Второе Всероссийское петрографическое совещание 3 страница

 

МЫ С МИШЕЙ ИЩЕМ МАМУ

В конце июля 1976 года на нашу Иткульскую базу практики приехал Миша. Он только что закончил свою аналогичную практику в Крыму под Бахчисараем, где когда-то проходил ее и я. У Миши были неплохие возможности сравнить по свежим следам уровень организации Крымской и Иткульской практик, и он категорически заявил, что у нас все гораздо лучше! Мише конечно было у нас хорошо, к нему тепло относились все наши преподаватели. Что до студентов, то в целом и с ними у него отношения были нормальные. В тот год на первом курсе училась юная тувинка Света Астанаева. Гибкая и стройная, как тростиночка. Лицо мраморно-белое, с нежным румянцем, как на китайских картинках. Словом, хороша она была – несказанно. И сейчас помню типичную утреннюю картинку того лета: золотистая гладь озера, лазурное небо, и дивная девичья фигурка в красивом купальнике. В первое же свое иткульское утро увидел это чудо и Миша. И даже в какой-то форме выразил мне свое восхищение. Кто бы спорил, девушка и вправду была прекрасна.

Сразу после практики у нас было еще одно запомнившееся приключение. Один из молодых аспирантов кафедры, только что защитивший в Москве кандидатскую диссертацию В. О. Фрицлер, пригласил меня, Мишу и Наташу Щеголеву в гости в деревню, где жили его родители – в село Ирбей. Родители Вилли Оттовича были из высланных поволжских немцев. Им повезло – они попали в богатое и уютное сибирское село. Ирбей был типично кулацкой деревней. Бедных там никогда не было. Плодородная черноземная степь омывалась рекой, изобиловавшей рыбой, а за рекой начинались поросшие тайгой отроги Саян. Грибы, ягоды, дичь пернатая и четвероногая, в огородах растет все вплоть до арбузов, а в полях – пшеница, ячмень, горох, гречиха и даже кукуруза. Трудолюбивые и организованные немцы легко поладили с местными потомками столыпинских кулаков. Я никогда не видел более аккуратной и зажиточной деревни: закрома ломились от собственной продукции, а магазины – от изобилия товаров. Мы приехали, когда уборочная страда уже окончилась. Чего нам только не показали: нас катали на моторке по Кану, мы ловили рыбу, собирали грибы, мариновали тут же маслята, солили грузди, сушили белые... Помню, что в книжном магазине я купил стихи прекрасного питерского поэта Вадима Шефнера, не очень-то известного широкой публике, но весьма любимого мною.

Там же в Ирбее открылись и не такие уж приятные для меня лично обстоятельства. Я-то самовлюбленно полагал, что доброе отношение Наташи Щеголевой ко мне и ее заботы о моем здоровье объясняются ее повышенной симпатией к моей персоне, может даже и некоторой влюбленностью. Не скрою, это было приятно: каждому человеку лестно, когда его любят. Увы, оказалось и так, да не совсем. Влюбленность у Наташи была, но не в меня, а в моего Мишу. Все открылось, когда я увидел их вместе. Оказывается, на меня ее тепло и внимание распространялись, так сказать, по-родственному.

Ну да Бог с ней, с влюбленностью, тем более, не на меня направленной. По возвращении из Ирбея в Красноярск, я получил вдруг приглашение зайти срочно в свой бывший институт, в Красноярское отделение СНИИГГиМС. Г. Н. Бровков, ставший его директором, сказал, что происходит нечто неладное с отрядом моей жены – Наташи Коробовой. В последней радиограмме, плохо понятой из-за сильных помех, она сообщала о какой-то серьезной поломке двигателя вездехода, а затем началась полоса стойкого непрохождения радиоволн, а потому уже дней десять о ее отряде ничего не известно: двигаются они дальше или стоят, где стоят, нужна ли им помощь, и какая именно. А северная осень на исходе, вот-вот выпадет снег. Как бы беды не было! Словом, Георгий Николаевич предложил мне, как человеку, хорошо знающему Таймыр, и вхожему во все тамошние властные структуры, вылететь в Хатангу и выяснить все на месте, организовав при необходимости посильную и эффективную помощь. Командировку оплачивал, естественно, СНИИГиМС. Я сообщил об этом ректору Цветмета, получил его согласие, а вечером рассказал обо всем Мише и предложил поехать со мной "искать маму".

Мы запаслись необходимыми письмами, ходатайствами, удостоверениями и прочими бумагами, и ближайшим рейсом вылетели в Хатангу. Я не был там всего четыре года, но перемены оказались существенными. Во-первых, исчезла всемогущая и славная Полярная авиация – все работы были переданы Красноярскому управлению гражданской авиации. Слава Богу, хоть часть прежних пилотов осталась, но все же любимые наши АН-2 повсеместно вытеснялись вертолетами. Изменился и поселок: вырос новый жилой массив геологической экспедиции, рядом с которым высилось сверкающее сооружение из нержавеющей стали – обогатительная алмазная фабрика для обработки концентрата, вывозимого с Попигайского импактного месторождения алмазов. Тут же находился и симпатичный домик с огромными буквами на крыше: "Кафе Карат". Появились новые многоэтажные кирпичные здания и в центре поселка: школа, райком КПСС, новый клуб с библиотекой. Но, в основном, это была все-таки прежняя, хорошо мне знакомая, Хатанга.

Самолет наш прилетел поздно ночью, часа в два по местному времени. В гостиницу мы не пошли, поскольку была она, по слухам, переполнена, а побрели вдоль главной улицы. Я высматривал сооружения с передающими радиоантеннами, надеясь найти таким образом коллег геологов или хотя бы топографов. Мне приглянулся небольшой одноэтажный барак с высокой радиомачтой. В его окнах горел свет, и видно было какое-то движение. Там явно не спали. Я решительно постучал в дверь и, получив разрешение, вошел. За столом сидело несколько умеренно подвыпивших мужчин. На столе стояли кружки, бутылка и огромная сковорода с жареным муксуном. Я попытался объяснить кто мы, что мы и зачем мы сюда прибыли, но мою речь быстро прервали: «Вы с вечернего рейса? Надо полагать голодные? Садитесь, поешьте, а там разберемся».

Нам налили по кружке водки, вручили вилки. Мы не заставили себя упрашивать. Когда сковорода опустела, хозяева перешли к деловой беседе. Оказалось, что это база геофизической (аэромагнитной) партии. От них я узнал, чьи экипажи сейчас в Хатанге, кто летает на АН-2, кто на вертолете. Оказалось, что они знают о Наташе. Пока мы с Мишей летели, пришла еще одна радиограмма, разъясняющая, что у них вышла из строя помпа водяного охлаждения двигателя – рассыпался корпус. Однако конец телеграммы принять не удалось из-за помех, а потому, где они стоят, так и осталось неизвестным. Успокаивало то, что водителем у Наташи был наш знаменитый Вилен, что-нибудь он должен был придумать, но помпу в любом случае надо было немедленно найти в Хатанге и купить. С этого мы и решили начать следующий день, а пока нам дали по спальному мешку и указали на две пустых кровати. Мы уснули с полным комфортом.

Следующий день я начал с визита в райком партии. Дежурный инструктор обзвонил все автохозяйства и через пару часов у меня в руках был пакет с помпой, еще укрытой жирной заводской смазкой. Плату за нее хозяева брать отказались:

– При чем тут деньги! Помогать надо – это же святое дело!

В аэропорту выяснилось, что пока нет работы у экипажа гидроварианта АН-2 (Аннушка, у которой колесное шасси заменено поплавками). Пилотом был хорошо знакомый мне Михаил Зорин из Игарской авиагруппы. Исходя из того, что Наташин отряд должен был двигаться вдоль реки Бикада-Нгуома до ее впадения в озеро Таймыр, мы решили пройти на бреющем полете от устья Бикады вверх по течению, высматривая вездеход и палатки. Обнаружив лагерь, мы планировали сесть на какое-либо ближайшее озеро, каких там немало, если же это оказывалось невозможным, мы сбросили бы записку с сообщением, что помпа есть, и ее завтра доставят вертолетом.

К сожалению, пройдя по реке достаточно много, мы так ничего и не обнаружили: ни машины, ни следов от нее. Видимо, надо было подняться еще ближе к истокам, но сгущались сумерки, да и горючее было на исходе. В Хатангу мы вернулись поздно, все столовые были закрыты, и летчики предложили "отужинать" с ними. Подрулив к причалу, мы сошли на берег. Стол накрыли в балке дежурного механика: трехлитровый бидон красной икры, пара буханок пышного белого хлеба, эмалированная миска со сливочным маслом, несколько столовых ложек, каждому по эмалированной кружке, ведро холодной воды и пятилитровая алюминиевая канистра со спиртом. Каждый наливал и разводил по потребности (а, может, по возможности), соответственно и закусывал соразмерно со своим аппетитом.

Назавтра состоялась нормальная радиосвязь, и выяснилось, что мы не долетели до Наташи всего-то несколько километров. Они, во всяком случае, нас видели. Хорошо, что мы знали теперь точное местонахождение отряда, однако возникло еще одно осложнение. После того, как больше недели отряд просидел без связи, они решили, что Вилен вместе со студентом практикантом пойдут пешком на полярную станцию Озеро Таймыр, чтобы с гарантией связаться с внешним миром и запросить необходимую помощь. Пройти им предстояло 140 километров. Путь не близкий, и не легкий, особенно в условиях начинающейся зимы. В сложившейся ситуации этот поход терял всякий смысл. Мы решили, что утром на Бикаду уйдет вертолет, который доставит Наташе помпу двигателя, а заодно привезет и совсем неожиданный сюрприз – сына. Я же вылечу на Аннушке с Зориным. Мы полетим вдоль маршрута Вилена от Бикады к озеру Таймыр, обнаружим его с воздуха и сообщим координаты экипажу вертолета, который подберет Вилена и его спутника. Задумано все было отлично, только ничего из наших планов не вышло. Казалось бы – ну что проще! Накануне выпал снег. Увидеть на белом фоне двух человек – какие проблемы! К тому же у Вилена была ракетница, и, увидев нас, он, конечно же, подал бы сигнал. Но не тут-то было. Мы со штурманом неотрывно смотрели в блистеры правого и левого борта, Зорин смотрел прямо по курсу. Три пары глаз. И все же мы не увидели ничего, хотя они видели нас, и пускали ракеты: красные и зеленые! Хорошо еще, что мы подсели у рыбаков, не доходя километров пятьдесят до полярной станции, и сказали им, чтобы они “тормознули” Вилена со спутником, и оставили их у себя, чтобы те не шли дальше.

В отряде Наташи был наш цветметовский студент-практикант, имевший права водителя, – Эдик Деграф. Он установил новую помпу, запустил двигатель, и они двинулись. Через два дня они дошли до рыбаков и взяли Вилена, а еще через день прибыли на полярную станцию Озеро Таймыр, откуда мы вывезли их Аннушкой в Хатангу. Очередная арктическая эпопея окончилась благополучно.

ЯНКАН ЧЕРЕЗ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Непродолжительная поездка на Таймыр оказалась весьма существенной в моей жизни, как и весь 1976 год. Сейчас, вспоминая прошлое, я думаю, что именно он был переломным, разделившим мою жизнь на две обособленные части. Весной 1976 года умерла мама... Еще до того, в самом начале года, я чуть не вернулся в Питер. Навсегда. Но это не получилось. Началось с того, что я получил письмо от давнего своего друга Лени Егорова, сообщавшего, что институту геологии Арктики (переименованному тогда уже во ВНИИОкеангеологию) срочно потребовался специалист по гранитам и метаморфическим породам для работы в отделе Антарктиды, с выездом в экспедиции. Начальником отдела был Гарик Грикуров, с которым мы когда-то вместе работали на Таймыре. Я написал ему о своем согласии занять это место и тут же получил ответ с характеристикой предстоящей работы. Я устраивал отдел Антарктиды по своей квалификации и личным качествам, меня этот переход устраивал, потому что в Питере жила мама, нуждавшаяся после папиной смерти в постоянной заботе и внимании. Что касается кафедры, то я еще не успел особо "прикипеть к ней" за два года работы. Но мои мечты о ледяном континенте быстро развеялись. У дирекции института оказались свои планы, и на это место взяли только что вернувшегося из Центральной Африки (из Танзании, где он проработал пару лет) Олега Шулятина, моего бывшего однокурсника. Грикуров очень этого не хотел, но, что было делать: против дирекции не попрешь! Правда, через три года Шулятин из этого отдела ушел, но... к тому времени и мама моя умерла, и квартиры Ленинградской я лишился – так что ни нужды в переезде, ни технических возможностей для его реализации уже не было, и остался я в Красноярске.

Вскоре после моего неудавшегося возвращения в северную столицу, у мамы начались всякие осложнения, она попала в больницу. Я по возможности срочно принял экзамены по своим курсам и вылетел к ней. Я прибыл в Ленинград 8 мая, в канун дня победы. Был теплый день, мы с Мишей пришли в больницу. Мама путала нас, часто называла Мишу Левой... Дежурный врач пообещал, однако, что ее выпишут. На другой день я пришел к маме утром один, купив по дороге букет ландышей. Мама любовалась ими, нюхала. Ее очень обрадовала весть о том, что после праздников я заберу ее домой. И тут ей стало плохо. Я позвал дежурную сестру. Она кинулась к врачу. Меня выставили в коридор. А через полчаса врач почему-то дал какое-то лекарство мне... Потом он усадил меня на диван, сел рядом и сказал, что мамы больше нет.

Опыт похорон у меня уже был – ведь прошло всего два года после папиной смерти. Как и тогда, приехали в Питер папины и мамины родные, пришли наши самые близкие друзья. Урну с маминым прахом после кремации захоронили там же, на Северном кладбище, в папиной могиле. Она не могла остаться без него и после смерти. И дело тут даже не в ее чувствах, дело в его любви. Мама болела давно, лет 20. И папа научился улавливать малейшие изменения ее состояния. Он чувствовал это, даже когда она спала, даже если он сам находился в это время не в спальне, а в кабинете, работал за письменным столом. Он сразу же подходил к ней и оказывал необходимую помощь. За год до своей смерти, после второго пережитого им инфаркта, он сказал мне, что очень боится умереть раньше мамы, потому что она без него жить не сможет: ни я, ни Миша не сумеем спасти ее, когда ей станет плохо. Мы просто не увидим и не поймем этого. Собственно, так и вышло. С ее смертью оборвалось то, что связывало меня с Ленинградом, а я перестал быть ребенком. Поздновато, скажете? Конечно, но надо помнить, что все мы – дети. И любому из нас нужно, чтобы кто-то время от времени серьезно отругал нас за то или другое (ведь всегда найдется за что!), а время от времени – погладил по голове и сказал бы, что ты молодец. Порой именно это слово дороже любой награды. И, в сущности, ну кому, кроме папы с мамой есть дело до того, что из тебя получилось, и получилось ли что-нибудь вообще? Я и сейчас часто вижу их во сне, особенно папу. Только теперь он моложе меня. А мне все так же нужна его поддержка, его внимание, как нужна и мамина ласка. Впрочем, что тут говорить – это нужно всем.

Вернулся я в Красноярск надломленный и постаревший. И еще более больной. Вот тут-то Наташа Щеголева и начала регулярно "таскать" меня на столбы, возвращать к жизни. Когда стараниями Наташи Щеголевой ко мне вернулось ощущение здоровья, я стал все чаще думать о поле, вспоминать экспедиционную жизнь. Стоило мне увидеть в небе АН-2, или хотя бы услышать рокот мотора, как замирало сердце, и неудержимо хотелось туда, на север, в бескрайние просторы тундры. Кратковременный выезд в Хатангу принес лишь временное облегчение. Как только наступило следующее лето, я опять стал тосковать по северным просторам, но у меня по прежнему не было уверенности, что я смогу реально выдержать все это, что здоровье вернулось ко мне в полной мере. Мне мало было не ощущать себя обузой в чьем-то чужом отряде, я должен был стать не просто исполнителем, но и полноценным организатором экспедиционных работ, как это было в недавнем, но казалось безвозвратно ушедшем прошлом. Тем более, я знал, что друзья мои не расстаются с полевой жизнью. Игорь Соловьев уехал на целый год в Антарктиду, Леня Егоров, как и прежде, каждое лето исхаживает свою родную Маймеча-Котуйскую провинцию. Один я погрузился в "стариковское" существование, отдав себя всецело проблемам занятий со студентами.

Для начала я решил опробовать свои силы, опираясь все же на студенческую практику, только не учебную, а производственную. Преподаватель ВУЗа имеет право посещать места, где проходят производственную практику его студенты, с целью контроля реализации учебного плана. На это в бюджете института даже предусмотрены соответствующие средства. Конечно, контролировать положение дел у одного-двух студентов – роскошь непозволительная, но ежели их где-то собрано половина или хотя бы четверть учебной группы, то поездка туда становится не только возможной, но и крайне желательной. В 1978 году почти целую группу наших студентов направили в Красноярскую геологосъемочную экспедицию, и треть из них оказалась в партии А. В. Крюкова, занимавшейся поисками алмазов в бассейне реки Мойеро, т.е. почти там, где более двадцати лет назад я начинал свою "карьеру" геолога-съемщика. Я не мог упустить такого шанса и оформил через учебный отдел института командировку туда. Из Хатанги на краснокрылом АН-2 (специальной полярной расцветки, чтобы легче было искать при вынужденной посадке) я прилетел на главную базу Анатолия Вячеславовича. Приятным сюрпризом для меня оказалась встреча там с моей бывшей сотрудницей Лилей Даценко. С ней и ее мужем Володей мы работали когда-то на Енисейском кряже. Вскоре вертолет доставил меня в среднее течение Мойеро, где наши студенты занимались промывкой речных отложений с целью выявления алмазов и их спутников. Главным транспортным средством этого отряда был мощный дизельный вездеход ГТТ. Когда вечером в палатке А. В. Крюкова мы разложили карты, сердце заныло – оказалось, что всего в 15 км от нас находится Янкан: та самая гора на тройном водоразделе Мойеро, Оленека и Арга-Салы, на которой я побывал 11 августа 1956 года, в день, когда родился мой Миша!

Анатолий Вячеславович сказал, что эту сердечную боль легко успокоить: на Янкан можно отправиться на вездеходе. Через день мы с ним, и человек пять студентов, совершили этот вояж. Южный склон горы оказался достаточно пологим, и машина без помех взобралась на самую вершину. Когда-то мы обнаружили там, у подножья деревянного триангуляционного знака, невысокий каменный тур, где под плитами известняка была упрятана красная жестяная коробка из-под зубного порошка, в которой лежали записки с автографами топографов, установивших этот знак на вершине и определивших его координаты. Я со своими спутниками уложил в ту же коробочку бумажку с нашими именами. Интересно, цела ли она сейчас? Осматриваюсь. Деревянный "тригапункт" исчез – вместо него чуть в стороне возвышается пирамида, сваренная из стальной арматуры. Нет и каменного тура. Но что это? Рядом с основанием новой пирамиды четко просматривается стрела, выложенная кем-то из каменных плиток. Иду в указанном направлении и вижу крест из белых камушков, с какой-то вешкой в центре. Наклоняюсь: эта вешка – воткнутый в землю карандаш. Рою землю руками и выкапываю металлическую кассету от фотопленки. Открываю крышку: внутри свернутые бумажные листки. Разворачиваю, читаю:

– Начальник отряда инженер-геолог Л. Махлаев, техник-геофизик Р. Гейман, коллектор В. Лебедкин, рабочий А. Потравнов. Гора Янкан, 11 августа 1956 г.

М-да, произносит кто-то из студентов, заглядывая в эту записку через мое плечо: нас тогда и на свете еще не было!.. Скорее всего, красную коробочку обнаружили топографы, переустанавливавшие знак. Топографическую записку они забрали с собой. Может, они знали тех, кто ее написал. К тому же, скорее всего, за 20 лет те инженер-лейтенанты топогеодезической службы выросли в больших начальников... Словом, ту коробочку и письмо новые топографы увезли. Но нашу записку они не выкинули: переложили ее в кассету от фотопленки и закопали, соорудив из камушков знаки, которые помогли ее найти. Спасибо им за это! Я привез эту записку в Красноярск и подарил сыну. Как-никак, написана она была в тот самый день, когда он появился на свет!

После возвращения с горы в Крюковский шлиховой отряд моя "жажда подвигов" не уменьшилась. Наоборот, мне захотелось чего-нибудь совсем необыкновенного, достойного пятидесятых годов, достойного моей юности! Я обратился к Анатолию Вячеславовичу с совершенно нелепой просьбой. У него в отряде было несколько надувных резиновых лодок. Я попросил дать мне одну, чтобы я самостоятельно сплавился по Мойеро от этого места до главной базы их партии, находившейся километров на 150 ниже, почти при впадении Мойеро в Котуй. Он поначалу вполне разумно сказал, что мое желание граничит с сумасбродством: плыть одному полтораста километров по порожистой реке в безлюдной тайге – это безумие! Да и не мальчик я – 45 лет. Словом, он в такую авантюру влезать не желает, и лодку мне не даст, а через пару дней отвезет меня туда на вертолете. Но я умолял его, я говорил, что мне это нужно для самоутверждения, для того, чтобы я вновь поверил в свои силы... Словом, я его уломал. Он был геолог, полевик, лет на пять старше меня и отлично понимал мое состояние. Дали мне лодку, уложили туда спальный мешок, маленькую палатку, топор, спички, котелок, кое-какую еду и отпустили на рассвете.

Была середина августа. Тепло, солнечно, но комары уже не докучали. Шум первого же порога восстановил все навыки, казалось напрочь забытые. Я проскочил его, не чиркнув ни по одному камню. Последующие оказались еще более легкими. Во всяком случае, шума в них было больше, чем камней. К вечеру я причалил к большой галечной косе, на которой валялись две пустые бочки из-под бензина, использованного, видимо, когда-то пилотами для дозаправки. Присмотрев стоявшую поблизости сушину, я развел костер, вскипятил в котелке чай, вскрыл банку тушенки и основательно поужинал. Было тихо и относительно тепло, а потому палатку я ставить не стал. Перевернув кверху дном лодку, я раскатал мешок на надутом днище, устроившись с комфортом, как в колыбели. Поспать, однако, не удалось. Только я начал задремывать, как послышался волчий вой... Конечно, я знал, что в эту пору начала ранней осени еды в тайге изобилие, а потому волки не станут нападать на человека, но все же слушать волчью перекличку было неприятно, и даже жутковато. Я нашарил рукой булыжник и постучал о пустую бочку. Вой прекратился, но не прошло и пяти минут, как он раздался вновь. Я стучал опять и опять, все с тем же результатом, и как только наступил рассвет, я стащил лодку на воду, загрузился и поплыл дальше.

Характер реки изменился. Пороги уступали место галечным перекатам, которые чередовались с более и более протяженными плесами со все более медленным течением. Солнце поднималось все выше и грело все упорнее. На одном из плесов я задремал, утомленный бессонной ночью и разморенный неожиданным августовским теплом. Проснулся я от какого-то странного звука, раздававшегося у самого уха. Я не сразу сообразил, где я, и что я... Лодка не двигалась, уткнувшись в травянистый зеленый берег, голова моя покоилась на надутом борту, в которой ритмично шлепали небольшие ласковые волны: «Плюх, плюх, плюх...». Стало ясно, что дальше самосплавом не пройдешь, надо грести, хоть это и очень нудно. Я достал складные весла, собрал их, вставил в уключины, натянул сидение и стал грести, особо не надрываясь. Когда пришла пора подумать о втором ночлеге, я услышал шум мотора, а вскоре из-за очередного поворота реки выскочил мне навстречу дюралевый катерок "Крым", за рулем которого сидела Лиля Даценко. Оказывается, Анатолий Вячеславович сообщил-таки на свою базу по рации, что я плыву к ним один, и попросил встретить меня. Выполнить это вызвалась Лилена. Я переложил в катер свой груз, сдул и скатал лодку, забросив ее туда же. Идти на моторе вниз по течению было сущим удовольствием, да еще рядом с такой красивой женщиной... Нет, что ни говори, но Анатолий Вячеславович преподнес мне в тот год царский подарок: лодка, пороги, их самостоятельное преодоление, прекрасная августовская погода. А после всего – совершенно неожиданная встреча с Лилей.

Не прошло и двух часов, как мы (еще до того, как сгустились сумерки) оказались на базе. Лиля, исполнявшая по совместительству и обязанности радиста, успела даже к вечерней связи. Сообщив Крюкову о моем благополучном прибытии, и передав ему мою сердечную благодарность, она связалась с Хатангой, чтобы узнать о последних событиях. Оказалось, что прошедшие дни далеко не у всех были радостными и счастливыми: в то время, когда я услаждал свою душу воспоминаниями о юности, посещая Янкан и занимаясь "водным туризмом" на Мойеро, на другой реке региона, на Котуе, произошла трагедия. Там сплавлялся отряд геолога Красноярского отделения СНИИГГиМС А. В. Бозина. Альберт Васильевич был крепким и спортивным человеком, хорошим пловцом, обладавшим, к тому же, солидным опытом работы на порожистых реках, который он приобрел на Восточном Саяне и Енисейском кряже. Их караван из нескольких лодок спускался по стремительному котуйскому порогу Улахан-Уоран (Большой Порог), уже упоминавшемуся мной на этих страницах. В сливе этого водоската образуется система крутых стоячих волн высотой до метра, которые спускающиеся обычно стараются обойти стороной. Альберт Васильевич рискнул пройти по главной струе. Одна из волн на какое-то мгновение поставила лодку вертикально. На глазах у всех, на глазах собственного сына-школьника (благополучно проплывшего этот чёртов порог на другой лодке), его выбросило в воду. Никто особо не испугался, поскольку все знали, что пловец он – великолепный. Ниже порога отряд остановился. Тут же обнаружили прибившуюся к берегу пустую лодку Альберта Васильевича. Но самого его нигде не было... На следующий день в Хатангу была срочно командирована Наташа Коробова для организации воздушных поисков. На поплавковом АН-2 она "проутюжила" берега Котуя ниже порога, просматривая с особой тщательностью все заводи. Предупредили рыбаков о возможности "трагичного улова", хотя верить в это не хотелось. Долго жила надежда, что он выплыл и бредет где-нибудь по тайге к людям... Однако ни пешие и авиационные поиски, ни участие рыбаков, охотников и оленеводов не дали ничего. А. В. Бозин исчез бесследно. Через год на скале над Большим порогом была установлена бронзовая плита с его именем и датой его трагического ухода из жизни. Даже сейчас я никак не могу написать "датой его гибели": рука не поднимается, ведь никто так и не видел его мертвым, хотя, конечно же, всем ясно, что он погиб.

Я прилетел в Хатангу с Крюковской базы, когда поиски уже заканчивались. Усталую и вконец вымотавшуюся Наташу сменил Л. И. Крыленко, и мы вернулись домой.

 

И Р А

И все-таки, прежде чем продолжить дальнейшее хронологическое изложение памятных для меня, по той или иной причине, событий, я прервусь, и расскажу не столько о событиях, сколько о человеке, сыгравшем в моей судьбе особую роль, очень многое в ней изменившем, но еще более изменившим меня самого. Речь идет об Ире Голубевой. Она появилась на моей кафедре в 1976 году, кто-то сосватал ее к нам на место лаборанта хоздоговорной темы… Её двадцатилетие мы отметили через год. Как это принято в более или менее дружных коллективах, мы «сбросились» помаленьку, и Вера Волчок, главная начальница всех наших лаборантов (а значит, и Иры) купила ей в подарок от кафедры недорогие, но красивые, и какие-то удивительно теплые, индийские сердоликовые бусы. Тогда в красноярских магазинах было множество индийских украшений из натурального камня, продававшихся по вполне доступным ценам.

Девушка была маленькой, исполнительной, милой, но очень уж скромной и робкой. Первый год я почти не слышал ее голоса, да и видел ее редко. Большую часть времени она не выбиралась из лаборантской, либо приводила в порядок коллекции в кабинете петрографии. Несколько больше запомнилось мне ее первое иткульское лето. Хрупкая и очень ладная фигурка в скромном, но красивом купальнике. В тот сезон меня скрутил на неделю жесточайший радикулит, и я не выползал из своей палатки даже к обеденному столу. Еду мне приносила Ира – все как-то решили, что это ее обязанность. Присев на корточки, она отодвигала полог и подсовывала под него поднос со всякой снедью. Я предлагал ей войти в палатку, посидеть, поболтать, пока я ем. Она отрицательно мотала головой, ставила поднос у моей раскладушки, и тут же исчезала, окинув меня на прощание быстрым, но любопытным взглядом. Так ни разу она у меня и не погостевала.

Затем в Красноярске, уже во время учебного года, наш главный специалист по методам петрографических исследований З. Н. Файнберг предложила мне как-то задержаться на работе, чтобы посмотреть, как эта девочка научилась определять минералы под микроскопом. Я слишком уважал Зинаиду Николаевну и не мог отказать ей, хотя особого интереса у меня это предложение не вызвало. Однако очень скоро я увлекся. Начав с простейших минералов, я переходил к более сложным для диагностики. Ошибок не было. Эта девочка работала лучше любого студента отличника. Оказывается, она уже год регулярно проводит свободное время за микроскопом, избрав весьма оригинальную методику обучения. Она отбирала два-три десятка шлифов одного какого-нибудь минерала и просматривала их подряд, составляя, как она выражалась, его «зрительный образ». То есть, выявляя и запоминая главные особенности облика этого минерала в микроскопических препаратах. Затем Зинаида Николаевна показывала ей приемы более точной диагностики – определение угла погасания, силы двупреломления, угла оптических осей и прочих констант. И так шаг за шагом. Девочка отлично усваивала все это.

– Зачем ты это делаешь?

– Для души. Многие минералы под микроскопом очень красивы. И картинки так меняются – интереснее, чем в калейдоскопе. Вот и захотелось разобраться в этом. А Зинаида Николаевна помогла.

И тут я впервые заинтересовался, а где же эта девочка учится? Кем собирается стать после окончания учебы? Я знал, что она занимается у нас в Цветмете на вечернем отделении, но чем именно – это меня прежде совершенно не волновало. Оказалось, что она специализируется по «Открытым горным работам», то есть, скорее всего, станет «карьерным мастером» – человеком, который должен давать задания горнорабочим, следить за их выполнением и закрывать наряды. Ну, какая там геология, не говоря уже о петрографии? Кому будут нужны эти знания?