Библейские свидетельства. Песнь песней

«Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами.

Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей. Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня».[281]

 

Разумеется, это не значит и того, что в древней семье нет теплых чувств, связывающих между собой детей и родителей, братьев и сестер…

«О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы».[282]

Но вслушаемся в стихи древнегреческой поэтессы Сафо — и отчетливо различим в них не только ставшее привычным европейскому уху, но и лесбийские мотивы. Может быть, потому, что, волей своего социума, мужчины воюют где-то на другом краю земли?

Известно, что греки были не чужды этой, как сказали бы сегодня, нетрадиционной ориентации. Но только ли художественность натуры, готовность поклоняться любой красоте, не отдавая явного предпочтения ни мужской, ни женской, проявляется в этом? Не накладывает ли и здесь свой отпечаток на людские нравы долгая жизнь в военном лагере?

Может быть, самые известные мировой культуре герои этого сюжета — Ахилл и Патрокл. Правда, сам Гомер не дает прямых указаний на характер их отношений, но традиция упорно настаивает не только на суровой дорической дружбе Древнее общество не находило решительно ничего зазорного в однополой любви. Тем более что последняя по-своему способствовала укреплению мощи государства: ударные отряды, сражаться в которых составляло высшую честь для любого гражданина, часто формировались из пар искренне любящих друг друга мужчин. Нужно ли говорить, что этим подразделениям было по силам многое из того, перед чем отступали даже овеянные славой громких побед бестрепетные фалангиты.

Так, например, «Священный отряд», составленный из 300 беотийских юношей, связанных не одними только узами товарищества,[283] служил всему фиванскому войску примером мужества и отваги. Именно ему была поручена охрана и полководца и государственного знамени. При Левктрах в 371 г. до н. э. «Священный отряд» сыграл ключевую роль в сражении с численно превосходящей спартанской фалангой, опрокинув заходящих во фланг не знавших поражений вражеских гоплитов. Во многом благодаря подвигу этих юношей спартанское войско потерпело сокрушительный разгром, который практически уничтожил военное могущество Лакедемона и положил конец его гегемонии. К слову, и у Вергилия осажденные превосходящими силами тевкры посылают к Энею юношей, связанных чистой любовью, и именно это чувство, поставленное на службу отечеству, помогает им свершить подвиг.[284]

 

Словом, и здесь в сферу интимных чувств, связующих молодых людей, властно вторгается чужая воля социума. Так что семья как первичный союз, связующий мужчину и женщину где-то там… «на небесах», и семья как структурная ячейка огромного социального института — это совсем не одно и то же. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ценности второго часто (чаще всего?) подавляют биение сердца.

О ценностях же института и его отношении к реальному человеку можно судить по уже приводившимся здесь свидетельствам.

1. «Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба».^[285] Правда, здесь говорится о Господней награде за веру, но то же самое мы встречаем и в светской культуре (приведем начало цитаты из Тиртея):

 

Тот же, кто в первых рядах, распростившися с жизнью желанной,

Сгибнет, прославив отца, город и граждан своих,

Грудью удары приняв, что пронзили и щит закругленный,

И крепкий панцирь ему, — стоном застонут о нем

Все без разбора, и дряхлый старик, и юноша крепкий,

И сокрушенный тоской город родной заскорбит.

Будет в чести и могила героя, отведают чести

Дети, и дети детей, и все потомство его…[286]

 

2. Плач Андромахи (продолжим приведенную выше цитату):

 

С днем сиротства сирота и товарищей детства теряет;

Бродит один с головою пониклой, с заплаканным взором.

В нужде приходит ли он к отцовым друзьям и, просящий,

То одного, то другого смиренно касается ризы,—

Сжалясь, иной сиротливому чару едва наклоняет,

Только уста омочает и неба в устах не омочит.

Чаще ж его от трапезы счастливец семейственный гонит,

И толкая рукой, и обидной преследуя речью:

— Прочь ты исчезни!^[287]

 

Как видим, реальный человек интересует социальный институт только как функциональная единица. Этот монстр глубоко безразличен к нему, и только там, где исполнение социальной функции может служить примером для других, он берет его под защиту.