Предварительные объяснения. Ионийская философия.

ЛЕКЦИЯ 1.

В философии досократиков

М. Хайдеггер

Подлинная традиция – в столь малой мере баржа с грузом прошлого, которую мы тащим за собой, что она, наоборот, освобождает нас в настоящее, становясь так главным путеводителем в дело мысли.

А. Ф. Лосев

Модель космического первоначала (архе)

 

1. Предварительные объяснения. Философское значение истории философии.

2. Фисиологи в широком и узком смысле.

3. Ионийская философия. Фисиологи в узком смысле.

3.1. Милетская школа.

3.1.1. Фалес.

3.1.2. Анаксимандр.

3.1.3. Анаксимен.

3.2. Гераклит.

 

 

1. Предварительные объяснения. Философское значение истории философии.

Ни один другой род познавательной деятельности не демонстрирует столь сильную нужду в собственной истории, как философия (1,2,3,4). Если еще нужно указывать приметы, отличающие философию от позитивных наук, то это одна из ярчайших. Ни одна наука не продуцирует такого многообразия объемистых учебников по собственной истории, не предпринимает такого количества исследований по поводу давно созданных, подробно изученных, неоднократно раскритикованных учений, вплоть до самых древних, как это происходит с философией. В науке всегда есть некое господствующее современное состояние знания, и оно вполне может быть изучено без обращения к историческим корням. Учебник математики, физики, химии, в общем-то, не нуждается в исторических главах. Ни один ученый не считает себя обязанным столь скрупулезно, как философы, изучать концепции предшественников своих предшественников – всё то, что, казалось бы, может быть предметом уже только археологического интереса.

Возможно, в отношении своей истории философия ближе к искусству? И действительно, композитору, художнику, поэту, чтобы достичь высот своего искусства, надо знать лучших своих предшественников. Однако что здесь означает «знать»? Явно не то, что в случае с философией. Ведь очевидна разница между знанием истории живописи, каковыми обладают искусствовед и художник. Для первого это предмет научного изучения, имеющего практически бесконечное число аспектов: техника, заимствования, биографические истоки, знаковые системы, социально-экономические контексты, идейные влияния, разного рода «корни» и т.д. и т.п. Для художника это прежде всего явления его искусства, в смысле – вот-как-возможно. Ну и, по возможности, – хранилище секретов мастерства. Последнее, однако, вторично. В этом отношении у искусствоведа потенциал гораздо больше. И если бы знание таковых секретов обеспечивало художническую искусность, то каждый грамотный искусствовед автоматически был бы хорошим художником.

В философии опять же иначе. Именно для успеха собственно философствования требуется изучение – не просто вдохновляющее знакомство – лучших образцов философии. Впрочем, это ясно из самой фактуры образцов: это всё-таки не произведения искусства, их невозможно воспринимать даже как поэтические тексты, акцентируясь на эстетической стороне речи; философские тексты требуют изучения. А философия требует постоянно удерживать в числе подлежащих изучению значительное число весьма древних текстов.

Приступая к изучению философии, на этот факт следует обратить внимание, но вряд ли следует спешить с объяснениями. Ведь если мы не претендуем на то, чтобы сходу совершить переворот в философии, нам для ее понимания, видимо, придется идти путем компетентного большинства: заняться философией и историей философии одновременно. А продвигаясь на этом пути, то есть изучая историю философии, будем придерживаться одного методологического принципа, кредит доверия к которому обычно бывает погашен с первых шагов: текст по истории философии только тогда решает свою задачу, когда становится опытом философствования. «Ибо историю философии развертывает лишь сама философия» (5, с. 12).

Понятно, что любая изучаемая история есть выборка из обширной плотной событийной ткани, в данном случае из большого многообразия текстуально фиксированных учений. Впрочем, для новичков в философии это в ещё меньшей степени проблема. Корпус классиков вполне можно считать устоявшимся. Особенно древних. Очевидно также, что можно выделить несколько вполне независимых философских традиций. При этом для граждан России наиболее актуальна традиция, которую принято называть европейской. Название не очень удобное, явно игнорирующее одну из ключевых для русской культуры оппозиций: западники и славянофилы. Но другого именования, которое бы более естественно охватило ареал мировой культуры, заданный античными и христианскими истоками, пока не придумано. Америке в этом смысле ещё хуже, ее философия сплошь европейского происхождения без претензии даже на малейшие самобытные корни, но при этом она даже географически не Европа.

Историю европейской философии вполне можно рассматривать как единый процесс, поскольку упомянутый корпус классики включает в себя представителей всех её исторических эпох: античности, средних веков, нового и новейшего времени. При этом классика определяется здесь не в силу просто высокой оценки качества, а по общепризнанно высокому индексу цитирования. Более того, классики находят себе последователей за пределами своих исторических эпох.

Начинается эта история в античности, в Древней Греции. Историко-философские рубрики, упорядочивающие многообразие персоналий и школ в философии, иногда соответствуют собственно школам и направлениям, иногда, в сугубо дидактических целях, их группируют по совершенно условным признакам. Именно так оформилась в учебниках первая большая совокупность античных философов – досократики. Понятно, это те, кто жил и философствовал до Сократа. Хотя, конечно, если принимать во внимание содержательное своеобразие философии Сократа, давшее основание считать ее водоразделом древнегреческой философии, то вполне досократовских мыслителей можно обнаружить и среди его современников, и после него. И всё-таки философская доминанта, магистраль явно меняются вместе с ним, так что условная рубрика досократики вполне себя оправдывает. Именно так называется составленный немецкими филологами Германом Дильсом и Вальтером Кранцем самый знаменитый и полный свод текстов этих греческих философов: «Фрагменты досократиков». Этот труд лежит в основе и современного русского издания, дополненного по некоторым другим источникам, «Фрагменты ранних греческих философов» (6). Почему фрагменты? Потому что тексты этих философов дошли до нас в отрывках и большей частью не в аутентичных изданиях, а лишь благодаря цитированию или близким по смыслу изложениям других авторов. Большинство фрагментов очень короткие, и лишь совсем немногие, такие как поэма Парменида «О Природе», составляют довольно пространный, на несколько страниц, связный текст.

Досократиков, в свою очередь, удобно подразделять на две неравные группы: фисиологи и софисты (8). Софисты и по времени, и содержательно чрезвычайно близки к Сократу, но, тем не менее, между ними есть радикальное отличие, оправдывающее выделение Сократа из круга софистов.

 

1. Фисиологи в широком и узком смысле.

Фисиологи именуются так, поскольку ведущей темой их философствования стала природа («фюсис» по-гречески) вещей (всех вообще вещей, образующих мироздание), космос, предлежащий чувственному взору человека и выступающий предельным объектом размышлений. Сразу подчеркнем: космос для греков – это не только звездные дали. Это связное гармоничное целое всего вообще, всего, что так или иначе может быть воспринято или вообще что так или иначе существует (9). Деревья, птицы, облака, трава у дома, дом, жена и дети в нем – всё это тоже космос. А говоря о природе вещей, следует иметь в виду не просто природные вещи, в отличие от артефактов, а такую определенность вещи, которая, будучи познана, делает понятным, почему эта вещь именно такая, а не иная. Форма, строение, материал – всё это относится к ее природе (10, 12). Это «первая и фундаментальная реальность» (8, с. 19).

 

1. Ионийская философия. Фисиологи в узком смысле.

3.1. Милетская школа

Первая группа философов, объединенная преемством учительства и общего направления исследований, получила именование Милетской школы. Философы, ее образующие, жили в городе Милете на Ионийском побережье Малой Азии (7,8,10,11,18).

3.1.1. И первый из них Фалес Милетский (≈625 – 547 г.г. до Р.Х.)

Годы жизни большинства досократиков указываются с незначительными погрешностями (10, 13).

С Фалеса можно было бы начинать историю не только философии, но и естественных наук, и, возможно, не только европейскую, но и мировую. Не потому, конечно, только, что он был исключительно внимательным и вдумчивым наблюдателем, способным делать конкретные и ценные выводы из своих наблюдений. Весьма обширную информацию, почерпнутую из наблюдений, историки находят в ещё более древних культурах, нежели греческая – в египетской, вавилонской – да и сама античная культура началась далеко не с Фалеса и к его времени уже располагала значительной суммой знаний о мире. Однако есть очень серьезные основания считать, что собственно научное знание впервые появляется в античности (14), и именно с Фалеса. Русский математик И.Р. Шафаревич писал: «Если мы посмотрим на решающий в развитии математики момент, когда она сделала первый и самый значительный для человечества шаг и возникла та основа, на которой она зиждется – логическое доказательство, то увидим, что произошло это на материале, который просто исключал возможность практических приложений. Первые теоремы Фалеса Милетского устанавливали истины, очевидные для каждого здравомыслящего человека – вроде того, что диаметр делит круг на две равные части. Гениальность нужна была не для того, чтобы увериться в справедливости этих положений, а для того, чтобы понять, что они нуждаются в доказательстве» (15).

Итак, Фалес доказал, что диаметр делит круг пополам; доказал демонстративно то, что и так казалось очевидным каждому. В этом примере и в других исследованиях Фалес явно и отчётливо ставит под сомнение эмпирическую очевидность и указывает на возможность и преимущества сугубо интеллектуальных способов установления фактов. Да, возможны утверждения о существовании ситуаций, которые при этом чувственно не воспринимаются не только в пределах наличного эмпирического континуума, но признаются в принципе недостижимыми для аппарата чувственного восприятия.

И в свете именно этого требования логических доказательств по поводу суждений, претендующих на сообщение знания, имеет смысл взглянуть на основной философский тезис Фалеса и на всё многообразие философских учений досократиков. Стремление следовать требованию доказательности поможет нам увидеть в этой совокупности учений не калейдоскоп оригинальных, порой весьма экстравагантных мнений, а большую философскую дискуссию, когда всякий следующий поворот мысли осуществляется как стремление свериться с логикой истины, чтобы участник дискуссии мог обоснованно продолжить учение предшественника, либо возразить ему, либо вообще отказаться от предпосылок, с которых тот начинал, и как бы начать с нуля. Но всегда – с предположением, что существует возможность умственного приведения к согласию всех, кто по существу вступил в эту философскую беседу, каковое приведение и есть доказательство!

Обычно первый в истории философский вопрос учебники формулируют как вопрос о началах и первоэлементах всех вещей. Хотя здесь явно звучат два вопроса. Русское слово «начало», как и его греческий аналог – «архе» (10, 16) – заключает в себе два смысла: генетический и субстанциональный, собственно начальное состояние во временной последовательности состояний вещи и элементарное вещество, из которого она состоит. И будучи поставлены в предельной философской перспективе, оба вопроса смыкаются. Во всяком случае, в той аналитической традиции, к изучению которой мы приступаем, самым ранним может быть только самое элементарное. Так что один самый первый в истории философский вопрос все-таки существует, и, видимо, самой простой и ясной его формулировкой должна быть такая: из чего всё?

А приводить к нему, очевидно, могут как поэтическое вдохновение (но в этом случае человек античности вряд ли смог бы выйти за пределы мифологической парадигмы), так и вполне естественнонаучная установка на последовательное применение к новым вещам однажды оправдавшего себя метода исследования. Если вопрос, из чего состоит эта вот конкретная вещь, имеет понятный смысл, если ответ на него оказывается вполне доступным, и понятно – в результате каких действий (телесных, коммуникационных, интеллектуальных); если полученный ответ оказывается практически чрезвычайно полезным, то было бы странным не пойти дальше. И дальше человека ведет не только и не столько практический интерес, сколько мощная умственная тяга: если логически возможен вопрос, его следует поставить; если вопрос поставлен и он не бессмысленен, ответ на него следует искать; если полученный ответ открывает пространство новых вопросов, то ум устремляется туда, предвосхищая в некоей абсолютной перспективе место, обещающее разрешение всех вопросов и полное себе удовлетворение.

Присмотримся. Ответ на вопрос о конкретной вещи «из чего она» многое проясняет относительно ее применения и правил оперирования с нею. Если из дерева – подальше от огня, если из пластика – нельзя в компостную кучу. Далее. Ответ на вопрос «из чего» приобщает вещь к какому-то роду вещей, и это объединение представляется более существенным, чем объединение по внешнему виду или по рядоположенности. Ведь изменить то, из чего вещь, значительно труднее, чем ее внешний облик, тем более местоположение. Опознание принадлежности к роду делает вещь экземпляром этого рода, так что знание о роде в целом распространяется и на саму вещь. Так формируется исследовательская стратегия: обнаружить единую материю вещей, элементарнейшее вещество, которое объединяет в единый род все, что существует. Знание такого первоэлемента должно будет означать знание всего; не всего обо всем, а того, что есть все в принципе.

Всё есть вода. Вот первый в истории философии ответ на фундаментальный вопрос – из чего всё? Ответ Фалеса. И уже Аристотель, первый в истории философ, предпринимавший систематические историко-философские исследования, вынужден реконструировать аргументацию тезиса Фалеса, опираясь только на логику мысли, поскольку прямых сведений об аргументах Фалеса до него не дошло. Такова историко-философская судьба всех досократиков. Впрочем, в философской беседе понимание даже непосредственного собеседника включает в себя элемент интерпретирующей реконструкции. Аристотель пишет: «Фалес … утверждал, что начало – вода (потому он и заявлял, что земля находится на воде); к этому предположению он, быть может, пришел, видя, что пища всех существ влажная и что само тепло возникает из влаги и ею живет (а то, из чего все возникает, – это и есть начало всего). Таким образом, он именно поэтому пришел к своему предположению, равно как потому, что семена всего по природе влажны, а начало природы влажного – вода» (16, с. 71).

Попробуем представить тезис Фалеса в виде концептуальной модели начала мироздания, а всю последующую философию досократиков – как критическое обсуждение этой модели, в ходе которой она уточняется или вместо нее предлагаются альтернативные версии.

Прежде всего, еще раз вспомним, в каких первичных аспектах предстает сам вопрос о первоначале: из чего произошло все и из чего все состоит? Ясно, что последний аспект оказывается наиболее непосредственным, ведь момент происхождения пронаблюдать нельзя, а докопаться до состава наличных вещей можно попытаться, и значит, этот аспект первый в порядке исследования.

Когда Фалес утверждает, что все состоит из воды, то очевидно, что он не может иметь в виду какой-то из эмпирически доступных видов воды. В самом деле, какую воду признать первичной: соленую или пресную; горячую или холодную (а может быть, комнатной температуры)? Наверное, прозрачная вода предпочтительнее мутной, ведь мутная является таковой благодаря чему-то иному, в ней растворенному. Однако если вода может быть более или менее прозрачной, то наша первовода должна быть максимально прозрачной – такой, что глазами ее уже и не увидишь. Вода, с которой мы эмпирически имеем дело, просто более всего похожа на то первоначало, о котором хочет сказать Фалес. И она ближе всего к нему как его агрегатное состояние.

Какие свойства воды побуждают предпочесть ее в ряду других вещественных стихий в качестве модели первоначала? Она вездесуща и всепроникающа; после уничтожения вещей, действительно, часто остается вода (и не скажешь – в сухом остатке). А первоначало, конечно, должно быть во всем. Кроме того, вода пластична, она достаточно свободно принимает разные формы и меняет состояние (лед, пар). А первоначало должно быть весьма пластично: ведь из одного первоначала рождено или произведено все колоссальное множество исключительно разнообразных вещей мира. Таким образом, вместе с Фалесом мы идентифицируем два первых атрибута первоначала: оно вездесуще и пластично.

3.1.2. И эти первые результаты первого философского исследования наследует ученик Фалеса Анаксимандр (610 – ок. 540 до Р.Х.). И идет дальше, разворачивая логику понимания первоначала. Во-первых, он констатирует динамический порядок мироздания: все вещи изменяются и переходят друг в друга в каких-то определенных пропорциях, законосообразно. И это универсальный закон мироздания. «А из каких [начал] вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды [= ущерба] в назначенный срок времени» (6, с. 127). (Фрагменты, с. симандр. ютной перспективеЭтот фрагмент считается аутентичным, именно в таких словах высказал свой тезис Анаксимандр.

И сама модель первоначала, предложенная Анаксимандром, принципиально отличается от Фалесовой: она не апеллирует к вещественной стихии. Анаксимандр как бы говорит собеседникам по философскому диспуту: нет нужды делать модель архе наглядной, осязательно вещественной; надо только зафиксировать в осмысленных формулировках его атрибуты, то есть такие свойства, без которых оно попросту немыслимо. Ни одно свойство вещественных стихий не может быть признано универсальным, поскольку всегда можно указать на иное свойство либо даже иную стихию, которая его отрицает – вода плохое первоначало для огня. Да, необходимо мыслить, что архе единое и для воды и для огня, но почему в качестве наглядного аналога надо брать воду, а не огонь?

Анаксимандр обращает внимание на то, что, пожалуй, единственным общим, одинаковым свойством для всех вещей, доступных эмпирическому восприятию, является их конечность. Каждая вещь ограничена в пространстве и во времени, и причем ограничена другими вещами: вещи теснят друг друга и переходят, изменяясь, в другие вещи. И уж, конечно, искомое архе не может быть такой же конечной вещью, наряду с другими, ведь тогда те, что существуют наряду, существовали бы не благодаря архе, не состояли бы из него, или их состояние пришлось бы мыслить равнозначной модификацией абсолютного архе, существующего наряду с конечным архе, и тогда его все-таки пришлось бы признать не первичным, а лишь модифицированным архе – первично же то, что в основе этого конечного архе и рядоположенных ему других вещей. Таким образом, единственное свойство, которое принципиально отличает архе от эмпирически доступных вещей, состоит в том, что оно не является конечным. Анаксимандр утверждает, что начало всего есть беспредельное. Это беспредельное вошло в историю мысли с греческим именем – апейрон. Лишь беспредельное оказывается достаточно вместительным и мощным для космического многообразия вещей – в нем, в конечном счете, всё находит рождение и в него всё разрешается.

В теоретическом отношении философия Анаксимандра действительно делает шаг вперёд: здесь мы уже видим образец чисто умозрительной конструкции; ум нащупывает собственные средства для формирования понятий, и само понятие действительности оказывается значительно шире, чем совокупность конечных вещей. (Понятно, что мировоззренческий потенциал древнегреческой культуры шире, чем тот теоретический контекст, относительно которого оцениваются достижения первых философов (9), однако уже в античной истории философии учитываются прежде всего рационально, внятно эксплицированные воззрения).

3.1.3. Если в умозрительном конструкте Анаксимандра видеть шаг вперед, то в позиции его ученика, третьего представителя милетской школы – Анаксимена (ок. 590-528/5 до Р.Х.), по-видимому, надо констатировать шаг назад.

Первоначало всего воздух – утверждает Анаксимен. Опять вещественная стихия. Как будто ум вновь испытал нужду в эмпирических костылях для своей теоретической работы. И вот уже здесь, в самом начале большой всеевропейской философской беседы, мы видим, что прямолинейные оценки – шаг вперед, шаг назад – редко попадают прямо в цель. (Изучая историю философии, мы еще неоднократно удивимся, насколько философы не спешат считать тех, кто высказался раньше, стоящими позади. Мы удивимся и тому, что те немногие, кто пытается ворваться в беседу, чтобы прекратить ее и завести свой монолог как бы с чистого листа, пока ни разу не достигали успеха: не то чтобы круги диалога смыкались над их головами, но поскольку в их речи есть философски ценное, она находит отклик: сначала в терпеливом молчании, потом в отдельных репликах, которые все-таки успокаивают «революционера» относительно его собственного места в Истории благодаря месту в диалоге, и он позволяет себе перевести дыхание, и начинает вдумываться в говоримое другими, и потом, периодически удивляясь тому, как много в его новоначальном монологе было сказано как бы с чужого голоса, все лучше начинает сознавать, понимать, выражать свою тему, играть свою партию, совершать свой маневр в общем движении. Здесь надо бы добавить – к истине. Однако при приближении к истине, даже стоит этому слову прозвучать, философский спор разгорается с новой силой. И потому, приступая к изучению философии, истину лучше молчаливо предчувствовать, чтобы дать себе поначалу втянуться в разговор, выслушать, подумать и лишь потом принимать решения действительно в свете истины).

Итак, еще раз – почему должно показаться, что версия Анаксимена есть шаг назад? Анаксимандр уже достаточно отчетливо продумал необходимость сугубо умозрительных определений первоначала; в его случае это определение через отрицание общего свойства эмпирически доступных вещей – их конечности; воспринять такой атрибут – отсутствие границ – посредством органов чувств или чувственным образом представить его невозможно, его можно только помыслить. И вдруг опять конечная вещь – воздух – притязает быть первоэлементом всех других вещей. Однако присмотримся.

Откуда мы знаем о конечности тех или иных вещей? Мы воспринимаем их границы посредством органов чувств. Вот белая вещь, она кончается там, где иное, не белое; вот кубическая вещь, она ограничена плоскостями куба, за ними иные вещи; вот сладкая вещь – и как только сладкий вкус закончился, мы знаем, вещь либо поменяла состояние, либо сменилась другой вещью и т.д. и т.п. А благодаря чему мы знаем о конечности воздуха? Благодаря тому, что в некоторых вещественных средах нам воздуха не хватает – в воде или на высокогорье; благодаря тому, что иногда воздух являет себя в ветре как движущийся, а значит, способный где-то присутствовать, а где-то отсутствовать или, по меньшей мере, осуществлять присутствие в разных степенях. Однако нехватку воздуха мы переживаем катастрофически, не менее как недостаток бытия, и этот факт психологически должен упрочивать признание фундаментального значения воздуха.

А вот явления ветра или марева, когда воздух тоже становится как бы видим, хотя и позволяют опознать в нем конечную вещь, однако еще не дискредитируют модель Анаксимена. Дело в том, что благодаря этим явлениям воздух не просто как бы впервые опознается как присутствующий; вместе с этим фактом обнаруживается необъятная пространность воздуха – его много, он повсюду, где живые существа, и его всегда явно больше, чем какого-либо иного вещества. И в сравнении с таким необъятным внушительным присутствием ветер воспринимается как явление редкое – воздух иногда бывает ветром, но чаще он просто воздух. И теперь самое главное: пока воздух не стал ветром, или пока мы не попали в иную, безвоздушную среду – о его присутствии мы, в общем-то, не подозреваем, воздух в своем обычном состоянии не схватывается нашим аппаратом чувственного восприятия: для нас он без формы, цвета, веса, плотности, влажности, запаха, вкуса, звучания. И именно эта особенность воздуха дает основание Анаксимену обратиться к нему как к концептуальной иллюстрации первоначала.

Вспомним, какие атрибуты первоначала были акцентированы моделями Фалеса и Анаксимандра. Архе вездесуще, пластично и беспредельно. Модель Анаксимена выражает еще одну и весьма таинственную черту первоначала: возможность не только менять формы эмпирического присутствия, но и главную возможность – переходить от сверхэмпирического, недоступного аппарату чувственного восприятия, способу бытия к эмпирическому. Ведь действительно: архе не только есть апейрон – беспредельное, но архе осуществляется еще и как колоссальная совокупность конечных вещей, и если конечные вещи свидетельствуют о себе через телесность человека, то архе само по себе, то есть собственно апейрон, от этой телесности скрыто и лишь прозревается в философском умозрении. И вот это фундаментальное свойство первоначала как нельзя лучше схвачено в Анаксименовой модели: воздух в обычном состоянии недоступен чувственному восприятию, но может представать в эмпирических модификациях, ну, и, конечно, воздух не менее, чем вода, вездесущ и пластичен.

Завершая обзор моделей архе, созданных в милетской школе, следует сказать, что исследовательская деятельность милетцев отнюдь не ограничивалась вопросом о первоначале сущего. Она имела также различные весомые для своего времени естественнонаучные результаты: в математике, астрономии, физике, географии… И, собственно, вся их познавательная деятельность предстает как единая, в которой науки еще не разошлись по своим специализированным рубрикам и философия еще не выделилась в отдельную форму познавательной и творческой деятельности. Однако уже в пределах периода досократиков такое размежевание произойдет.

3.2. Гераклит (ок. 540 – ок. 480 до Р.Х.)

Философ, за сложность своих сочинений получивший прозвание Темный. По преданию, сограждане часто заставали его оплакивающим пороки современного ему общества, за что он получил еще одно прозвище – Плачущий (6,10,13,18,19).

Город, в котором жил Гераклит, Эфес, также как и Милет, был расположен на ионийском побережье Малой Азии. Древнегреческих философов, живших в этом регионе, принято объединять в одну группу – Ионийская философия.

Гераклит вступает в философскую беседу со своей моделью первоначала. Архе – это огонь. И здесь так же, как и в случае Анаксимена, нужны разъяснения, снимающие подозрение в грубой вещественности его модели, которая поэтому должна выглядеть регрессивной в сравнении с анаксимандровым апейроном. Огонь Гераклита – это еще и логос, но дело не только в этом. Впрочем, по порядку.

Фрагментов, которые считаются принадлежащими самому эфесцу, до нас дошла целая россыпь, и некоторые из них невозможно не процитировать. Они и цитируются во всех хороших учебниках: не только потому, что в них зафиксированы ключевые идеи Гераклита, а потому, что содержание важнейших из них неисчерпаемо для мысли – просто лакомство комментаторов. Не случайно Сократ сказал о книгах Гераклита, что они требуют делосского ныряльщика – так глубоки. А кроме того, отдельные фрагменты Гераклита – это образцы высокой поэзии: «Этот космос, один и тот же для всех, не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий…»(6, с. 217).

Итак, этот космос есть огонь. Все многообразие вещей в этом мироздании есть модификации единого огня, который, очевидно, и есть архе, искомое досократиков. Прежде чем перейти к истолкованию концепции огня в сочетании с понятием «логос», остановимся на огне самом по себе. Обращение к этой новой вещественной стихии позволяет выразить еще одно необходимое свойство первоначала. Несколько модернизируя античность, можно сказать, что огонь Гераклита привносит в общегреческую концепцию первоначала эсхатологический аспект. Конечно, таковой присутствует и в учении Анаксимандра, который говорит ведь не только о рождении, но и о гибели вещей. Однако сам метафорический концепт – огонь на уровне атрибутов обряда-носителя явно содержит в себе эсхатологический смысл.

Если в учениях милетцев были выражены такие атрибуты архе, как всеприсутственность, пластичность, беспредельность, способность от потаенного способа существования переходить к явным формам, то в огне подчеркнута активная мощь архе и его статус не только источника, порождающего все многообразие вещей, но и конечной инстанции, в которую все вещи разрешаются, лишаясь своего конечного способа существования. Огонь активно захватывает все вещи, чтобы растворить их в своей стихии, вернув к неразличимо невыявленному способу существования. Впрочем, сам фрагмент указывает на то, что все вообще вещи, с точки зрения Гераклита, есть разные модификации и степени первоначального огня.

Но еще более крупное приращение к учению о первоначале Гераклит делает посредством другого концепта – Логос (20). Архе-огонь есть еще и Логос. Исключительно многозначное греческое слово «логос» имеет значения «мысль», «слово», «речь», «закон», «учение» и множество других значений такого ментально-знаниевого порядка. По Гераклиту, Логос – это первоначало сущего, которое есть и космический разум, и божественный закон, и речь – то есть внятное выражение этого закона, обращенное к разумным существам.

Учение о Логосе – это безусловное и принципиальное приращение к истолкованию архе. До Гераклита под вопрос о природе, о первоначале мироздания не ставился сам человек, задающий вопрос. Точнее, конечно, сам человек всегда рассматривался как часть этого-вот-космоса. Но то особое начало в человеке, благодаря которому человек становится в философскую позицию и, по крайней мере, хотя бы на уровне ментального притязания, на уровне глубины вопроса делается соразмерным всей тотальности мироздания (буквально микрокосмосом, изоморфным макрокосму), это особое начало – разум – до сих пор выпадало из множества вещей, подлежащих выведению из единого архе. Конечно, Гераклит не ставит здесь вопрос о разуме отдельного субъекта, для ранних греков это очевидно бессмысленно, ибо то, что можно называть субъективным разумом, принципиально не отличается от других свойств тела человека, а то, что является в человеке разумным по существу, задающим фундаментальные вопросы и способным внимать соразмерным ответам, это есть присутствие в человеке разума Божественного. И в этом контексте двойственное истолкование архе Гераклитом показывает сложность проблемы: архе невозможно свести к вещественной стихии, ибо оно является единым началом и для материального космоса, и для Божественного разума. Однако этот Божественный разум не есть что-то, что наряду с материальным космосом может быть сведено к некоему иному первоначалу. Этот разум по определению сам управляет космосом, задает ему закон. Следовательно, этот разум и есть архе. Но ранние греки не мыслят Божественный разум отдельным от космоса, начало у всего должно быть одно (9). Следовательно, Логос должен быть каким-то образом и этим-вот-космосом, поэтому Гераклиту для оформления модели архе необходима также апелляция к вещественной стихии. Сам космос мыслит, он есть Логос, сам космос материален, он есть огонь. При этом Логос явлен, открыт, он есть непотаенное для мыслящего человека постольку, поскольку он есть космос. Достаточно с умом видеть вещи этого мира, чтобы понимать Божественный закон. Космос манифестирует сам себя, и это значит, что он манифестирует Логос.

Но люди, в большинстве своем, увы, этого не понимают: «Эту-вот Речь (Логос) сущую вечно люди не понимают и прежде, чем выслушать [её], и выслушав однажды. Ибо, хотя все [люди] сталкиваются напрямую с этой-вот Речью (Логосом), они подобны незнающим [её], даром что узнают на опыте [точно] такие слова и вещи, какие описываю я, разделяя [их] согласно природе [= истинной реальности] и высказывая [их] так, как они есть. Что же касается остальных людей, то они не осознают того, что делают наяву, подобно тому как этого не помнят спящие» (6, с. 189). (В квадратные скобки взяты слова, вставленные современными научными редакторами фрагментов для ясности. Знаком [=] обозначено фактическое (референциальное) значение слова).

Гераклит остро переживает слепоту и глухоту человека. Логос разлит повсюду, божественный закон вычитывается в любой вещи, но люди этого не замечают. Очевидно, это происходит в силу нефилософского, узкоутилитарного отношения к вещам. Для человека день – это время работы, а ночь – время сна, и только. Дерево приносит полезные плоды, дает тень, строительный и горючий материал, так же земля и недра, так же животные, в облаках видится возможность желанного или нежеланного дождя, в солнце – источник света, тепла, причина засухи. Тем более в искусственно произведенных вещах людям трудно разглядеть смысл, выводящий за границу утилитарной функции, смысл, свидетельствующий о первоначале, огне, Логосе, о Божественном законе, даже друг в друге люди видят то, что можно применить к частному делу, даже разум рассматривают как орудие удовлетворения временных нужд. Как тут не плакать Гераклиту, открывшему божественный закон: Логос в забвении у сограждан.

«Кто намерен говорить[= «изрекать свой логос»]с умом(ξύν νόψ), те должны крепко опираться на общее(ξυνψ)для всех, как граждане полиса – на закон, и даже гораздо крепче. Ибо все человеческие законы зависят от одного, божественного: он простирает свою власть так далеко, как только пожелает, и всему довлеет, и [всё] превосходит» (6, с. 197). Однако тема закона, который к тому же явлен как речь, логично приводит к вопросу о содержании закона: в чем он заключается, о чем речь? И здесь, пожалуй, можно пересказывать все тезисы Гераклита, которые выдвигаются им как неоспоримые. Вообще, мы помним, что Логос должен оказаться соразмерным космосу, каждая вещь которого, каждая подробность, будучи увидена как она есть, сказывается о нем в целом, о первоначале и тем самым выражает содержание Логоса. И все, что философ высказывает, стремясь держаться духа истины, есть содержание этого Логоса, если, конечно, философ не впадает в заблуждение. И если мы хотим узнать, каково содержание Логоса по Гераклиту, нам следует как можно точнее пересказать его учение. Но, конечно, и у него есть идеи, которые он сам явно выделял как наиболее значимые, а есть то, что сказано как бы мимоходом, слишком по-человечески.

Логос, по Гераклиту, раскрывает о себе следующее: всё течет. «На входящих в те же самые реки притекают в один раз одни, в другой раз другие воды»(6, с. 209). «Обращения огня: сначала – море; а [обращения] моря – наполовину земля, наполовину – престер» (6, с. 220). «[Все], сменяясь, отдыхает» (6, с. 223). Космос – это живой огонь, живой – значит, прежде всего, всегда подвижный. В этом мире ничто никогда не пребывает неизменным, равным себе. При этом вещи настолько неравны себе, что всегда оказываются носителями своей же противоположности: «Они не понимают, как враждебное находится в согласии с собой: перевернутое соединение (гармония), как лука и лиры» (6, с. 199).

Нельзя обойти молчанием еще несколько тем, либо впервые затронутых Гераклитом, либо впервые раскрытых для нас в его формулировках. Им сформулировано гносеологическое обоснование вопроса о первоначале: «Выслушав не мою, но эту-вот Речь (Логос), должно признать: мудрость в том, чтобы знать всё как одно»(6, с. 199).

У Гераклита мы впервые слышим речь о человеке отдельно от других «вещей»: «Человек – свет в ночи: вспыхивает утром, угаснув вечером. Он вспыхивает к жизни[букв. «живым»], умерев, словно как вспыхивает к бодрствованию, уснув». (6, с. 216).

«Человек – свет в ночи...» – колоссальный внутренний пафос этого тезиса пробуждает очевидные культурологические ассоциации, дает повод предполагать библейские прозрения в греческой культуре, предполагать обнаружение первыми философами образа Божия в себе. Но ближайший контекст Гераклитова изречения позволяет делать скорее пессимистические выводы (человек – всего лишь свет в ночи).

 

Список используемой литературы:

 

1. Лосев А.Ф. История философии как школа мысли // Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. – М.: Политиздат, 1991.
2. Виндельбанд В. История философии. – Киев, 1997.
3. Хайдеггер М. Гегель и греки // Хайдеггер М. Время и бытие (статьи и выступления). – М.: Республика, 1993.
4. История западноевропейской философии. – М.: Институт философии РАН, 1998.
5. Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. – М., 1932. – С. 12.
6. Фрагменты ранних греческих философов. Ч.1. – М.: Наука, 1989.
7. Д Лаэртский О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов / Перевод с древнегреческого М.Л. Гаспарова. – М.: «Танаис», 1995.
8. Реале Д., Антисере Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 1. – СПб.: Петрополис, 1994.
9. Лосев А.Ф. Двенадцать тезисов об античной культуре // История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития. Книга 1. – М.: Искусство, 1992.
10. Богомолов А.С. Античная философия. – М.: Издательство Московского университета, 1985.
11. Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т. 1. / Вступит. статья и пер. с древнегреч. А.Ф. Лосева. – М., «Мысль», 1976.
12. Рожанский И.Д. Ранняя греческая философия / Под ред. А.В. Лебедева // Фрагменты ранних греческий философов. Ч. 1. – М., 1989.
13. Гайденко П.П. История греческой философии в ее связи с наукой. – М.: «Университетская книга», 2000.
14. Шафаревич И.Р. Сочинения. Том 2. – М., 1994.
15. Философский энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1989.
16. Аристотель. Сочинения. Том 1. – М.: Мысль, 1976.
17. Мотрошилова Н.В. Ранняя античная философская мысль: её возникновение, становление и развитие // История философии. Запад – Россия – Восток. Книга первая. – М., «Греко-латинский кабинет», 1996.
18. Чанышев А.Н. Курс лекций по Древней философии. – М.: Издательство МГУ, 1985.
19. Трубецкой С.Н. Сочинения. – М.: Мысль, 1994.
20. Асмус В.Ф. Античная философия. – М., 1976.