Изменение смысла международно-правого признания

Во всемирной истории нередко случалось, что раз­личные народы и царства изолировали себя от ос­тального мира и пытались посредством оборонитель­ных линий защитить себя от его пагубного влияния. Вопрос лишь в том, какое поведение по отношению к другим народам вытекает из такого рода замкнуто­сти и изоляции. Притязание Америки быть новым, не подверженным разложению миром возникло в XIX столетии после того, как в сознании возникла некая глобальная картина Земли. Для остального мира это притязание, пока оно было связано с после­довательной изоляцией, представляло собой некое добровольное самоограничение. Глобальная линия, разделяющая мир на две половины, хорошую и дур­ную, представляет собой не что иное, как линию по­ложительной и отрицательной моральной оценки. В других частях планеты она вызывает стойкое не­приятие, пока не приводит к полному разрыву отно­шений. Во всех иных случаях развивается диалектика изоляции и интервенции, и острота напряжения при этом возрастает с каждым новым шагом историче­ского развития.

а) Дилемма изоляции и интервенции

Эта дилемма впервые стала очевидной после окон­чательного преодоления последствий гражданской войны в США 1861-1864 годов и возвращения к Со­единенным Штатам издавна присущего им чувства превосходства по отношению к европейским вели­ким державам. В переходный период, датируемый 1890-1939 годами, неразрешимая дилемма проявля­ется в том сочетании присутствия и неприсутствия, о котором мы уже говорили выше и которое определи-

ло судьбу Женевской лиги. Но с развитием глобаль­ного сознания необходимость некоего определенного выбора становится неизбежной и в то же время все более настоятельной и острой, соответствуя тем са­мым росту пространственных и политических мас­штабов такого глобального линейного мышления и процессу образования крупных современных индуст­риально-экономических регионов. Эта чудовищная альтернатива, необходимость выбора между двумя моделями развития, одна из которых ориентируется на несколько вновь формирующихся крупных регио­нов, а другая отражает глобальное притязание на весь мир между монизмом и плюрализмом, монополией и полиполией, стояла перед Западным полушарием с самого начала так называемой империалистической эры, т. е. с конца XIX—начала XX века. Ни один со­циолог, историк, юрист или экономист, наблюдав­ший развитие Соединенных Штатов и подвластного им Западного полушария после 1890 года, не мог пройти мимо этих противоречий развития и их диа­лектики. После окончания Первой мировой войны, начиная с 1919 года, эта диалектика дала себя знать и в Европе. Огромные массы целых континентов коле­бались между противоречащими друг другу, взаимо­исключающими крайностями, не в силах занять ка­кую-либо определенную позицию. Эти крайности отнюдь не были какими-то сугубо всеобщими антаго­нистическими противоположностями или полюсами направленных в противоположные стороны тенден­ций, всего лишь проявлениями тех контрастов и того напряжения, которые характерны для любой интен­сивной жизни и являются составной частью всякой действительно большой мировой политики. Эти про­тиворечия порождены нерешенными проблемами пространственного развития, которое ведет к необхо­димости выбора между переходом к миру, состояш ^ му из ограниченных, признающих друг друга крУ _й ных регионов, и превращением войны, noHHMaeN

в соответствии с принципами прежнего международ­ного права, в некую глобальную мировую граждан­скую войну.

Еще в ходе Первой мировой войны 1914-1918 го­дов политика президента В. Вильсона представляла собой колебание между двумя крайностями — самоизоляцией и всемирной интервенцией, завер­шившееся в конечном счете полной победой интер­венционизма. В качестве иллюстрации достаточно процитировать два заявление Вильсона, первое из которых относится к 1914 году, т. е. к самому началу мировой войны, а второе датируется апрелем 1917 года, т. е. периодом вступления в войну Соеди­ненных Штатов. Исходный пункт Вильсона таков: to be neutral in as well as in name} В своей речи, произне­сенной 19 августа 1914 года, он торжественно провоз­гласил себя приверженцем абсолютного, строжайше­го, скрупулезного соблюдения нейтралитета, в соответствии с которым следует педантично избегать какой бы то ни было дискриминации любой из воюю­щих сторон и со строжайшей последовательностью проводить линию самоизоляции и невмешательства. В этот период президент предостерегал своих соотече­ственников от попыток даже душевного, будь то мыс­ленного или эмоционального, сочувствия какой-либо из сторон, от такого нейтралитета, который был бы лишь внешним и формальным, тогда как душа уже не является нейтральной. «Мы должны быть нейтраль­ными и в мыслях, и в поступках, сдерживать свои по­рывы и избегать любого действия, которое могло бы быть истолковано как оказание предпочтения ка­кой-либо из воюющих сторон». В ноябре 1916 года под лозунгом «he kept us out of war»² Вильсон был пе­реизбран на второй президентский срок. Но уже в

Быть нейтральными как фактически, так и формально \онг,1.).

Он уберег нас от войны (англ.). ■

своей речи от 2 апреля 1917 года он во всех отноше­ниях изменил свою точку зрения и публично заявил, что не только конкретный период, но и целая эпоха нейтралитета миновала, и стремление к миру во всем мире и свободе народов оправдывают вступление США в европейскую войну. Лишь в результате этой перемены Вторая мировая война превратилась из ев­ропейской войны в старом стиле во всемирную и об­щечеловеческую войну. О том, что этот поворот or изоляции к интервенции объясняется действием не­ких объективных сил и тенденций, а не изменением личного мнения и индивидуально-психологическими особенностями склонного к колебаниям Вильсона, свидетельствует любой важный момент американской истории последних десятилетий. В ней постоянно присутствует проблематика самоизоляции и всемир­ной интервенции. Рассматривавшаяся нами выше ис­тория взаимоотношений Соединенных Штатов и Же­невской лиги представляет собой частный случай той же самой проблемы. Осуждение войны, предпринятое Вашингтоном в форме пакта Келлога от 27 августа 1928 года, никак не прояснило отношения США к ус­таву Женевской лиги. Но смысл ее в любом случае со­стоял в том, чтобы колоссальное по своей важности решение по поводу допустимости мировой войны принималось не Женевской лигой и не господствовав­шими в ней великими европейскими державами, Анг­лией и Францией, а Соединенными Штатами. Тради­ционный тип нейтралитета, в соответствии с уставом Женевской лиги еще не полностью ликвидированный, с переходом к концепции справедливой войны устра­нялся как международно-правовая категория. Джон Б. Уигтон, теоретик международного права этого време­ни, максимально просто сформулировал это, следуя типичному для него ходу мысли: прежде нейтралитет был символом мира, теперь же в контексте нового, построенного на основании документов Женевской

лиги и пакта Келлога международного права, он стал символом войны.

В ходе Первой мировой войны 1914-1918 годов дилемма изоляции и интервенции находила свое вы­ражение в заявлениях Вильсона; после 1939 года последовало поразительно точное повторение прак­тически того же самого хода событий, что свидетель­ствует о том, что в их основании лежит некое глубо­кое тождество. Уже в речи, произнесенной 5 октября 1937 года в Чикаго, президент Франклин Д. Рузвельт заявил, что от анархии и беззакония, свидетелем которых стал сегодняшний мир, нельзя уйти при помощи одной лишь изоляции и нейтралитета. Но несмотря на это, официальное провозглашение Соединенными Штатами своего нейтралитета (5 сен­тября 1939 года) формально соответствовало старому понятию нейтралитета с его строжайшей беспри­страстностью и равным расположением ко всем воюющим сторонам. В официальной американской декларации о провозглашении используются даже традиционная европейская формула aequalitas ami-citiae, в соответствии с которой нейтралитет основы­вается на равно дружественном отношении к обеим воюющим сторонам, и такое выражение, как on terms of friendship.¹ У нас нет необходимости излагать здесь, каким образом в действительности развивалась эта равно дружественная ко всем сторонам беспристраст­ность. Для нас важна лишь ее связь с проблемой За­падного полушария и со внутренней диалектикой изо­ляции и интервенции, которая начиная с рубежа веков во все большей и большей степени становится Движущей силой нашей планеты. И в ходе Второй ми­ровой войны Соединенные Штаты также вынуждены были отказаться от вытекающего из принципа само­изоляции и торжественно провозглашенного ими в самом ее начале, в 1939 году, строгого нейтралитета.

В дружественных отношениях (англ.). i4B<:<

Конечным принципиальным выводом и общ_Им итогом, о котором открыто возвещал выработанный на борту президентской яхты «Потомак» и оглашен, ный 31 марта 1941 года на пресс-конференции в Бе­лом Доме меморандум американского генерального прокурора и министра юстиции Джексона, стала кон­статация отказа от старой изоляции и старого нейтра­литета: «Я не отрицаю, — говорит официальный пред­ставитель правительства Соединенных Штатов, — что в XIX веке были выработаны особые правила нейтра­литета, основывавшиеся на соответствующей идее нейтралитета, и что эти правила были дополнены раз­личными Гаагскими конвенциями. Однако следовать этим правилам более не представляется возможным. События, произошедшие после начала мировой вой­ны, лишили эти правила их значимости. После согла­сия Лиги наций с принципом санкций, вводимых против агрессоров, после заключения пакта Келло-га—Бриана и аргентинского договора об объявлении войны вне закона принципы XIX столетия, в соответ­ствии с которыми все воюющие стороны должны рас­сматриваться с одинаковых позиций, утратили свою силу. Мы вернулись к прежним и более здоровым воз­зрениям». Ранее (в главе о Виториа) мы уже сказали несколько слов о том, что в идейно-историческом плане кроется за этим возвращением к более старым и более здоровым воззрениям. В контексте наших тео­ретических размышлений о международном праве нам следует еще лишь указать на проблему международ­но-правового признания, ключевую проблему всякого основывающегося на сосуществовании самостоятель­ных величин порядка. В течение последних десятиле­тий смысл международно-правового признания опре­деленным образом изменился. Эта перемена отражает структурное изменение международно-правового про­странственного порядка.

Согласно классическому европейскому межДУ¹¹³" родному праву признание какого-либо другого госу-

рства _и какого-либо другого правительства включа­ет _в себя основывающееся на полном равенстве и взаимном паритете признание его в качестве Justus hostis в случае войны. По своей сути любое междуна­родно-правовое признание представляет собой выра­жение того, что признающая сторона считает, что то воздействие, которое территориальное изменение или возникновение нового режима оказывает на су­ществующий или создающийся пространственный порядок, вполне совместимо с этим порядком. Во времена стабильности формируются относительно прочные обычаи и правовые институты; во времена изменения целостной структуры признание de jure переходит в признание de facto и дилемма изоляции и интервенции приобретает глобальный масштаб. Так, в результате международно-правовой практики аме­риканских государственных деятелей и юристов по­нятие recognition^ было расширено до всеобщего, при­менимого к любой ситуации, к любому событию, к любой войне и к любому территориальному измене­нию акта одобрения. Об этой доктрине Стимсона мы еще поговорим. Сейчас же мы прежде всего должны рассмотреть некоторые особенно поучительные для нашей темы примеры международно-правового при­знания, которые позволят нам понять его типовой, модельный характер и во всей остроте постичь ди­лемму изоляции и интервенции: признание повстан­цев в качестве воюющей стороны и признание нового правительства. Оба эти примера особенно важны для вопроса о пространственном порядке, поскольку они наиболее четко показывают, что интервенция неотде­лима от любого международно-правового сосущест­вования и в целостной системе международного пра­ва обозначает тот момент, когда война превращается ^в справедливую войну, что на самом деле означает: в ^°^У_гражданскую. Вплоть до обеих мировых войн

' Признание (англ.).

представления о войне в Соединенных Штатах могли по сути дела — не считая колониальных войн и борь­бы с индейцами — сложиться лишь на основании опыта двух больших гражданских войн: войны за не­зависимость 1775-1779 годов и гражданской войны 1861 — 1864 годов. Во время обеих этих войн, но преж­де всего в ходе гражданской войны 1861 — 1864 годов, проблема признания повстанцев и участвующих в гражданской войне сторон оказывалась в центре меж­дународно-правового рассмотрения.

Ь) Проблематика, связанная с признанием

повстанцев (рассматриваемая на примере

гражданской войны в США 1861—1864 годов)

В европейском международном праве XVIII— XIX веков признание повстанцев в качестве воюющей стороны развилось в своеобразный правовой инсти­тут. Его специфическая проблематика заключалась в том, что понятие л/^жтосударственной войны евро­пейского международного права переносилось на в/уу/я/?шюсударственную борьбу и на гражданскую войну. В силу этого одновременно с проблемой не­дискриминационной войны возникла и проблема вмешательства одного государства во внутренние дела другого суверенного государства. Правовой ин^ статут признания повстанцев в качестве воюющей стороны возник у Ваттеля из идеи нейтралитета и был тесно связан с идеей невмешательства. Но совер­шенно очевидно, что признание повстанцев воюю­щей стороной означает для них чрезвычайно важное и принципиальное повышение их статуса, тогда как для законного правительства оно означает деграда­цию и мощное постороннее вмешательство в область его компетенции. Это вмешательство состоит именно в кажущемся нейтралитете. То, что как во внутриго­сударственном, так и в межгосударственном отноше-

нии, для одной стороны, выступает как восстание, государственная измена, уголовно наказуемое деяние и преступление, а для другой — как уголовное пре­следование, отправление правосудия и полицейские меры, для признающего повстанцев иностранного государства становится теперь bellum justum, понимае­мой в соответствии с недискриминирующим поняти­ем межгосударственной войны, а законное прави­тельство борющегося с повстанцами государства вынуждено принять это неблагоприятное для него изменение. Легальность или легитимность justa causa, представляющая собой нечто весьма существенное для того правительства, которому угрожают повстан­цы, становится благодаря этому юридически несуще­ственной, как и незаконность преступных повстан­цев.

Тем не менее там, где такой правовой институт вступает в силу, законное и признанное в качестве за­конного правительство суверенного государства выну­ждено идти на такое обусловленное международным правом удивительное повышение ранга своих внут­ригосударственных, незаконных врагов и непосредст­венно связанную с ним дискредитацию своего собст­венного права. Внутренняя проблематика такого правового института может быть понята лишь с точ­ки зрения всеобъемлющего международно-правового пространственного порядка. В самом деле, обыч­но приводимые прецеденты признания повстанцев воюющей стороной представляют собой не что иное, как примеры контроля и вмешательства ведущих дер­жав, которые таким способом превращали войны в формальные в международно-правовом смысле, при­знавали воюющие стороны в качестве justi hostes и в конечном счете способствовали тем территориаль­ным изменениям, которые казались им допусти­мыми. Типичным примером такого рода является признание ведущими европейскими державами гре­ческих повстанцев (1821). Оно означало не более чем

^к«Рл Шм,

европейский контроль над деградировавшей Отто­манской империей, которая в то время еще не была признана в качестве члена европейского международ­ного порядка и не принадлежала к тесному простран­ственному порядку Европы, а следовательно в соот­ветствии с европоцентричным международным правом ее территория в определенным смысле была еще свободна. Признаком весьма поверхностного обобщения является понимание этого европоцен-тричного акта, осуществленного европейскими вели­кими державами в отношении неевропейской импе­рии, как прецедента, применяемого к ситуации истинно внутриевропейской гражданской войны. Точно так же и признание итальянских революцио­неров под предводительством Гарибальди воюющей стороной (1859) было выражением политики великих европейских держав в отношении более слабых евро­пейских государств. Когда же пространственный порядок общеевропейского международного права прекратил свое существование, подобные акты при­знания лишились своего смысла. По этой причине во время испанской гражданской войны 1936—1939 го­дов уже ни одна сторона не получила признания в качестве воюющей стороны, а созданный тогда евро­пейскими державами так называемый комитет по невмешательству самим своим названием свидетель­ствовал о внутреннем нигилизме, свойственном то­гдашнему европейскому международному праву.

Практике признания, сложившейся в рамках евро-поцентричного международного права, соответство­вала подобная же практика, осуществлявшаяся в пределах Западного полушария. В 1816 году прави­тельство Соединенных Штатов признало южно- и центральноамериканских революционеров, боров­шихся против законных испанского и португальско­го правительств, воющей стороной (Буэнос-Айрес ■ Колумбия, Мексика боролись против Испании, Бра-

1Ь

л

зилия и Артигас против Португалии). Президент Соединенных Штатов Джеймс Монро начиная с 1817 года ежегодно сообщал об этом в своих посла­ниях, адресованных конгрессу, пока, наконец, в 1822 году южно-американские воюющие страны не были признаны Соединенными Штатами в качестве независимых государств. В огромном по своему зна­чению послании Монро от 2 декабря 1823 года при­знание южноамериканцев в качестве воюющей сто­роны было особо подчеркнуто. В этом послании оно было подано как выражение полного нейтралитета Соединенных Штатов, и именно нейтралитета в от­ношении конфликта между южноамериканцами и испанским правительством. В действительности по­литическая практика Соединенных Штатов уже тогда исходила из международно-правового притязания, состоявшего в проведении линии Западного полуша­рия и открыто высказанного в послании Монро от 2 декабря 1823 года. Все это неизбежно должно было привести к очень любопытному конфликту, возник­шему после начала американской гражданской вой­ны, когда в мае 1861 года великие европейские дер­жавы, Англия и Франция, признали восставшие южные штаты в качестве воюющей стороны. Теперь дело касалось уже не внутриевропейского или внут-риамериканского пространственного порядка, а гра­ниц тогдашнего европейского международного права и отношений обоих гигантских пространств, по эту и по ту сторону глобальной линии Западного полуша­рия. Поэтому имевшее место в этом случае, т. е. в • 861 году, признание повстанцев воюющей стороной абсолютно уникально. Оно не могло ни стать test ^са$е¹ для европоцентричного международного права, ^ни быть соотнесенным с истинным test case этого ев-

'Дело, имеющее принципиальное значение для разреше-^Ния ряда аналогичных дел; дело-прецедент {англ.).

ропоцентричного международного права. Но тем са-мым оно само по себе является еще более важным и показательным с точки зрения новой пространствен­ной проблемы, появившейся после того, как Западное полушарие, вновь обретя свое собственное достоинст­во, выступило против старой Европы.

Серьезная конфронтация, возникшая между пра­вительствами Соединенных Штатов Америки и двух великих западноевропейских держав вследствие при­знания последними штатов южной конфедерации затянулась на целое десятилетие. Она началась с ог­лашения английской прокламации 13 мая 1861 года и французской прокламации 10 июня 1861 года и со­хранялась даже после отмены вышеуказанного при­знания (в июне 1865 года) вплоть до окончания со­стоявшихся в 1871 году разбирательств по поводу дела крейсера «Алабама». Позиция Соединенных Штатов была чрезвычайно уязвимой как в теоретиче­ском, так и в практическом отношении. Английское и французское правительства могли ссылаться на об­щепринятые мнения и на таких авторитетных авто­ров, как Ваттель и Уитон. Они могли апеллировать также и к прецедентам Греции (1821) и Южной Аме­рики (1822) и даже напомнить о знаменитой деклара­ции о нейтралитете, изданной самим президентом Джорджем Вашингтоном 22 апреля 1793 года во вре­мя революционной войны, которую вела якобинская Франция с возглавляемой Англией и Австрией анти­революционной коалицией. Тогда как правительство Соединенных Штатов Америки в условиях тогдаш­ней политической ситуации не могло выдвинуть свои главный и подлинный аргумент — пространственный подход, базирующийся на идее Западного полуша­рия и доктрине Монро. Ведь именно эти годы, 1861-1864, были временем сильнейшего кризиса доктрины Монро. Ссылка европейских правительст

на греческий прецедент 1821 года была для прави­тельства Союза чрезвычайно оскорбительна. Но пра­вительство Союза в своей аргументации не приняло ее во внимание. В своих нотах и заявлениях оно в принципе и в общем и целом не отрицало права при­знания повстанцев в качестве воюющей стороны; оно лишь упрекало своих партнеров в поспешном, не вы­званном какой-либо действительной необходимостью и осуществленном без предварительной оценки по­следствий и без переговоров с законным правитель­ством признании. Кроме того, Соединенные Штаты усматривали некорректный и недружественный ха­рактер поведения Англии и Франции даже в том, что две эти державы действовали в этом вопросе сообща. Американское правительство вновь и вновь подчер­кивало нерасторжимое единство и неделимость Соединенных Штатов и тем самым фактически ут­верждало, что любое признание каким-либо государ­ством повстанцев, действующих в другом государст­ве, представляет собой сложнейшую проблему и, более того, что по сути дела такое признание с меж­дународно-правовой точки зрения невозможно.

Особенно показательным в этом отношении явля­ется письмо от 21 мая 1861 года, адресованное амери­канским послом в Лондоне Чарльзом Фрэнсисом Адамсом, в Вашингтон, государственному секретарю США Сьюарду. Адаме обращает его внимание на речь английского лорда-канцлера, заявившего, что после признания южных штатов воюющей стороной война продолжается уже как justum bellum. Поэтому, когда американский посол выступил с протестом, лорд-канцлер возразил ему, что тем самым он при­знал лишь сам факт войны, а о justum bellum говори­лось лишь в некоем техническом смысле, чего при сложившихся обстоятельствах, как представляется, ^еДва ли возможно было избежать и что означает лишь

то, что для обеих сторон и без какой-либо оценки справедливости эта война представляет собой войн⁶ в международно-правовом смысле и потому подчин на правилам современного, цивилизованного веде" ния войны. Никакого другого смысла, по словам лорда-канцлера, прокламация королевы не содержа ла.¹ В письме от 21 июня 1861 года, адресованном

¹ Это место является достаточно важным, чтобы не проци­тировать его в оригинале «Under such circumstances it seemed scarcely possible to avoid speaking of this in the technical sense as justum bellum, that is, a war of two sides, without in any way implying an opinion of its justice, as well as to withhold an endeavour, so far as possible, to bring the management of it within the rules of modern civilized warfare. This was all that was contemplated by the Queen's proclamation. It was designed to show the purport of existing laws, and to explain to British subject their liabilities in case they should engage in the war. And however strongly the people of the United States might feel against their enemies, it was hardly to be supposed that in practice they would now vary from their uniformly humane policy of war» [При таких обстоятельствах едва ли представлялось возможным избежать разговора об этом в техническом смысле как о justum bellum, то есть о войне, ведущейся двумя сторонами, причем в данном случае речь никоим образом не идет о выражении какого бы то ни было мнения по поводу ее справедливости, а лишь озна­чает, что должны быть приложены усилия для того, чтобы война, насколько это возможно, велась по правилам ведения современной цивилизованной войны. Это все, что подразуме­вается в прокламации королевы. Ее цель состояла в том, что­бы продемонстрировать смысл существующих законов и объ­яснить британским подданным их обязанности в случае, если они будут вовлечены в военные действия. И как бы решитель­но ни был настроен народ Соединенных Штатов против своих врагов, трудно было бы предположить, что на практике он бу­дет отступать от общечеловеческих принципов ведения вои­ны]. В этом последнем замечании лорда-канцлера У^пУ^с^^ае^ из виду связь между справедливой войной и гражданской в ной (Brum. Fontes Juris Gentium. Ser. В. Sect. 1. Т. 1- "^ars S. 106).

лорДУ Лайонсу, английскому послу в Вашингтоне, британский министр иностранных дел лорд Рассел еше раз возвращается к этому моменту и делает важ­ное различение, целиком и полностью находившееся _в русле классической традиции учения о bellum justum, в соответствии с которой вопрос о justa causa сознательно исключался. Английский министр ино­странных дел утверждает, что в своей речи в Палате общин он ссылался на пример греческих повстанцев лишь для того, чтобы воспользоваться здравой поли­тической максимой Каннинга, в соответствии с кото­рой вопрос о состоянии войны — это не вопрос прин­ципов, а исключительно вопрос факта; лишь количественные показатели и сила стороны, борю­щейся с правительством, а отнюдь не правота ее дела (not the goodness of their cause) дают ей право на обла­дание характером воюющей стороны и на соответст­вующее к себе отношение.'

Такие формулировки показывают, насколько силь­ным было влияние традиционного, классического понятия межгосударственной войны и на английских юристов. Когда они вновь и вновь твердят о своем

¹ «I had quoted in the House of Commons the case of the Turks and Greeks in order to avail myself of the sound maxim of policy enunciated by Mr. Canning, that the question of belligerent rights is one, not of principle, but of fact; that the size and strength of the party contending against a Government, and not the goodness of their cause, entitle them to the character and treatment of belligerents» [Я ссылался в Палате общин на гре ко -турецкий прецедент для того, чтобы воспользоваться здравой политиче­ской максимой, сформулированной мистером Каннингом, которая гласит, что вопрос о правах воюющих сторон — это не вопрос принципа, а вопрос факта; что количественные пока­затели и сила стороны, борющейся с правительством, а не правота ее дела, дают ей право на обладание характером воюющей стороны и на соответствующее к себе отношение] (Bruns Fontes Juris Gentium. Ser. В. Sect. 1. Т. 1. Pars. 2. S. 109).

нейтралитете по отношению к обеим сторонам, уча­ствующим в гражданской войне, то в действительно­сти они имеют в виду лишь применение недискри­минационного понятия межгосударственной войны к внутригосударственной гражданской войне. Но именно в этом и заключается глубочайшая проблема, и, таким образом, сильнейшее возмущение амери­канского правительства вполне объяснимо. Как в практическом, так и в моральном и в юридическом отношении признание повстанцев никак не может считаться сугубо фактической и чисто декларативной констатацией. Любое признание со стороны ка­кой-либо великой державы инсургентов, действую­щих в другом государстве, самым непосредственным и эффективным образом способствует повышению не только морального, юридического, пропагандист­ского, но и военного потенциала этих инсургентов, государственных изменников и саботажников. В силу этого факта все утверждения о чисто факти­ческом и декларативном характере признания про­сто не соответствуют действительности. Когда абст­рагируются от понятия justa causa и признают, что повстанцы ведут bellum justum, то именно в силу этого абстрагирования от всех правовых вопросов законному правительству наносится тяжелый ущерб и оно терпит жестокую несправедливость. На самом деле американское правительство, используя свою аргументацию, атаковало сам правовой институт признания повстанцев в качестве воюющей стороны не только потому, что признание внутригосударст­венных боевых действий в качестве войны несо­вместимо с целостностью и неделимостью государ­ственного суверенитета, но и потому, что правовое уравнивание законного правительства с его внутри­государственными незаконными врагами ни в коей мере не является выражением полного нейтралите­та, а содержит в себе оценку определенного внутри­государственного процесса, отличную от оценки со-

ответствуюшего компетентного в данном вопросе правительства, и потому всегда означает чреватое значительными последствиями вмешательство {ин­тервенцию).

С этой точки зрения особого упоминания заслу­живает инструкция, направленная государственным секретарем Сьюардом Чарльзу Фрэнсису Адамсу 19 июня 1861 года. В ней говорится, что американ­ское правительство, обоснованно принимая во вни­мание суверенитет Соединенных Штатов, не может позволить себе пускаться в дебаты по поводу англий­ской позиции; Соединенные Штаты все еще являют­ся единственным и исключительным сувереном на тех территориях, которые были законно приобретены ими и которыми они уже в течение долгого времени обладают; Соединенные Штаты являются дружест­венной страной по отношению к Великобритании, и вследствие этого Великобритания не должна иметь никаких контактов ни с одной партией или группой (section) внутри США, причем не имеет значения, лояльны эти партии или группы Соединенным Шта­там или нет; Великобритания не имеет никакого пра­ва ни каким бы то ни было образом квалифициро­вать (qualify) суверенитет Соединенных Штатов, ни признавать за какой-либо партией, штатом или груп­пой тех прав, интересов или властных полномочий, которые вступали бы в противоречие с нерушимым суверенитетом Федерального Союза. Имеющий ме­сто в настоящее время вооруженный мятеж ни в коем случае не может рассматриваться как состояние вой­ны, которое наносило бы ущерб суверенитету прави­тельства, служило бы основанием для признания существования воюющих сторон и давало бы ино­странным государствам право на осуществление вмешательства или на соблюдение нейтралитета в от­ношении этих сторон. К этим инструкциям амери­канский государственный секретарь присовокупляет бедующий, чрезвычайно важный для наших даль­нейших рассуждений тезис: «Любой другой принцип

должен был бы превратить правительство в игрушку случая и каприза и в конечном счете ввергнуть все че­ловеческое общество в состояние непрерывной войны»}

' «This government could not, concistently with a just regard for the sovereignty of the United States, permit itself to debate these novel and extraordinary positions with the government of her Britannic Majesty; much less can we consent that that government shall announce to us a decision derogating from that sovereignty, at which it has arrived without previously conferring with us upon the question. The United States are still solely and exclusively sovereign within the territories they have lawfully acquired and long possessed, as they have always been. They are at peace with all the world, as, with unimportant exceptions, they have always been. They are living under the obligations of the law of nations, and of treaties with Grest Britain, just the same now as heretofore; they are, of course, the friend of the Great Britain, and they insist that Great Britain shall remain their friend now just as she has hitherto been. Great Britain, by virtue of these relations, is a stranger to parties and sections in this country, whether they are loyal to the United States or not, and Great Britain can neither rightfully qualify the sovereignty of the United States, nor concede nor recognize any rights or interests of power of any party, State, or section in contravention to the unbroken sovereignty of the Federal Union. What is now seen in this country is occurrence, by no means peculiar, but frequent in all countries, more frequent even in Great Britain than here, of an armed insurrection engaged in attempting to overthrow the regularly constituted and established government. There is, of course, employment of force by the government to suppress the insurrection, as every other government necessary employs force in such cases. But these incidents by no means constitute a state of war impairing the sovereignty of the government, creating belligerent sections, and entitling foreign States to intervene or to act as neutral between them, or in any other way to cast off their lawful obligations to the nations thus for the moment disturbed. Any other principle than this would be to resolve government everywhere into a thing of accident and caprice, and ultimately all human society into a state of perpetual war» [Правительство, последовательно и обоснованно принимая во внимание суверенитет Соединенных Штатов, не

с) Изменение смысла признания иностранного правительства

Американская инструкция 1861 года основывается на той идее, что правовая оценка одним государством внутригосударственных процессов в другом государ-

может позволить себе пускаться в дебаты с правительством Ее Британского Величества по поводу этой новой и экстраорди­нарной английской позиции; еще менее мы можем согласить­ся с тем, что это правительство будет извещать нас о задеваю­щем этот суверенитет решении, к которому оно пришло, не обсудив его предварительно с нами. Соединенные Штаты, как это всегда и было, все еще являются единственным и исклю­чительным сувереном на тех территориях, которые были за­конно приобретены ими и которыми они уже в течение долго­го времени обладают. Они, как это всегда и было за незначительными исключениями, поддерживают мирные от­ношения со всем миром. Они соблюдают обязательства, нала­гаемые на них международным правом и договорами с Вели­кобританией, в настоящий момент точно так же, как и прежде; они, разумеется, являются дружественной страной по отноше­нию к Великобритании и требуют, чтобы и Великобритания и сейчас оставалась такой же дружественной страной, какой она была до сих пор. В силу этих отношений Великобритания не должна иметь никаких контактов ни с одной партией или группой внутри нашей страны, причем не имеет значения, ло­яльны эти партии или группы Соединенным Штатам или нет, и Великобритания не имеет никакого права ни каким бы то ни было образом квалифицировать суверенитет Соединенных Штатов, ни признавать за какой-либо партией, штатом или группой тех прав, интересов или властных полномочий, кото­рые вступали бы в противоречие с нерушимым суверенитетом Федерального союза. То, что сегодня происходит в нашей стране, есть событие, никоим образом не уникальное и не при­сущее лишь ей, а время от времени случающееся во всех стра­нах, причем в Великобритании даже более часто, чем здесь, и представляющее собой вооруженный мятеж, выливающийся в попытку ниспровержения законно сформированного и утвер­жденного правительства. Разумеется, правительство применя-

стве может представлять собой противоречащее международному праву вмешательство одного госу­дарства во внутренние дела другого. Для второй раз­новидности международно-правового признания, ко­торую мы намереваемся рассмотреть, основываясь на международно-правовой практике Западного полу­шария, это обстоятельство оказывается решающим. Я имею в виду признание того или иного правитель­ства и вопрос о том, когда какое-либо новое прави­тельство нуждается в новом, особом признании. В этом отношении в европейском международном праве был достигнут определенный баланс, и между­народно-правовое признание государств и прави­тельств оформилось в своеобразный правовой инсти­тут, посредством которого, с одной стороны, учитывалась заинтересованность признающего госу­дарства в заслуживающем доверия партнере по дого­вору, а с другой — принимался в расчет принцип невмешательства в вопросы внутреннего государст­венного устройства другого государства. Юристы-ме­ждународники XIX столетия, такие как Лоример и

ет силу для подавления мятежа, но и любое другое правитель­ство в подобном случае неибежно применило бы силу. Но эти инциденты ни в коем случае не могут рассматриваться как со­стояние войны, которое наносило бы ущерб суверенитету пра­вительства, служило бы основанием для признания существо­вания воюющих сторон и давало бы иностранным государствам право на осуществление вмешательства или на соблюдение нейтралитета в отношении этих сторон, либо по­зволяло бы им каким-либо иным образом оказаться от их за­конных обязательств по отношению к нации, пребывающей в данный момент в столь тревожной ситуации. Любой другой принцип за исключением этого должен был бы превратить правительство в игрушку случая и каприза, и в конечном счете ввергнуть все человеческое общество в состояние непрерывной войны] {Brum. Fontes Juris Gentium, eod. S. 108-109).

Бонфис, разработали несколько (не считая различия между признанием de jure и de facto) различных форм признания: полное, частичное и естественное. Во внутриевропейских делах признание вплоть до конца XIX века все еще рассматривалось как акт принятия в семью наций, как допуск в определенный союз, а потому как некий конститутивный акт. Мы уже упо­минали, что Лоример считал такого рода признание основным институтом европейского международного права. Но по мере того, как разрушался конкретный порядок европейского международного права, исче­зало и осознание конститутивного характера этого акта. Таким образом, в соответствии с господствую­щим учением международно-правовое признание как нового государства, так и нового правительства пере­стало пониматься как конститутивный акт допуска, хотя, с другой стороны, и не превратилось в пустую формальность, а стало рассматриваться как некое «свидетельство о доверии», необходимое в отношени­ях между государствами и правительствами. Про­странственный момент, присущий всякому междуна­родно-правовому признанию, в этой конструкции уже не учитывался. В общем и целом европейская практика и в вопросе о признании также отражала попытки, хоть это было весьма и весьма непросто, придерживаться некой средней линии между недо­пустимым вмешательством и практически невозмож­ным отказом от какой бы то ни было правовой оценки. В противоречивой ситуации, связанной с от­ношением к Советскому Союзу и советскому прави­тельству 1917—1924 годов, вопрос о признании ока­зался ключевой проблемой нового мирового порядка. В этот момент стала ясна реальная картина положе­ния в мире: новое огромное пространство суши на востоке Европы, полностью деградировавшее евро­пейское международно-правовое сообщество, колеб-

лющееся между идеей изоляции и интервенции За-падное полушарие и нерешительная и беспомощная Женевская лига.

На американском континенте глубокое противоре­чие между позицией невмешательства и позицией интервенции именно в вопросе о признании новых правительств проявилось столь непосредственно и с такой остротой, что Западное полушарие и в этом от­ношении можно сравнить с увеличенным и огруб­ленным зеркальным отражением Европы XIX столе­тия с соответственной проблематикой. Согласно так называемой доктрине Тобара, лежавшей в основании соглашения, заключенного 20 декабря 1907 года цен­трально-американскими республиками Коста-Рикой, Гватемалой, Гондурасом, Никарагуа и Сальвадором, правительство какого-либо другого государства, при­шедшее к власти в результате государственного пере­ворота или революции, не должно признаваться до тех пор, пока оно в соответствии с конституцией не будет узаконено посредством свободно избираемого народного представительства. Тем самым демократи­ческая форма проявления законности и легитимно­сти была провозглашена международно-правовым стандартом. Благодаря политической практике пре­зидента В. Вильсона этот стандарт демократической законности был возведен в международно-правовой принцип для всей сферы Западного полушария. В со­ответствии с ним признаются лишь такие правитель­ства, которые законны в том смысле, какой подразу­мевает демократический конституционный строй. То же, что in concreto означают термины «демократиче­ский» и «законный», на практике, само собой разу­меется, определяет, интерпретирует и санкционирует само признающее правительство. Очевидно, что та­кая доктрина и практика признания новых прави­тельств носят интервенционистский характер. Для Западного полушария итогом такой практики стало то, что правительство в Вашингтоне получило воз­можность эффективно контролировать любую смену

правительства и конституционного строя во всех прочих американских государствах. Пока Соединен­ные Штаты ограничиваются лишь Западным полуша­рием, такая практика имеет отношение лишь к этому региону. Но как только США выдвинут притязание на осуществление практики всемирного интервен­ционизма, она затронет каждое государство Земли.

Но в то же самое время со ссылкой на принцип независимости каждого государства на американском континенте возникла и прямо противоположная по своей направленности конструкция. В силу этого принципа международно-правовое признание уже само по себе объявляется недопустимым средством международно-правового вмешательства и отвергает­ся как таковое. Этой точке зрения присуща диалек­тическая ценность последовательной антитезы и она сохраняет это значение даже тогда, когда во власт­но-политическом отношении ее утверждение превра­щается в бессильный жест. Это — точка зрения, от­стаиваемая сложившейся в Мексике так называемой доктриной Эстрады. Эта доктрина в высшей степени последовательна и доходит до того, что любое при­знание такого рода рассматривает как противореча­щее международному праву и даже как оскорбление в адрес якобы признаваемого государства или якобы признаваемого правительства, и на этом основании его отвергает.¹ Все двусторонние международно-пра-

' Эта доктрина получила свое название по имени мекси­канского министра иностранных дел Хенаро Эстрады; приве­дем имеющий существенное значение фрагмент его заявле­ния: «После тщательных размышлений мексиканское правительство информировало своих министров и поверен­ных в делах во всех затронутых новейшим политическим кри­зисом странах о том, что мексиканское правительство намере­вается отказаться от каких бы то ни было заявлений, которые могут быть поняты как декларация о признании, ибо мекси­канское правительство придерживается той точки зрения, что такой образ действий носил бы характер оскорбления, которое не только затрагивает суверенитет другого государства, но и

вовые отношения между государствами, правительст­вами и сторонами гражданских войн превращаются таким образом в отдельные, имеющие место от случая к случаю единичные контакты чисто фактического рода. Все признания de jure и даже все признания de facto упраздняются; сохраняются лишь отношения de facto. Таким образом, в этой доктрине мы имеем дело с полной противоположностью централистско-глоба-листской практике признания.¹

Всеобщее понятие международно-правового при­знания и непризнания разрабатывается в качестве ти­пичного и специфического средства вмешательства.

означает, что иностранные правительства могут выносить су­ждения по поводу внутренних дел других стран, присваивая себе право на определенного рода критику и вынося реше­ния — в негативном или позитивном смысле — по поводу пра­вовых качеств других правительств». Текст этого заявления опубликован в: American Journal of International Law. 25 Suppl S. 203.

¹ С этой точки зрения заслуживает внимания то, что «со­временная швейцарская политика международного признания демонстрирует подход, чрезвычайно близкий этой мексикан­ской доктрине». «Отношение швейцарских властей к прави­тельству Франко в определенном отношении заставляло вспомнить о доктрине Эстрады... Можно даже сказать, что это отношение (состоящее в том, чтобы не выражать ни призна­ния de jure, ни признания de facto, а сохранять свободу для принятия решений в зависимости от ситуации) свидетельству­ет о том, что Федеральный национальный совет сделал един­ственно правильный вывод из понимания того, что в наше время все вопросы, связанные с международным признанием, подчинены политике, а не юридическим соображениям». Цитата из статьи швейцарского автора Петера Штирлина «Правовое положение непризнанного правительства в между­народном праве» {Peter Slier/in. Die Rechtstellung der nichtanerkannte Regierung im Volkerrecht. Zurcher Studien zum Internationalen Recht, herausgegeben von H. Fritzsche und D. Schindler. Zurich, 1940. S. 29 und 200). Эти положения обла­дают тем большей важностью, что Швейцария всегда была об­разцом международно-правовой корректности.

А следовательно, это признание или непризнание имеет отношение не только к признанию новых госу­дарств и правительств в прежнем традиционном смыс­ле европейской международно-правовой практики. Оно представляет собой некое согласие или несогла­сие, т. е. правовую оценку любого изменения, которое сочли важным, в частности любого террито­риального изменения. Оно нашло свою первую ау­тентичную формулировку в так называемой доктрине Стимсона. Юридически эта доктрина исходит из за­ключенного в 1928 году пакта Келлога. Первые доку­менты, в которых она была зафиксирована, относят­ся к 1932 году.¹ В соответствии с этой доктриной правительство Соединенных Штатов оговаривает за собой право, действительное в любом районе Земли,

¹ Доктрина Стимсона сформулирована в одновременно ог­лашенных нотах от 7 января 1932 года, адресованных Китаю и Японии, и четко изложена в выступлении государственного секретаря США Стимсона перед Советом по международным отношениям 8 августа 1932 года (The Departament of State. Publication No. 357). В нотах от 7 января говорится, что прави­тельство США «не намерено признавать ни одну ситуацию, ни один договор и ни одно соглашение, которые достигнуты при помощи средств, противоречащих соглашениям и обязатель­ствам, вытекающим из договора от 27 августа 1928 года (пакта Келлога)». Решение Женевской лиги от 11 марта 1932 года гласит: «Члены Лиги постановили не признавать никакую си­туацию, никакой договор и никакое соглашение, которые были бы достигнуты при помощи средств, противоречащих Пакту Лиги Наций или Парижскому пакту (пакту Келлога)». В декларации от 3 августа 1932 года, принятой по поводу так называемой войны Чако между Боливией и Парагваем, 19 американских государств заявили, что они «не признают такое урегулирование настоящего (т. е. по поводу Чако) кон­фликта, которое не будет достигнуто мирными средствами; точно так же они не признают и законность территориальных приобретений, достигнутых с помощью оккупации или завое­вания, осуществленного с помощью военной силы». Пакт Сааведры-Ламаса был заключен 10 октября 1933 года.

Карл Шмитт

отказывать в «признании» тем изменениям во владе­нии, которые осуществлены посредством незаконного использования силы. Это означает, что Соединенные Штаты, отринув различие между Западным и Восточ­ным полушариями, выдвигают притязание на то, что они будут принимать решение по поводу законности либо незаконности любого территориального измене­ния на всей Земле. Такое притязание затрагивает про­странственный порядок всей Земли. Любой процесс в любой точке Земли может стать предметом интереса Соединенных Штатов. «An act of war in any part of world is an act that injures the interest of my country».¹ Эти слова президента Гувера, сказанные им в 1928 году, Стимсон положил в основание своей доктрины. Практика jus publicum Europaeum была нацелена на то, чтобы конфликты удерживались в рамках систе­мы определенного равновесия; теперь именем един­ства мира она универсализируется. «Без этой новой точки зрения (имеется в виду доктрина Стимсона), — говорил сам госсекретарь непосредственно по одному практическому поводу, в связи с конфликтом в Вос­точной Азии, — в соответствии с принципами прежнего международного права события в далекой Манчжурии никоим образом не касались бы Соеди­ненных Штатов».² Но с новой точки зрения были оправданы те интервенции, которые касались всех важных политических, социальных и экономических вопросов Земли.

Кроме того, в речь Стимсона от 8 августа 1932 года также включено — причем абсолютно сознательно -

¹ Любой акт войны в любой точке мира является актом, на­
носящим вред интересам моей страны {англ.).

² Речь, произнесенная 8 августа 1932 года, а.а.О. «Except for
this viewpoint and these covenants (пакта Келлога и устава Лиги
наций) these transactions in far-off Manchuria, under the rules of
international law therefore obtaining, might not have deemed the
concern of the United States».

и совершенно категорическое отрицание понимания войны как своего рода дуэли, а также откровенное провозглашение перехода к пониманию войны как преступления, т. е. к превращению ее в уголовное преступление, пусть даже в самой речи еще не ис­пользуется слово «crime»,' а говорится лишь о неза­конности (illegality) и правонарушителях (wrongdoers и lawbreakers), а не прямо о преступниках (criminals).²

Здесь нам следует еще раз вспомнить об уже цити­ровавшихся нами словах государственного секретаря Сьюарда, сказанных им в 1861 году. Тогда, сразу по­сле начала гражданской войны, Соединенные Штаты целиком и полностью находились в состоянии обо­ронительной самоизоляции. В то время как деклара­ция 1932 года основывает их новую доктрину на ин­тервенционистском принципе. Сам государственный секретарь Стимсон более точно выразил свои про­странственные представления в докладе, произнесен­ном 9 июня 1941 года в военной академии Уэст-Пойнт. В этом докладе он говорит, что вся Зем­ля сегодня стала не больше, чем в 1861 году, в начале гражданской войны, были Соединенные Штаты Аме­рики, которые уже тогда были слишком малы для того противоречия, которое разделяло Север и Юг.

¹ Преступление (англ.).

² А.а.О. It (war) is an illegal thing. Hereafter when two nations
engage in armed conflict either one or both of them must be
wrongdoers — violators of this general treaty law (sc. the
Briand-Kellogg Treaty). We no longer draw a circle about them and
treat them with the punctilios of the duelist's code. Instead we denounce
'hem as law-breakers [Она (война) есть незаконная вещь. В бу­
дущем, если две нации вступят в вооруженный конфликт, то
либо одна из них, либо обе, должны быть признаны правона­
рушителями — нарушившими общий для всех закон (т. е. пакт
Бриана-Келлога. Мы не будем долго ходить вокруг да около и об­
ращаться с ними с педантичностью, присущей дуэльному кодек­
су- Вместо этого мы осудим их как нарушителей закона].

Это действительно важное утверждение с точк_и зрения проблемы нового номоса Земли, особенно если мы вспомним о нашей интерпретации тезиса cuius regio, ejus economia и его самой современной мо­дификации cuius economia, ejus regio.

На этом мы прерываем наши рассуждения.

»

" 7. Война, ведущаяся при помощи современных

* средств уничтожения

Современное естествознание каждому властителю предоставляет средства и методы, расширяющие наши представления об оружии, а тем самым изме­няющие и само понятие войны. Изменение смысла войны сопровождается развитием современных средств уничтожения. Это развитие еще больше уско­ряет процесс изменения смысла войны. До сих пор оно шло в ногу с ходом понятия криминализации войны, т. е. с превращением ее в уголовное преступ­ление.

Учитывая нашу тему, мы ограничимся рассмотре­нием нескольких пространственных аспектов, ко­торые помогут нам прояснить пространственную картину войны, соответствующей прежнему европей­скому международному праву.

•' а) Пространственная картина театра военных
*^й действий, разделенного на сушу и море

В XVIII-XIX столетиях европейскому междуна­родному праву удалось достичь определенного огра­ничения войны. Военный противник были признан в качестве Justus hostis в отличие от повстанца, преступ­ника и пирата. По мере того как исчезало разделение сторон на правую и неправую, война теряла кара-

тельный характер и пунитивные тенденции. Нейтра-итет смог стать реальным международно-правовым институтом, поскольку вопрос о справедливой при­чине войны, justa causa, стал юридически иррелевант-_ным международному права.

Таким образом, война превратилась в отношения между равноправными суверенными государствами. Противники, равным образом признаваемые justi hostes, находятся относительно друг друга на одном и том же уровне. Это равенство обеих воюющих сторон, которое еще в XVII—XVIII столетиях как aequalitas hostium подчеркивали истинные основате­ли европейского международного права Альберико Джентили и Ричард Зач, получило оформление, однако, лишь в XVIII—XIX веках и распространя­лось лишь на европейскую сухопутную войну. Как гражданская, так и колониальная войны не были за­тронуты этим ограничением. Лишь европейская су­хопутная война этой эпохи с обеих сторон велась посредством организованных государством воору­женных сил. Благодаря тому, что эти вооруженные силы воевали не с повстанцами, преступниками или пиратами, а с законным врагом, появилась возмож­ность апелляции к различным правовым институтам. В частности, стало возможным не видеть более в во­еннопленных и побежденных объект наказания, мес­ти или обмена заложниками, не рассматривать част­ную собственность как непосредственную добычу, захватываемую в ходе сухопутной войны, и сопрово­ждать заключение мирных договоров само собой ра­зумеющимися оговорками об амнистии.

В отношении морской войны были созданы иные военно-правовые институты. Здесь также одержали верх соображения гуманности. Но современный мор­ской бой протекает иначе, чем битва на суше. Гибну­щий военный корабль идет ко дну, и во время мор­ских войн, которые вели европейские народы, редко случалось, чтобы боевой корабль поднимал белый

флаг и сдавался врагу, подобно крепости на суше. Кроме того, морская война, как известно, оставалась торговой и экономической войной, в которой прини­мали участие не только государственный военный флот. Морская война как таковая всегда оставалась войной за добычу. Она была ориентирована непо­средственно на частную собственность вражеской и даже нейтральной стороны. Она всегда оставалась торговой войной, причем следует иметь в виду, что в соответствии с воззрениями XIX века торговля по своей сущности была свободным, т. е. не государст­венным, а частным делом.¹ Вплоть до запрета капер­ства на Парижской конференции 1865 года уполномо­ченные государством частные лица активно участвовали в морских войнах. Американская граж­данская война 1861 — 1864 годов в значительной степе­ни была еще такой каперской войной. Но и после за­прещения каперства частные лица и их частная собственность пассивным образом оставались непо­средственным объектом морской войны и морского трофейного права. Нарушителями морской блокады и контрабандистами, чья собственность считалась за­конным призом, были не государства, а частные лица. Нарушение блокады и контрабандистская деятель­ность, осуществляемые нейтральными торговыми суда­ми, считаются не нарушением нейтралитета, а дейст­виями, предпринимаемыми свободными, т. е. не связанными с государством коммерсантами в про­странстве свободного, т. е. не принадлежащего како­му-либо государству моря, вследствие чего частная, т. е. негосударственная, собственность в результате во-

¹ «Свобода торговли от государства как кардинальный принцип морского международного права» является темой ра­боты Сержа Майвальда «Развитие государственного торгового мореплавания в зеркале международного права» {Serge Maiwald. Die Entwicklung zur staatlichen Handelsschiffahrt im Spiegel des internationals Rechts. Stuttgart, 1946).

енных действий становится непосредственным трофе­ем или законным призом воюющего государства.

Поэтому в этой морской войне отсутствует то по­следовательно проводимое абсолютное равенство сторон, характерное для европейской государствен­ной войны, которое в отношении чисто армейской сухопутной европейской войны XIX века нашло от­ражение в классических правовых институтах, таких, например, как occupatio bellica, и которое основыва­ется на том принципе, что суверенные государства в качестве таковых противостоят друг другу на одном и том же уровне и признают друг друга таковыми в том числе и в ходе войны. Во время морской войны воен­ный корабль, составная часть организованных го­сударством военно-морских сил, предпринимает враждебные действия непосредственно в отношении частных лиц как таковых. Противостояние врагов за­трагивает здесь не равноправные государства как та­ковые — как некие организованные структуры. На­против, здесь на одной стороне может находиться суверенное государство, а на другой — отличное от государства, в частности от своего собственного, под флагом которого оно выходит в море, частное лицо, которое как таковое отнюдь не тождественно по сво­ей сущности воюющему суверенному государству и не может воевать против него, поскольку оно не на­ходится с этим государством на одном уровне, хотя в ходе морской войны оно и в вступает с ним в прямое столкновение.

Это ведущее свою частную торговлю частное лицо, нарушающее блокаду или везущее контрабанду, рас­сматривается ведущими войну военно-морскими си­лами в качестве врага. Но является ли этот враг Justus hostisl Он не может им быть в том же самом смысле, что и равноправное со всеми прочими суверенное государство. Но с другой стороны, он не может рас­сматриваться и как враг во время войны на уничто­жение против преступников и пиратов. Ведь наруши-

тел и блокады и контрабандисты действуют даже не вопреки международному праву, а лишь на собствен­ный страх и риск. Они действуют не незаконно, _а рискованно. Это возможно потому, что оба вышена­званных процесса, и нарушение блокады, и контра­бандистская деятельность, разворачиваются по сути дела в нейтральной зоне двойной свободы, т. е. от­сутствия государства, во-первых, в пространственном отношении — в области свободного моря и, во-вто­рых, в содержательном — в сфере свободной торгов­ли. Но и ведущее морскую войну государство, осуще­ствляющее призовое право, и ведущее торговлю частное лицо, суда и собственность которого стано­вятся объектом государственного призового права, предстают перед призовым судом и подчиняются приговору независимого от воюющего государства судьи, который руководствуется международно-пра­вовыми нормами призового права. Таким образом сохраняется идея правового равенства и одинакового в правовом смысле уровня, каковое равенство при чисто государственной войне основывается на квали­фикации врага в качестве Justus hostis и взаимном aequalitas, возникающем в силу этой квалификации врага. Сущность ограниченной международным пра­вом сухопутной войны и все ее классические право­вые институты разрушаются в том случае, если нару­шается специфическое представление о Justus hostis как о государстве. Поэтому призовая юстиция при­звана служить тому, чтобы в ходе морской войны по­добное нарушение избегалось и формально, и в принципе.

Таким образом, совершенно экстраординарное значение призового арбитража состоит в том, что он создает возможность применения права и равен­ства сторон также и в отношении негосударственного врага. В этом заключается международно-правовой смысл этого классического института. Поэтому он обладает фундаментальным значением для воен-

но-морского права. Если он исчезнет, то изменится характер и самой морской войны. В своей классиче­ской форме этот институт был создан прекрасно соз­нававшими эту связь великими призовыми судьями наполеоновской эпохи, которые с полным правом разрабатывали его не как национально-государствен­ный, а как непосредственно международно-право­вой, интернациональный институт. Хотя призовой судья назначается и утверждается в должности сво­им национальным государством, он тем не менее возводится в эту должность для решения не нацио­нально-государственных, а непосредственно между­народно-правовых задач и осуществления соответст­вующих полномочий.

Все такого рода основывающиеся на правовом и моральном равенстве международно-правовые ин­ституты связаны с пространственным противостоя­нием, характеризующимся одним и тем же типом театра военных действий. В классическом междуна­родном праве сухопутный и морской виды войны от­делялись друг от друга. Сухопутная война прежнего европейского международного права была сугубо кон­тинентальной, а морская — сугубо морской. Оба про­странственных порядка, соответствовавшие обоим различным видам войны, четко различались и про­странственно. Конечно, существовала возможность пространственной встречи сухопутной и морской войны, применения средств ведения сухопутной вой­ны на море и наоборот. Но в силу уровня воен­но-технических средств XIX века воздействие с суши на море не слишком принималось во внимание. Бо­лее существенной была обратная возможность — воз­можность воздействия с моря на сушу. Блокада гава­ней или береговой линии и их бомбардировка с моря представляют собой наиболее очевидный пример морской войны, не ограничивающейся морским про­странством, но воздействующей при помощи специ­фических военно-морских средств непосредственно на сушу. Но и это столкновение сухопутной и мор-

ской войн разворачивалось на периферии обеих этих сфер, моря и суши, и не перемещалось далеко вглубь континента. Так, оно не приводило к тому, чтобы у осуществлявшей блокаду морской державы возника­ла необходимость брать на себя какие-либо междуна­родно-правовые обязательства в отношении блоки­руемой страны и ее жителей, подобные тем, которые при occupatio bellica оккупирующая сухопутная дер­жава берет на себя в отношении оккупируемой тер­ритории и ее населения. Перенос морской войны в континентальную сферу приводил лишь к возникно­вению ряда пограничных вопросов относительно блокады и призового и трофейного права, например к вопросу о том, может ли призовое право осуществ­ляться на реках, или к проблеме так называемых су­хопутных призов. Присущее каждому из этих видов войны либо сугубо территориальное, либо сугубо морское субстанциальное содержание отнюдь не ста­вилось под сомнение этими пограничными случаями. Суша и море как до того, так и после, были четко от­деленными друг от друга мирами, а вследствие этого и различными театрами военных действий, каждый из которых соответствовал строго определенному виду войны.'

Люди XIX столетия привыкли к международ­но-правовому разделению суши и моря как различ­ных пространственных порядков и различных терри­ториальных сфер и к тому, что свободное море начинается за границей трехмильной зоны береговой линии. Но они едва ли осознавали, в чем сущность самих этих пространственных порядков и их воен-^ но-правовых соответствий. Например, земля морской державы Англии без какого-либо учета сугубо мор­ского характера этой островной империи в целом рассматривалась как такая же твердая суша и арена

¹ См. работу Фердинанда Фриденсбурга «Театр военных действий» (Ferdinand Friedensburg. Der Kriegsschauplatz. Berliner Dissertation, 1944).