Постмодернизм и постструктурализм

Философское рассмотрение проблемы постмодерна предложено Ж.-Ф. Лиотаром в его главной работе «Постсовременное состояние». Этим термином он обозначает состояние европейской культуры, начиная с конца XIX века.

Исходное противоречие постсовременности заключается в том, что главные (макро) нарративы современности (повествования, рассказы, истории, составляющие подоснову иерархии языков культуры, которые говорят как бы от имени истины) потеряли свою легитимирующую силу. Теперь они не могут подтверждать то, что явления культуры существуют как бы «естественно», «на законных основаниях». Именно таков характер исходного нарратива Просвещения, где герой познания действует во имя чистого этико-политического блага, всеобщего мира. Тем самым справедливость на том же основании, что и истина, оказывается предписанной к разряду макронарративов. Постмодернистское сознание как раз и рождается на волне разочарования в их способностях. Его возникновение связано с кризисом метафизической философии, а также зависящего от нее университетского образования. Почти все просвещенческие нарративы вобрала в себя философия Г. Гегеля: развитие Разума, прогресс свободы, освобождение человека … Содержательно при переходе к постмодерну эти макронарративы теряют своих «действующих лиц», «великих героев», свои «опасности», «великие приключения» и «великую цель».

В целом предназначение макронарративов гораздо шире, фактически они обеспечивают оправдание социальных институтов: от законодательства до способов мышления. В этом они схожи с мифами, но вместе с тем и отличаются от них. Отличие связано с общей направленностью аргументации. Если мифы основу легитимности фиксируют в прошлом, то нарративы – в будущем, по принципу «истинная идея обязательно должна осуществиться». Таким образом, смысловое единство современности задается тем, что она – проект будущего.

Что же происходит в постсовременной ситуации с обессилившими макронарративами? Они рассыпаются на облака социального смысла, не обязательно нарративные; при этом каждое из них несет спонтанно рожденные прагматические значения. Каждый из нас существует на перекрестке, пересечении множеств этих смыслов. И тогда языковые комбинации, которые мы формируем, необязательно должны быть устойчивыми в классическом смысле этого слова и не всегда могут обеспечивать способности общения. Тем не менее, люди пытаются втискивать эти облака неопределенного социального смысла в матрицы технологического характера для того, чтобы иметь возможность принимать решения и действовать.

Но при определении истины и справедливости критерий операциональности (технологичности) неприменим. Где же тогда обитают критерии легитимности после гибели макронарративов? Их поиск связан с изменением самой познавательной парадигмы при переходе к постсовременной науке. Меняется сам смысл слова «знать», наука создает не столько знакомое, сколько незнакомое. Тем самым создается модель легитимации, которая уже не предполагает лучшего достижения и исполнения, но основывается на различии, паралогии. Постсовременная наука интересуется неразрешимым, границами уточнения контроля и исчисляемости, противоречивостью неполной информации, результатами языкового разрушения, прагматическими парадоксами…

Проект современности направлен на построение социокультурного единства, в котором все элементы находят свое место в органичном целом. Кстати, Ю. Хабермас, оппонируя Ж.-Ф. Лиотару, отмечает, что этот проект (Просвещение) так и остался незавершенным. Постсовременность же начинается с гибели главных метанарративов, которые призваны задать гетерогенное многообразие культуры. Но это не означает, что все нарративы исчезают. Ж.-Ф. Лиотар обращается к повседневности и выявляет там множество микронарративов, которые продолжают плести ткань культуры, создавая необходимые переходы между «языковыми играми» (познанием, этикой, экономикой, политикой, правом). Они счастливо избежали участи макронарративов, поскольку являются «языческими», не претендующими на построение «единого социокультурного пространства» (модель культуры гегелевского типа). Они создают модель культуры кантовского типа, обеспечивая агностический характер универсума языковых игр, ориентированных не на согласие, устранение различий, консенсус, а на разногласие и паралогию.

Ж.-Ф. Лиотар отмечает, что задача микронарративов состоит в том, чтобы «драматизировать» наше понимание кризиса детерминизма. Наука, занятая поисками нестабильностей, теперь игнорирует маленькие островки детерминизма в море всеобщей неопределенности, и свое внимание преимущественно концентрирует на «локальностях», «несоизмеримостях», «единичностях». Фактически это предельное воплощение логики «разногласия ради разногласия». Ведь при этом принятие на веру любого знания или концепции как общепринятых воспринимается как опасность поглощения сознания современного человека буржуазной системой ценностей в качестве очередного воплощения метарассказов.

Таким образом, главной характерной чертой культуры эпохипостмодерна Ж.-Ф. Лиотар считает эклектизм.

В этом повинны, прежде всего, средства массовой информации, они, пропагандируя гедонистическое отношение к жизни, закрепляют бездумное потребительское отношение к культуре. Ж.-Ф. Лиотар признает, что для подлинного автора в этой ситуации оправдана лишь одна перспектива – это заранее предпринятая воображаемая деконструкция «политики языковых игр», которая исходит из фиктивного характера постмодернистского языкового сознания. Здесь хорошо видно, что теоретически в основе этой позиции лежит постструктуралистское представление о языке культуры как средстве выявления «децентрированности» своего собственного сознания.

В других своих работах Ж.-Ф. Лиотар обращается к живой ткани языковой практики культуры и прослеживает судьбу выделенных им «языческих микронарративов», а также подробно разрабатывает мысль об агонистическом характере мира языковых практик, делает попытку выявить сам механизм осуществления разноголосия и разногласия языковых игр, их паралогии. Позиция Ж.-Ф. Лиотара удачно представляет саму суть постмодернистского типа сознания, который включает в себя (и нейтрализует) классическое понимание культуры, рассматривая его в качестве лишь одной из многочисленных версий постмодернистского Универсума.

Говоря о творчестве Ю. Кристевой,необходимо отметить, что уже на начальном этапе становления литературоведческого постструктурализма (во второй половине 60-х гг.) ее заметно выделяет постоянный интерес к проблеме субъекта. Причем, то, что она понимает под «субъектом» не есть «целостный субъект» традиционных представлений, который восходит своими корнями к наследию европейского возрожденческого гуманизма. Субъект трактуется автором как феномен изначально противоречивый, являющийся смешением бессознательных и сознательных мотиваций, психологических процессов и факторов социального ограничения. Несомненно, что в этой своей трактовке субъекта Ю. Кристевагораздо ближе Ж. Лакану, чем Ж. Дерриде: она во многом сохраняет лакановскую, и через него восходящую к З. Фрейду, интерпретацию субъекта как внутренне противоречивого явления. Таким образом, одной из специфических черт Ю. Кристевой является ее «теоретический акцент» на неизбежности и «профилактической необходимости» «царства символического» как обязательного условия существования человека. В результате субъект представляет собой пересечение того, что Ю. Кристева называет «семиотическим» и «символическим».

В конце 60-х – начале 70-х гг. Ю. Кристева обращается к семиотике. Она рассматривает достижения, возможности и пределы применения этой теории, и разрабатывает концепцию семианализа – междисциплинарного подхода, который синтезирует философию, психоанализ, лингвистику структурализма и семиотику, в котором скрытая производительность значения сближается по своему характеру с психоанализом – и тем самым отходит от традиционной семиотики.

В «Новых недугах души» Ю. Кристева, следуя лакановским попыткам совместить проблематику языка с проблематикой психики, проводит границу между двумя базовыми для этой традиции понятиями. Подобно Ж. Лакану, Ю. Кристева рассматривает два нераздельно существующих внутри языка уровня – семиотическое и символическое, комбинирование которых производит все многообразие типов дискурса. Семиотическое представляет собой долингвистическое состояние инстинктивных влечений и проявление их работы в языке. Оно также является фундаментальной стадией в процессе формирования субъекта: подготавливает будущего говорящего к вступлению в область знаков. Символическое Ю. Кристева определяет как эффект отношения с другим. Он носит социальный характер. Его корни – с одной стороны, объективное противостояние биологических различий и исторических структур семьи, с другой. Символическое включает в себя: идентификацию субъекта, выделение отличного от него объекта, а также установление знаковой системы.

Если символическая функция иррационально обусловливает социальное поведение людей, то семиотическая – также иррационально обусловливает его творчество. Как и у Ж. Лакана, символическая функция связывается Ю. Кристевой с социальными, психологическими, логическими и прочими ограничениями, носящими подчеркнуто языковой характер, причем настолько, что не всегда с уверенностью можно сказать, где кроется их первопричина. Семиотическая же функция понимается исследовательницей как действие бессознательного, стремящегося прорваться сквозь эти ограничения.

Необходимость дальнейшего исследования семиотического приводит Ю. Кристеву к пристальному рассмотрению творчества, которое проявляется в тексте, являющемся основным объектом исследования семианализа. Текст не рассматривается в качестве языка общения, кодифицированного посредством грамматики. Он не репрезентирует нечто реальное. Что бы он ни означал, текст трансформирует реальное. Отказываясь от наивного понимания текста как процесса коммуникации, Ю. Кристева подчеркивает его специфическое качество – продуктивность или свойство порождать новые смыслы.

На этом уровне появляется понятие интертекстуальности, ставшее одной из основных категорий постструктурного анализа. Первоначально интертекстуальность рассматривалась как процесс перехода субъекта от одной знаковой системы к другой. Не без влияния идеи диалогизма М.М. Бахтина, представляющего литературный текст как множество голосов, формирующих полифоническую структуру, Ю. Кристева переформулирует концепцию интертекстуальности. Она определяет текст как пересечение и взаимодействие различных текстов и кодов – в конечном счете, текст как отдельный феномен теряется в непрерывных интертекстуальных наслоениях.

Интертекстуальность не может быть применима к вопросу о литературных влияниях, она охватывает все поле современного и исторического языка, отрефлектированное в тексте. Позднее идея интертекстуальности будет разрабатываться Р. Бартом и другими, в результате чего поле ее применения будет расширено до масштабов культуры в целом.

Теоретическая работа, проделанная Ю. Кристевой, является одним из наиболее значимых импульсов, приведших к трансформации структурализма и возникновению постструктурализма. Она активно аккумулирует идеи Р. Барта, Ж. Дерриды, Ж. Лакана, М. Фуко, развивая их и превращая в специфический для себя литературно-философский комплекс. Ю. Кристева радикальнейшим образом синтезирует современные ей теории, введя в область семиотики такой чуждый ей объект, как телесность, и предложив рассматривать телесность с точки зрения ее знаковости, что существенно расширяет область семиотического анализа.