Риторика и сатира конца 90-х

В постсоветское время особенностями русского общественного сознания и, соответственно, публичного слова стали дефицит общепризнанной символики, шаблонность и полнота мертвыми стереотипами. Это благоприятствовало ироническому отношению к официальной советской риторике.

Смех и ирония возникают в культуре молодежи и проявляются в текстовых посланиях тогдашней периодики, журналистики, песенной культуры.

Особенностью советского общества конца восьмидесятых-девяностых годов является проникновение в язык масс-медиа своеобразного стиля, на жаргоне называемого «стеб». Фактически это щедринская ирония, это особая форма насмешливого речевого поведения. В отличие от литературной сатиры осмеяние не предполагает наличие позиции и идеи, политической либо общественной позиции – это чистый нигилизм. Для «стеба» целью и задачей становится сам «стеб». Зародившись в 90-х, он продолжает процветать в молодежных движениях, захватив и Интернет (знаменитое движение «Бабруйск для бабров»). Эта насмешка не предполагает глубокого проникновения в объект сатиры, понимания его.

Кстати, советская пропаганда с самого начала своего существования старалась использовать сатиру (вспомним хотя бы «Окна РОСТА»). Слабостью этой сатиры в первые годы советской власти была попытка использовать крестьянский, простонародный юмор. Его в своем творчестве эксплуатировал Д. Бедный, в результате сатирические стихи его казалась грубостью даже В. И. Ленину. Правда, и таланта, и вкуса у Д. Бедного также было маловато. Кроме того, сатира – прием в высшей степени трезвый, приземленный, и ориентированный на истину, а использовать такое оружие для пропаганды утопии – дело безнадежное. Особенно хорошо это заметно в творчестве А. Твардовского и М. Светлова, в работах К. Чуковского и В. Носова. Это чувствуется и в «Василии Теркине», и в «Таракинище». Настоящая сатира показывает описываемое явление насквозь, а потому имеет право на смех. Писатели заметил глупость и несправедливость, они говорят о ней читателям и слушателям.

Тексты в стиле «стеба» далеки от политики, идейности и своей полезности. Они пародируют человеческую глупость. Характерным и новым в смеховой культуре «стеба» является рассмотрение окружающей действительности с позиции «прикола», то есть возможности смеяться и потешаться над всем в окружающем мире без исключения, а цель проста – отдохнуть и уйти от стрессовой действительности.

«Стеб» оказал зримое и едва ли конструктивное влияние на риторику политики, периодики, на культуру публичных дебатов. Новый юмор снизил логическую и интеллектуальную планку дискуссий, повысил уровень общественного цинизма, сдвинул риторику в сторону развлекательных жанров, например, пародия Г. Хазанова на заседание первых депутатов «Волки в овчарне», и ставшая крылатым выражением фраза про убившего овцу, но покаявшегося волка: «Серый, теперь тебе стало легче?».

Другим препятствием для советской официальной сатиры всегда был интеллигентский юмор М. Зощенко, М. Булгакова, И. Ильфа и Е. Петрова – юмор аллюзий , реминисценций и намеков. На первый взгляд, невинное высказывание Ильфа и Петрова: «До революции Паниковский был слепым» – содержало намек на безудержную пропаганду революционных преобразований и адресовалось к достаточно оппозиционно настроенной части населения. Стратегия намеков сохранилась надолго, колебалась лишь степень их прозрачности. Даже официальная сатира, рассчитывающая и на похвалу со стороны оппозиционной интеллигенции, и на лояльность со стороны власти использовала прием намека.

Отмена цензуры в 90-х годах привела к тому, что многолетний опыт и багаж намеков, и подлинных, и ложных, оказался не востребован. А тем для сатиры намеков почти не осталось. Выжила, пожалуй, лишь глобальная и глубокая по своей направленности сатира М. Жванецкого, который иронизировал не в области политики, но скорее в области взаимоотношений между людьми в условиях формирования массового общества. Метод намеков и реминисценций использует В Пелевин: «Экономикой называется псевдонаука, рассматривающая иллюзорные отношения субъектов первого и второго рода в связи с галлюцинаторным процессом их воображаемого обогащения»

Популярность интеллектуальных антиутопий вроде «Чонкина» или «1984» в девяностые годы также резко упала. Эффекта Щедрина, соединившего глубокий социальный анализ с безошибочным пониманием национальной жизни, не произошло.

Народный юмор жил все это время в фольклорных жанрах – частушках и анекдотах, быстро точно реагируя на общественные, социальные и культурные изменения. Сохраняется особое своеобразие русской народной смеховой культуры – неизменная двуполярность (и против властьимущего, и против самого себя), он в то же время очень точно реагировал на все значительные общественные изменения, ибо был рожден не конъюнктурой, а реальной жизнью.

Постсоветская риторика никак не изменила народный юмор. Безкупюрное тиражирование частушек и анекдотов не подействовало на него ни охлаждающе, ни стимулирующе. Все новые сюжеты жизни были осмеяны точно так же, как и старые. Расцвет молодежной культуры и «стеба» тоже никак не повлиял на народный юмор.

Никакого слияния нового и старого в сатире и критике не произошло. Никакого «омолаживающего» влияния на фольклор не отмечено. Новые реалии входят в поле зрения народного юмора, но характер и стиль фольклорного смеха остается прежним.

В общественной риторике девяностых годов «стеб» сыграл роль разрушения и уничтожения омертвевшей риторики советской эпохи. Тогда как развлекательные тексты сегодня создаются только для смеха, словно некая форма искусства для искусства. Развлекательный смех стоит далеко от риторики, он не создан для того, чтобы переубедить. Однако, он нужен новой риторике, чтобы расслабить и снять напряженность переговорных процессов. Он может дать оратору преимущество (при условии, что получится смешно).

 

4. 1. Особенности публичной риторики 90-х годов

В публичной ораторской деятельности девяностых годов отмечается преобладание проповедничества и морализма, что в условиях плюрализма позиций и открытости общественной жизни, на первый взгляд, удивительно и непонятно. Можно не спорить, а проповедовать там, где собрались единомышленники, там, где инакомыслящие лишены голоса и отрезаны от внешнего мира. Но в аудитории, где есть равнодушные, несогласные и сочувствующие, не проповедуют, а спорят.

Главная гомиолетическая черта, мешающая собственно ораторике постсоветских публичных деятелей, – это неумение говорить для «других». Для риторики девяностых годов типичны ситуации, когда оратор говорит исключительно для своих, а временами создается впечатление, что он просто уговаривает сам себя. Аргументы противной стороны всерьез не разбираются. Сама эта противная сторона мыслится не как живой участник диалога, а как персонаж собственной речи оратора, как нарисованная им карикатура. Советская «полемика» с зарубежными авторами и лишенными права на публичное слово инакомыслящими внутри страны создала хорошую школу для таких «споров». Разница лишь в том, что при советской власти такая позиция была подкреплена силой. Полемист девяностых годов говорит со своим оппонентом так, словно у того по-прежнему рот плотно зажат. Но это не так. Оппонент не молчит. Правда, он и не спорит – он также проповедует среди своих.

Проповеднический «перекос» в ораторике – беда не только говорящих, но и слушающих. Речь проповедника и речь оратора выслушивается по-разному. Речь политического оратора, воспринятая как проповедь, некритична, «закрывает уши», не позволяет выслушать другую сторону. Все это превращает политический дискурс в клубы по интересам, где каждая сторона все глубже и глубже погружается в разбор собственной позиции, игнорируя реальность существования других сторон, а значит, игнорируя саму действительность. Такое «вслушивание в себя» можно продлять до бесконечности. На деле это означает утрату чувства реальности и информативности речи.

В школьном преподавании литературы, на которое традиционно ложится воспитательная функция, как в зеркале отразилось отсутствие общего идейного знаменателя. Дело не в том, что одни писатели «за левых», а другие «за правых», а в том, что совершенно не показано, что их объединяет и на чем можно строить единое общественное здание. Характерно, что даже споры и рассуждения о социальном примирении не вели к поискам общего знаменателя. Примирение мыслилось как эклектическое соединение несоединимого.

Эта пагубная традиция сохраняется и в современной отечественной традиции преподавания предметов гуманитарного цикла. Отсутствие возможности изучать всё разнообразие функциональных стилей словесности и практиковаться в искусстве речи сильно тормозит развитие речевой культуры общества «наша сегодняшняя школа учит не столько писать, сколько читать». Преподаватели-филологи из школьников и студентов стараются сделать активных читателей, но не писателей и тем более ораторов. Но ведь филология изучает не только беллетристку. Кроме того, образовательные программы наряду с подлинной классикой предлагают школьникам и студентам, не сформировавшим художественный вкус, авторов, которые мало чем привлекательны и ценны для словесности. Они не пригодятся в будущем как образцы активного владения русским языком. Но вот такие необходимые в этом плане речи адвокатов, политиков, историков, филологов остаются вне зоны внимания педагогов и учеников. Постепенное введение риторики как предмета для изучения в гимназиях, лицеях, колледжах и институтах – это первый шаг к повышению уровня речевых навыков молодежи.