Крокодил, Крокодил Крокодилович!

Папиросы курил.

По-турецки говорил, —

«Корнеева строфа» — это разностопный хорей, это точные парные рифмы, а последняя строчка не зарифмована, длиннее прочих, в ней и сосредоточен главный эмоциональный смысл. Впрочем, автор иногда переходил и к другим стихотворным раз­мерам, резко меняя ритм и интонацию стихов.

Сюжеты сказок и стихов Чуковского близки к детским играм Рождение сказочного мира Чуковского произошло, когда были сложены первые строфы поэмы «Крокодил». Опубли­кована она была в 1917 году в детском приложении к еженедель­нику «Нива» под названием «Ваня и Крокодил», с огромным ко­личеством рисунков.

Уже в этом произведении отчётливо проступают те черты, которые затем станут стержнем сказочной Вселенной К. Поэтику стихотворных сказок К. Чуковского определяет прежде всего то, что они адресованы самым маленьким. Перед автором стоит сверхзадача - доступным языком рассказать человеку, только-только вступающему в мир, о незыблемых основах бытия, категориях настолько сложных, что и взрослые люди до сих пор занимаются их толкованием. В рамках художественного мира К.Чуковского эта задача блестяще решается с помощью поэтических средств: язык детской поэзии оказывается безгранично ёмким и выразительным и в то же время хорошо знакомым и понятным каждому ребёнку. Для стихотворной речи сказок Чуковского характерна близость к разговорной, простой речи. Все это позволяет создать иллюзию разговорной речи: как будто мама и не стихи читает, а рассказывает что-то очень интересное. Такая свобода облегчает восприятие стихов на слух, делает их подвижными, живыми. Смена действий и впечатлений передается изменением ритма стихотворной речи.

Литературоведы отмечают уникальную черту сказочного мира, созданного К. Чуковским, - принцип кинематографичности, используемый для организации художественного пространства и максимально приближающий текст к детскому восприятию.

Изменчивость сказочного мира - ещё одно характерное свойство поэтики сказок К. Чуковского. Исследователи отмечают, что за время развития сюжета сказочная Вселенная несколько раз "взрывается", действие принимает неожиданный оборот, картина мира меняется. Эта изменчивость проявляется и на ритмическом уровне: ритм то замедляется, то ускоряется, длинные неторопливые строчки сменяются короткими отрывистыми. В связи с этим принято говорить о "вихревой композиции" сказок К. Чуковского.

Чуковский то и дело меняет ритм своего поэтического повествования, так что по своему ритмическому богатству "Крокодил" сравним с обширной антологией русской поэзии. Вся сказка искрится и переливается самыми затейливыми, самыми изысканными ритмами — напевными, пританцовывающими, маршевыми, стремительными, разливисто-протяжными. Каждая смена ритма в сказке приурочена к новому повороту действия, к появлению нового персонажа или новых обстоятельств, к перемене декораций и возникновению иного настроения.

Маленький читатель легко вовлекается в этот круговорот событий, и таким образом автор даёт ему представление о динамике бытия, о подвижном, вечно меняющемся мире. Устойчивыми оказываются только этические категории, представления о добре и зле: злые герои неизменно погибают, добрые - побеждают, спасая не только отдельного персонажа, но и весь мир.

Многие художественные приемы, найденные в «Крокодиле», были использованы в дальнейшем Чуковским и в других его сказках.

«Муха-Цокотуха», «Тараканище» и «Краденое солнце» образу­ют трилогию из жизни насекомых и зверей. Эти сказки имеют схожие конфликтные ситуации и расстановку героев, они и пост­роены по единой схеме.

В трилогии сказок использована единая система художествен­но-речевых средств: повторы, параллелизмы, постоянные эпите­ты, уменьшительно-ласкательные формы и т.п.

«Мойдодыр» и «Федорино горе» могут считаться дилогией на тему гигиены.

Небольшой сказке «Мойдодыр» (1923) принадлежит едва ли не первенство по популярности среди малышей. С позиции взрос­лого назидательная мысль сказки просто мизерна: «Надо, надо умываться / По утрам и вечерам». Зато для ребенка эта мысль тре­бует серьезных доводов, сама же по себе она абстрактна и сомни­тельна. Чуковский верно уловил первую психологическую реак­цию ребенка на открытие всяких «надо» и «нельзя» — это удивле­ние. Для того чтобы доказать простенькую истину, он использует мощный арсенал средств эмоционального воздействия. Весь мир приходит в движение, все предметы срываются с места и куда-то бегут, скачут, летят. Подобно гоголевскому Вию, вдруг является монументальная фигура Мойдодыра («Он ударил в медный таз / И вскричал: "Кара-барас!"»). Далее — погоня от «бешеной» мо­чалки через весь город. Кажется, вот спасение: добрый друг Кро­кодил с детьми, но и он приходит в ярость при виде грязнули. Вместо спасения грозит новая беда: «А не то как налечу, — гово­рит, / Растопчу и проглочу! — говорит!» Герою приходится изме­ниться — и внешне, и внутренне. Возвращение дружбы и симпа­тии, организованный в тот же час праздник чистоты — справед­ливая награда герою за исправление.

«Федорино горе» (1926) также начинается с удивления перед небывальщиной: «Скачет сито по полям, / А корыто по лугам». Автор довольно долго держит читателя в напряженном изумле­нии. Только в третьей части появляется Федора, причитая и маня сбежавшую утварь обратно. Если в «Мойдодыре» неряха — ребе­нок, то в этой сказке — бабушка. Читатель, уже усвоивший урок «Мойдодыра», может понять недостатки других, в том числе и взрослых.

Обе сказки отличаются точной передачей интонации в каждой строке. Даже не искушенный в декламации стихов чтец легко про­изнесет с нужным выражением любую фразу. Эти и другие сказки Чуковского воспринимаются ребенком как пьесы. «Айболит» (под названием «Лимпопо» сказка вышла в 1935 году), «Айболит и воробей» (1955), «Бармалей» (1925) — еше одна сти­хотворная трилогия.

«Чудо-дерево», «Путаница», «Телефон» (все — 1926 год) обра­зуют свою триаду сказок, объединенную мотивами небылиц и путаниц. Их последовательное расположение следует за меняю­щимся отношением к небылице или путанице. В «Чудо-дереве» небыличное превращение сулит всем радость, особенно детям. В «Путанице» веселое непослушание зверей, рыб и птиц, взду­мавших кричать чужими голосами, в конце концов грозит бедой: «А лисички / Взяли спички, / К морю синему пошли, / Море синее зажгли». «Телефон» написан от лица взрослого, уставшего от «дребедени» звонков. Сказка разворачивается чередой почти сплошных диало­гов. Телефонные собеседники — то ли дети, то ли взрослые — всякий раз ставят героя в тупик своими назойливыми просьбами, нелепыми вопросами. Маленькие читатели невольно становятся на сторону измученного героя, незаметно постигая тонкости хо­рошего воспитания.

В большую русскую поэзию Чуковский входит прежде всего как автор сатирических сказок-поэм. Направление главного сатирического удара в этих сказках определено их основной ситуацией — борьбой маленького и слабого с большим и сильным, Мужество маленького в борьбе с таранами, противопоставляется трусости больших и сильных.

Тиран, насильник, узурпатор — генеральный сатирический герой. Его физическое обличье не имеет решающего значения, подобно тому как не имеет решающего значения обличье «маленького героя». Важна только функция персонажа, важно только место, занимаемое им в сказочной ситуации. Тараканище, пожалуй, наиболее законченный образ в этом ряду. Не обладая никакими другими преимуществами, кроме длинных рыжих усов, он приводит в трепет все живое и становится «и лесов и полей повелителем». Жалкое, ничтожное созданье, Таракан держит всех в повиновении даже не жестокостью, а угрозами, тараканьи угрозы проглотить крокодилов и волков стоят совсем рядом со строчками о потрясенном крокодиле, который в испуге «жабу проглотил», и о скушавших друг друга волках: они со страху могут наделать больших бед, чем таракан от жестокости.

Чуковский подробно анализирует все виды, все оттенки, все нюансы трусости, и в особенности — страх перед фиктивной угрозой, перед мнимой опасностью (как в «Тараканище»), — «страх страха».

Не встречая сопротивления, при молчаливом потакании (соучастии!) трусов, в сказках Чуковского неслыханно наглеет Паучок в «Мухе-Цокотухе»:

Муха криком кричит,

Надрывается,

А злодей молчит,

Ухмыляется...

 

 

А кузнечик, а кузнечик,

Ну совсем как человечек,

Скок, скок, скок, скок,

За кусток,

Под мосток

И молчок...

Этот трус просто, заурядная проходная фигура — «совсем как человечек».

Вот другая разновидность: храбрые трусы, отлично знающие себе цену, но сохраняющие репутацию отчаянных смельчаков:

Только раки-забияки

Не боятся бою-драки:

Хоть и пятятся назад,

Но усами шевелят

И кричат великану усатому:

"Не кричи и не рычи,

Мы и сами усачи,

Можем мы и сами

Шевелить усами".

И назад еще дальше попятились.

Вот трус, покупающий чужую храбрость — в случае, если у кого-нибудь найдется подобный товар:

И сказал Гиппопотам

Крокодилам и китам:

"Кто злодея не боится

И с чудовищем сразится,

Я тому богатырю

Двух лягушек подарю

И еловую шишку пожалую!"

Вот трусы, крупные рогатые скоты, отвечающие на призыв забодать угнетателя одной репликой, но какой репликой!

Мы врага бы

На рога бы,

Только шкура дорога,

И рога нынче тоже не дешевы".

Вот трусы, которые трясутся от страха не только перед своим лиходеем, но и перед теми, кто осмеливается не трястись. Осмелилась кенгуру и принялась стыдить зверье:

«И не стыдно вам?

Не обидно вам?

Вы зубастые,

Вы клыкастые,

А малявочке

Поклонилися

А козявочке

Покорилися!»

Испугались бегемоты,

Зашептали: «Что ты, что ты?

Уходи-ка ты отсюда!

Как бы не было нам худа!»

Бегемоты опасаются, как бы им не досталось за чужую смелость, — это уже шедевр трусости! Вообще «Чуковская галерея» неистощимо богата в этом отношении, так что его сказками можно пользоваться как определителем трусов, наподобие определителя растений или насекомых.

И всегда героем оказывался тот, от кого труднее всего было ожидать геройства, — самый маленький и слабый. В «Крокодиле» перепуганных жителей спасает не толстый городовой «с сапогами и шашкою», а доблестный мальчик Ваня Васильчиков со своей «саблей игрушечной». В «Тараканище» охваченных ужасом львов и тигров спасает крошечный и как будто даже легкомысленный Воробей:

Прыг да прыг

Да чик-чирик,

Чики-рики-чик-чирик!

Взял и клюнул Таракана,—

Вот и нету великана.

В «Мухе-Цокотухе» спасителем выступает не рогатый жук, не больно жалящая пчела, а неведомо откуда взявшийся комар, и даже не комар, а комарик, да к тому же маленький комарик, и, чтобы его малость была еще заметней, он предстает перед нами в свете маленького фонарика:

Вдруг откуда-то летит

Маленький комарик,

И в руке его горит

Маленький фонарик.

Неизменно повторяющийся в сказках Чуковского мотив победы слабого и доброго над сильным и злым своими корнями уходит в фольклор: в сказке угнетенный народ торжествует над угнетателями. Положение, при котором всеми презираемый, униженный герой становится героем в полном смысле, служит условным выражением идеи социальной справедливости.

21. Убрали вопрос

22. Убрали вопрос