ЛЕКЦИЯ 8. ОСНОВАНИЯ ЯЛТИНСКОГО МИРА. СОВЕТСКИЕ И АМЕРИКАНСКИЕ ПЛАНЫ ПОСЛЕВОЕННОГО УСТРОЙСТВА В ЕВРОПЕ. 3 страница

Интересную точку зрения по данному вопросу высказал О.А. Ржешевский. Он считает точку зрения Д. Холлоуэя, изложенную в его научном докладе и книге «Сталин и бомба» весьма объективной. Вместе с тем, по его мнению, можно пойти и дальше. Монопольное владение США атомным оружием сделало холодную войну необратимой. Трудно сказать, как поступил бы Ф. Рузвельт с атомным оружием, но всем известно, как поступил с ним Г. Трумэн. Произошла не только ломка стратегического соотношения сил между США и СССР, но, что не менее трагично, было разрушено доверие между лидерами Советского Союза и Соединенных Штатов. О.А. Ржешевский обратил внимание на 16-й том сочинений Сталина, где отмечается, что обладатели атомной бомбы могут пойти на запрещение ее применения только в том случае, если увидят, что уже не являются монополистами в данной области. Действительность это подтвердила: 1970 год является тем рубежом, когда началась серия соглашений, которые, бесспорно, ослабили международную напряженность.

«План Маршалла» и обострение холодной войны. В начале 90-х гг. российскими исследователями были сделаны огромные шаги в изучении некогда табуированных тем - «Плана Маршалла» и его последствий; создания Коминформа; воздействия советско-югославского разрыва на эволюцию советских концепций об устройстве своей сферы влияния в Восточной Европе; политики самих восточноевропейских стран; эволюции подхода СССР к европейской безопасности и советской реакции на создание НАТО и др.

Как уже отмечалось, многие исследователи считают рубежом необратимого разгорания холодной войны лето 1947 года, когда СССР отказался участвовать в «Плане Маршалла». Также предполагается, что Сталин не ожидал такой крупномасштабной акции со стороны США и усмотрел в ней стратегический «план игры», направленный на изоляцию СССР и вытеснение его из Западной (и даже Восточной) Европы. В связи с этим Сталин был вынужден форсировать контрмеры, выразившиеся, в частности, в создании Коминформа. Часть российских исследователей согласны с тем, что события лета-осени 1947 г. привели к серьезным изменениям в советской политике в Восточной Европе. До «Плана Маршалла» эта политика была ориентирована не столько на продвижение идеологических партнеров к власти, сколько на распределение ролей в работе по консолидации советской сферы влияния под крышей «концепции национальных путей к социализму». При этом Сталин явно стремился не спугнуть Запад. Только после появления «Плана Маршалла» Сталин отбросил всякую осторожность и произошла кардинальная смена политической линии советского руководства в советской сфере влияния под давлением геополитических реалий.

Другая точка зрения заключается в том, что приход к власти коммунистов в Восточной Европе осуществлялся поэтапно, согласно планам и инструкциям Москвы, и создание Коминформа планировалось без всякой увязки с «Планом Маршалла».

О концепции советского лагеря и его строительстве. По мнению Л.Я. Гибианского, сталинская идея «национальных путей к социализму» была скорее камуфляжем для советизации, отброшенным в ходе «форсированного коммунистического наступления» летом 1947 г. В то же время Гибианский, как и большинство авторов, признает, что главной задачей Сталина было добиться абсолютного подчинения восточноевропейских стран воле Кремля. Основной кризис советской политики в этом направлении был связан, по его мнению, не с «Планом Маршалла», а неподчинением Тито Москве и последующим советско-югославским разрывом. В 1994 г. Г.М.Адибеков издал монографию «Коминформ и послевоенная Европа: 1947-1956», в которой детально рассматривает причины создания Информационного бюро коммунистических партий (Коминформа), его роль в политическом развитии восточно-европейских стран и таинственное прекращение деятельности.

Относительно раздела мира на два противоборствующих лагеря существуют «зеркальные» концепции в отечественной и зарубежной историографии. Например, Дж. Робертс считает, что после войны произошло одностороннее навязывание советской сферы влияния в Восточной Европе. Напротив, в отечественной историографии существует мнение относительно того, что устанавливаемая Москвой сфера влияния предназначалась исключительно для обеспечения безопасности Советского Союза, и предполагалось, что она будет совместима с создаваемым после войны стабильным и мирным международным порядком. У советского руководства якобы не было намерения вызвать ответное создание антисоветского западного блока. Холодная война возникла не по причине коммунистической угрозы Западу или неизбежности межсистемного конфликта между сверхдержавами США и СССР, а потому, что Москва полагала, будто возможно создать сферу влияния в Восточной Европе и при этом иметь хорошие отношения с Британией и США. Стратегия и те или иные конкретные действия, которые СССР предпринимал в соответствии со своей политикой сфер влияния во время войны, диктовались соображениями безопасности, силы и дипломатии и сочетались со значительным элементом импровизации, к которой приходилось прибегать в ответ на появление новых обстоятельств и действия других стран-участниц. Однако, до сих пор нет компаративных исследований об особенностях функционирования обеих зон с точки зрения свободы в них политических и экономических процессов, форм зависимости от «патронов». Нет и современных исследований Североатлантического альянса (НАТО) и Варшавского Договора, анализа различных судеб первого и второго.

Среди исследователей также существуют разногласия по вопросу о динамике отношений между Москвой и местными (коммунистическими и иными) политическими силами. Часть исследователей делают упор на «острейшую борьбу полярных политических сил» внутри восточноевропейских стран. Они подчеркивают, что до осени 1947 года Кремль выступал не в роли диктатора, а в качестве арбитра между конкурирующими политическими кланами в этих странах. Только после перехода к биполярной структуре мира Сталин начал политику тотальной чистки восточноевропейских правящих группировок от сторонников «национальных путей». Но даже после того, как Сталин взял курс на однозначную «советизацию» Восточной Европы, политика складывания в этих странах «тоталитарного монолита» не может, согласно ряду ученых, изображаться целиком как политика, диктуемая из Москвы. Важным ее компонентом были действия местных политиков и групп, которые использовали борьбу с «инакомыслием» для выбивания конкурентов в борьбе за власть. Г.П. Мурашко, к примеру, приходит к выводу, что коммунистический «путч» в феврале 1948 г. в Чехословакии не был результатом давления со стороны Москвы, а скорее местной инициативой. Л.Я. Гибианский, однако, ставит эти выводы под сомнение, ссылаясь на недостаточность источниковой базы исследований.

Отечественные исследования советской политики по «германскому вопросу» особенно страдают от ограниченности доступа к архивам. Лишь недавно в научный оборот были введены материалы встреч Сталина с коммунистическими руководителями советской зоны оккупации в Германии, а впоследствии - ГДР. В.К. Волков, один из первых исследователей этих документов, заключает, что советская политика по «германскому вопросу» отражала упрямство Сталина и его нежелание признать, что западные державы переигрывают его по всем статьям. В то же время выводы В.К. Волкова во многом близки к точке зрения германского историка В. Лота, полагающего, что Сталин вплоть до 1952 года продолжал допускать возможность создания нейтральной несоветской Германии. Другие авторы (А.М.Филитов, М.И.Семиряга, В.М.Зубок), исследовавшие германскую политику СССР в последние годы жизни Сталина, также утверждают, что предложения Сталина в марте 1952 года имели не только инструментальный характер (задержать интеграцию Западной Германии в НАТО), но и были продолжением его политики «единой Германии».

Эволюция и этапы холодной войны после смерти Сталина. Особое внимание исследователей привлекают события марта-июля 1953 года и влияние «дела Берии» на советскую внешнюю политику; попытки «разрядки» в Европе в 1955 году; воздействие десталинизации на «социалистический лагерь», в частности советско-югославское примирение; кризисы в Польше и Венгрии в 1956 г.; советская политика в международных кризисах («Суэцкий», «Берлинский»); назревание советско-китайского разрыва в 1958-60 гг.; истоки и ход Карибского кризиса; отношение Москвы к индокитайским событиям.

Среди историков нет сомнений в том, что главной фигурой этого периода являлся Н.С. Хрущев, чьи единоличные решения привели к опаснейшим кризисам холодной войны. Большинство исследователей сходится в том, что Хрущеву были присущи непродуманность и спонтанность в действиях, романтизм в отношении перспектив «социализма» и борьбы с «империализмом» в Африке, Азии и Латинской Америки; опасное увлечение ядерным шантажом.

В дискуссии на страницах журнала «Родина» В.О.Печатнов подчеркнул, что «своей политикой Хрущев постоянно провоцировал американцев, никогда послевоенный мир не был так близок к ядерной войне, как при Хрущеве». Его точку зрения поддерживает С.В.Кудряшов: «при Хрущеве холодная война приняла действительно всемирный, глобальный характер. Мы «залезли» и в Африку, и в Латинскую Америку. Как никто другой, Хрущев раскрутил механизм гонки вооружений».

Напротив, другие авторы, как ветераны-участники событий, так и историки (A.M. Александров-Агентов, О.А.Трояновский, В.М.Зубок), полагают, что в 1955-56 гг. Хрущев был главным проводником политики переговоров с целью достижения «разрядки» в Европе. Но с 1956-57 гг., прежде всего под влиянием процессов деколонизации и успехов советского ракетостроения, он начал склоняться к политике изменения «соотношения сил» с тем, чтобы принудить западные державы пойти на «разрядку».

В.М.Зубок, анализируя мотивы Хрущева в развязывании «берлинского кризиса» и построении «берлинской стены», выделяет также фактор милитаризации ФРГ, крайней нестабильности ГДР и осложнения советско-китайских отношений. А.М. Филитов не согласился с выводами В.М.Зубока о злоупотреблении советского лидера революционной риторикой и подражании даллесовскому «балансированию на грани» ядерного конфликта для решения политических целей. Он и его германский соавтор Б. Бонвеч полагают, что Хрущев до последнего момента не хотел рассматривать вариант со «стеной» и цеплялся за свою идею превращения Западного Берлина в «открытый город». По их мнению, лишь вызов гегемонии и престижу Москвы со стороны китайского руководства побудил Хрущева принять аргументацию В.Ульбрихта и дать добро на возведение берлинской стены.

В этих спорах опять возникает тема о вкладе США и Запада в продолжение «холодной войны» и гонки вооружений. Что должны были сделать преемники Сталина, чтобы Запад изменил свою политику в отношении СССР? Часть исследователей считает - явно под влиянием переосмысления причин распада СССР - что окончание холодной войны было возможно только на условиях, сформулированных США, а именно - коренных изменений в характере советского строя. С другой стороны, Д.А.Волкогонов и М.Ю. Прозуменщиков, полагают, что взаимная личная неприязнь Мао и Хрущева были более важным фактором, чем идеологические и какие-либо другие расхождения.

Когда и чем завершилась холодная война? Наиболее распространенным в отечественной историографии является мнение о завершении холодной войны в конце 80-х гг., в крайнем случае, в 1991 г. в связи с распадом одного из столпов биполярной системы – СССР.

Острые дискуссии разворачиваются по вопросам о причинах краха Советского государства и его системы влияния, о влиянии США на эти процессы.

Сторонники «нового политического мышления» - М.С.Горбачев и члены его команды (Э.А.Шеварднадзе, А.Н.Яковлев, Г.Х.Шахназаров, А.С.Черняев, В.А.Медведев) отстаивают свою инициативную роль и правоту в развязывании основных узлов холодной войны - объединение Германии, «бархатные революции» в Восточной Европе, сокращение ядерных и обычных вооружений - подчеркивая отсутствие реальных альтернатив своей политике. Как правило, они «разводят» окончание холодной войны и распад Советского Союза, а при анализе событий делают упор на устранении угрозы ядерной войны и на мирном, консенсусном окончании конфронтации как об историческом шансе на будущее.

В аргументации их оппонентов (В.И. Болдина, Е.К.Лигачева, В.А.Крючкова и др.) на первый план выступает мотив предательства. Они считают, что Горбачев и его сторонники выступили «пятой колонной» США и в 1988-1991 гг. предавали советские государственные интересы как во внешней, так и во внутренней политике. В лучшем случае (С.Ф.Ахромеев, Г.М.Корниенко, А.Ф.Добрынин, В.М.Фалин), Горбачев и Шеварднадзе обвиняется в «бездумной сдаче позиций» американцам на переговорах по разоружению, Германии и др. У оппонентов команды Горбачева сквозит ностальгическое представление об «упущенной возможности» иного, «более достойного» конца холодной войны на основе сохранения военно-стратегического паритета и других гарантий обеспечения интересов безопасности СССР.

Представляется справедливым мнение В.О. Печатнова и Зубока о том, что водораздел проходит между исследователями, ставящими во главу угла межсистемную политико-идеологическую подоплеку противоборства, и пытающимися опереться на причинно-следственные связи между крушением коммунизма, распадом советской империи и концом холодной войны. Д.А.Волкогонов, В.В.Согрин, Д.Фурман, Р.Г.Пихоя практически исключают внешний фактор и трактуют события 1985-1991 гг. всецело как закономерное окончание революционно-тоталитарного эксперимента в России, выделяя в числе решающих факторов реформаторские иллюзии и ошибки Горбачева и его окружения, эгоизм этнократических элит, радикальную эйфорию сторонников Б.Н.Ельцина.

Другие исследователи ставят во главу угла обычное геополитическое соперничество, склонны объяснять конец холодной войны простым «перенапряжением сил», усугубленным грубыми просчетами горбачевского руководства в конце 1980-х гг.

Г.О.Павловский считает, что «СССР убили» профессионально действующие политики администраций Рейгана и Буша, а советские руководители и элиты, которые обязаны были его защитить, были парализованы своеобразным анти-имперским комплексом. Отвечая Павловскому, известный историк и политолог Г.И.Мирский приходит к выводу, что Горбачев «не попался на удочку» рейгановской стратегии, не дав втянуть СССР в безнадежную гонку вооружений. А рухнула советская империя прежде всего потому, что Горбачев нарушил ее «страшную инерцию» реформами, и, потеряв свою цельность, она рассыпалась как карточный домик.

Взгляд со стороны на отечественную историографию холодной войны.Сошлемся на оценку О.А. Вестада, научного директора Норвежского Нобелевского института. Он проанализировал несколько важных публикаций по теме холодной войны, появившихся в России в 90-е гг., а именно работу Л.Я. Гибианского о политике Советского Союза в странах Восточной Европы, исследование А.А. Улуняна о политике СССР в отношении гражданской войны в Греции, а также книгу A.M. Филитова о советской внешней политике в отношении Германии. Все эти труды, по его мнению, объединяет подход к поднимаемым в них проблемам, основанный на идеях realpolitik. Исследование Гибианского не имеет какого-то единого толкования сталинских мотивов, и автор открыто заявляет, что он и не стремился к определенным выводам. А. Улунян обращает внимание на нерешительность Сталина и считает ее одной из главных черт его политики в отношении рассматриваемых событий. А. Филитов - убежденный «реалист». Он говорит о целом ряде причин, вынуждавших Сталина на те или иные действия в отношении Германии, однако, по его мнению, их мотивы столь очевидны, что не требуют объяснений. Единственным исключением в российской историографии в попытке осмысления событий того времени, Пишет О. Вестад, является статья А.О. Чубарьяна в журнале «Новая и новейшая история» (1997, № 6). В ней автор критически анализирует западную и российскую литературу по данной проблеме, обращая внимание на те направления исследований, которые ведут дальше устоявшихся идей и подходов, основанных на концепциях «реализма». Его интерпретация имеет точки соприкосновения со взглядами Гэддиса, но в то же время она отличается от них. Особое впечатление на Вестада произвел акцент, сделанный Чубарьяном, на личности Сталина, его желании быть признанным в числе мировых лидеров. После смерти Ф. Рузвельта и поражения на выборах У. Черчилля Сталин считал, что новые западные лидеры его предали, лишив той позиции, которой он добился в отношениях с западными лидерами.

Как не покажется парадоксальным, в российской историографии появилось не так много работ, в которых была бы предпринята попытка по-новому взглянуть на внутриполитические процессы в СССР в период холодной войны, на их взаимосвязь с внешней политикой и международной обстановкой. Более того, можно прогнозировать реанимирование советских концепций холодной войны. Возможно, прав О.Вестад, который считает, что во взглядах отечественных ученых на холодную войну США занимали такое же центральное место, которое во взглядах американских ученых отводилось СССР. Все, что было написано в Советском Союзе по поводу холодной войны до конца 80-х годов, сосредоточивалось на анализе роли США. В связи с этим задачей нового поколения российских историков является отход от этого чрезмерного «американоцентризма».

Зарубежная историография холодной войны. Ведущая роль в исследовании холодной войны принадлежит историкам из США, которые сумели оперативно воспользоваться периодом широкого доступа в российские архивы после августа 1991 г. и получить многие прежде засекреченные и не доступные документы, раскрывающие различные стороны советской внутренней и внешней политики после окончания второй мировой войны. И.В. Гайдук справедливо указывает на то, что американская наука находилась в более выгодном положении, по сравнению с другими странами, в том, что касается материальных условий проведения исследований, финансирования и поддержки государством. Как следствие, в США в последние годы вышли многочисленные новые работы по холодной войне: книги и статьи об «атомной дипломатии» СССР, его политике в отношении различных стран и регионов, деятельности советских руководителей.

Несмотря на преобладающий в их трудах «европоцентризм», вклад французских, английских, немецких, итальянских и скандинавских ученых в изучение послевоенной истории весьма значителен. И, наконец, историография холодной войны в последние годы обогатилась работами специалистов из стран Азии, прежде всего из Китая. Во время холодной войны Азия, как и Европа, была ареной острой конфронтации между Востоком и Западом.

Ранее упоминавшийся научный директор Норвежского Нобелевского института О.А. Вестадотмечает, что в 50-е - начале 60-х годов на Западе наибольшее распространение получила так называемая традиционная школа. С точки зрения ее представителей, холодная война была столкновением двух систем, и потому конфликт носил фундаментальный, системный характер. При этом главная тяжесть вины за начало послевоенного конфликта возлагалась на Советский Союз, прежде всего в силу господствовавшей в нем идеологии и тех идей, которыми руководствовался Сталин, предпринимая конкретные меры, направленные на приобретение контроля над странами Восточной Европы. Изменение политического климата в мире, и прежде всего в США, в 60-е - начале 70-х годов способствовало появлению новой школы исследователей, занимавшихся проблемами холодной войны, которая получила название «ревизионистской». Во многом распространение взглядов ее представителей было реакцией на укоренившиеся идеи предшествовавшего периода. Ученые, принадлежавшие к этой школе, занимали диаметрально противоположные позиции в своих трактовках причин послевоенного конфликта по сравнению с историками «традиционалистского» направления. Они придерживались той точки зрения, что именно США несут главную ответственность за развязывание холодной войны, дальнейшее ее развитие, обострение и глобализацию. Большинство «ревизионистов» на первый план выдвигали экономические интересы, послужившие причиной конфронтации, так как, по их мнению, Соединенные Штаты Америки стремились к экономической гегемонии над миром.

В 70-е годы исследования приобрели более комплексный характер. Американский либеральный историк А. Шлезингер в эссе «Истоки холодной войны» (объединившем его статьи 1960—70-х гг.), оптимистически высказывался о наступлении академической стадии в изучении холодной войны и преодоления тем самым побочных идейно-пропагандистских наслоений. Свои ожидания он связывал с растущим стремлением исследователей понять мотивы и определить структурные противоречия, которые лежат в основе крупных конфликтов. Это должно было покончить с положением, когда большая холодная война между коммунизмом и западной демократией породила малую холодную войну между историками по разные стороны от Берлинской стены.

Попытку объединить и синтезировать теории представителей предшествующих школ сделал Джон Гэддис, который и предложил название новому направлению изучения холодной войны – «постревизионизм». Едва ли можно говорить, что «постревизионизм» представляет собой совершенно новое направление. Скорее всего, в нем проявляется сочетание различных подходов и «постревизионизм», скорее, близок к известному направлению - «политическому реализму».

В исследованиях Дж.Гэддиса наблюдается отход от подчеркивания роли государства и интересов национальной безопасности в сторону анализа идей, фактора восприятия, процесса принятия решений. Он не открывает новое направление в изучении холодной войны, но поднимает те проблемы, которым сам ученый прежде не уделял достаточного внимания. Что касается проблем соотношения идеологии и национальных интересов, например, в политике Сталина, то создается впечатление, будто российские и зарубежные исследователи «поменялись местами». В годы холодной войны «идеологические» объяснения исторических событий, хотя и иного характера, давались советскими учеными, в то время как на Западе господствовали теории «реализма» и «государственных интересов». Сейчас ситуация стала фактически диаметрально противоположной, что, вероятно, во многом связано с исходом холодной войны и с тем, как историки оценивают события конца 80-начала 90-х годов. По мнению профессора Йельского университета Ф. Шайд исследования Дж. Гэддиса, особенно в той части, где он касается идеологии, являются в какой-то степени зеркальным отражением советских представлений о США. Для обеих сторон холодная война была средством консервировать идеологические стереотипы, однако идеология была не единственной мотивацией деятельности лидеров стран — участниц конфликта. В ходе одной из конференций начала 90-х гг. в Москве Гэддис и Леффлер не были столь категоричны, как ранее. В оценке мотивов советской внешней политики они считают, что речь идет о некоем единстве идеологии и государственных интересов. Это взаимодействие может быть прослежено на множестве примеров. Если говорить о сталинском периоде, то следует, в частности, упомянуть решение Кремля о плане Маршалла. Существовали реальные экономические интересы, одновременно Сталин постоянно стремился расширить влияние социализма на Восточную Европу и опасался за судьбу Чехословакии и прочих стран этого региона в случае их вовлечения в орбиту плана Маршалла.

Главное, считает О. Нестад, чтобы мы не втянулись в новую «конфронтацию» и продолжали научные исследования в рамках международного сотрудничества ученых.

Вопросы политики Советского Союза в годы холодной войны рассматриваются в книге В. Мастны, целиком посвященной периоду послевоенной конфронтации. Автор акцентирует внимание на проблеме ощущения советскими руководителями и, прежде всего, Сталиным уязвимости своей страны. По его мнению овладевший ими страх лежит в основе советской политики начального периода холодной войны. Наряду с этим В. Мастны считает, что после окончания холодной войны наблюдается тенденция к преувеличению роли ее второстепенных участников. С его точки зрения, важнее выяснить, как они влияли на ход событий, чем доказывать их определяющую роль в этих событиях. Необходимо исследовать не только возможности, которые имелись у второстепенных участников, но и пределы этих возможностей. Что касается роли личностей, то В. Мастны указал на необходимость исследования их реакции на обстоятельства, которые они не могли контролировать. Он высказал также мнение, что при объяснении возникновения холодной войны нельзя недооценивать мотив «потребности во внешнем враге». И СССР, и США имели реальные основания быть озабоченными враждебностью другой стороны. Это оказало воздействие на затягивание холодной войны. Следует учитывать и личные взаимоотношения. Например, Трумэн считал Сталина вторым Гитлером, а советских людей, особенно военных, травмировало само воспоминание о 22 июня 1941 г. Только Горбачев освободился от влияния этой травмы, которая теперь возрождается в связи с расширением НАТО на Восток. Важной проблемой, по мнению В. Мастны, является роль военной силы и военных альянсов, и историки находятся лишь на начальной стадии ее изучения. Он не обошел вниманием и проблему соотношения идеологии и realpolitik, подчеркнув, что советские политики придавали большое значение идеологии. Именно поэтому они считали себя сверхреалистами, так как в конечном счете полагали, что проводят внешнюю политику, опираясь на научные методы, обладают секретом научного подхода к внешней политике, почерпнутым из марксистско-ленинской теории. Возможно, они ошибались, но сами так не считали.

Подведем некоторые итоги. Несмотря на впечатляющие результаты работы отечественных и зарубежных исследователей по изучению ключевых проблем происхождения и динамики холодной войны, тема еще настолько не исследована как в ее генеральном, так и конкретном контексте, что рано подводить черту и делать исчерпывающие выводы. Поэтому любое обобщающее исследование обречено быть частичным. Особенно важное влияние на процессы изучения холодной войны оказывает тот факт, что мы все еще живем в той самой эпохе и исследователи пока еще не имеют точки опоры, чтобы встать над эпохой и посмотреть на события второй половины ХХ века как бы со стороны.

 

О характере и целях советской внешней политики. В отечественной историографии слабо исследованы вопросы внешнеполитического мышления советских руководителей и механизмы принятия решений в области международной политики. Исследователи, прежде всего, зарубежные, отмечают различные периоды в советской внешней политике, например, «интернационалистский», «империалистический», «realpolitik» и другие. Однако, убедительных доказательств, которые следовали бы непременно из архивных документов первых государственных лиц или органов, определяющих такую политику, мы не имеем. В этом плане партийные документы, прежде всего, решения партийных съездов не дают прямого ответа на поставленные вопросы. О поворотах и «зигзагах» советской внешней политики можно делать выводы, в основном, на примере косвенных источников.

Имперская по форме государственная политика коммунистов имела существенные отличия от той, что осуществлялась в дооктябрьский период царской Россией, и которая осуществлялась, например, США или европейскими странами.

Во-первых, ее идеологической основой являлась универсальная интернационалистская идеология, объединяющий потенциал которой был исчерпан в короткий срок. СССР создавался не как национальный, а интернациональный союз пролетарских государств, который должен был превратиться в Мировую Социалистическую Советскую Республику. Во-вторых, в советский период искусственно сдерживался процесс вызревания русского национального архетипа, который по этой причине не мог стать «объединяющей нацией». В итоге русские более других народов были интернационализированы и деэтнизированы.

Как это не покажется парадоксальным, в стране, где провозглашался принцип «экономика определяет политику» на самом деле всегда первенствовал примат политической идеологии, чуждой национальным интересам. Справедливо пишет Д.Г. Наджафов, что «советская внешняя политика была самой партийной внешней политикой, какую только можно себе представить. Ее изначальная идеологизированность сохранялась до самого конца существования Советского Союза. И формировалась эта политика не в МИД СССР, а в ЦК КПСС, в самых высших партийных эшелонах»[30].

Во внешней политике на протяжении всего советского периода не учитывались такие параметры как национальный интерес и национальная безопасность. Сталину удалось существенно расширить территорию СССР, а в послевоенный период создать стратегический паритет с США. Но эти временно достигнутые преимущества никогда не использовались в национальных интересах и с ними легко расставались перед приматом идеологических целей.

Советские представления о послевоенном мире и гарантиях безопасности. Представляется убедительным суждение Н.И. Егоровой о том, что Сталин в вопросах национальной безопасности мыслил категориями «старомодной концепции «географической безопасности», баланса сил и раздела мира на сферы влияния[31]. В сталинской внешней политике задача «географической безопасности» выходила на первый план и влекла за собой неожиданную для Сталина маневренность и гибкость во внешней политике, зачастую нанося ущерб идеологическим принципам.Этой гибкости в дальнейшем недоставало многим советским руководителям.

То, что Советский Союз оказался на стороне антифашистского демократического блока, не было результатом свободного выбора новых союзников. Нацистская Германия напала на СССР и у советского руководства других вариантов не оставалось. На наш взгляд, безоговорочная концентрация власти в руках Сталина, действовавшего без оглядки на членов Политбюро, позволяла ему быть более реалистичным в своих действиях, чем, например, Брежневу в период «коллективного руководства». В последние годы жизни Сталин редко прибегал к бонапартизму в политике, решительно расправляясь с возрастающим влиянием лоббистских групп. Например, после окончания войны Сталин решительными действиями уменьшил влияние группы военных.