ТЕМА № 2

ЛЕКЦИЯ

Методические материалы для преподавателя

по курсу «Русская литература XVIII века»

«ТВОРЧЕСТВО МУРАВЬЕВА»

Н.М.Муравьев, талантливейший поэт XVIII века, стоял на рубеже двух эпох. В.А. Жуковский называет Муравьева «более или менее учителем всех литераторов 1790-х гг., а в особенности 1800-х». Действительно, Муравьев-предшественник Карамзина, зачинатель русского предромантизма. Под непосредственным воздействием Муравьева развивалось творчество К.Н.Батюшкова, его племянника, воспитанника и ученика в поэзии, Жуковского, друга Батюшкова и редактора стихотворений Муравьева. А ведь Батюшков и Жуковский вместе с Г.Р.Державиным – это именно те фигуры, деятельность которых почти целиком определяет дух и стиль поэзии XIX в.

Лучшие стихи Муравьева были эстетически значимы и представляют интерес и поныне. Но до сих пор не все его произведения собраны, опубликованы, первое собрание сочинений поэта было издано лишь в 1967 г., нет ни одной монографии, которая освещала бы творческий путь поэта, что, конечно, обедняет и, в конечной счете, упрощает представление об истории русской поэзии XVIII века и начала XIX века.

Расцвет творчества Муравьева падает на 70-86 гг. XVIII века. Об этом поэт пишет сам. «После моего незнатного явления в литературе российской счастливейшие разумы выросли в исполинов. Бессмертный творец «Фелицы» не сиял еще в полудне своей славы. Рассказчик «Бедной Лизы» и «Натальи, боярской дочери»» не видел еще Боннета и Виланда. Дмитриев не писал еще «Сизого голубчика» своего. Но Богданович писал тогда плавание Венеры, Добрый Княжнин трагедии Метастазия. Гордый Петров приневоливал Вергилиеву музу пить невскую воду, Фонвизин унижал свое пылкое остроумие «Посланием к Ямщикову», Хемницер сплетал простосердечные басни. Львов писал свою «Сильфа», Ханыков переводил арии или играл под «Папской туфлей». Новиков пополнял «Утренний свет» мечтаниями новых и древних правоучителей. Майков писал травести. Вот эпоха моей недолговечной музы. От 1772 по 1784 гг.»

Хронологические рамки своего творчества Муравьев называет точно. В начале 1770 г. Муравьев вместе с отцом жил в Архангельске. Детские впечатления нашли свое отражение в послании к Алексею Васильевичу Нарышкину:

С твоим я прежде братом

Жил лето у Двины,

Где солнце и закаты

Не сходят сверх волны.

Плывущих зреть наряды

И слушать звук рогов.

Всплывали вверх наяды

До влажных берегов.

Народов дальних флаги

Там веют на судах,

Что стран теплейших благи

Преносят и во льдах,

Ни смокв, ни абрикосов

Не знают там сады;

Но письмен Ломоносов

Там вырастил плоды.

Мне время средь веселья

Златое там текло

Во чтении Корнелья,

Расина, Буало. (1786)

 

«Время золотое» не только вспоминается поэту из-за его пребывания в Архангельске, но и прежде всего потому, что город принимает «народов дальних флаги», и «что письмен Ломоносов там вырастил плоды».

Любовь к Ломоносову Муравьев пронесет через всю жизнь, великого Ломоносова Муравьев славит прежде всего как поэта и «гражданина отечества» («Слово похвальное Михаилу Васильевичу Ломоносову»).

Но продолжателем поэтической традиции Ломоносова и исследователем его творчества он не был. Не сразу Муравьев нашел свой путь. Он учился, метался, искал свою жизнь. В какое-то время он вообще не хотел писать.

Воспринял я миру в длани

И хощу гласит песни,

Песни звонки и высоки.

Но мои не звонки струны,

Не хотят гласити песни,

Песни громки и высоки.

А хотят гласить природу,

Обновившуюсь весною.

Я, покинув струги громки,

Не для вас пою, потомки.

Ломоносов в «Разговоре с Анакреоном» сказал о своем предпочтении поэзии героической лирике любовной. Муравьев, перефразируя ту же оду, говорит о лирике пейзажной (он будет петь «природу, обновившуюсь весною»). Это было совершенно новым в поэзии ХУШ века, а в «Сонете к музам» противопоставляет «Бога браней» искусству. Это был бунт, бунт против многовековой традиции.

В оде «Весна», полемизируя с Майковым, поэт еще более четко определил свой путь.

Ты брани петь меня наставил,

А я тебе свой стих составил

Во знак чувствительной души.

 

«Чувствительная душа» - основополагающее для сентиментализма понятие - уже никуда не уйдет из поэзии, прозы, переписки Муравьева. Итак, в высказываниях и творчестве 70-х гг. ясно обозначаются вехи перехода от классицизма к сентиментализму. В сферу искусства, по Муравьеву, не входит ни «бога браней гнев», ни мрачные черты современного общества, ни прославление власти, ни служение ей. Что же остается на долю литературы и искусства? «Душевные красоты» (Красота различная в творениях природы и деяниях человеческих).

Чувствительность, то есть способность остро реагировать на увиденное, услышанное – высший дар небес, в ней радость, счастье, жизнь человека.

Дай, небо, праздность мне, но праздность мудреца.

И здравие пошли, и душу, чувствий полноту.

 

Или в стихотворении «Сожаление младости он пишет:

Во все вступалася чувствительность моя.

И, боле живучи, был боле счастлив я.

 

Муравьев был первый поэт, в сознании которого классическое: «мыслю, следовательно, существую» – сменяется новым тезисом, рожденным «Исповедью» Руссо: «чувствую, следовательно, живу». Потери чувствительности - высшее наказание, с потерей чувствительности исчезает и поэтическое дарование. Муравьев останавливается на учении английских философов-моралистов Гетчинсона, Шефстбери. Вслед за ними он признает у людей наличие врожденного нравственного чувства, позволяющего человеку различать добро и зло, красоту и безобразие. Отсюда, предметом литературы является совершенство красоты нравственной или умственной. Задача поэзии – способствовать развитию разума и нравственному самоусовершенствованию человека. Тот, чье чувствительное сердце разумеет воздыхания Петрарки и разделяет величественную скорбь Федры и Дидона, чья душа возвеличивается при разительных изображениях Корнеля или при своенравных картинках Шекспира, кто восхищается Ломоносовым, красотами поэмы или расположением картины», не в состоянии строить своего счастья на несчастии других, искать удовлетворения в беспутстве или подлой корысти».

Мысли, высказанные Муравьевым, предваряют основную мысль державинского послания «Любителю художеств», отмеченную В.Г.Белинским.

Итак, время и логика развития вели Муравьева к сентиментализму. В этом плане интерес «Сентиментальный журнал» (старые и новые учебные тетради). В них нет хронологических записей. Среди списков прочитанных книг, черновиков литературных произведений Муравьев предается размышлениям, исповедуется, характеризует себя, близких людей, размышляет на тему морали, искусства. Исповедуется он и в письмах к друзьям. Отношение Муравьева к дружеской переписке выражено в записи Муравьева на одном из писем Ханыкова: «Переписка друзей -… это история сердца, чувствований, заблуждений. Роман, в котором мы сами были действующими лицами». В историю «сердца, чувствований и заблуждений» превращалась и лирика Муравьева. Частная жизнь частного человека становилась объектом. И это заставляет выходить за пределы известных жанров.

Переломный характер лирики Муравьева, отступающего от классицизма в период его господства, ярко проявляется в смешении и ломке жанровых границ. В сборнике «Новые лирические опыты» все произведения еще названы одами, хотя таковыми большая часть из них не является. Среди них мы найдем элегии, дружеские послания, пейзажные зарисовки. Муравьев иногда буквально доходил до изнеможения, пытаясь дать жанровое определение своим произведениям, настолько его произведения полностью выпадали из канонической системы жанров. Характерный пример – «Сожаление младости» (1780). Автор поначалу назвал его эпистолой, затем, зачеркнув это слово, написал «поэма», потом «рапсодия», «рассуждение» наконец, очевидно, отчаявшись: «Разглагольствование». Слово «элегия» даже не пришло Муравьеву в голову, настолько далеко его произведение, созданное им, от традиционных классицистических представлений об этом жанре. А между тем, «Сожаление младости» - очень определенная романтическая элегия с медитативно-трагедийной окраской воспоминаний о безвременно прошедшей молодости с типичными для романтической поэзии ламентациями об угасании дарования:

О юность: зрелище явившая мне света,

Преддверие, может быть, ненастливого лета,

Исшед и в области волшебной твоея

Угрюмый странствую пустыней жития.

И робко переходя к явлению от явления

Всей траты моея питаю сожаленья.

 

Поэт в «Сожалении младости» вспоминает юность, глубину первых петербургских впечатлений: «на каждой находил стезе очарование», мечты, «надежда, что в сердцах у юношей живет, мечтаниями мне наполнила весь свет», самозабвенное восприятие искусства. Лирический герой Муравьева – восторженный юноша, «праздный мудрец, ленивец», наслаждающийся радостью познания, творчества, тонко чувствующий искусство, его волнует буквально все: и безупречная игра Дмитровского -

«Я плакал сладостно, Дмитровский, в первый раз

Твой сердцу сродственный, волшебный слыша глас»;

 

Драматичная музыка Траетты, итальянского композитора, живущего в России; творения Метастазио для него священны (итальянский поэт, автор либретто для опер) еще и потому, что в них «таяла, о Бонафини, ты!» (итальянская оперная певица, гастролирующая в России).

Лирический герой помнит и свое самозабвенное восхищение искусством, помнит и свои первые смущения, вызванные поэзией: «сладостные слезы», трепет и даже «стужу» ужаса, льющуюся по крови». Романтическая восторженность разрешается поэтическим вдохновением, приходящим в полночный час:

Во полноту свою тогда восходит дух

И совершаются златые сновиденья,

Тогда подъемлются безропоные бденья,

Ко сладостным забавам лета глух,

Когда в полночный час кидаешь льстящий пух,

Творишь восторга полн.

 

Другая элегия – «Ночь» - позволяет проследить истоки романтической поэтики творчества Муравьева. У Ю.Манна интересна мысль о связи романтической поэмы с малыми лирическими формами (как романтический конфликт в поэзии подготовил романтический конфликт в поэме (элегии, дружеские послания). В воображении лирического героя ярко разворачивается контраст цивилизованного города, гнезда пороков и волнений, и уединенной сельской жизни. Этот контраст имеет древнейшую традицию буколической поэзии. Но у Муравьева он освобожден от специфических атрибутов буколики (нет пастухов, звуков рогов). Обратим внимание на пейзаж, это так называемый идеальный пейзаж, который идет еще от античности и кажется традиционным (здесь и луг, и ключ, и ручей), «кустарники цветущи», «ров цветами покрыт», «сей цветущий дерн», журчанье ручейка», «пение соловьев», но добавлена одна деталь – «мшистый камень сей», вросший в землю, - свидетель протекших лет. Эта деталь предвосхищает романтический пейзаж древних развалин, мшистых садов.

Конфликт развивается как бегство, переживаемое сознанием поэта и сливающееся с туманной областью сна. Это уже предвестие созерцательного романтизма с его противопоставлением личности обществу, культом сердца, мечты и природы. Желание Муравьева проникнуть в излучины сердца, выразить оттенки настроений рождает призрачные, близкие к романтической поэзии образы: сердце тонко спит под дымкою прозрачной», «сладкий покой», «уединение»; молчание, любовь, владычеством своим объемлют тихо сени», «воображение, полет свой отложив, мечтает тихость сцен», «не сходят ли уж с сих тонких облаков обманчивы мечты». Отъединенность достигает предела в первом варианте «Ночи»:

В любезной тишине погасла мысль моя,

Отринулась душа моя от бытия.

 

Это мотив бегства лирического субъекта на лоно природы проходит фоном во многих уже в Х1Х веке в «Сельском кладбище» Жуковского – Грея намечается тот же контраст: «шалаш спокойный» селянина, тишина, «рогов унылый звон с одной стороны и другой», роскошь. И образ: он «странник родины», друзей, всего лишенный». В связи с переживаниями странника-поэта разворачивается и идеальный пейзаж со всеми типичными атрибутами, но новое в них по сравнению с «Ночью» Муравьева, пожалуй, тон меланхолии: «идеальный пейзаж» не только место приятных, но и грустных, безысходно грустных настроений».

 

Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,

Поднявшей из земли косматый корень свой.

Там часто в горечи беспечный, молчаливый

Лежал, задумавшись, над светлою рекой.

Нередко к вечеру, скитаясь меж кустами,

Когда мы в поле шли, и в роще соловей

Свистел вечерню песнь – он томными очами

Уныло следовал за тихою зарей.

 

Во многих элегиях Х1Х века, таких как «Славянке» Жуковского, «На развалинах замка в Швеции» Батюшкова самого факта ухода или бегства нет, но его отсвет, а также пробужденные им ощущения несет на себе идеальный пейзаж. «Славянка» тихая, сколь ток приятен твой». «Спешу к твоим берегам… свод неба тих и чист. Я на брегу один…, окрестность вся молчит».

Обращается Муравьев и к эпистолярным жанрам. В этом плане интересны его письма-элегии. «» Хемницеру». Здесь традиционное противопоставление мирных селян угрызениям совести жителей роскошных чертогов, естественные красоты природы – городу. Это противопоставление является как бы фоном для появления образа поэта, меланхолического уже в самой прозе.

 

О, кто меня в страну восхитит вожделенну,

Где на руку главу склонил бы утомленну

В древесной сене скрыт.

 

А такие мотивы в творчестве Муравьева, как тихая песнь на лоне природы, предчувствие смертного часа, уединенная могила с колеблющимися на ней цветами, культ дружбы родственных душ, трепетные объятия и слезы – все это стало компонентами элегии начала Х1Х века. В элегии «К Хемницеру» читаем:

И пусть придет мой день: и здесь меня спокоишь

И, может быть, еще слезами удостоишь

Прах друга своего.

Когда ж со Львовым вы пойдете мимо оба,

И станут помовать цветочки сверху гроба,

Я заклинаю вас: постойте, не бежите

И в тихом трепете обнявшися скажите:

Се здесь лежит ваш друг.

 

Эти строки могли бы показаться реминисценцией из Жизни Жуковского если бы они не были написаны за 26 лет до «Сельского кладбища».

У Жуковского читаем:

Здесь пепел юноши, безвременно сокрыли:

Что слава, счастья не знал он в мире сем.

Дарил несчастных он чем только мог – слезою;

В награду от творца он друга получил.

 

И далее: Прохожий, помолись над этою могилой.

Он ней нашел приют от всех земных тревог.

 

Действительно, это мотив, который вошел во многие элегии Х1Х века. У каждого поэта он, конечно, свой, приобретает свое значение, звучание. У Жуковского в цитированных строках слышатся томные вздохи и слезы о безвременно почившем добром друге. У Батюшкова мысль о смертном часе не несет в себе томных рыданий, и даже светла (в духе легкой поэзии).

 

ВЕСЕЛЫЙ ЧАС

Судил мне рок сном вечным спать

Свирель и чаша золотая

Тем будут в прахе истлевать;

Покроет их трава густая,

Покроет и ничьей слезой

Забвенный прах не окропится.

Заранее должно ли крушиться.

Умру, и все умрет со мной!

Но вы еще друзья со мною…

 

У Пушкина повторяющаяся мысль не кажется повтором, столь ново она зазвучала, облеченная в чисто пушкинские тона (тихая, грустная мелодия и светлая память):

На тихий праздник погребенья

Я вас обязан пригласить.

Веселость, друг уединенья,

Билеты будет разносить.

Стекитесь резвою толпою

Главы в венках, руке с рукою,

И пусть на гробе, где певец

Исчезнет в рощах Гелиона,

Напишет беглый ваш резец:

«Здесь дремлет юноша мудрец,

Питомец нег и Апполона».

Наряду с неудовлетворенностью самим собой через всю поэзию Муравьева проходит мысль об угасании поэтического дарования. Эта тема уже звучала в стихотворении «Сожаление младости». Прекрасному прошлому противопоставляется «угрюмая пустыня» настоящего, по которой влачится поэт, утерявший способность сочувствовать. Стихотворение «Отрывок Ханыкову» - «вопль сердца моего», как называет его сам поэт, бичующий себя за душевную опустошенность:

Без жалости на жизнь взираю преходящу.

Все трогает тоску, едину в сердце бдящу.

 

В послании «Душою сильною и жаждой просвещенья», посвященном тоже Ханыкову, сравнение характеров превращается в бледное противопоставление двух жребиев:

 

Душою сильною и жаждой просвещенья,

И прелестью стихов

Тебя благоволил украсить в час рожденья

Твой гений, Ханыков.

 

Мне жребий менее сияющий и лестный

Достался от небес:

Дни праздны в тишине вкушаю неизвестной под сению древес.

 

Ханыков писал стихи на русском и французском. Стихи его были отмечены Гете. В дневнике Муравьев дает Ханыкову следующую характеристику «Свободен, ветрен, умен до бесстыдства, создан для более хладного рассуждения…» Судя по автохарактеристикам, Муравьев был чувствителен, мягкосердечен. Муравьев не осуждает друга, а пытается понять. Сделав шаг к изображению характера другого человека, Муравьев сосредотачивается на собственных «переменах души», буквально все подвергает самоанализу («размышлению самого себя»), ищет причины потери чувствительности прежде в самом себе. В дневнике Муравьева читаем: «Когда в сердце мое вкрался эгоизм, который осушил слезы мои для страданий другого. Я философствую и живу по скотски». Самобичевание Муравьева вызвало отклик у Ханыкова. В письме к Муравьеву он пишет: «Жить, скучать жизнью и на нее жаловаться – есть участь всех разумных человеков, более всех человеками быть достойных». Стихи Муравьева, письма и дневники Ханыкова свидетельствуют о начале распространения в ХУШ веке болезни, свойственной следующему поколению, поколению Евгения Онегина. «Скука есть общая участь человеческого рода» (письма Муравьева). Этим объясняется и неудовлетворенность собственным творчеством:

Мои стихи, мой друг, - осенние цветы,

Родятся блеклые без живости и цвету, -

 

или : Молчанье, тьма, - наследие мое.

 

Батюшков, говоря о своем творчестве, нередко сближается с Муравьевым. «Воспоминания» Батюшкова:

Я чувствую мой дар в поэзии погас,

И муза пламенник небесный потушила.

Печальна опытность открыла

Пустыню новую для глаз.

Туда влечет меня осиротелый гений

В поля бесплодные, непроходимы степи,

Где счастья нет следов.

 

Даже поэтические образы у Батюшкова те же: «пустыня», печаль и дальше – «мрачный сон», «потеря счастья».

С поэзией Муравьева в литературу пришел и новый жанр дружеского послания. Муравьев пишет полушуточные, полусерьезные дружеские послания. Исследовательница Сандомирская утверждает, что дружеское послание возникает лишь только в литературе Х1Х века, в частности, в поэзии Батюшкова: «Моими пенатами» Батюшков ввел в русскую (литературу) поэзию новую поэтическую форму, чрезвычайно далекую от посланий…, ничего подобного в литературе до Батюшкова не было…»

Так ли это? Внимательное изучение поэзии ХУШ века позволяет утверждать, что была целая традиция дружеского послания. Достаточно перечислить имена Муравьева и Карамзина, Дмитриева и Крылова, Державина, Львова.

Что характерно для дружеского послания Муравьева? – Непринужденный тон беседы, подчеркнуто разговорный язык, сочетание бытовых, литературных, порою и философских тем, легкий стих. Это те же характерные особенности жанра, которые позже будут развиваться в поэзии Батюшкова, Жуковского, молодого Пушкина, поэтами 1810-20-х гг.Х1Х в. Элементы послания содержаться уже в начале «Эклоги Олешеву», в заключительной строфе оды «Весна». Из собственно посланий особенно интересно послание «Нарышкину», «К Феоне», Хвостову, Брянчанинову.

Классицистическая эпистола держалась единством темы: литературный «Опыт о стихотворстве» Муравьева, философской «Письмо о пользе стекла» Ломоносова, «Об учении природы» Муравьева. Дружеское послание разрушило это одно «главное содержание», которым жила эпистола. Пестрота, свобода тематики, намеченные уже горацианским посланием, возводятся в принцип. Границы жанра раздвигаются. Он вбирает в себя описание, повествование, размышления моральные и философские, портреты, характеристики и бытовую живопись. Жанрообразующим принципом послания становятся мозаичность структуры, раскованность и свобода, непреднамеренность переходов от одной темы к другой, перебои в развитии темы, «домашняя семантика».

Если в горацианском послании и классицистической эпистоле поэт является читателям как учитель, осуществляющий священную миссию «нравственного наставника», то в дружеском послании он предстает не в минуту высокого вдохновения, не как выразитель великих и вечных истин, а как бы по-домашнему, в задушевной дружеской беседе. Дружеское послание ликвидировало разрыв между поэтом и читателем, не учитель и пассивный слушатель (эпистола игнорировала активную реакцию собеседника), а друзья. Отсюда не монолог-наставление, а непринужденный разговор, шутливый и интимный обо всем и иногда слегка – диалог, течение которого так трудно предугадать. Эпистола требовала порядка. Дружеское послание узаконивало «болтовню», свободный переход от одной к другой, иногда совершенно стремительный, непонятный, необъяснимый. Послание «К Фене» Муравьева от легкого эскизного портрета осьмнадцатилетней вдовы, которая читает Виланда, к дорожным описаниям и язвительным литературно-полемическим колкостям по адресу надоевших путешествий «осведомительного характера»:

 

Разве, свободна, беспритворна,

Не знает, что такое грусть.

Но что сказать вам о дороге,

Как вихрь летя на почтовых,

Мы очутились на дороге

Желанных терминов своих,

Не думавши о наблюденье

Земель, и жителей, и трав,-

 

или «Послание о легком стихотворении к А.М.Брянчанинову». Помним, что классицистическая эпистола держалась единством темы. А здесь «теория легкой поэзии», очерк ее истории, литературные портреты.

Колардо (французский поэт, драматург) «слагая стихи вдыхающи пристрастья и сыплющие огонь». Щегольский Дора и Берни (французский поэт) Дора. Одно время Муравьев увлекался Дора, после заметил, что он удалился от благородной простоты. Буфлер (французский поэт) сравнивает его любовные стихи со стихами Овидия:

Буфлер – Овидий,

В стихах и на планете он

Пишет нежных Лидий,

Портрет Вольтера,-

 

Сего столетнего чудесного шалбера, по превосходству мудреца, который говорил прекрасными стихами и «философствовал с величеством о мире». «Всегда смышлен, сияющ, мил, являя истину во одеянье разном». Это и своего рода трактат по искусству: «Чтобы возвыситься, поэзия должна из живописи быть с музыкой сложена».

Основная тема рассуждения о легком стихотворении дает различные ответвления, обрастает побочным материалом: легкие сатирические выпады в адрес «большого света».

Глов сияющих на занятых ничем,

Которые зевают от систем

И слышать чувствуя не могут без озноба.

 

И вдруг совершенно неожиданное признание: «Я был тщеславнее когда я был моложе (Признанье, видите, гораздо с правдой схоже)», наконец, автопортрет, небрежный, иронический:

Пиитом трудно быть, полегче офицером,

С Дарантом я успел сравняться в том,

Что он был мускитером…

Посудим-ка себя, нахмуривши чело,

Увы, я не сорвал без терний розу,

Мое достоинство – писать на рифмах прозу

Без воображенья, противу языка

Всечасно падая под критикову лозу.

 

Наконец, тут же литературная полемика.

Уже в этом послании – «перерывы» в развитии темы, отступления, вырастающие в самостоятельные фрагменты. Таким образом Муравьев узаконивает пестроту, «свободу» тематики, намеченную еще горацианским посланием, возводит это в принцип.

Новаторство Муравьева еще в том, что дружеское послание заменило адресата эпистолы, только названного, не ставшего собеседником, действующим лицом, образом, контурным человеком, дав ему индивидуальную характеристику.

Послание Батюшкова, Жуковского, Вяземского уже Х1Х века углубят эту характеристику, характер, персонаж получит не только лицо, но и биографию.

В этом плане сопоставим «Послание к Брянчанинову» Муравьева и «Послание к Гнедичу» Батюшкова (1805 г.), год, когда Батюшков жил у Муравьева. Имеются в посланиях даже стилистические совпадения:

У Муравьева: Что делать теперь

У Северной Двины?

 

У Батюшкова: Что делаешь, мой друг,

В полтавских ты степях?

 

Правда, характеристика Гнедича короче, ибо он только поэт, а Брянчанинов еще судья, волокита. Но обе характеристики построены по одному принципу, и творчество адресатов определяется одними словами и ассоциациями.

Брянчанинов в своих любовных песнях возводит своих возлюбленных в лестный чин «Лезбии и Корин» (Лезбии – возлюбленная римского поэта Катулла, Корина – древнегреческая поэтесса). Гнедич – поет любовь, «мечты улыбку томную Корины иль сладкий поцелуй шалуньи – Зефинины». Брянчанинов – «любовных резвостей своих летописатель». В обоих случаях сочетание высокого «летописатель» с любовными резвостями придает стихотворениями иронический оттенок, в котором они выдержаны до конца.

В Х1Х веке послание включало в себя не просто характер, но и биографию «Послание к Вильегорскому» Батюшкова, «Сибирякову» Вяземского. (Сибиряков – крепостной поэт-самоучка, кондитер в доме Маслова).

Рожденный мирты рвать и спящий на соломе.

В отечестве поэт, кондитер в барском доме.

 

Характер – «Толстому» Вяземского. Эпистола чуждалась быта, послание впускало его («К Феоне»).

Эстонов, финнов мы встречали

Всоломой крытых шалашах,

Которы все свои печали топили в чашах и кошах.

Мы зрели ямбургски палаты

Близ быстрой лужския волны,

Где овцы дань несут космато

Ткачей стучащие станы…

 

Предваряя поэтов следующего поколения, Муравьева создает и первые русские баллады. Первая из них – «Неверность» - написана в 1781 году. Муравьев не назвал ее балладой, но достаточно прочитать стихотворение, чтобы определить жанр:

 

И запутали тропки

Всюду лешие ждущи.

Совы, филины страшны

С человеческим гласом,

И со очи горящи

С сука на сук летают

И крылами своими бьют изменьичи плечи.

 

Мрачная картина, нагнетание «страшного», вмешательства добрых и злых сил в судьбу действующих лиц, тень девы типичны для европейских баллад Жуковского. Начало этой баллады напоминает начало «Людмилы» Жуковского.

 

Муравьев: За кусточками девица

Горько плачет и рвется.

Темна ночь наступает,

Милый друг не приходит.

Милый друг обещал ей

Поздно под вечер быть тут,

Друг оставил несчастну,

Чтобы ехать на службу

Против злых басурманов

Ко великому князю.

 

Жуковский: Где ты милый? Что с тобою?

С чужеземною красою,

Знать, в далекой стороне

Изменил, неверный мне;

Иль безвременно могила

Светлый взор твой угасила.

Возвратится он, - Мечтала,-

Из далеких чуждых стран

С грозной ратию славян.

 

Правда, события в балладах далее будут развиваться по – разному, но ощущение сходства остается. Новаторство Муравьева еще в том, что Муравьев предугадал другой вариант жанр баллады, он придает национальный колорит своему произведению. Влюбленные должны клясться Полею, родных героиня оставила в Твери любезной. Герой идет ко великому князю, объемлет «мать-сыру землю», залившись горячими слезами. Безрифменный русский стих усиливает народный характер произведения (Муравьев в курсе споров о путях создания национальной литературы, сторонником которой был Львов).

Еще баллада «Болеслав, король Польский». Жуковский – первый редактор стихотворений Муравьева – напечатал это стихотворение с подзаголовком «Баллада» (1810 г.) На фоне баллад самого Жуковского стихотворение теряло свой традиционно-новаторский характер, и Муравьев выглядел не как предшественник Жуковского, а как его единомышленник. А между тем, Муравьев был предшественником Жуковского. Жуковского можно сравнивать с ним даже по мелодике и ритмике стиха.

«Людмила: «где ты милый, что с тобой? Изменил, неверный, мне…

«Болеслав»: «Зреть, любить тебя Збигнею. Было слово уж дано».

И там и там – четырехстопный хорей с пиррихиями и двумя усеченными стопами. Хорей – удобный размер для баллад, и первым его в русской литературе для этого жанра использовал Муравьев.

Интересна параллель между балладой Муравьева – названной – и балладой Жуковского «Рыцарь Тогенбург». Родственны баллады по содержанию.

Оба героя идут сражаться с врагами, оба любят беззаветно, оба кончают жизнь в монастыре, в могиле. Муравьевская баллада имеет своеобразный почин, подготовляющий читателя к действиям, которые развернутся в балладе:

Замолчала многих слава

И героев, и царей.

Ты содержишь Болеслава,

Польша, в памяти своей.

 

Жуковский сразу вводит читателя в действие. Баллада сразу начинается с объяснения рыцаря с прекрасной. Сходно описание боя, в который вступают герои:

 

У Жуковского: Уже отвагой изумляет

Чужих и своих,

Тогенбург лишь выйдет к бою,

Сарацин бежит.

 

У Муравьева: Тщетно все: от Болеслава

Побежала чехов тьма.

Ваят и вождь свирепее нрава,

Не снимает он шлема.

 

Обоих рыцарей ожидают обители святые и смерть. Однако разные причины приводят их к этому. Героя Муравьева – братоубийство, рыцаря Жуковского – неудавшаяся любовь. Жуковский ведет повествование скрыто, как бы находясь за кулисами событий, прямого мнения автора, его отношения не чувствуем, в то время как Муравьев все время в событиях.

«Где возьму я выраженья, чтобы горесть описать».

Лирика Муравьева носит автобиографический характер. Но вскрытие, обнаруживание этого автобиографизма в ряде случаев возможно только благодаря письмам. Письма Муравьева опубликованы не были и находятся в рукописях ГПБ, Пушкинском доме. Интересно проследить, как один и тот же факт, отмеченный в письмах, проходит через горнило художественного обобщения и преображения, получает различную окраску в лирике поэта.

23 октября 1778 г. Муравьев писал отцу: «Вместо того чтобы письма мои из Петербурга становились час от часу полнее и достойнее внимания, пустеют они, самый слог мой заимствует от недвижности жизни моей. Сия неподвижность оживляла столь счастливых ленивцев (Горациев, Анакреонов), а меня погружает в полное бездействие. Так мудрая ясность превосходит многодеятельность такого множества бесславных имен, которые ценою беспокойствия целой жизни не могли исхитрить себя от безвестности. Вот разность: они ленивцы были духа, особых дарований, и не всяк уподобляется им со стороны разума, кто превосходит их в лености» Есть непосредственная связь между этой своеобразной элегией в прозе и лирическим фрагментом 1779 года:

 

Дай, небо, праздность мне, но праздность мудреца,

И здравие пошли, и душу чувствий полну,

И слезы радости, как став на волжску волну,

На персях лучшего спокоюся отца.

 

В стихотворении исчезла высокая меланхолия, потонувшая в бесчисленных рассуждениях Муравьева о слове, о бессмертии, но фрагмент кажется естественным завершением «Элегии в прозе» и свидетельствует об удивительном психологическом единстве писем Муравьева в лирике. Но само настроение предстает теперь очищенным от житейского недовольства, избавленным от излишней конкретности, высоким и просветленным, звучит, как итог, как обобщение: «Дай, небо, праздность мне, но праздность мудреца». Факт биографии возводится в факт поэзии, переосмысления, становится концепцией художественного произведения. Так возникает в системе художественного мышления писателя тема «чувствительной души» и «восхитительных слез». Торжественно-тревожный строй александрийского стиха, слова иного, высшего, порядка: здравие, перси и дважды повторенное «праздность мудреца», явившееся на смену «недвижимости счастливых ленивцев», инверсированный синтаксис довершает это преображение.

В 1786 году эта же ситуация воспроизведена в автоэпиграмме:

Я, по Горацию, в счастливцы не гожусь,

Смеюсь, толстею, сплю, не мыслю, не тружусь.

 

Так реальное впечатление вошло в творческом, преображенном виде в разные жанры. Но и здесь, и почти всегда далее это будет не просто преображение реальности, факта биографии, а действительности и ее, так сказать, вторичном звучании, действительности, уже отразившейся в письмах. Иногда за случайными отрывками художественных образов, в которых внешне проявляется связь письма и литературы, открывается связь более глубокая: родство метода и идейно-тематическая перекличка. НО узость, намеченная самим Муравьевым, тематика, рождала неудовлетворенность собственным творчеством, отсюда его метания к прозе, историческим и нравоучительным статьям. Муравьев сам понимает искусственность вечного погружения в чувствительность. Посылая сестре роман «Гете «Страдания молодого Вертера», он предупреждает: «Я опасаюсь, чтобы чтение Вертера не воспитало склонности к печали в твоем сердце». В другом письме еще более категорично призывает сестру гнать бесконечные «увы», рожденные немецкой поэзией. Противоядием против немецкого «увы» становилась ирония. Муравьев _ один из создателей поэзии, ставшей популярной уже в Х1Х веке.

Рожденная в предреволюционной Франции, легкая поэзия развивала традиции эпикурейской лирики. Таковы проникнутые иронией светские послания Вольтера, «Стихотворные мелочи» Парни, они пронизаны антиклерикальными мотивами. Их эпикуреизм служит оправданием чувственной природы человека, оружием против феодальной и аскетической морали.

Чисто салонный, светский характер легкая поэзия приобрела в творчестве Берни, Дора, Колардо, Буфлера. Галантные мадригалы, бездумные застольные песни, рондо. Популярности «легкой поэзии способствовало изящество стиха, свободная, не связанная с каноническими традициями классицизма форма. «Легкие стихотворения» Муравьев начал писать в конце 76 года. Десять стихотворений под общим названием «убегающие стихи», которые он сравнивает с «бабочкой, перелетающей с цветка на цветок».

О.Милое мечтанье

 

Пусть тщетно я гоняюсь

И осязаю тень,

Я ею наполняюсь, Душа моя ей сень.

 

Муравьев создает полный недомолвок, быстрых и неожиданных переходов, тонких и неопределенных штрихов узор, логически почти неуловимый, «Осязаю тень», и в легкой поэзии прежде всего усваивал то, что соответствовало предромантическим настроениям. В этот период Муравьев усиленно переводит Леопара, которого считают одним из провозвестников предромантизма во французской поэзии.

Стихотворение «Богине Невы» построено по принципу «убегающего стиха», на неуловимой последовательности смены впечатлений, мыслей, чувств. Стихотворение рушит грань между явью и мечтой, реальной Невой и ассоциациями, которые она рождает в воображении поэта. Нева становится воплощением многообразия красоты, все грани которой находят отклик в душе человека, способного почтительно склонить голову перед рекой, омывающей прах Петра, и воспеть богиню Невы. Покровительницу влюбленных, услышать струй отзвуки славы родины и уносится с ними мечтой до Темзы и Тахо, видеть, как стая мчится кораблей. «Берег движется толпой, зыби кроет тонка тьма», заметить тонкий предутренний пар, услышать, как «волшебной серенады глас проносится волной». Это стихотворение лучшее по музыкальности стиха, поэтичности, тонкости живописных образов.

 

Главные строки: Протекай спокойно, плавно,

Горделивая Нева…

В недре моря Средиземна

Нимфы славятся твои,

До Пароса и до Лемна

Их промчалися струи;

 

или интимные строки: Я люблю твои купальни

Где на

Одеянье скромной спальни, И Амура на часах.

 

И тут же скульптурно-зримый образ поэта:

Что проводит ночь бессонну,

Опершисья на гранит… -

Остался жить в «Евгении Онегине».

 

У Пушкина: С душою полной сожалений

И опершися на гранит

Стоял, задумавшись, Евгений,

Как описал себя пиит.

 

В этом стихотворении Пушкин вспоминал стихотворение Муравьева «Богиня Невы».

Итак, новые лирические стихотворения Муравьева – первые в русской литературе опыты лирики открытой, автобиографической, глубокой личной, индивидуальной, субъективной, произведения, отражающие миросозерцание, наблюдения, размышления, чувства, переживания не «пиита» вообще, а совершенно конкретного человека, Н.М.Муравьева. Это первые образцы стихотворений тех жанров, которые получат широчайшее распространение в творчестве поэтов десятилетий, следующего положения, от Батюшкова, Жуковского, молодого Пушкина до Языкова, предромантики и романтические элегии, дружеские послания, философско-медитативные стихи.

Наблюдения В.А.Западова над стихом, над мелодикой и ритмикой стиха Муравьева поразительно интересны. Муравьевский четырехстопный ямб дает показатели, типичные для поэзии 1820-40 гг. И объясняется это явление не тем, что Муравьев – «предтеча ритма», а тем, что его поэзия по идейно-содержательным и жанровым особенностям предвосхищает лирику Х1Х века иначе говоря, Муравьев – «предтеча», содержание поэзии первых десятилетий Х1Х века.

Лекция: История образования и становления прокуратуры России. Развитие законодательства о прокуратуре. Система органов прокуратуры.

Как и всякий иной государственный орган или учреждение имеет свою историю, так и прокуратура России в своем развитии прошла долгий и многотрудный исторический путь, богатый на события и факты. Вот уж скоро 300 лет, как она существует в списке государственных органов, который постоянно и весьма часто изменяется и обновляется, появляются новые структуры, прежние реорганизуются или вовсе исчезают с «политического Олимпа», а прокуратура остается. Причина её долголетия и востребованности в тех задачах, которые она призвана решать вне зависимости от политической конъюнктуры и вида власти, которая стоит у руля государства (монархия ли это, буржуазная, социалистическая или демократическая республики). Любая власть нуждается в законности и правопорядке, в правильном понимании и применении издаваемых ею законов, в надзоре за законностью деятельности государственных и иных структур, во властном принуждении к исполнению законов теми, кто эти законы нарушает, либо применении к ним законных санкций за допущенные нарушения законов.

Условно периоды развития российской прокуратуры можно разбить на следующие:

1722 – 1864 гг. – дореформенная императорская (петровская) прокуратура.

1864 – 1917 гг. – пореформенная императорская прокуратура.

1922 – 1991 гг. – советская прокуратура.

С 1992 г. – новая российская прокуратура.

Крупномасштабные государственные преобразования в России в начале XVIII в., затронувшие все сферы жизни, справедливо связываются с именем Петра I. Конечно, все мысли и действия Петра I были направлены, говоря современным языком, на улучшение геополитического положения России. Однако достижение результатов в этой сфере вряд ли было бы возможно без преобразований в области внутреннего государственного управления и в системе внутреннего государственного устройства. При этом, всякие реформы государственного устройства, преобразования армии, создание чиновничьего аппарата и другие преобразования, начатые в эпоху Петра, требовали денег. Очевидно, что у Петра I было понимание того, что для решения задач в той же финансовой сфере необходимо иметь на службе лиц, обладающих определенным уровнем специальных знаний и специальными профессиональными навыками. Для этой цели практически одновременно с изданием в марте 1711 г. Указа о создании Сената, Петр I требует "учинить фискалов во всяких делах", и соответственно этому Сенат постановляет "выбрать обер-фискала, человека умного и доброго (из какого чина ни есть)" и возложить на него обязанность тайно надсматривать и проведывать во всех делах, в том числе в сборе казны.

В том же 1711 г. Петр I учредил должность государственного фискала как "надсмотрителя, дабы никто от службы не ухоранивался и прочего худа не чинил".

Однако, надежды, возлагавшиеся Петром I на фискалов, оправдались не полностью. Кроме того, оставался без контроля и просмотра высший государственный орган – Правительствующий сенат. Император понимал, что нужно создать новое учреждение, стоящее как бы над Сенатом и над всеми другими государственными учреждениями. Таким органом стала прокуратура.

По свидетельству русского историка В.О. Ключевского Петр I немало размышлял над будущим прокурорской власти, лично составлял варианты законопроектов. Его особо занимала мысль об устройстве такого надзорного органа, который не спасовал бы перед вельможными чинами и «сиятельствами», в том числе и перед Сенатом, который сам являлся высшим органом управления и контроля в России. Можно полагать, что при обдумывании неординарного решения Петр находился в поисках полезного надзорного института. И без изучения опыта других стран, в первую очередь примера Франции, возможно, здесь не обошлось. Но ни о каком копировании зарубежных моделей не могло быть и речи. Во Франции прокурор всецело подчинял свою деятельность охране королевской власти и чести, от имени последней он участвовал и в суде. В России же правомочия прокурора изначально выходят на контрольно – надзорные функции общегосударственного значения, формирование службы надзора постепенно завершается системной централизованной самостоятельностью прокуроров с их подчинением генерал-прокурору. Иными словами, возник самобытный, влиятельный орган государства с уникальными функциями надзора, служители которого не только опротестовывали незаконные распоряжения и действия любых учреждений и чинов, но и доносили высочайшей власти о замеченных злоупотреблениях. В какой-то степени по своему назначению русский генерал-прокурор был ближе шведскому омбудсмену, основной задачей которого была защита прав и свобод населения от нарушителей со стороны властей. Существуют и другие точки зрения и мнения относительно истории возникновения замысла о создании надзорного органа и реального создания его в России именно в виде прокуратуры. Однако, здесь следует исходить уже не из предположений о том, что хотели создать и что получилось, а именно из того, что получилось. Тем более, то, что получилось, осталось и при самом Петре I, весьма резком на расправу в случае неудачи, и существует вот уже без малого 300 лет при всех политических строях и режимах.

Итак, прокуратура была учреждена тремя петровскими указами: «Быть при сенате генерал–прокурору и обер–прокурору, также во всякой коллегии по прокурору, которые должны будут рапортовать генерал–прокурору» от 12 января 1722 года; Об установлении должности прокуроров в надворных судах и в пределах компетенции надворных судов в делах по доносам фискальных и прочих людей» от 18 января 1722 года; «О должности генерал–прокурора» от 27 апреля 1722 года. Последний указ поставил прокурора над Сенатом и в прямое подчинение императору. «Генерал–прокурор должен сидеть в Сенате и смотреть накрепко, дабы сенат свою должность хранил и во всех делах: истинно, ревностно и порядочно без потеряния времени по регламентам и указам отправлял», « также должны накрепко смотреть, дабы Сенат в своем звании праведно и нелицемерно поступал». (Кстати, Указом Президента РФ от 29 декабря 1995 г. № 1329 день 12 января провозглашен Днем работников прокуратуры Российской Федерации).

Таким образом, в 1722 году в России был введен новый государственный институт, доселе не существовавший в России – прокуратура. Цель, поставленная перед прокуратурой – проведение в жизнь экономических, социальных и политических реформ царя вопреки скрытому, а нередко и открытому сопротивлению местных органов власти. Средства, используемые прокурорами, носили уже тогда чисто надзорный характер. По замыслу императора прокурорский надзор был сформулирован как институт контроля за деятельностью государственного аппарата и в первую очередь – за Сенатом.

Прокуратура создавалась в России как представительный орган, прежде всего императорской власти, осуществляющий от ее имени и по ее поручению повсеместный и постоянный надзор за действиями и решениями Правительствующего сената, других центральных и местных учреждений. Суть самой должности прокурора ее основатель Петр I выразил такими словами: «Сей чин яко око наше». Средства прокурора носили чисто надзорный характер, и основными среди них являлась так называемая протестанция, то есть принесение протеста в органах, нарушивший закон, или в вышестоящий орган.

Генерал–прокурор непосредственно надзирал за тем, чтобы высший государственный орган – Сенат – рассматривал все относящиеся к его компетенции дела, действовал в строгом соответствии с Регламентом и императорскими указами.

Первым генерал-прокурором Петр назначил Павла Ивановича Ягужинского. Способный от природы, энергичный и честный, Ягужинский пользовался полным доверием Петра, сказавшего про него однажды: «Что осмотрит Павел, так верно, как будто я сам видел». Это доверие Ягужинский оправдывал всегда. В то время как многие крупные, даже приближенные к императору вельможи, нередко погрязали в лихоимстве и других злоупотреблениях, на генерал-прокурора даже не падала тень такого подозрения. Никаких особых личных требований для службы в прокуратуре в тот период не предъявлялось: велено было избирать их из всякого чина, но лучших.