Чайковский

Моцарт

Черты сангвинического темперамента, с выражен ными вместе с тем признаками истероидного типа, мы находим в личности Моцарта. В монографии немецко­го музыковеда Германа Аберта о жизни и творчестве Моцарта мы находим любопытные описания его характера и мировоззрения. Аберт отмечал отсутствие у Моцарта стремления формировать свое мировоззре­ние на философском фундаменте. Он не был склонен к философским размышлениям, его мировоззрение не было связано с какой-либо определенной философс­кой системой взглядов. «Он не подгонял жизнь под оп­ределенную сумму принципов познания, а наоборот, был склонен проверять эти принципы жизнью». В центре картины мира Моцарта находился че­ловек, и его искусство обогащалось благодаря его по­разительному дару наблюдать людей. Это видно и из описательных характеристик, даваемых Моцартом в его письмах о встречающихся на его жизненном пути людях, и в его способности наделять персонажей сво­их опер живыми и выразительными чертами.

Исследователь отмечает также простодушие, до­верчивость и даже беспомощность Моцарта в обще­нии с людьми. Определенные черты подобного инфан­тилизма свойственны людям истерического склада, и эту детскую беззащитность мы можем видеть в харак­тере Моцарта.

Доброта и высокая нравственность Моцарта, тес­но связанные с его религиозными убеждениями, го­ворят об эмотивности, отзывчивости на чужие стра­дания, тонкости душевной организации. В своих музыкальных драмах Моцарт умел полностью вжи­ваться в образ и переживания создаваемого им персо­нажа. Способность легко входить в образ, доверчи­вость, и в то же время умелое притворство — эти черты личности демонстративного типа оказываются очень ценными для сферы драматического искусства и обес­печивают необходимый успех на этом поприще.

Не лишен был Моцарт и черт психастеника, созна­ние которого разрывается от разного рода противоре­чий. Как отмечает Аберт, «ему нужно было воплотить в различных образах какой-нибудь драмы то, что таи­лось в противоречивых настроениях его души, расще­пить свое Я на отдельные характеры». Моцарту удавались образы, «которые при всей их простоте часто обладали недостижимой многосторон­ностью». Сопоставление контрастных музыкальных образов, выражающих эту тенденцию, мы видим в моцартовских симфониях, сонатах, концертах.

Несмотря на то, что физическим здоровьем Моцарт не отличался, был невысокого роста, худым и доволь­но часто болел, особенно к концу жизни, по своей при­роде он был жизнерадостным и общительным, о чем может свидетельствовать не только по-особому про­светленный характер его творчества, но и строки из его письма к отцу: «Все-таки никто из тех, кто меня знает, не может сказать, чтобы в обществе я был уг­рюмым или печальным. За блаженство сие я каждый день благодарю моего Творца и сердечно желаю того же каждому из ближних моих».

Это свидетельствует о выраженной экстравергированности Моцарта, обращенности своих переживаний,

особенно в молодые годы, к окружающему миру, нахож­дении именно в нем источника для своего творчества.

Анализируя личность Моцарта, нельзя не сказать и об определенных психопатических чертах его харак­тера. Патология характера Моцарта, аномальность его поведения в повседневной жизни обнаруживается в известной всем биографам Моцарта его склонности к ужасающему сквернословию, которая особенно уси­ливалась у него в моменты создания каких-либо значительных и крупных произведений. Сумасброд­ные шутки и пошлости Моцарта, по общему призна­нию, выходили далеко за рамки светских приличий. Тяга Моцарта к сквернословию была сродни тяги Пушкина к фривольным стихам и объяснение этому явлению в природе двух гениев найти довольно труд­но. Моцарт вряд ли был психически больным челове­ком, но определенная акцентуация патологического свойства в нем, несомненно, присутствовала. Эту ак­центуацию можно связать с уже упоминавшимися чертами инфантильности в личности великого компо­зитора. Сестра Моцарта для выражения сути его на­туры употребляла сравнение его с ребенком. Совре­менники поддерживали это определение, содержащее в себе и восхищение, и скрытое порицание. Великий немецкий философ Шопенгауэр, говоря о природе ге­ния, сравнивал его с большим ребенком. «Кто в тече­ние своей жизни, — писал философ, — не остается до известной степени большим ребенком, а всегда пред­ставляет собою тип серьезного, трезвого, вполне поло­жительного и благоразумного человека, тот может быть очень полезным и дельным гражданином мира сего, но никогда не будет он гением».

Вечным ребенком современники называли и вели­кого немецкого поэта В. Гете, отличавшегося той же не­посредственностью в отношении к жизни, что и Моцарт.

Черты меланхолического темперамента с присущи­ми ему переживаниями грусти, склонностью к одиноче­ству, деликатностью и простотой в общении мы нахо­дим в личности Чайковского. Вот как сам композитор характеризует себя в письме к фон-Мекк из Парижа в 1879 г.: «Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. По природе я дикарь. Каждое зна­комство, каждая новая встреча с человеком незнакомым была для меня всегда источником сильнейших нрав­ственных мук. Мне даже трудно объяснить, в чем сущ­ность этих мук. Быть может, это доведенная до мании застенчивость, быть может, это полнейшее отсутствие потребности в общительности, быть может— ложный страх показаться не тем, что я есть, быть может, неуме­ние без усилия над собой говорить не то, что думаешь (а без этого никакое первое знакомство невозможно), — сло­вом, я не знаю, что это такое, но только пока я по-своему положению не мог избегать встреч, — я с людьми встре­чался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или другую роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обой­тись без этого), — и невероятно терзался. Повторяю, что об этом пришлось бы рассказывать и говорить ужасно много, и ужасно много смешного. Единственный Бог знает, сколько я страдал от этого. И если теперь я так спокоен, так счастлив, — то это именно потому, что я могу жить, по крайней мере здесь и в деревне, не видя никого, кроме тех, перед которыми я могу быть самим собою. Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интерес­ной личностью. А если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочаро­вание, тоску и утомление... Обществом человека мож­но наслаждаться, по-моему, только тогда, когда вслед­ствие долголетнего общения и взаимности интересов (особенно семейных) можно быть при нем самим со­бой. Если этого нет, то всякое сообщество есть тягость, и мой нравственный организм такой, что я этой тяго­сти выносить не в силах... Да, я очень счастлив с тех пор, как могу прятаться в своей норке и быть всегда самим собою; с тех пор, как книги, ноты составляют мое всегдашнее и почти исключительное общество. Что касается собственно знакомства со знаменитыми людьми, — то я еще прибавлю, что по опыту додумал­ся до следующей истины: их книги, их ноты — гораз­до интереснее их самих».

Чайковский до смерти боялся публичных выступ­лений, никогда не выступал на публике как пианист, в течение долгих лет не мог заставить себя выйти к дирижерскому пульту и только к концу жизни, после смерти Антона Рубинштейна, бывшего бессменным дирижером его произведений, вынужден был это сде­лать. Поначалу дебюты были не совсем удачны, но в конце концов Чайковский приобрел необходимый опыт, сумел побороть природную робость и застенчи­вость и добиться блестящего дирижирования своими собственными произведениями.

Мысль о том, что интерес к его музыке, чего Чай­ковский страстно желал, параллельно с этим возбуж­дает у широкой публики и интерес к его персоне, была очень тягостна для композитора. «Стоит мне поду­мать, — писал он фон-Мекк 13 августа 1880 г., — что я на виду у публики... и меня тотчас берет тоска, отвра­щение и желание даже замолчать навсегда или надол­го, чтобы меня оставили в покое».

Бывая за границей, Чайковский тяжело мучился из-за того, что его постоянно одолевали приглашени­ями на завтраки, обеды и ужины, и он никогда не мог оставаться наедине. Вследствие этого он чувствовал, по его собственным словам, такую усталость и тоску, что нередко, придя домой, плакал как маленький ре­бенок. «В тоске, которая гнетет меня, есть что-то бо­лезненное, жгучее и в высшей степени мучительное». Как эта манера и стиль поведения не похожи на поведение Листа, который чувствовал себя в большом обществе как рыба в воде и нисколько им не тяготился!

К интровертированности Чайковского и его склон­ности к меланхолии надо добавить и его необычайную эмоциональную впечатлительность, которая проявля­лась в частых слезах и чувствах умиления при чтении художественной литературы. Чайковский искренне сопереживал героям художественных произведений, мог плакать над страницами произведений Шекспира, Толстого, Мопассана, Пушкина, Диккенса. Его живо волновали природа Италии и художественные галереи, которые он посещал, отмечая, однако, что в день надо бы просматривать не более двух художественных кар­тин — иначе это было бы для него чрезмерно утоми­тельным. Все это говорит о наличии меланхолического темперамента с сопутствующими ему быстрой утомляемостыо, склонностью к уединению, общению с при­родой, книгой и миром собственных переживаний.