Горькое лекарство

Крестьянский праздник

Гуляки

O vos omnes

Ансамбль «Мадригал» (2.26)

 

В резком контрасте со всем, о чём только что говорилось, выступали явления искусства, связанные с фольклорно-низовой стихией. До эпохи Барокко профессиональное искусство практически не обращалось к подобному материалу. О закономерности его выдвижения на заметное место в художественном творчестве свидетельствует хотя бы тот факт, что к нему проявляли интерес даже приверженцы аристократического искусства. Только что говорилось об Антонисе ван Дейке, как авторе блестящих парадных портретов знати. И он же мог написать картину «Апостол Пётр»(около 1617), в которой подаёт святого в облике плебея, с огрублёнными чертами лица и всклокоченными «лохмами» волос (в скобках заметим, что при всём том в данном образе находим ещё один пример барочного спиритуализма – искренность и истовость религиозного порыва, экзальтированное чувство).

 

Антонис ван Дейк

Апостол Пётр

И ещё одно сопоставление. Говоря об «Автопортрете» ван Дейка, упоминалось, что живописцы нередко находили в самих себе превосходную модель человека «голубых кровей». Но имело место и обратное, когда художник демонстративно снижал свой «имидж», низводя себя на «дно» жизни. В автопортрете под названием «Гуляки»(около 1660) голландский художник Ян Стен ([Стэн] около 1626–1679) с добродушным юмором изобразил себя и свою жену в самой заурядной бытовой обстановке и к тому же изрядно захмелевшими.

 

Ян Стен

В числе первых открывал низовую стихию для искусства нидерландский художник Питер Брйгель([Питэр Брэйгель] между 1525 и 1530–1569), который представлял ещё нидерландское искусство, то есть до произошедшего позже разделения на голландскую и фламандскую школы. Он раньше многих других перешел к изображению человека в атмосфере реального быта и к изображению мира народной жизни – чаще всего жизни крестьянской, почему и получил прозвание Мужицкий. Мир этот он воссоздавал во всей его грубоватой обнажённости, адекватно формам самой действительности.

 

Питер Брейгель

 

По стопам Брейгеля пошли многие его соотечественники как в Голландии, так и во Фландрии. Один из них, фламандский художник Адриан Бруэр (встречается и написание Броувер, 1605 или 1606–1638) – мастер яркого, острого гротеска в передаче всякого рода «гримас жизни», которые он фиксировал посредством физиономических зарисовок типажей из простонародья.

 

Адриан Брауэр

 

Фольклорно-низовая стихия получила своё отражение и в музыкальном искусстве. Это прежде всего касается инструментальных жанров, которые тогда обретали самостоятельность, поскольку до эпохи Барокко полноценной художественной значимостью располагала только музыка, опирающаяся на слово.

Важнейшим истоком утверждавших свою автономию инструментальных жанров считается творчество английских вёрджинелистов (вёрджинел – английская разновидность клавесина) – плеяда музыкантов, которые работали главным образом на рубеже XVII столетия. Для вёрджинелистов свойственно прямое сближение с народно-бытовой музыкой. В своих произведениях они охотно использовали фольклорные мелодии. Их музыка нередко носит грубоватый, открыто плебейский характер и отличается чрезвычайной сочностью, терпкостью, ярким жизнелюбием. Всё это есть и в пьесе лидера вёрджинелистов Уильяма Бёрда(около 1543–1623) «Флейта и барабан»:откровенныйфольклорно-жанровый «примитив», основанный на имитации игры военных музыкальных инструментов (грохот «барабана» и пронзительное звучание «флейты»).

 

Уильям Бёрд

«Флейта и барабан»

(1.18)

 

* * *

Продолжая рассмотрение сильнейших контрастов, характерных для эпохи Барокко, обратимся к антитезе трагизм – жизнелюбие. Именно так: рядом сосуществовали остро противоречивое, мучительное, открыто трагическое ощущение жизни и её радостное, беспроблемное, даже легковесно-беззаботное восприятие. Начнём с рассмотрения трагедийных сторон.

С середины XVI века на смену гармоничному, уравновешенному ренессансному миропредставлению всё чаще приходят раздумья о несовершенстве и дисгармонии бытия. Шекспировский Гамлет говорит: «Разлажен жизни ход, и в этот ад // Закинут я…»

Эта разлаженность закономерно порождает ощущение непрочности и ненадёжности существования. Человек чувствует себя щепкой в водовороте жизни. Одна из самых распространённых тем литературы Барокко – превратности судьбы, которые безжалостно настигают любого. Испанский поэт Антонио Мра де Амскуа(между 1574 и 1578–1640) в поэме «Песнь» приводит на этот счёт целую цепь сюжетов: беззаботный щегл сладко щебечет, но его подстрелил охотник; красотка пленяет сердца, но хвори обезобразили её и т.д. В этом ряду и судьба богача.

 

Влекомый ветром, парусник крылатый

скользит, качаясь, по равнине пенной;

на судне том, своей добычей горд,

из Индии плывет купец богатый –

тростник бенгальский, перламутр бесценный,

духи и жемчуг погрузив на борт;

родной испанский порт

блеснул вдали – корабль уже у цели,

все флаги ввысь взлетели,

и щедрые дары купец раздал

тем, кто отчизну первым увидал.

Но… рулевой небрежный,

в тумане не приметив риф прибрежный,

наткнулся на утёс,

который в щепы парусник разнёс,

и поглотили воды

купца, его надежды и доходы.

 

Совершенно очевидно, что исключительное и случайное начинает восприниматься как норма и закон существования. И в немалой степени по причине подобной субъективной настроенности жизнь человека наполняется тревожностью, беспокойством, смятенностью эмоций. Многое окрашивается в пессимистические тона, подчёркиваются мотивы тщеты и бренности бытия. В одном из своих сонетов немецкий поэт Андреас Грфиус(1616–1664) с полной безнадёжностью констатирует:

 

Куда ни кинешь взор – всё, всё на свете бренно…

И даже самый пышный цвет завянет непременно.

Шум жизни сменится молчанием гробов.

Всё на своем пути сметёт поток годов.

Счастливых ждёт беда… Всё так обыкновенно!

Мир – это только пыль и прах, мир – пепел на ветру.

Всё бренно на земле. Я знаю, что умру.

 

В искусстве Барокко широкое хождение получает тема страданий и мученичества. Причём их причиной чаще всего служили злодейства, исходящие от самих людей. К этой проблеме особенно широко была обращена английская драматургия – у непосредственных предшественников Шекспира и его преемников.

Отдал дань этому и сам Уильям Шекспир. Но мысль его глубже. Он стремится понять, откуда берётся зло в человеке, как оно проникает в души людей, что побуждает их коверкать чужую и собственную судьбу, сеять смерть и разрушение. И вскрывает подоплеку преступлений против человека: эгоизм, зависть, честолюбие, жажда власти и т.п.

Шекспиру удалось во всех деталях показать «механику» злодейства. Здесь на память сразу же приходит фигура Яго. Трагедию

«Отлло»([Отэлло] 1604) с достаточным основанием можно было бы назвать именем этого изощрённого интригана, который становится пружиной действия. Он плетёт свои сети, играя на слабостях людей. Ему не откажешь в сильном уме, измышления которого обычно полны цинизма. Вот эпизод пьесы, где Отелло, встречая Дездемну [Дэздэмона] после долгой разлуки, вне себя от радости.

 

Отелло

О, если б мог сейчас я умереть!

Счастлвее я никогда не буду.

Дездемона

О нет! Избави Бог! Наоборот:

Жизнь будет нас дарить всё бльшим счастьем.

Отелло

Аминь! Да будет по твоим словам.

Я счастлив так, что говорить не в силах.

Яго (в сторону)

Какой концерт! Но я спущу колки,

И вы пониже нотой запоете.

 

Яго заведомо сознает подлость задуманного им. В высшей степени характерно, что, утвердившись в своей коварной затее, он восклицает:

 

Кромешный ад и ночь

Должны мне в этом замысле помочь.

 

Чтобы творить подобное, на поверхность должна была выйти особая порода людей – «каменные души», как сказал наш Александр Блок о персонажах шекспировской трагедии «Король Лир»(1605). Подсказку ему дал сам драматург. Надломленный испытаниями, Лир жаждет суда над предавшими его дочерьми и в отношении одной из них говорит: «Я требую медицинского вскрытия Регны. Исследуйте, что у неё в области сердца, почему оно каменное».

Следствием всего сказанного становился трагизм жизневосприятия, и самые большие глубины в этом отношении находим опять-таки у Шекспира. Перед ним, по его словам, открылось «море бедствий». И хотя в его пьесах в борьбе мрака и света, в битве злых и праведных сил верх чаще всего одерживает добро и справедливость, не может не устрашить цена этой победы – через горы трупов, через исковерканные жизни!

Сгустком раздумий Шекспира о трагизме существования можно считать Сонет 66,где находим сильнейший выплеск горечи и разуверенности. Нагнетание непереносимых диссонансов жизни ведётся здесь посредством перечисления её гнусностей.

 

Измучась всем, я умереть хочу!

Тоска смотреть, как мается бедняк

И как шутя живётся богачу,

И доверять, и попадать впросак,

И наблюдать, как наглость лезет в свет,

И честь девичья катится ко дну.

И знать, что ходу совершенствам нет,

И видеть мощь у немощи в плену,

И вспоминать, что мысли замкнут рот,

И разум сносит глупости хулу,

И прямодушье простотой слывёт,

И доброта прислуживает злу…

Измучась всем, не стал бы жить и дня,

Да другу будет трудно без меня.

 

В заключительном двустишии даётся объяснение того, почему всё же нельзя уходить из этого мира: братство близких по духу людей – единственная опора в этой жизни и нужно всеми силами поддерживать хрупкую нить душевной отзывчивости, сострадания, человечности. Таково было одно из оснований барочного гуманизма, речь о котором пойдёт в самом конце этих лекций.

Говоря о Барокко как трагической эпохе, можно взять свидетельством музыку соотечественника Шекспира – Генри Пёрселла ([Пёрсэлл] около 1659–1695). Это легко услышать в его увертюре к спектаклю «Гордиев узел», название которого по-своему симптоматично, становясь знком сложного, запутавшегося в противоречиях времени. Используя только струнные и литавры, при внешней сдержанности выражения композитору удаётся передать в этой музыке колоссальное внутреннее напряжение и пронзительное чувство катастрофичности бытия. Патетика больших чувств и мыслей раскрывается здесь через медлительно-величавую поступь траурного шествия (в ритмах старинной пассакальи).

 

Генри Пёрселл