все свои готовности, все свои «обуздательские возможности». В Угрюм-Бурчееве слились и бездушный автоматизм Органчика, и карательная неуклонность Фердыщенки, и административное доктринерство, педантизм Двоекурова, и жестокость, бюрократическая доскональность и въедливость Бородавкина, и идолопоклонская одержимость Грустилова. Все эти начальнические качества в Угрюм-Бурчееве соединились, слились. Образовался новый административный сплав неслыханно воинствующего деспотизма.

В этом блестящем создании салтыковской фантазии схвачены и сатирически рельефно запечатлены все бюрократические ухищрения антинародной власти, все ее политические постулаты — от субординации до шпионского сердцеведения, вся ее законодательно-административная система, покоящаяся на принуждении, на всяческой муштре, на порабощении и угнетении масс.

Знаменитым казарменным идеалом Угрюм-Бурчеева обнимаются наиболее реакционные эксплуататорские режимы не одной какой-нибудь эпохи, а многих эпох. И дело отнюдь не ограничивается аракчеевщиной, батожными порядками Николая 1 или вообще русским самодержавно-монархическим строем как таковым. Салтыков-Щедрин имел в виду и французский бонапартизм, и милитаристский режим Бисмарка. Более того, утрюм-бурчеевщина — это гениальное сатирическое обобщение — совсем недавно открыто, обнаженно проглянула в гитлеризме и проглядывает по сей день в режимах, концепциях, традициях и перспективах фашизирующихся эксплуататорских классов и государств современной нам эпохи. В современной ему реальности Щедрин видел разоблаченных им властителей благополучно процветающими на своих местах. Однако знал он о них и об их неменуемой грядущей участи уже все. И, превращая их своим художническим воображением в нечто низменное, нечеловеческое, он торжествовал радость одержанной нравственной победы.

Смех автора горек. Но есть в нем и высокое упоение тем, что все наконец предстает в истинном свете, всему объявляется настоящая цена, все названо своим именем. Сатирик ни минуты не сомневается в том, что собственно в человеческом качестве градоначальников и сейчас уже не существует.

В Следующем за «Описью» подробное изложение «деяний» градоначальников и описание поведения глуповцев писатель обращается к несколько другим приемам гиперболы и гротеска, нежели чем те какими создавались сатирические типы правителей. Бесспорно, изобличающий смех звучал и в народных эпизодах. Здесь также нередки элементы художественного преувеличения и фантастики. Например, в изображении судеб Ионки Козыря, автора книги «Письма к другу о водворении на земле добродетели», дворянского сына Ивашки Фарафонтьева, который был посажен на цепь и «умре» за «хульные слова», что «всем-де людям в еде равная потреба... и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто ест мало», учителя Линкина и других. И тем не менее внимательный анализ текста показывает отличие образной разработки народной темы. Оно обусловлено, разумеется, идейными соображениями. Автор «Истории одного города» считал себя защитником народа и более последовательным, чем сам народ, врагом его врагов.

Смех в народных картинах лишен той эмоциональной окраски, какая хорошо видна в сатирическом рисунке градоначальнического мира. Атмосфера гневного презрения и отвращения, беспощадной издевки окружает фигуру Брудастого, Прыща или Угрюм-Бурчеева. В ином эмоциональном ключе даны ивашки, «глуповцы». И здесь смех далеко не просто весел или забавен. Нотки возмущения проникают и сюда. Чаще всего смех в народных эпизодах пропитан горьким чувством. Чем дальше к концу, к главам и страницам, где изображается угрюм-бурчеевский режим, где положение глуповцев показывается все более бедственным и тяжелым, тем все чаще повествование проникается глубоко трагическими мотивами. Смех как бы застывает, уступая место патетике горечи и негодования. Салтыков-Щедрин резко нападал на «сентиментальничающих народолюбцев». Нестерпимая фальшь слышится сатирику в их умильных словах. Так, либеральный тогда критик Суворин выспренно писал о своей любви к народу и заявлял: «В Америке, чтобы возбудить сочувствие к угнетенным, она (литература) идеализировала их, она представляла на первом плане их достоинства и объясняла недостатки историческими условиями». Из сопоставления салтыковских и суворинских суждений как нельзя более отчетливо вырисовывается принципиальное различие между либеральной точкой зрения на народ и революционно-демократической. Первая рассматривала народ лишь как объект помещичьей филантропии, как пассивную, угнетенную историей жертву, которой помочь смогут лишь верхи общества; вторая видела в народе самостоятельного исторического деятеля, но еще не поднявшегося к активной общественной борьбе в силу своей бессознательности, вредных привычек, воспитанных веками рабства. Литература должна не идеализировать народ, а трезво указывать на его недостатки, и указывать с единственной и благородной целью избавить от них народные массы, тем самым поднять их общественную энергию, их историческую самодеятельность. О Салтыкове-Щедрине можно сказать то же самое, что говорил Ленин о Чернышевском—авторе «Пролога»: он любил народ «тоскующей» любовью, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения.

Собирательная характеристика глуповцев опиралась на современную сатирику сословно-классовую структуру русского общества. В ряде случаев автор очень метко передал различие экономического, общественного положения сословий и групп, различие их взглядов, психологии, нравов, языка. Но сатирик прослеживал прежде всего то общее, что объединяло разные слои глуповцев. Это общее — «трепет», подчинение обуздательским «мероприятиям» власти, послушное приспособление к тем обстоятельствам, которые складываются в результате грубых административных вмешательств. Это отчетливо проявилось в сцене избрания нового градоначальника «Жители ликовали... Поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали слезы... В порыве восторга вспомнились и старинные глуповские вольности. Лучшие граждане..., образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями: батюшка-то наш! Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом, сколько движениями благородного сердца, они утверждали, что при новом градоначальнике процветет торговля и что под наблюдением квартальных надзирателей возникнут науки и искусства. Не удержались и от сравнений. Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника, и выходило, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по одному тому должно быть отдано преимущество, что он новый. Одним словом, при этом случае, как и при других подобных, вполне выразились и обычная глуповская восторженность, и обычное глуповское легкомыслие... Скоро, однако ж, обыватели убедились, что ликования и надежды их были, по малой мере, преждевременны и преувеличены... Новый градоначальник заперся в своем кабинете... По временам он выбегал в зал... произносил «Не потерплю!» - и вновь скрывался в кабинете. Глуповцы ужаснулись... вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый народ выпорет!... заволновались, зашумели и, пригласив смотрителя народного училища, предложили ему вопрос: бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд?»

В «бунтарских» эпизодах «Истории» обобщены некоторые существенные стороны народных движений, в том числе и в недавнюю эпоху реформ. Инертность и бессознательность масс ярче всего выразилась в неорганизованных, не проясненных сознанием и отчетливым пониманием целей бунтарских вспышках, нисколько не облегчающих положения народа и отмеченных чертами глубокой политической отсталости.

В разнообразные формы сатирической и юмористической насмешки писатель облек глубокую мысль, точные общественные наблюдения.

В собирательной характеристике глуповцев немалую роль играли такие эпизоды и картины, где смех почти исчезает. Сдержанным суровым драматизмом веет от страниц, где описывались неурожайный год, страшная засуха, поразившая злосчастную, страну. Реалистически точно и выразительно автор изображал жуткие сцены поголовной гибели людей. Суровые, скупые и хмурые до отчаяния пейзажи и бытовые описания перемежались с размашистым, вызывающим язвительный смех повествованием о «начальническом попечении».

В русской прозе еще не было более выразительной по словесной живописи и проникновенному, хватающему за сердце драматизму картины деревенского пожара, чем та, которая дана в «Истории одного города». Тут и ощутимое изображение грозно полыхающего по ветхим строениям огня, удушливых клубов дыма, тут и грустный, горький лиризм, с которым рисуются переживания погорельцев, их бессильное отчаяние, тоска, охватывающее их чувство безнадежности, когда человек уже не стонет, не клянет, не жалуется, а жаждет безмолвия и с неотвратимой настойчивостью начинает сознавать, что наступил «конец всего».

В сценах «бунта на коленях» слышатся вопли высеченных, крики и стоны обезумевшей от голода толпы, зловещая дробь барабана вступающей в город карательной команды. Здесь вершатся кровавые драмы.

Образные обобщения сатирика вобрали в себя все то, что он сам знал о тяжелом положении русской деревни и что писала демократическая литература и вообще прогрессивная русская печать о невероятной нищете, о разоренье пореформенного крестьянства, о пожарах, ежегодно «истреблявших 24 часть» всей деревянной и соломенной России, о полицейских насилиях и расправах. Позиция Салтыкова относительно крестьянства была позицией не прекраснодушного народолюбца-мечтателя, а мудрого учителя, идеолога, не страшившегося высказывать самые горькие истины о рабской привычке масс к повиновению. Но никогда - ни до, ни после - щедринская критика слабых сторон крестьянства не достигала такой остроты, такой силы негодования, как именно в "Истории одного города". Своеобразие этого произведения в том и состоит, что оно представляет собою двустороннюю сатиру: на монархию и на политическую пассивность народной массы. Щедрин пояснял, что в данном случае речь идет не о коренных свойствах народа как "воплотителя идеи демократизма", не о его национальных и социальных достоинствах, а о "наносных атомах", т. е. о чертах рабской психологии, выработанных веками самодержавного деспотизма и крепостничества. Именно потому, что народная масса своим повиновением открывала свободу для безнаказанного произвола деспотизма, сатирик представил ее в обличительном образе глуповцев. Автора "Истории одного города" интересовала не задача историка, стремящегося охватить сильные и слабые стороны крестьянского движения, а задача сатирика, поставившего себе целью показать губительные последствия пассивности народных масс. Основной идейный замысел Салтыкова, воплощенный в картинах и образах "Истории одного города", заключался в стремлении просветить народ, помочь ему освободиться от рабской психологии, порожденной веками гнета и бесправия, разбудить его гражданское самосознание для коллективной борьбы за свои права, Само соотношение образов в произведении - один градоначальник повелевает огромной массой людей - подчинено развитию мысли о том, что самодержавие, несмотря на всю свою жестокость и вооруженность, не так сильно, как это кажется устрашенному обывателю, смешивающему свирепость с могуществом, что правящие верхи являются, в сущности, ничтожеством в сравнении с народной "громадиной". Достаточно угнетенной массе преодолеть чувство покорности и страха, как от правящей верхушки не останется и следа. Эту идею подтверждает завершение романа грозной картиной «не то ливня, не то смерча», гневно налетевшего на Глупов: «раздался треск, и бывший прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе». Остается загадкой, аллегорическая ли это картина сокрушительного народного бунта или катастрофа, ниспосланная самой природой, которой У. бросил безрассудный вызов, посягнув на «извечное, нерукотворное».

Заключение

В "Истории одного города" Щедрин мастерски использовал гротеск, с помощью которого создал логическую, с одной стороны, а с другой стороны — комически-нелепую картину, однако при всей своей абсурдности и фантастичности “История одного города” — реалистическое произведение, затрагивающее множество злободневных проблем. Образы города Глупова и его градоначальников аллегоричны, они символизируют самодержавно-крепостническую Россию, власть, в ней царящую, русское общество. Поэтому гротеск, используемый Салтыковым-Щедриным в повествовании, — это еще и способ обличить отвратительные для писателя, уродливые реалии современной ему жизни, а также средство выявления авторской позиции, отношения Салтыкова-Щедрина к происходящему в России.

Описывая фантастически-комическую жизнь глуповцев, их постоянный страх, всепрощающую любовь к начальникам, Салтыков-Щедрин выражает свое презрение к народу, апатичному и покорно-рабскому, как считает писатель, по своей при роде. Единственный лишь раз в произведении глуповцы были свободны — при градоначальнике с фаршированной головой. Создавая эту гротесковую ситуацию, Салтыков-Щедрин показывает, что при существующем общественно-политическом строе народ не может быть свободен. Абсурдность же поведения “сильных” (символизирующих реальную власть) мира сего в произведении воплощает беспредел и произвол, чинимый в России высокопоставленными чиновниками. Гротесковый образ Угрюм-Бурчеева, его “систематический бред” (своеобразная антиутопия), который градоначальник решил во что бы то ни стало воплотить в жизнь, и фантастический конец правления — реализация идеи Салтыкова-Щедрина о бесчеловечности, противоестественности абсолютной власти, граничащей с самодурством, о невозможности ее существования. Писатель воплощает мысль о том, что самодержавно-крепостнической России с ее безобразным укладом жизни рано или поздно придет конец.

Так, обличающий пороки и выявляющий нелепость и абсурд реальной жизни гротеск передает особую “злую иронию”, “горький смех”, характерный для Салтыкова-Щедрина, “смех сквозь презрение и негодование”. Писатель порой кажется абсолютно безжалостным к своим героям, чересчур критичным и требовательным к окружающему миру. Но, как говорил Лермонтов, “лекарство от болезни может быть горьким”. Жестокое обличение пороков общества, по мнению Салтыкова-Щедрина, — единственное действенное средство в борьбе с “болезнью” России. Осмеяние несовершенств делает их очевидными, понятными для всех. Неверно было бы говорить, что Салтыков-Щедрин не любил Россию, он презирал недостатки, пороки ее жизни и всю свою творческую деятельность посвятил борьбе с ними.

Список литературы

1. Бушмин А.С. Салтыков-Щедрин: Искусство сатиры – М., Современник, 1976

2. Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. — М.;Л., АН СССР, 1959

3. Добролюбов Н.А.. Губернские очерки Щедрина. - М., Гослитиздат, 1959

4. Кирпотин В.Я.. Михаил Евграфович Салтыков. Жизнь и творчество - М.,1955

5. Макашин С.А. М.Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Предисл. подгот. текста и коммент. – М., Гослитиздат, 1957

6. Ольминский М.С.. Статьи о Салтыкове-Щедрине. - М., Гослитиздат, 1959

7. Покусаев Е.И.. Салтыков-Щедрин в шестидесятые годы. - Саратов, 1957

8. Покусаев Е.А. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина. - М., Гослит. 1962

9. Салтыков-Щедрин М. Е.. Избранные произведения - М., Гослитиздат, 1965

10. Чернышевский Рќ.Р“.. Губернские очерки Щедрина. - Рњ., Гослитиздат, 1959.