У войны не женское лицо
Григорова/Густова - Это будет простой рассказ... Рассказ обыкновенной русской девушки, каких тогда было много...
Этюд - Ребенок краски. Женщины стирают белье. Крик.
1. Отправление.
Выпускной, вальс, ручеек. Меняется музыка, мальчики в шинелях. Строем уходят.
Девушки машут. Зтм.
Коростина - И вот - сорок первый год... У меня последний школьный звонок. У нас у
всех были какие-то планы, свои мечты, ну, девчонки ведь. После выпускного
вечера мы поехали по Оби на остров. Такие веселые, счастливые... Еще, как
говорится, нецелованные, у меня еще даже мальчика не было. Возвращаемся,
рассвет на острове встретили... Город весь бурлит, люди плачут. Кругом:
"Война! Война!" Везде радио включено. До нас ничего не доходило. Какая
война? Мы такие счастливые, у нас такие грандиозные планы: кто куда пойдет
учиться, кто кем станет. И вдруг война! Взрослые плакали, а мы не
испугались, мы уверяли друг друга, что не пройдет и месяца, как "дадим по
мозгам фашистам". Пели довоенные песни. Конечно, наша армия разобьет врага
на его территории. Ни тени сомнения... Ну, ни крошечки...
Начали все понимать, когда в дома стали приходить похоронки.
Сверху летят письма-треуголки-похоронки.
Сергиенко (выходит вперед, свет только на нее) - "Лето... Последний мирный день...
Вечером мы на танцах. Нам по шестнадцать лет.
Мы ходили еще компанией, проводим вместе одного, потом
другого. У нас не было, чтобы отделился кто-то парой. Идем, допустим, шесть
мальчиков и шесть девочек.
И вот уже через две недели этих ребят, курсантов танкового училища,
которые нас провожали с танцев, привозили калеками, в бинтах. Это был ужас!
Скоро отец ушел в ополчение. Дома остались одни малые братья и я.
Я сказала маме, что пойду на фронт. Она плакала, я и сама ночью плакала. Но
удрала из дома... Написала маме из части. Оттуда она вернуть меня уже никак
не могла..."
Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра
Остальные девушки постепенно встают рядом с Гелей. Резкое зтм.
(в шеренгу, Реброва лицом к зрителю, остальные спиной)
Реброва - Как это Гитлер возьмет Москву? Не допустим! Не только я одна... Все девочки изъявили желание идти на фронт.
Мы думали, что будем одни такие... Особенные... А
пришли в военкомат - там много девушек. Я ахнула! Мое сердце загорелось, сильно так.
Ой, наши мамочки! От слез они не просыхали... Они ругали нас, они просили...
И буквально через пару дней у нас были повестки на руках...
Очередь на стрижку, все в платках. Реброва в конце очереди, лицом к зрителю, Григорова выходит с косой в руках
Реброва - Пришли в военкомат, нас тут же в одну дверь ввели, а в другую вывели: я
такую красивую косу заплела, оттуда уже без нее вышла... Без косы...
Постригли по-солдатски... И платье забрали. Не успела маме ни платье, ни
косу отдать. Она очень просила, чтобы что-то от меня, что-то мое у нее
осталось.
Парни выкидывают на сцену косы? Массовая композиция. Матери разбирают косы
Чарыев- Началась война жестокая. Вам будет очень трудно, девушкам. И пока не
поздно, если кто хочет, можете вернуться к себе домой. А те, кто пожелает
остаться на фронте, шаг вперед...
И все девушки, как одна, шаг вперед сделали. Человек нас двадцать.
С края одна другой:
Саратовцева- А ты куда?
Калерия- А разве я не такая комсомолка, как все? - Я стала плакать.
Саратовцева - Ты, конечно, тоже комсомолка. Но очень маленькая. Тебе же еще 17-ти нет!
Калерия- О ботиночках и проклятой деревяшке
"До войны я жила счастливо... С папой, с мамой.
А война скоро пришла, я еще не подросла, как надо. Из Минска
эвакуировалась. Привезли нас в Саратов. Там я в колхозе работала. Вызывает
меня председатель сельсовета:
- Я думаю о тебе, девочка, все время.
Я удивилась:
- А что вы, дяденька, думаете?
- Если б не эта проклятая деревяшка! Все это проклятая деревяшка...
Стою, ничего не соображаю. Он говорит:
- Прислали бумагу, надо двоих на фронт, а мне некого послать. Сам бы
пошел, да эта проклятая деревяшка. А тебя нельзя: ты эвакуированная. А
может, пойдешь? Две девчонки у меня: ты да Мария Уткина. Пойдешь?
- А мне обмотки дадут?
Мы были оборванные: что мы там успели с собой взять!
- Ты такая хорошенькая, тебе ботиночки там дадут.
И я согласилась.
Григорова - вызвали в военкомат и приказ: "Вот вам два часа времени. Соберитесь.
Отправляем на фронт". Я сложила все в один маленький чемоданчик.
- Что взяла с собой на войну? Конфеты. Целый чемодан конфет.
Мне там, в той деревне, куда меня после училища
распределили, дали подъемные. Деньги были, и я на все эти деньги купила
целый чемодан шоколадных конфет. Я знала, что на войне деньги мне не
понадобятся. На станции военком взял мой чемодан, чтобы поднести к поезду:
"Что у вас там такое тяжелое? " - "Конфеты. Целый чемодан".
Он замолчал. Перестал улыбаться. Я видела, что ему не по
себе, даже как-то стыдно. Это был немолодой человек... Он знал, куда меня
провожает..."
Сергиенко - "Я просила маму... Я ее умоляла: только не надо плакать... Это
происходило не ночью, но было темно, и стоял сплошной вой. Они не плакали,
наши матери, провожавшие своих дочерей, они выли. Моя мама стояла, как
каменная. Она держалась, она боялась, чтобы я не заревела. Я же была
маменькина дочка, меня дома баловали. А тут постригли под мальчика, только
маленький чубчик оставили. Они с отцом меня не пускали, а я только одним
жила: на фронт, на фронт! На фронт! Вот эти плакаты, которые сейчас висят в
музее: "Родина-мать зовет!", "Что ты сделал для фронта?" - на меня,
например, очень действовали. Все время были перед глазами. А песни?
"Вставай, страна огромная... Вставай на смертный бой..."
Фоном звучит песня
Этюд на протяжении следующих слов – прощание с парнями-инвалидами и мамами.
Густова - "Мама прибежала к поезду... Моя мама была строгая. Она никогда нас не
целовала, не хвалила. Если что-то хорошее, то она только ласково посмотрит,
и все. А тут она прибежала, схватила мою голову и целует меня, целует. И так
смотрит в глаза... Смотрит... Долго... Я поняла, что больше уже никогда не
увижу свою маму. Я почувствовала... Захотелось бросить все, отдать вещмешок
и вернуться домой. Мне стало всех жалко... Бабушку... И братиков...
Тут заиграла музыка...
Москалев - "Ра-зойдись!! По ва-го-о-о-нам...!"
Я долго махала и махала рукой..."
2. ПОЕЗД
Грузятся в кучу, едут, качаются. Говорящий встает, на третьей замирают.
Реброва - Тут же нас в товарный состав погрузили- на солому. Но солома свежая, она еще полем пахла. Весело грузились. Лихо. С шуточками. Помню много смеха... Да-да...
Куда едем? Не знали. В конце концов для нас было не так и важно, кем мы
будем. Только бы - на фронт. Все воюют - и мы.
Агеева - Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром,
чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там
одни девушки. Поют. Машут нам - кто косынками, кто пилотками. Стало понятно:
мужиков не хватает, полегли они. Или в плену. Теперь мы вместо них...
Зимина - Два месяца нас везли в теплушках. Две тысячи девушек, целый эшелон.
Сибирский эшелон. Что мы видели, когда подъезжали к фронту? Я помню один
момент... Никогда не забуду: разбитая станция, а по перрону прыгают на руках
матросы. У них нет ни ног, ни костылей. Они ходят на руках... Их целый
перрон... И они еще курят... Увидели нас - смеются. Шутят. Сердце тук-тук...
Тук-тук... Куда мы собрались? Едем? Куда? Для храбрости пели, много пели.
Песня фоном - Частушки?
В конце диагональ - шеренга
3. ФРОНТ
Густова - Подъехали к штабу, капитан дал команду построиться. Вышли все, я
последняя стала. Девчата с вещами, а я так. Поскольку я неожиданно попала,
то вещей у меня с собой никаких.
…………... - Шура дает мне свою гитару: "Ну, что ты будешь без ничего".
Выходит начальник штаба, капитан докладывает ему:
Чарыев - Товарищ подполковник! Двенадцать девушек прибыли в ваше распоряжение
для прохождения службы.
Тот посмотрел:
Москалев - Да ведь тут не двенадцать, а целых тринадцать.
Чарыев - Нет, двенадцать, товарищ подполковник. (повернулся, посмотрел, сразу ко мне) А ты откудавзялась?
Густова - Воевать приехала, товарищ капитан.
Москалев - А ну-ка пойди сюда!
Густова - Я вместе с подругой приехала...
Москалев - С подругой хорошо вместе на танцы ходить. А здесь - война. Давай-ка сюда поближе.
(Показывает удостоверение сандружинницы. Начинает клянчить)
Густова - Вы не сомневайтесь, дяденьки, я сильная. Я медсестрой работала... Я кровь сдавала… Вы, пожалуйста…
Посмотрели они на все мои документы, и подполковник приказал:
Москалев - Отправить домой! С первой попутной машиной! Разойдись!
Густова - А пока придет машина, временно назначили меня в медсанвзвод. Я сидела и
делала марлевые тампоны. Как только увижу, что какая-то машина подходит к
штабу, тут же - в лес. Сижу там час-два, машина ушла - возвращаюсь. И так
три дня, пока наш батальон не вступил в бой. Все ушли в бой, а я готовила землянки
для раненых. Полчаса не прошло, как раненых стали привозить... И убитых...
В этом бою погибла и одна наша девчонка. Ну, и про меня забыли, уже привыкли.
Начальство уже не вспоминало...
Григорова- Что на войне самое страшное? - смерть? Умереть?
А я другое скажу... Самое страшное для меня на войне - носить мужские
трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то... Я не выражусь... Ну,
во-первых, очень некрасиво... Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а
на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы
тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей
землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре
года.
(Этюд? - Дали нам всем вещевые мешки. Я лямочки отрезала,
донышко распорола и надела на себя. Получилась военная юбка. Нашла где-то
гимнастерку не очень рваную, подпоясалась ремнем и решила похвастаться
девчонкам. И только я перед ними покрутилась, как в нашу землянку заходит
старшина, а за ним идет командир части.)
Заходит подполковник, старшина к нему:
Чарыев -Товарищ подполковник, разрешите обратиться! С девчатами чепе. Я им
вещмешки выдал, а они сами туда залезли.
Вводит Густову
Москалев - А, так это ты, "заяц"! Ну, что ж, старшина, надо обмундировать девчат.
Густова - Уже про машину, что надо уезжать, никто не вспомнил. Выдали нам
обмундирование. У танкистов брезентовые штаны, да еще с накладкой на
коленях, а нам дали тонкие, как из ситца комбинезоны. А земля напополам с
металлом перемешана, камни все выворочены - опять мы оборванные ходим,
потому что мы не в машине сидим, а по этой земле ползаем. Танки часто
горели. Танкист, если останется живой, весь в ожогах. И мы обгорали, потому
что вынимаешь горящего, в огонь лезешь. Это правда... Очень трудно человека
вытащить из люка. А мертвый человек тяжелее живого. Намного. Это я все вскоре узнала...
Белоусова - Шинели нам дали большие, толстые, мы в них, как снопы, не ходим, а
валяемся. Сначала даже сапог на нас не шили. Сапоги есть, но размеры-то все
мужские. Потом заменили нам сапоги, дали другие - головка сапог красная, а
голенища - кирза черная. Это уже мы форсили! Все худые, мужские гимнастерки
висят на нас. Кто умел шить, немного на себя подогнали. А нам же еще что-то
нужно. Девчонки ведь! Ну, старшина начал нам обмер делать. И смех и грех.
Приезжает комбат: "Ну, что, старшина все ваши женские штучки выдал?"
Старшина говорит: "Обмерял. Будут".
Григорова - Приехали на Украину, и нас там первый раз бомбили. А мы были как раз в это время в санпропускнике, в бане. Когда мы шли мыться, там дядечка дежурил, он
за баней смотрел. Мы его стеснялись, ну, девчонки, совсем молоденькие. А как
стали бомбить, мы все вместе к тому дядечке, только бы спастись. Кое-как
оделись, я завернула голову полотенцем, у меня красное полотенце было,
выскочили. Старший лейтенант, тоже мальчишка, кричит:
Зарицкий / Алиев - Девушка, в бомбоубежище! Бросьте полотенце! Демаскируете...
А я от него убегаю:
Григорова - Ничего не демаскирую! Мне мама не велела с сырой головой ходить.
Зарицкий / Алиев - Почему меня не слушаешься? Я твой командир.
Григорова - Еще не хватало, что ты мой командир...
Ругаюсь с ним, как с мальчишкой. Ровесники.
Сергиенко –Некоторые девушки приехали в училище с длинными косами...
С прическами... У меня тоже косы вокруг головы... А как их промыть? Сушить где?
Вы их толькопомыли, а тревога, вам надо бежать.
Наш командир Марина Раскова велела всем косы состричь.
Девчонки стригли и плакали. А Лиля Литвяк, впоследствии
прославленная летчица, никак не хотела со своей косой расстаться.
Я иду к Расковой:
- Товарищ командир, ваш приказ выполнен, только Литвяк отказалась.
Марина Раскова, несмотря на свою женскую мягкость, могла быть очень
строгим командиром. Она меня отправила:
- Какой ты парторг, если не можешь добиться выполнения приказа! Кругом
шагом марш!
Платья, туфельки на каблуках... Как нам жалко их, в мешочки
позапрятывали. Днем в сапогах, а вечером хоть немножко в туфельках перед
зеркалом. Раскова увидела - и через несколько дней приказ: всю женскую
одежду отправить домой в посылках. Вот так!
………..- Когда мы прибыли на фронт, командир
увидел нас, рассердился: девчонок мне навязали. Мол, что это за женский
хоровод. Кордебалет! Тут война, а не танцульки. Страшная война... Но потом
пригласил к себе, угостил обедом. "Как мне, девоньки, сделать из вас солдат,
а не мишени для фрицев? Что ж я с вами делать буду, милые вы мои?"
А мы же воображали, что уже вояки... Да-да... На войне!
Назавтра заставил показать, как умеем стрелять, маскироваться на
местности.
Фанерные мишени!!!
Реброва- Вышли мы первый день на "охоту" (так у снайперов это называется), моя
напарница Маша Козлова. Замаскировались, лежим: я веду наблюдения, Маша с
винтовкой.
Деревянкина - Стреляй, стреляй! Видишь, немец...
Реброва -Я наблюдаю. Ты стреляй!
Деревянкина - Пока мы тут выяснять будем, он уйдет.
Реброва - Сначала надо стрелковую карту составить, ориентиры нанести: где
сарай, березка...
Деревянкина - Ты будешь, как в школе, разводить бумажную волокиту? Я приехала не
бумажками заниматься, а стрелять!
Реброва - Ну, так стреляй, чего ты?
Так мы пререкались. А в это я вижу, что он уже два раза показался, и если мы еще раз прохлопаем, то это все. Его упустим. И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье - то
появится, то скроется, - я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль
мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали
дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх... После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел,
хорошо вижу. Как будто он близко... И внутри у меня что-то противится...
Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой
крючок... Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня
после этого еще больше дрожь взяла, какой-то страх появился: «я убила
человека?! Убила! Я! Убила какого-то незнакомого мне человека. Я
ничего о нем не знаю, но я его убила». К самой этой мысли надо было привыкнуть.
Да... Короче - ужас! Не забыть... Не женское это дело - ненавидеть и убивать.
Не наше... Надо было себя убеждать. Уговаривать..."
Зимина- Потом это прошло. И вот как.... Как это случилось... Мы уже наступали,
было это где-то возле небольшого поселка. Кажется, на Украине. И там, когда
мы шли, около дороги стоял барак или дом, невозможно было уже разобрать, это
все горело, сгорело уже, одни угли остались. Многие
девочки не подошли, а меня как потянуло... В этих углях мы увидели
человеческие кости, среди них звездочки обгоревшие, это наши раненые или
пленные сгорели. После этого, сколько я ни убивала, мне уже не было жалко.
Как увидела эти черные косточки...
Кузнецова –Я ушла в партизаны. Мать через несколько дней забрали в гестапо.
Брат успел убежать, а мать забрали. Ее там мучили, допрашивали, где дочь.
Два года она была там.
Два года фашисты ее вместе с другими женщинами водили впереди себя, когда
шли на свои операции... Они боялись партизанских мин и всегда гнали впереди
себя местное население - Живой щит... Два года они так водили и мою мать...
Не раз было: сидим в засаде и вдруг видим, как идут женщины, а сзади за
ними - немцы. Подойдут ближе, и видишь, что там твоя мать. И самое страшное
- это ожидать, когда командир даст команду стрелять. Все со страхом ожидают
этой команды, потому что один шепчет: "Вон моя мать", другой - "А вон моя
сестричка", а кто-то ребенка своего увидел... Мама моя всегда ходила в белом
платочке. Она была высокая, ее всегда первой различали. Я сама не успею
заметить, мне передадут: "Твоя мама идет..." Дадут команду стрелять -
стреляешь. И сама не знаешь, куда стреляешь, в голове одно: не упустить из
виду беленький платочек - живая ли она, не упала? Мне кажется, что сейчас я бы
этого не вынесла... Но я их ненавидела... Мне помогала ненависть... У меня
до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Это не детский крик и не человеческий... А увидеть разрезанного пилой молодого парня... Наш партизан...
И после этого, когда идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом. Я бы их не оружием, не винтовкой...
………….?? ...Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У
меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня
встретила словами: "Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и
ночь". Брат на фронте погиб. Она плакала:
- Одинаково теперь - рожай девочек или мальчиков. Но он все-таки
мужчина, он обязан был защищать Родину, а ты же девчонка. Об одном я Бога
просила, если тебя изуродуют, то пусть лучше убьют. Все время ходила на
станцию. К поездам. Однажды увидела там военную девушку с обгоревшим
лицом... Вздрогнула - ты! Я за нее тоже потом молилась.
……………. - Самое сильное впечатление... На всю жизнь... Было это в первый год,
когда мы отступали... Я увидела, мы прятались за кустами, как наш солдат
бросился с винтовкой на немецкий танк и бил прикладом по броне. Бил, кричал
и плакал, пока не упал. Пока его не расстреляли немецкие автоматчики. Первый
год воевали с винтовками против танков и "мессеров"..."
Саратовцева- Мы ходили парами, одной от темна до темна сидеть тяжело, глаза устают,
слезятся, рук не чувствуешь, тело от напряжения немеет. Перед весной и
весной особенно трудно. Снег, он под тобой тает, ты в воде целый день.
Плаваешь, а, бывает, что и примерзнешь к земле. Только забрезжит рассвет,
выходили и с наступлением темноты с передовой возвращались. Двенадцать, а то
и больше часов лежали в снегу или забирались на верхушку дерева, на крышу
сарая или разрушенного дома и там маскировались, чтобы никто не заметил, где
мы, откуда ведем наблюдение. Старались как можно ближе найти позицию.
Ранним утром даже речь немцев была слышна. Смех.
Не знаю, почему мы не боялись... Сейчас не понимаю...
Коростина -Когда я увидела первого фашистского солдата, я не смогла слово
выговорить, у меня отнялась речь. А они идут молодые, веселые и улыбаются. И
где бы они ни остановились, где бы ни увидели колонку или колодец, начинали
мыться. Рукава у них всегда закатаны. Моются, моются... Кровь вокруг, крики,
а они моются, моются... И такая ненависть поднималась... Я пришла домой, я
две блузки поменяла. Так все внутри протестовало против того, что они здесь.
Я не могла спать ночами. Ка-а-а-ак?!
………… - О чем жалею? Одного мальчика... Семилетний хлопчик без мамки остался.
Мамку убили. Мальчик сидел на дороге возле мертвой матери. Он не понимал,
что ее уже нет, он ждал, когда она проснется, и просил есть...
Командир наш не отпустил этого мальчика, взял к себе: "У тебя нет мамы,
сынок, но будет много пап". Так он с нами и рос. Как сын полка. С семи лет.
Набивал патроны к диску автомата ППШ.
Мне после войны всех было жалко. И человека... И петуха, и собаку... Я
и сейчас не могу чужой боли переносить. Работала в больнице, больные меня
любили, что ласковая. У нас сад большой. Ни одного яблока ни разу не
продала, ни одной ягодки. Так раздам - раздам людям... Так с войны это и
осталось... Такое сердце..."
Любовь Захаровна Новик, медсестра
……….. - "Я не запомнила в войну ни кошек, ни собак, помню крыс. Большие...
С желто-синими глазами... Их было видимо-невидимо.
Ни в каком самом страшном фильме я не видела, как крысы уходят перед
артобстрелом из города. Это не в Сталинграде... Уже было под Вязьмой...
Утром по городу шли стада крыс, они уходили в поля. Они чуяли смерть. Их
были тысячи... Черные, серые... Люди в ужасе смотрели на это зловещее
зрелище и жались к домам. И ровно в то время, когда они скрылись с наших
глаз, начался обстрел. Налетели самолеты. Вместо домов и подвалов остался
каменный песок..."
Григорова- Наступали, очень быстро наступали... И выдохлись, обеспечение от нас
отстало: кончились боеприпасы, вышли продукты, кухню и ту разбило снарядом.
Третьи сутки сидели на сухарях, языки все ободрали так, что не могли ими
ворочать. Мою напарницу убили, я с "новенькой" шла на передовую. И вдруг
видим, на "нейтралке" жеребенок. Такой красивый, хвост у него пушистый.
Гуляет себе спокойно, как будто ничего нет, никакой войны. И немцы, слышим,
зашумели, его увидели. Наши солдаты тоже переговариваются:
- Уйдет. А супчик был бы...
- Из автомата на таком расстоянии не достать.
Увидели нас:
- Снайперы идут. Они его сейчас... Давай, девчата!
Я и подумать не успела, по привычке прицелилась и выстрелила. У
жеребенка ноги подогнулись, свалился на бок. Мне показалось,
что он тоненько-тоненько заржал.
Это потом до меня дошло: зачем я это сделала? Такой красивый, а я его
убила, я его в суп! За спиной слышу, кто-то всхлипывает. Оглянулась, а это "новенькая".
- Чего ты? - спрашиваю.
- Жеребеночка жалко... - Полные глаза слез.
- Ах-ах, какая тонкая натура! А мы все три дня голодные. Жалко потому,
что еще никого не хоронила. Попробуй прошагать за день тридцать километров с
полным снаряжением, да еще голодной. Сначала фрицев надо выгнать, а потом
переживать будем. Жалеть будем. Потом... Понимаешь, потом...
Смотрю на солдат, они же вот только меня подзадоривали, кричали.
Просили. Вот только... Несколько минут назад... Никто на меня не смотрит,
будто меня не замечают, каждый уткнулся и своим делом занимается. Курят,
копают... Кто-то что-то точит... А мне как хочешь, так и будь. Садись и
плачь. Реви! Будто я живодерка какая-то, мне кого хочешь убить ничего не
стоит. А я с детства все живое любила. А тут - бац! - и пальнула по беззащитному жеребенку. И можно сказать... За два года первого жеребенка увидела...
Вечером несут ужин. Повара: "Ну, молодец снайпер! Сегодня мясо в котле
есть". Поставили нам котелки и пошли. А девчонки мои сидят, к ужину не
притрагиваются. Я поняла, в чем дело, в слезы и из землянки... Девчонки за
мной, стали меня в один голос утешать. Быстро расхватали свои котелки и
давай хлебать... Да, такой случай... Да... Не забыть...
……………. - Ночью у нас, конечно, разговоры. О чем мы говорили? Конечно, о доме,
каждый о маме своей рассказывал, у кого отец или братья воевали. И о том,
кем мы будем после войны. Как выйдем замуж, и будут ли мужья нас любить.
Командир смеялся:
- Эх, девки! Всем вы хороши, но после войны побоятся на вас жениться.
Рука меткая, тарелкой пустишь в лоб и убьешь.
Я мужа на войне встретила, в одном полку служили. У него два ранения,
контузия. Он войну от начала до конца прошел, и потом всю жизнь был военным.
Ему не надо объяснять, что такое " война? Откуда я вернулась? Какая? Если я
поговорю на повышенных тонах, он или не заметит, или отмолчится. А я ему
прощаю. Тоже научилась. Мы с ним счастливые...
Деревянкина- В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу". В девятнадцать лет
поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких,
вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги... И меня
посчитали убитой...
Когда я приехала домой с фронта, сестра показала мне похоронку... Меня
похоронили..."
Надежда Васильевна Анисимова, санинструктор пулеметной роты
………….- Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: "Вперед! За
Родину!", а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы
видели: девчонка поднялась... И они все встали, и мы пошли в бой...
Агеева - Бои тяжелые. В рукопашной была... Это ужас... Это не для человека...
Бьют, колют штыком, душат за горло друг друга. Ломают кости. Вой стоит,
крик. Стон. И этот хруст... Этот хруст! Его не забыть... Хруст костей... Ты
слышишь, как череп трещит. Раскалывается... Для войны это и то кошмар,
ничего человеческого там нет. Никому не поверю, если скажет, что на войне не
страшно. Вот немцы поднялись и идут, они идут всегда с закатанными по локоть
рукавами, еще пять-десять минут и атака. Тебя начинает трясти. Озноб. Но это
до первого выстрела... А там... Как услышишь команду, уже ничего не помнишь,
вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И уже не думаешь о страхе. А вот на
второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все
подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и
становится безумно страшно. Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это
какие-то совсем другие лица, не такие, как обычно у людей. Они и сами не
могут друг на друга глаза поднять. Подойдешь к нему, а он: "Ух-ходи!"
Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что все немножко ненормальные, и даже что-то звериное мелькает. Лучше не видеть. Я до сих пор не верю, что живая осталась. Живая... И раненая и контуженая, но целая, не верю...
Григорова - "Я - не героиня... Я была красивая девочка, меня в детстве баловали...
Пришла война... Умирать было неохота. Стрелять страшно, я никогда не
думала, что буду стрелять. Ой, что вы! Я темноты боялась, густого леса, зверей боялась... Ой... Даже собак с детства боялась, маленькую меня
укусила большая овчарка, и я их боялась. Ой, что вы! Такая я... А всему в
партизанах научилась... Стрелять научилась - из винтовки, пистолета и
пулемета. Нас даже учили, как действовать, если нет никакого другого оружия,
кроме ножа или лопаты. Темноты перестала бояться. И зверей... Но змею обойду, к змеям не привыкла. По ночам в лесу часто выли волчицы. А мы сидели в своих землянках - и ничего. Лес наш дом. Партизанский дом. Ой, что вы!
Но всю войну думала, что могла бы просидеть дома, возле мамы. Моей
красивой мамы, мама была очень красивая. Ой, что вы! Я бы не решилась...
Сама - нет. Не решилась... Но... Нам сказали... Город взяли немцы, и я
узнала, что я - еврейка. А до войны мы все жили дружно: русские, татары,
немцы, евреи... Были одинаковые. Ой, что вы! Даже я не слышала этого слова
"жиды", потому что жила с папой, мамой и книгами. Мы стали прокаженными, нас
отовсюду гнали. Боялись нас.
Маму застрелили... Случилось это за несколько дней до того, как мы
должны были переселиться в гетто. Везде по городу висели приказы: евреям не
разрешается - ходить по тротуарам, стричься в парикмахерской, покупать
что-либо в магазине... Нельзя смеяться, нельзя петь... Ой, что вы! Мама к
этому еще не привыкла, она всегда была рассеянная. Наверное, не поверила...
Может, она зашла в магазин? Ей что-нибудь грубое сказали, и она засмеялась.
Как красивая женщина... До войны она пела в филармонии, ее все любили.
Чужие люди принесли нам ее ночью, принесли мертвую. Уже без пальто и ботинок. Это был кошмар. Ужасная ночь! Ужасная! Пальто и ботинки кто-то снял. Снял золотое
обручальное кольцо. Папин подарок...
В гетто у нас не было дома, нам достался чердак в чужом доме. Папа взял
скрипку, самая дорогая наша довоенная вещь, папа хотел ее продать. У меня
была тяжелая ангина. Я лежала... Лежала с высокой температурой и не могла
разговаривать. Папа хотел купить каких-нибудь продуктов, он боялся, что я
умру. Умру без мамы... Без маминых слов, без маминых рук. Я, такая
балованная... Любимая... Ждала я его три дня, пока знакомые не передали, что
папу убили... Сказали, что из-за скрипки... Не знаю, была ли она дорогая,
папа, уходя, сказал: "Хорошо, если дадут банку меда и кусок масла". Ой, что
вы! Я - без мамы... Без папы...
Пошла искать папу... Хотела найти его хотя бы мертвого, чтобы мы были
вдвоем. Была я светлая, а не черная, светлые волосы, брови, и меня в городе
никто не тронул. Я пришла на базар... И встретила там папиного друга, он уже
жил в деревне, у своих родителей. Тоже музыкант, как и мой папа. Дядя
Володя. Я все ему рассказала... Он посадил меня на телегу, накрыл кожухом.
На телеге пищали поросята, кудахтали куры, ехали мы долго. Ой, что вы! До
вечера ехали. Я спала, просыпалась... Так попала к партизанам..."
Анна Иосифовна Струмилина, партизанка
Зимина -Эти картины в моей памяти...
И был знаменитый сталинский приказ за номером двести двадцать семь -
"Ни шагу назад!" Повернешь назад " расстрел! Расстрел - на месте. Или - под
трибунал и в специально созданные штрафные батальоны. Тех, кто туда попадал,
называли смертниками. А вышедших из окружения и бежавших из плена - в
фильтрационные лагеря. Сзади за нами шли заградотряды... Свои стреляли в своих...
Эти картины в моей памяти...
Обычная поляна... Мокро, грязно после дождя. Стоит на коленях молодой
солдат. В очках, они без конца у него падают почему-то, он их поднимает.
После дождя... Интеллигентный ленинградский мальчик. Нас всех выстроили.
Везде лужи... Мы... Слышим, как он просит... Он клянется...
Умоляет, чтобы его не расстреливали, дома у него одна мама.
Начинает плакать. И тут же его - прямо в лоб. Из пистолета. Показательный
расстрел - с любым так будет, если дрогнет. Пусть даже на одну минуту! На
одну...
Этот приказ сразу сделал из меня взрослую. Об этом нельзя было... Долго
не вспоминали... Да, мы победили, но какой ценой! Какой страшной ценой?!
Москалев- Сорок второй год... Меня назначили командиром дивизиона. Комиссар
полка предупредил: "Учтите, капитан: вы принимаете не обычный, а "девичий"
дивизион. В нем половина состава девушки, и они требуют особого подхода,
особого внимания и заботы". Я, конечно, знал, что в армии служат девушки, но
плохо себе это представлял. Мы, кадровые офицеры, несколько настороженно
относились к тому, как "слабый пол" овладеет военным делом, которое испокон
веков считалось мужским. Ну, скажем, медицинские сестры - это привычно. Они
хорошо себя зарекомендовали еще в первую мировую войну, затем в гражданскую.
А что будут делать девушки в зенитной артиллерии, где надо таскать пудовые
снаряды? Как разместить их на батарее, где всего одна землянка, а в состав
расчетов входят и мужчины? Им придется часами сидеть на приборах, а те
железные, сиденья на орудиях тоже железные, а это же девушки, им нельзя. Где
они будут, наконец, мыть и сушить волосы? Возникала масса вопросов, такое
это было необычное дело...
Стал ходить на батареи, присматриваться. Признаюсь, что малость не по
себе было: девушка на посту с винтовкой, девушка на вышке с биноклем - я
ведь с передовой пришел, с фронта. И такие разные они - застенчивые,
боязливые, жеманные и решительные, с огоньком. Подчиняться военной
дисциплине умеют не все, женская натура противится армейскому порядку. То
она забыла, что ей приказано было сделать, то получила из дому письмо и все
утро проплакала. Накажешь, а другой раз отменишь наказание - жалко. Мысли
были такие: "Пропал я с этим народом!" Но скоро мне пришлось отказаться от
всех своих сомнений. Девушки стали настоящими солдатами. Прошли мы с ними
жестокий путь...."
И.А. Левицкий, бывший командир пятого дивизиона семьсот восемьдесят
четвертого зенитно-артиллерийского полка
- ЛЮБОВЬ.
Чарыев - Среди фронтовых девчонок я встречал много красивых, но мы не видели в
них женщин. Хотя, на мой взгляд, они были чудесные девчонки. Но это были
наши подружки, которые выволакивали нас с поля боя. Спасали, выхаживали.
Меня дважды вытаскивали раненого. Как я мог к ним плохо относиться? Но вы
могли ли бы выйти замуж за брата? Мы называли их сестренками.
Деревянкина - Уезжая на фронт, каждая из нас дала клятву: никаких романов там не
будет. Все будет, если мы уцелеем, после войны. А до войны мы не успели даже
поцеловаться. Мы строже смотрели на эти вещи, чем нынешние молодые люди.
Поцеловаться для нас было - полюбить на всю жизнь. На фронте любовь была как
бы запрещенной, если узнавало командование, как правило, одного из
влюбленных переводили в другую часть, попросту разлучали. Мы ее
берегли-хранили. Мы не сдержали своих детских клятв... Мы любили...
Агеева - Второй командир батальона...
Я его любила. Я шла с ним в бой, я хотела быть рядом. Я его любила, а у
него была любимая жена, двое детей. Он показывал мне их фотографии. И я
знала, что после войны, если останется жив, он вернется к ним. В Калугу. Ну
и что? У нас были такие счастливые минуты! Мы пережили такое счастье! Вот
вернулись... Страшный бой... А мы живые... У него ни с кем такое не
повторится! Не получится! Я знала... Я знала, что счастливым он без меня не
будет. Не сможет быть счастливым ни с кем так, как мы были с ним счастливы
на войне. Не сможет... Никогда!..
В конце войны я забеременела. Я так хотела... Но нашу дочку я вырастила
сама, он мне не помог. Палец о палец не ударил. Ни одного подарка или
письма. Открыточки. Кончилась война, и кончилась любовь. Как песня... Он
уехал к законной жене, к детям. Оставил мне на память свою фотокарточку. А я
не хотела, чтобы война кончалась... Страшно это сказать... Открыть свое
сердце... Я - сумасшедшая. Я любила! Я знала, что вместе с войной кончится и
любовь. Его любовь... Но все равно я ему благодарна за те чувства, которые
он мне дал, и я с ним узнала.
Саратовцева - я свадебное платье себе за одну ночь из бинтов пошила. Сама. А бинты мы с девчонками месяц собирали. Бинты трофейные... У меня было настоящее
свадебное платье! Сохранилась фотография: я в этом платье и в сапогах, но
сапог не видно, это я помню, что была в сапогах. А поясок я схимичила из
старой пилотки... Отличный поясок.
Анастасия Леонидовна Жардецкая, ефрейтор, санинструктор
Густова – Я была артисткой. Однажды после концерта... В большом эвакогоспитале...
Ко мне подошел главврач и просит: "Здесь у нас в отдельной палате лежит тяжелораненый танкист. Он почти ни на что не реагирует, может, ему поможет ваша песня". Иду в палату. Сколько буду жить, не забуду этого человека, который чудом
вылез из горящего танка и обгорел с головы до ног. Он лежал, неподвижно
вытянувшись на кровати, с черным, без глаз, лицом. Горло перехватило
судорогой, и я несколько минут не могла взять себя в руки. Потом начала
тихонько петь... И вижу, что лицо раненого чуть шевельнулось... Он что-то
прошептал. Я наклонилась и услышала: "Спойте еще..." Я пела ему еще и еще,
исполнила весь свой репертуар, пока главврач не сказал: "Кажется, он
уснул..."" Лилия Александровская, артистка
Григорова - "Привезли раненого... Лежит на носилках полностью забинтованный, у него
было ранение в голову, он чуть только виден. Немножко. Но, видно, я ему
кого-то напомнила, он ко мне обращается: "Лариса... Лариса... Лорочка..." По
всей видимости, девушку, которую он любил. А это - мое имя, но я знаю, что
никогда этого человека не встречала, а он зовет меня. Я подошла, никак не
пойму, все присматриваюсь. "Ты пришла? Ты пришла?" Я за руку его взяла,
нагнулась... "Я знал, что ты придешь..." Он что-то шепчет, но я не понимаю,
что он шепчет. И сейчас не могу спокойно рассказывать, как вспомню этот
случай, слезы пробиваются. "Я, - говорит, - когда уходил на фронт, не успел
тебя поцеловать. Поцелуй меня..."
И я наклонилась над ним и поцеловала. У него слеза выскочила и поплыла
в бинты, спряталась. И все. Он умер...."
Реброва - когда мне исполнилось шестнадцать лет, мне сказали, что я могу, как и все медсестры, врачи, сдавать кровь. Начала я сдавать кровь каждый месяц.
Получала донорский паек: килограмм сахара, килограмм манки,
килограмм колбасы, чтобы восстановить силы. Один раз врач мне говорит: "Давай напишем твой адрес, вдруг объявится тот, кому вольют твою кровь". Мы написали адрес и пристегнули эту бумажку к бутылочке.
И вот через какое-то время, месяца два прошло, не больше, я сменилась
после дежурства и пошла, спать легла. Тормошат меня:
- Вставай! Вставай, к тебе брат приехал.
- Какой брат? Нет у меня брата.
я спустилась вниз, смотрю: стоит лейтенант молодой, красивый. Спрашиваю:
- Кто тут звал Реброву?
Он отвечает:
- Я звал. - И показывает мне записку, которую мы с врачом написали. -
Вот... Я твой брат по крови...
Привез мне два яблока, кулечек конфет, тогда конфет нигде невозможно
купить. Боже! Какие это были вкусные конфеты! Пошла к начальнику госпиталя:
"Брат приехал!" Пустили меня в увольнение. Он пригласил: "Пойдем в театр". А
я еще ни разу в жизни не была в театре, а тут в театр да еще с парнем.
Парень красивый. Офицер!
Через несколько дней он уезжал, у него было направление на Воронежский фронт.
Ни от кого писем не получала, даже не имела представления, что это
такое - получить письмо. И вдруг мне вручают треугольничек, распечатала, а
там написано: "Ваш друг, командир пулеметного взвода... погиб смертью
храбрых..." Это тот, мой брат по крови. Он сам детдомовский, и, видимо,
единственный адрес, который у него был, - это мой. Мой адрес...
И через месяц я получаю вот это письмо, что он погиб... И мне так стало страшно. Меня ударило в сердце... Я решила всеми силами отомстить за свою кровь, я знала, что где-то пролилась моя кровь...
Иванова - Я на войне все забыла. Свою прежнюю жизнь. Все... И любовь забыла...
Влюбился в меня командир роты разведчиков. Записочки через своих солдат
пересылал. Я пришла к нему один раз на свидание. "Нет, - говорю. - Я люблю
человека, которого уже давно нет в живых". Он вот так близко ко мне
придвинулся, прямо в глаза посмотрел, развернулся и пошел. Стреляли, а он
шел и даже не пригибался... Потом, это уже на Украине было, освободили мы
большое село. Я думаю: "Дай пройдусь, посмотрю". Погода стояла светлая,
хатки белые. И за селом так - могилки, земля свежая... Тех, кто в бою за это
село погиб, там похоронили. Сама не знаю, ну как потянуло меня. А там
фотография на дощечке и фамилия. На каждой могилке... И вдруг смотрю -
знакомое лицо... Командир роты разведчиков, который мне в любви признался. И
фамилия его... И мне так не по себе стало. Страх такой силы... Будо он меня
видит, будто он живой... В это время идут к могиле его ребята, из его роты.
Они все меня знали, они записочки мне носили. Ни один на меня не посмотрел,
как будто меня не было. Я - невидимая. Потом, когда я их встречала, мне
кажется... Вот я так думаю... Они хотели, чтобы и я погибла. Им тяжело было
видеть, что я... живая... Вот я чувствовала... Будто я перед ними
виновата...И перед ним...
Коростина -"Мой первый поцелуй...
Младший лейтенант Николай Белохвостик... Я думала... Была
уверена... Что... Я никому не признавалась, даже подруге, что в него
влюблена. По уши. Моя первая любовь... Может, и единственная? Кто знает... Я
думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если
нравился, то не очень. А он... Я ходила и о нем постоянно думала, каждую
минуту. Что... Это была настоящая любовь. Я почувствовала. Все знаки...
Мы его хоронили... Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило.
Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро... Прямо сейчас... Нашли старые
березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая.
Возле нее... Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место.
Тут деревня кончается, тут развилка... Но как запомнить? Как запомнить, если
одна береза на наших глазах уже горит... Как? Стали прощаться... Мне
говорят: "Ты - первая!" У меня сердце подскочило, я поняла... Что... Всем,
оказывается, известно о моей любви. Все знают... Мысль ударила: может, и он
знал? Вот... Он лежит... Сейчас его опустят в землю... Зароют. Накроют
песком... Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А
вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит...
Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не
ела, в кармане носила.
Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю... Этот момент...
Бомбы летят... Он... Лежит на плащ-палатке... Этот момент... А я радуюсь...
Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал
о моей любви...
Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину... Это
был первый..."
Любовь Михайловна Гроздь, санинструктор
!!!………………... - "Эх-эх, девоньки..."
"Перед войной я собиралась замуж... За своего учителя музыки.
Сумасшедшая история. Я серьезно влюбилась... И он... Но мама не пустила:
"Малая еще!!"
Скоро началась война. Я попросилась на фронт. Хотела уехать из дому,
стать взрослой. Дома плакали и собирали меня в дорогу. Теплые носки,
белье...
Первого убитого я увидела в первый день... Случайно во двор школы, где
расположился госпиталь, залетел осколок и смертельно ранил нашего фельдшера.
И я подумала: для замужества, мама решила, я маленькая, а для войны нет...
Моя любимая мама..."