ЛЕТОПИСНАЯ ПОВЕСТЬ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ

ЛИТЕРАТУРА С ПРЕОБЛАДАЮЩИМИ ОБЩЕРУССКИМИ ТЕНДЕНЦИЯМИ, ВОЗНИКШАЯ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО НА МОСКОВСКОЙ ПОЧВЕ

В течение длительного времени после своего основания Москва несмотря на быстрый рост, оставалась всё же только небольшим городом Владимирско-Суздальского княжества, одним из удель­ных городов северо-восточной Руси. Это был молодой город, кото­рому на первых порах трудно было соперничать с более старыми политическими и культурными центрами. Но в первой половине XIV в., со времени княжения Ивана Калиты, Москва настолько укрепляется в политическом отношении, что становится ведущей силой в процессе объединения северо-восточной Руси.

В 1328 г. Иван Калита прочно закрепляет за собой титул вели­кого князя и именует себя великим князем не только московским, но и «всея Руси», в соответствии с таким же титулом русских мит­рополитов, которые теперь, начиная с митрополита Петра, пересе­лившись из Владимира, обосновываются в Москве. Перенесение резиденции митрополита из Владимира в Москву не только подня­ло авторитет Московского княжества, но и весьма содействовало развитию в нём культурной жизни, в частности развитию книж­ности, средоточием которой становятся монастыри, возникающие как в самой Москве, так и в других местах Московского кня­жества.

Одним из крупнейших русских книжных центров стал Троиц­кий монастырь (будущая Троице-Сергиева лавра, в 60 верстах от Москвы), основанный в конце княжения и жизни Ивана Калиты Сергием Радонежским, убеждённым приверженцем Москвы, в даль­нейшем немало способствовавшим её возвеличению. В этом мо­настыре, в первые же годы его существования, пребывали в качест­ве монахов гениальный живописец Андрей Рублёв и талантливый агиограф Епифаний Премудрый. Начиная с XIV в. в московских монастырях — Богоявленском, Симоновом, Андрониковой, Чудо-вом — возникли обширные библиотеки из русских и греческих книг, так же как и при московском Успенском соборе. Учеником Сергия Радонежского Кириллом на Белоозере, приобретённом Ива­ном Калитой, был основан монастырь, библиотека которого отли­чалась особенным богатством.

О книжных богатствах Москвы можно судить по летописной записи, сообщающей, что в 1382 г., во время нашествия на Москву Тохтамыша, в московские соборные церкви со всего города, из пригородов и сёл свезено было для сохранения множество книг и намётано там их было доверху, но все они сгорели во время осады.

До нас дошло несколько сохранившихся московских пергамент­ных евангелий в списках XIV в., в том числе образцово с полигра­фической точки зрения выполненное Сийское Евангелие 1339 г. Это Евангелие интересно, между прочим, своей записью с похвалой Ивану Калите, использовавшей известную похвальную формулу митрополита Илариона. В записи говорится, что Калита в Русской земле совершил дела, подобные тем, какие в Византии совершил царь Константин. Запись утверждает, что, имея в виду именно Ивана Калиту, пророк Иезекииль предрёк: «В последнее время в за­пустевший земли на запад встанет царь, правду любяй, суд не по-мьзде судяй, ни в поношение поганым странам» '. Попутно нужно сказать, что Калита весьма покровительствовал книжному делу U сам пользовался репутацией человека, очень сведущего в церков­ных книгах.

Церковь оказала немалые услуги Московскому княжеству в его возвышении и укреплении его политического авторитета. Она под­держивала Москву как наиболее надёжную силу, способную защи­тить её интересы и обеспечить её влиятельность. Духовенство, осо­бенно монашеское, издавна приняло на себя хозяйственные функ­ции, и монастыри были, в сущности, крупными вотчинами, имев­шими своё большое хозяйство, свои промыслы. В интересах церк­ви, связанной с товарно-денежными отношениями, было содейство­вать объединению Руси, в котором ведущую роль играла Москва и которое, как сказано выше, и в политическом отношении так­же происходило в результате развития товарно-денежных отно­шений.

В то же время деятельное участие церкви в общественно-поли­тической и государственной жизни северо-восточной Руси очень часто отрицательно отражалось на судьбах русской литературы. Если на первых порах, в эпоху Киевской Руси, церковь, являясь носителем прогрессивной для своего времени христианской идеоло­гии, в основном играла положительную роль в культурном и, в частности, литературном развитии (хотя и тогда она ограничи­вала возможности свободного развития народного творчества), то в дальнейшем она уже явно тормозила процесс роста литературы, сковывая её стеснительной для неё религиозной опекой.

 

В 1380 г. произошла Куликовская битва, в которой был нане­сён сокрушительный удар татарам коалицией русских князей, воз­главлявшейся московским князем Дмитрием Ивановичем, за год до этого разбившим татарское войско на реке Воже. Исход Ку­ликовской битвы был очень крупным политическим событием в истории Руси. С одной стороны, победа русских на Куликовом поле явилась первой очень серьёзной попыткой освобождения Руси от татарского ига, длившегося уже более 150 лет, и предвестием окон­чательного освобождения её от чужеземного порабощения, с дру­гой — она возвысила и укрепила власть московского князя, глав­ного организатора победы.

С событиями битвы связано несколько литературных произве­дений ', прежде всего летописная повесть, возникшая в конце XIV в. Она в позднейшей распространённой переработке вошла во все редакции Новгородской IV летописи, затем в Софийскую I, в Воскресенскую и некоторые другие. В этой повести уже выдви­гается на первый план московский князь Дмитрий Иванович, ко­торый, в союзе с двоюродным братом князем Владимиром Андрее­вичем Серпуховским, с другими русскими князьями и с двумя Оль-гердовичами, Андреем Полоцким и Дмитрием Брянским, одержал победу над татарами.

Повесть рассказывает о том, что на Русь пришёл нечестивый царь Мамай при поддержке изменника — рязанского князя Олега Ивановича и литовского князя Ягайла. Дмитрий Иванович, стоя­щий во главе коалиции, выступившей против татар, как благочести­вый человек, перед отправлением в поход молится богу и просит благословения у епископа Герасима.

В обычном стиле воинских повестей описывается столкновение русских с татарами в день рождества богородицы, т. е. 8 сентября, и поражение татар на реке Непрядве. Мамай затем терпит пора­жение ещё от хана Тохтамыша и убегает в Каффу, нынешнюю Феодосию, где и погибает. Дмитрий Иванович возвращается побе­дителем, с добычей. Узнав о насилиях Олега Рязанского, он соби­рается послать против него войско. Рязанские бояре бьют ему че­лом, и он сажает в Рязани своих наместников.

В литературном отношении летописная повесть связана с тра­диционной стилистикой и риторическими украшениями, заимство­ванными из летописных повестей и в особенности из позднейшей, новгородской редакции жития Александра Невского. По Сино­дику были приведены имена убитых князей и воевод.

«ЗАДОНЩИНА»

Ближайшей хронологически после летописной повести литера­турной обработкой сюжета о Мамаевом побоище нужно считать поэтическую повесть, известную под именем «Слово о великом кня­зе Дмитрии Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче. Писание Софония старца рязанца», или «Задонщина».

Стиль«Задонщины», образные средства и целый ряд сюжет­ных подробностей определились сильнейшим влиянием на неё «Слова о полку Игореве», а также устнопоэтических источников.

Возникновение «Задонщины» следует относить к концу XIV в. Автором её, судя по свидетельству её списков, был рязанский священник Софония, происходивший, вероятно, из брянских бояр. «Задонщина» дошла до нас в пяти списках XV, XVI и XVII вв., из которых три, в том числе древнейший, полностью не сохрани­лись. Кроме того, все списки явно дефектны. Они обнаруживают порой малую грамотность и небрежность переписчиков. Ни один из списков не воспроизводит сколько-нибудь точно оригинала, хотя все они, в том числе древнейший список сокращённой редакции (Ки-рилло-Белозерский 1470 г.), восходят к общему оригиналу. Дела­лись попытки дать сводный текст «Задонщины». Впервые такая попытка на основе только двух списков памятника сделана была И. И. Срезневским, позднее С. К. Шамбинаго, дважды: сначала на основе трёх списков, затем на основе всех известных и в обоих слу­чаях с привлечением текстов произведения, носящего заглавие «Сказание о побоище великого князя Дмитрия Ивановича» и ис­пользовавшего в отдельных случаях «Задонщину». Реконструиро­ванный текст «Задонщины» на основе всего относящегося к ней материала дан В. П. Адриановой-Перетц. Но попытки дать как сводный, так и реконструированный тексты «Задонщины» должны рассматриваться как спорные и условные ввиду несовершенства дошедших до нас списков памятника '.

«Задонщина», в подражание «Слову о полку Игореве», начи-4 налась, вероятно, со вступления, в котором автор приглашает «бра-тий, друзей и сыновей русских» собраться и составить слово к сло­ву, возвеселить Русскую землю и низвергнуть печаль на восточ­ную страну, в симов жребий (в византийских хронографах и рус­ских летописях восточные народы считались происходившими от Сима, одного из сыновей Ноя), провозгласить победу над Мамаем, а великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Влади­миру Андреевичу воздать хвалу. Далее, имитируя «Слово о полку Игореве», автор продолжает: «И рцем таково слово: лутче бы нам есть, братие, начати поведати инеми словесы о похвалных сих и о нынешних повестех о полку великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Владимера Ондреевича, правнуков святого вели­кого князя Владимера киевскаго. Начати поведати по делом и по былинам». Здесь, как и во многих других местах «Задонщины», нелегко определить, что оказывается порчей текста, допущенной переписчиком, и что является результатом порой неумелого, чисто внешнего подражания автора стилю «Слова». В той же манере, с той же внимательной оглядкой на «Слово о полку Игореве» далее поминается вещий Боян: «Но проразимся мыслию (т. е. вознесёмся мыслями) над землями, помянем первых лет времена, похвалим ве-щаго Бояна, гораздаго гудца в Киеве. Тот бо вещий Боян, воскла-дая гораздыя своя персты на живыя струны и пояше князем руским славы: первому великому князю киевскому Игорю Рюри­ковичу, великому князю Владимеру Святославичу, великому кня­зю Ярославу Володимеровичю».

Похвала эта мотивируется тем, что у Дмитрия Ивановича и бра­та его Владимира Андреевича «было мужьство их и желание за землю Рускую и за веру крестьянскую» постоять, что они «истезав-ше ум свой крепостию и поостриша сердца своя мужством и напол-нишася ратнаго духа и уставиша себе храбрыя полкы в Руськой земли и помянуша прадеда своего князя Владимера киевскаго».

Опять перед нами в иных местах буквальное заимствование из «Слова о полку Игореве» с характерной, однако, для эпохи прибавкой: «и за веру крестьянскую», т. е. христианскую.

Вслед за упоминанием о Бояне автор обращается к жаворонку: «О жаворонок птица, красных дней утеха возлети под синий небе­са, посмотри к силному граду Москве, воспой славу великому кня-эю Дмитрею Ивановичу и брату его князю Владимеру Ондреевичк. Ци буря соколи занесе из земли Залеския в поле Половецкое».

В параллель сказанному в «Слове о полку Игореве» о том, как готовятся русские войска к походу, в «Задонщине» находим соот­ветствующее место, также говорящее о сборе русских войск: «Ко­ни ржут на Москве, звенит слава по всей земли Руской. Трубы трубят на Коломне, в бубны бьют в Серпухове, стоят стязи у Дону у великого на брези. Звонят колоколы вечныя в великом Новегоро-де, стоят мужи новгородцы у святой Софеи, арькучи: «Уже нам, бра-тие, на пособь великому князю Дмитрею Ивановичу не поспеть». Тогда, как орлы, слетелись русские войска с северной стороны.

Вслед за этим — отрицательный параллелизм, характерный и для «Слова о полку Игореве»: «То ти не орли слетошася, сьеха-лися вси князи руския к великому князю Дмитрею Ивановичу и брату его князю Владимеру Ондреевичю, арькучи им таково сло­во: «Господине князь великый, уже погании татарове на поля на наши наступають, а вотчину нашю у нас отнимають, стоят межю Дономь и Днепромь, на реце на Мече. И мы, господине, пойдем за быструю реку Дон, укупим (добудем) землям диво, старым по­весть, а младым память, а храбрых своих испытаем за землю Рус-кую и за веру крестьяньскую».

Оборот тот же, что и в «Слове о полку Игореве», с той только разницей, что в «Слове» фигурирует не вера христианская, а «ра­ны Игоревы, буего Святославлича».

Автор «Слова» предпочёл бы, чтобы поход Игоря воспел Боян, и сравнивает Бояна с соловьем. Автор «Задонщины» также обра­щается к соловью: «О соловей, летьняа птица, что бы ты, соловей, выщекотал славу великому князю Дмитрею Ивановичю и брату его князю Владимеру Ондреевичю и земли Литовской дву братом Олгердовичем, Андрею и брату его Дмитрею да Дмитрею Волын­скому. Те бо суть сынове храбрии, кречаты в ратном времени, ве-доми полководцы, под трубами повити, под шеломы возлелияны, конець копия вскормлены, с вострого меча поены в Литовской зем­ли». Ольгердовичи — Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский — братья литовского князя Ягайла — союзника Мамая, пришедшие на помощь Дмитрию Донскому.

Как Всеволод в «Слове» обращается к Игорю с предложением седлать своих борзых коней, говоря, что кони всеволодовы уже готовы, «оседлани у Курска», так и Дмитрий почти в тех же сло­вах предлагает Андрею Полоцкому: «Седлай, брате Ондрей, свои борзый комони, а мои готови, напреди твоих оседлани».

Как участников похода игорева, так и участников похода Дми­трия Ивановича сопровождают зловещие знамения природы: вста­ют сильные ветры с моря, пригоняют они тучу великую к устью Днепра, на Русскую землю. Из тучи выступили кровавые зори, а в них трепещут синие молнии. Быть стуку и грому великому меж­ду Доном и Днепром, пасть трупу человеческому на поле Куликове, пролиться крови на речке Непрядве.

Зловещий крик птиц и зверей, о котором мы читаем в «Слове», звучит и в «Задонщине»: «А уже беды их пасоша птицы крилати, под облакы летають, ворони часто грають, а галицы своею речью говорять, орли восклекчуть, а волци грозно воють, а лисицы на кости брешут».

Русские сталкиваются с татарами на поле Куликовом. На том поле сильные тучи столкнулись, а из них часто сверкали молнии и загремел сильный гром. Это сразились сыновья русские с «поганы­ми татарами» за свою великую обиду; на русских сияли доспехи зо­лочёные, гремели русские мечами булатными о шеломы хиновские.

В «Слове о полку Игореве» брат Игоря Всеволод сравнивается с туром; в «Задонщине» с турами сравниваются русские воины: «Не тури возрыкають на поле Куликове, побежени у Дону велико­го, взопаша (возопили) посечены князи рускыя и бояры и воеводы великого князя... посечени от поганых татар».

По сравнению с «Словом» в «Задонщине» события развивают­ся в обратном порядке: в «Слове»—сначала победа русских, по­том их поражение, в «Задонщине» наоборот: русские войска сна­чала терпят поражение, а потом, оправившись, наносят татарам сокрушительный удар.

Вслед за рассказом о победе татар автор в манере «Слова» скорбит о том, что в то время в Рязанской земле «ни ратаи, ни пастуси не кличуть, но часто вороны грають, зогзици кокують, трупу ради человеческаго». Трава кровью полита, а деревья с тос­кой к земле приклонились, птицы жалобными песнями откликают­ся на поражение русских. Княгини и боярыни и все воеводские жёны плачут по убитым мужьям.

Параллельно тем местам в «Слове о полку Игореве», где речь идёт о плаче русских жён и затем о плаче Ярославны, в «Задон­щине» передаётся плач воеводиных жён, из которых одна обращает­ся с просьбой к Дону «прилелеять» её господина, как о том же просит Ярославна, обращаясь к Днепру. Коломенские жёны, упре­кая Москву-реку за то, что она «залелеяла» их мужей в землю Половецкую, обращаются к Дмитрию Ивановичу с вопросом: «Мо-жеши ли, господине князь великый, веслы Непра зоградити, а Дон шеломы вычерпати, а Мечю трупы татарскыми запрудити?» Здесь перефразируется известное обращение автора «Слова о полку Иго­реве» к Всеволоду Большое Гнездо.

Решительное столкновение русских с татарами происходит то­гда, когда выходит из засады запасный полк двоюродного брата Дмитрия, Владимира Андреевича, который изображается в «За­донщине» приблизительно в таких же чертах, как брат Игоря Все­волод в «Слове о полку Игореве».

Вместе с воеводой Дмитрием Волынцем, сплачивающим вокруг себя князей и бояр, Владимир Андреевич бросается на татар. Как соколы, полетели русские, скачет Дмитрий Волынец со своей си­лой, наступает на великую рать татарскую, гремят мечи булатные о шеломы хиновские. Русские войска преградили криком татарское поле и осветили его золочёными доспехами.

Если в «Слове» чёрная земля была засеяна костьми русских сынов, то в «Задонщине» «черна земля под копыты, костьми та­тарскими поля насеяны, а кровью полианы». Сильные полки сра­зились, притоптали холмы и луга. Возмутились реки, потоки и озё­ра. Русские сыновья разграбили татарское узорочье, увезли в зем­лю свою вражеских коней, верблюдов, шёлковые ткани, золото, серебро, крепкие доспехи и четий жемчуг. «Уже жены руския вос-плескаша татарским златом», как в «Слове» звенели русским золо­том готские девы.

«Задонщина» заканчивается рассказом о том, что Дмитрий Иванович на поле Куликовом, на реке Непрядве, вместе с братом своим Владимиром Андреевичем и со своими воеводами стано­вится на костях павших русских воинов и произносит им похваль­ное слово.

Будучи в основном подражанием «Слову о полку Игореве», «Задонщина» не лишена, однако, самостоятельных поэтических достоинств; в ней имеются яркие художественные образы, как это можно видеть и из предыдущего изложения и как это подтвержда­ет хотя бы такая картина: «А уже соколы и кречаты, белозерския ястребы рвахуся от златых колодиц, ис каменнаго града Москвы, возлетеша под синий небеса, возгремеша золочеными колоколы на быстром Дону, хотят ударити на многие стада гусиныя и на лебе-диныя, а богатыри руския, удалцы хотят ударити на великия силы поганого царя Мамая».

Литературные достоинства «Задонщины», в частности, обус­ловлены её связью с устным поэтическим творчеством. Эта связь особенно обнаруживается в довольно частом употреблении «За-донщиной» отрицательного параллелизма, например: «Не стук стучить, ни гром гремит... стучить силная рать... гремят удалцы рускыя». Ср. в былине:

Не гром гремит, не стук стучит, Говорит тут Ильюшка своему батюшке... ИЛИ

Не две тучи в небе сходилися, Слеталися, сходилися два удалые витязя.

Как и в былинном эпосе, в «Задонщине» гуси и лебеди, в отли­чие от «Слова о полку Игореве»,— символы вражеских сил. Поход Мамая на Русь «Задонщина» изображает так: «гуси возгоготаша, лебеди крилы всплескаша»; нападение русских на татарские вой­ска, как мы видели, уподобляется нападению соколов, кречетов и белозерских ястребов на гусиные и лебединые стаи. В образе бы­линных богатырей выступают в «Задонщине» два воина-монаха: Пересвет и Ослябя. Первый «поскакивает на борзе коне, свистом поля перегороди, а злаченым доспехом посвечивает». Ослябя, пред­рекая смерть Пересвету и своему сыну, говорит: «Уже голове тво­ей летети на траву ковыл, а чаду моему Якову на ковыли зелене лежати на поли Куликове» (в народной песне молодец лежит на «траве ковыле», для него «постелюшка... ковыль трава постлана») '.

При всей своей зависимости от «Слова» «Задонщина» всё же не следует за «Словом» там, где в нём выступают языческие реми­нисценции. Ни разу в ней не упоминаются языческие божества, а из мифических существ, присутствующих в «Слове», фигурирует лишь один Див, к тому же, как это явствует из такой, например, фразы: «А уже Диво кличет под саблями татарскими», он пере­несён в «Задонщину» чисто механически, без попытки уяснения его мифологической природы, как механически, без понимания, перенесены сюда и некоторые другие выражения «Слова о полку Игореве» вроде слова «харалужный» в сочетании «берега хара-лужные». Зато в «Задонщине» проступает церковно-религиозная струя, правда, довольно умеренная. Несколько раз Дмитрий Ива­нович о борьбе с татарами говорит не только как о борьбе за «землю Рускую», но и как о борьбе «за веру христианскую» и да­же «за святыя церкви».

От «Слова» «Задонщина» значительно отличается и в идеоло­гическом отношении. Понятие Русской земли в ней уже готово ассоциироваться с понятием Московского княжества во главе с ве­ликим князем Дмитрием Ивановичем, объединяющим вокруг себя русских князей для борьбы с татарами. Показательно, что, вопре­ки исторической действительности, автор «Задонщины» говорит о том, что к московскому князю «съехалися вси князи руския», тогда как мы знаем, что это было не так и что Олег Рязанский вместе с Ягайлом Ольгердовичем Литовским был в союзе с Мама­ем против коалиции князей, возглавлявшейся Дмитрием Иванови­чем. Характерно и то, что князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич в «Задонщине» трижды именуются правнуками ки­евского князя Владимира Святославича, совершенно очевидно, для того, чтобы указанием на эту генеалогию повысить их авто­ритет.

Таким образом, в «Задонщине» явственно обнаруживается московская тенденция, которая уже в ту пору в силу исторической обстановки претендовала на то, чтобы стать общерусской. Нас не должно удивлять, что проводником этой тенденции явился рязан­ский священник: как свидетельствует летописная повесть, Олег Рязанский в результате победы Дмитрия бежал со своей семьёй из своего княжества, а Дмитрий, по просьбе рязанских бояр, посадил в Рязани своих наместников. Автор «Задонщины», с одной сторо­ны, не решается лишний раз компрометировать и без того уже скомпрометированного рязанского князя и потому вовсе не упоми-нает о его союзе с Мамаем против Дмитрия, с другой стороны, обнаруживает свою приверженность к московскому князю, по от­ношению к которому Рязанская земля заявила свою полную лой-яльность.

Характерно, что «Задонщина», написанная на тему о победе русского народа под предводительством московского князя над по­работителями Руси — татарами, создана в подражание «Слову о полку Игореве» — произведению, в котором с исключительной мощью и с наибольшей художественной силой звучал призыв к единству Русской земли в пору гибельной для неё феодальной раздробленности. После полуторавекового господства чужеземно­го ига, в то время, когда для русского народа возникла перспек­тива его национального возрождения и государственной независи­мости, мысль русского поэта-патриота обратилась к величайшему поэтическому памятнику Киевской Руси, насквозь проникнутому высокой гражданской идеей национальной свободы и народной чести.

Образные средства и художественная эмоция, послужившие в «Слове» для возбуждения скорби о тяжкой участи Русской зем­ли, использованы были в «Задонщине» для выражения радости и торжества по поводу победы над врагом, которой Русь вознагра­дила себя за тяжкие страдания и жертвы, причинённые ей половец­ким и татарским засильем. Поэт, воспевший русскую победу на Куликовом поле, сознательно и намеренно подчинился своему ге­ниальному предшественнику и теми словами, какими тот поведал о горестном поражении русского войска, рассказал о поражении та­тарских полчищ.

Очень показательно, как «Задонщина» переосмысляет некото­рые выражения «Слова» в прямо противоположном смысле: там, где в «Слове» говорилось о горестях Русской земли, в «Задонщи­не» в ряде случаев говорится о торжестве русских сил. Так, если в «Слове» «солнце ему (Игорю) тьмою путь заступаше», то в «За­донщине» «солнце ему (Дмитрию Ивановичу) ясно на востоцы сияеть, путь поведает»; если Игорь «полкы заворачаеть», то Дмит­рий Иванович полки «устанавливает и перебирает». В «Слове» сказано, что земля была засеяна костями русских сынов и их кровью полита, в «Задонщине» это сказано о татарах. В «Слове» «Дети бесови кликом поля перегородиша», в «Задонщине» «рускии сынове поля широкыи кликом огородиша»; в «Слове» «ту ся брата разлучиста», в «Задонщине» «туто ся погании разлучишася»; в «Слове» «а встона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напасть-ми», в «Задонщине» «а уже бо встонала земля Татарская бедами и тугою покрышася» и т. д.

«СКАЗАНИЕ О ПОБОИЩЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА»

Третье произведение, посвященное Куликовской битве, извест­но под именем «Сказания о побоище великого князя Дмитрия Ива­новича». Оно дошло до нас в большом количестве списков (более ста), которые можно распределить по четырём основным редакци­ям, одна из которых вошла в Никоновскую летопись '. Возникло «Сказание», нужно думать, в первой четверти XV в. В 1408 г. Москва подверглась набегу татарского хана Едигея. Великий князь Василий Дмитриевич, сын Дмитрия Донского, оказался неспособ­ным защитить Москву и покинул её при приближении Едигея. «Сказание», возможно, создалось с целью противопоставить пове­дению Василия Дмитриевича поведение русских князей во главе с Дмитрием Донским, прославивших себя победой над татарами. Впоследствии «Сказание» перерабатывалось вплоть до XVI в. В его основу легли распространённая летописная повесть, «Задон-щина», а также устные народно-поэтические источники и перевод­ные исторические произведения. Есть основания утверждать, что на «Сказание» повлияло и «Слово о полку Игореве». Сюжет «Ска­зания» осложнён большим количеством эпизодов и исторических и легендарных подробностей, не одинаковых в различных редак­циях, как не одинакова в них связь с летописной повестью и «За-донщиной». Не совпадают отдельные редакции «Сказания» и по своей идейной тенденции. Так, в одной из них усиленно подчёрки­вается в действиях Дмитрия Донского руководящая роль митро­полита Киприана, по отношению к которому Дмитрий проявляет сугубое сыновнее послушание и исключительное уважение. Сдела­но это вопреки исторической действительности, так как в 1380 г. Киприана не было в Москве и никакого участия в событиях Кули­ковской битвы он не принимал. Такое освещение отношения Дмит­рия к Киприану понадобилось в данном случае для того, чтобы подчеркнуть политически актуальную в ту пору тенденцию едине­ния княжеской власти с властью церковной в лице митрополита. В основном же все редакции «Сказания» объединяет идея героического подвига русского народа в его борьбе с врагом под водитель­ством московского князя, выделяющегося своей воинской добле­стью, высотой своих душевных качеств и примерной религиозно­стью, которая сказывается в том, что Дмитрий перед походом предаётся усиленным молитвам, общается с митрополитом Киприа-ном, отправляется за благословением к Сергию Радонежскому, даю­щему ему в помощь двух монахов-богатырей — Пересвета и Осля­бю, молится у гробов митрополита московского Петра и москов­ских князей — своих предков.

Все эти подробности, характеризующие благочестие Дмитрия Донского и преданность его церкви, представляют собой дополни­тельный материал по сравнению с тем, что об этом говорится в ле­тописной повести. В «Сказании» мы находим ещё ряд эпизодов и деталей, какие не встречаются ни в летописной повести, ни в «За-донщине». К ним относятся письма Олега Рязанского к Мамаю и Ягайлу ', Ягайла к Мамаю, Мамая к Ягайлу и Олегу и, наконец, Андрея Полоцкого к Дмитрию Брянскому, плач супруги Дмитрия Ивановича Евдокии, раскаяние Олега, знамения и приметы, пред­вещающие поражение татар, обмен одеждой Дмитрия с Михаилом Брейком, единоборство Пересвета с «печенегом» из татарского пол­ка, розыски раненого Дмитрия и др.

В «Сказании» имеются отдельные удачные поэтические карти­ны, не покрывающиеся текстом «Задонщины» и самостоятельно связанные с народно-поэтической традицией. Такова прежде всего картина русского войска, открывающаяся глазам Дмитрия с вы­сокого места. На знамёнах выделяется спасов образ, как солнеч­ное светило, испускающее лучи и всюду светящееся, озаряющее всё «христолюбивое» воинство, шумят распущенные стяги, прости­рающиеся, как облака, и тихо трепещущие, будто хотят загово­рить, а у богатырей хоругви, как живые, колышутся, доспехи же русские, как вода при сильном ветре, колеблются, а шлемы золо­чёные на головах их светятся, как утренняя заря в ведряное время, гребни же шлемов развеваются, как огненное пламя.

Сбор русского войска в Москве описан так: «Убо, братия, стук стучит, а гром гремит в славном граде Москве, стук стучит вели­кая рать великого князя Дмитрия Ивановича, а гремят русский удалцы злачеными шеломы и доспехи». Отправление в поход изо­бражается такими словами: «Тогда ж возвеяша силнии ветры по Березовице широце, тогда воздвигошась великие князи рус-ския и по них дети боярские успешно грядут, аки чаши медвяныя пити и стеблия виннаго ясти, но не медвяныя чаши пити, ни стеблия виннаго ясти, но хотят чести добыти и славного имени в веки» '.

Накануне Куликовской битвы, когда вечерняя заря уже потух­ла, Дмитрий Иванович, по предложению Дмитрия Волынца, вме­сте с ним, с князем Владимиром Андреевичем и с литовскими князьями отправляется на Куликово поле выведывать приметы. Они становятся между русским и татарским станами и, повернув­шись к стану татарскому, слышат сильный шум и клики, как будто торжища снимаются со своих мест, как будто города строятся или трубы трубят. Позади их грозно выли волки, а с правой стороны была большая тревога среди птиц, вороны граяли и каркали, и по­хоже было, что горы колебались, по реке Непрядве гуси и лебеди непрестанно крылами плескали, подымая необычайный шум. И ска­зал Волынец великому князю: «Слышал ли что-нибудь?» И отве­тил князь: «Слышал большой шум». Волынец предложил князю повернуться к русским полкам. И была там большая тишина, и ни­чего не слышно было, только многие огни и зори полыхали. Уверив князя, что это добрые приметы, Волынец советует ему молиться богу и не оскудевать верою, а сам сходит с коня и припадает на долгое время правым ухом к земле. Встав, он поник головой и дол­го не хотел сказать князю, что он слышал. Наконец, по настоянию князя, сказал ему: «Одна примета тебе на пользу, другая же не на пользу. Слышал я землю надвое плачущую — с одной стороны — как некая жена, горько рыдающая и кричащая татарским голосом о детях своих, убивающаяся и проливающая слёзы, как реки, а с другой стороны — как некая девица, жалобно вопящая, как свирель в скорби и печали великой». Это значит, что татары будут побеждены, но и русских много падёт. Дмитрий Иванович просле­зился, услышав это; Волынец же предупредил его, что не следует разглашать об этом в полках и всю надежду нужно возложить на бога и молиться ему.

В одном из списков «Сказания» мы находим явные песенные вставки, к числу которых принадлежит описание выезжающего против Пересвета татарского богатыря, восходящее к былинному описанию встречи Ильи Муромца с Идолищем поганым:

Трею сажень высота его.

а дву сажень ширина его,

межу плеч у него сажень мужа добраго,

а глава его аки пивной котел,

а межу ушей у него — стрела мерная,

а межу очи у него аки питии чары,

а конь под ним аки гора велия...

Или следующая картина боя:

Щепляются щиты богатырския от вострых копеев, ломаются рогатины булатныя о злаченыя доспехи, льется кровь богатырская по седельцам покованым, сверкают сабли булатныя около голов богатырских, и катятся шеломы злачены добрым коням под копыта, валятся головы многих богатырей

Должно быть, в конце XV в. возникла самая пространная ре­дакция «Сказания», пополнившая его текст целым рядом вставных эпизодов. В 1674 г. она в сокращении вошла в печатное издание исторического руководства, приписываемого украинскому писателю Иннокентию Гизелю,— в «Синопсис», текстом которого восполь­зовались авторы всех последующих литературных обработок «Ска­зания», в том числе и Озеров в своей трагедии «Дмитрий Дон­ской». Новейшей попыткой поэтической обработки повестей о Ма­маевом побоище является поэма В. Саянова «Слово о Мамаевом побоище» (1939). События Куликовской битвы нашли себе отра­жение и в былинном творчестве и в сказке — частично через по­средство книжного «Сказания» ².

Победа русского войска над татарами в 1380 г., будучи очень важным шагом по пути к свержению татарского ига, не обеспечила Русь даже на ближайшие годы от реванша со стороны татар. В 1382 г. Москва была осаждена, сожжена и разорена Тохтамышем. При этом, как мы уже знаем, погибло множество книг, све­зённых в московские соборы. В 1395 г. Москве угрожал Тамерлан; в 1408 г. Москва вновь была разорена татарами под предводитель­ством Едигея. Все эти военные неудачи, выпавшие на долю Моск­вы, вызвали живые литературные отклики с различной, порой про­тиворечивой, политической тенденцией.

Несмотря на все эти злоключения, в Москве не ослабевало литературное творчество. Тот политический и моральный подъём, который она переживала в результате Куликовской победы, сти­мулировал литературное творчество, как стимулировал он и твор­чество в области живописи и архитектуры ³.

 

«СЛОВО О ЖИТИИ И О ПРЕСТАВЛЕНИИ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА, ЦАРЯ РУСЬСКАГО»

К повестям о Мамаевом побоище тематически примыкает «Сло­во о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго», ведущее свою генеалогию от жанра княжеских житий. Оно создано было, видимо, через несколько десятилетий после смерти Дмитрия Донского (ум. в 1389 г.). Для него харак­терен тот повышенно-витиеватый стиль, который стал у нас вхо­дить в моду с конца XIV в. и особенно обнаружился в житийных произведениях Епифания Премудрого (см. ниже), возможно, ока­завших влияние на «Слово о житии» '. Обычные агиографические шаблоны похвального слова осложнены здесь элементами стиля воинской повести, восходящими, как к прототипу, к житию Алек­сандра Невского, к летописной повести о Мамаевом побоище и к паримийному чтению о Борисе и Глебе. Своей идеологической направленностью «Слово о житии» предвосхищает «Степенную кни­гу», поставившую себе целью создателям Московского государства придать черты сугубого благочестия и святости.

Начинается оно с сообщения о том, что князь Дмитрий родил­ся «от благородну и пречестну родителю». Далее упоминаются предки князя, так же, как это делается потом в «Степенной книге»: его дед, Иван Данилович Калита, собиратель Русской земли и «бо­гом сажденнаго саду отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Владимира, новаго Костянтина, крестившаго Русьскую землю», а также князья Борис и Глеб. Воспитан был Дмитрий «в благо­честии и в славе» и «от самех пелен бога возлюби». Он рано остаёт­ся сиротой. Отец его умер, когда Дмитрию было девять лет. Вско­ре умирает и мать, и он принимает «скипетр державы Русьскыя земли». Ещё будучи совсем юным, он, «о духовных прилежа деле-сах и пустошных бесед не творяше», беседовал всегда с «благими» людьми, отвращаясь от людей злонравных. Божественное писание всегда слушал он с умилением, о церквах божьих заботился, стра­жу земли Русской мужеством своим держал; умом совершенен был, в бранях, страшен бывая, многих врагов победил. Город Москву он оградил чудными стенами и во всём мире славен был, «яко кедр в Ливане умножися и яко финик в древесех процвете».

Когда Дмитрию исполнилось шестнадцать лет, он женился на княжне Евдокии, и возрадовалась вся земля Русская этому браку. Жили супруги в чистоте, заботясь о своём спасении, не творили «плотиугодия» и поступали, «аки кормчий противу ветром волны минуя, направляем вышняго промыслом».

И умножилась слава имени его, как святого и великого князя* Владимира. Процвела земля Русская в годы княжения его, как прежде процветала обетованная Израильская земля. Страхом гос­подства своего оградил он всю Русскую землю; от востока до за­пада прославилось имя его, от моря до моря, от рек и до конца все­ленной превознесена была честь его. Цари соседние удивлялись ему, враги завидовали.

Завистью врагов, подстрекавших Мамая против Дмитрия, объ­ясняется поход татар на Русь. Сначала Мамай отправляет против русского войска своего воеводу Бигича с великой силой и со мно­гими князьями ордынскими. Дмитрий Иванович одерживает бле­стящую победу над врагами в Рязанской земле. Тогда посрам­лённый Мамай сам идёт против Дмитрия. Дмитрий, обратившись с молитвой к богу, собирает своих вельмож и всех русских князей, находящихся под его властью, призывая их постоять за православ­ную веру. Вельможи и князья отвечают ему готовностью поло­жить свои головы за него, русского царя. Вновь помолившись богу и «помощника имуще святаго великаго святителя чюдотворца Петра, заступника Русьскыя земли», Дмитрий выступает против Мамая.

Самая битва изображается здесь в знакомых нам уже стили­стических формулах воинской повести: «И сступишася, акы силнии тучи, блеснуша оружия, яко молния в день дождя, ратнии сеча-хуся, за руки емлющеся, и по удолием кровь течаше, и Дон река потечаше, с кровию смесився, главы же татарскыя акы камение валяшеся, и трупия поганых акы дубрава посечена; мнози же до-стовернии видяху ангелы божия помагающе християном».

Религиозная окраска даёт себя чувствовать в «Слове о житии» на каждом шагу. Бог и сродники Дмитрия Борис и Глеб помогли ему победить врагов, и нечестивый Мамай погиб без вести, в Рус­ской земле настала тишина; соседние народы, услышав о победе Дмитрия, «все под руце его подклонишася», а раскольники и мя­тежники, бывшие в его царстве, все погибли.

Вслед за этим идёт витиеватое прославление благочестия Дмитрия: имел он обыкновение, как пророк Давид, неповинных любить, а виновных прощать. По библейской книге Иова, он, «яко отец есть миру и око слепым, нога хромым, столп и стражь и мери­ло, известно к свету правя подвластныя, от вышняго промысла правление приим роду человечю, всяко смятение мирское исправля-ше, высокопаривый орел, огнь попаляя нечестие, баня мыющимся от скверны, гумно чистоте, ветр, плевелы развевая, одр трудив­шимся по бозе, труба спящим, воевода мирный, венец победе, пла­вающим пристанище, корабль богатьству, оружие на врагы, мечь ярости, стена нерушима, зломыслящим сеть, степень непоколебле-ма, зерцало житию, с богом все творя и по бозе побарая, высокый ум, смиренный смысл, ветром тишина, пучина разуму; князя русь­скыя во области своей крепляше, вельможам своим тихо уветлив в наряде бываше». Никого он не оскорблял, всех равно любил, мо­лодых наставляя словами, нуждающимся простирая руку. Если он не был учён, то зато духовные книги в сердце своём имел.

Пропуская ряд таких же пышных похвал благочестивому кня­зю, переходим к рассказу о его смерти. Умирает он так же благо­честиво, по-христиански, как и жил. Перед смертью он даёт ряд наставлений княгине, сыновьям, боярам. Далее перечисляются уде­лы, которые оставляет отец своим сыновьям.

Вслед за рассказом о смерти Дмитрия Ивановича идёт рассказ о плаче его жены Евдокии, в котором элементы книжной риторики совмещаются с характерными стилистическими особенностями уст­ных народных причитаний.

Увидев мёртвого князя, княгиня «восплакася горкым гласом, огненыя слезы изо очию испущаюше, утробою распаляшеся и в пер­си свои руками бьющи, яко труба рать поведающи и яко арган слад­ко вещающи». Далее следует пространное причитание, отличаю­щееся художественной выразительностью: «Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою оставив? Почто аз преже тебе не ум-рох? Како заиде свет очию моею? Где отходиши, сокровище жи­вота моего? Почто не промолвиши ко мне? Цвете мой прекрасный, что рано увядаеши? Винограде многоплодный, уже не подаси пло­да сердцу моему и сладости души моей. Чему, господине, не взозри-ши на мя, ни промолвиши ко мне, уже ли мя еси забыл... Солнце мое, рано заходиши, месяць мой прекрасный, рано погыбаеши; звез-до восточная, почто к западу грядеши?.. Где, господине, честь и слава твоя, где господьство твое? Не слышиши ли, господине, бедных моих словес? Не смилять ли ти ся (не разжалобят ли те­бя) моя горкыя слезы? Звери земныя на ложа своя идуть и птица небесныя ко гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши...»

Если сравнить с этим причитанием те, которые в анонимном «Сказании» о Борисе и Глебе произносит Борис, узнав о смер­ти отца, или юный Глеб, сразу же станет ясным, насколько в на­шей повести пышность и торжественость риторики далеко ушли вперёд.

Сказав о погребении князя и о всеобщем плаче при этом, автор сам от себя затем патетически восклицает: «О страшно чюдо, бра-тие, и дива исполнено! О трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши, небо, и внуши земле. Како воспишу или како возглаголю о преставлении сего великаго князя? От горести душа язык свя-зается, уста заграждаются, гортань премолкаеть, смысл изменяет­ся, зрак опусневаеть (тускнеет), крепость изнемогает».

Автор далее подыскивает такие образы из библейской истории, с которыми он мог бы сопоставить Дмитрия, и не находит равного ему. Ни Адам, ни Ной, ни Авраам и Исаак, ни даже Моисей — не идут в сравнение с Дмитрием. Показательно, как в применении к Дмитрию Донскому используется известная похвальная формула митрополита Илариона. Иларион предлагает прославить, вслед за основоположниками христианской веры в разных странах, «велика-го кагана» Владимира, потомка славных князей, владевших Киев­ской Русью, которая в соответствии с тогдашней терминологией называлась Русской землёй. Автор «Слова о житии и о престав­лении», также перечисляя насадителей христианства, которых прославляют разные земли, в согласии с изменившимся представ­лением о составе Русской земли, о Владимире говорит, что его «по-хваляет» земля «Киевская со окрестными грады», Дмитрия же Ивановича хвалит «вся Русьская земля».

Заканчивается «Слово о житии» обычной в древнерусских житиях просьбой к Дмитрию молиться на небесах о Русской земле, а также просьбой автора извинить его за грубость и за неразумие: теми словами, какие были в его распоряжении, он не в состоянии был воздать должную похвалу Дмитрию Ива­новичу ^!.

Мы видим, как здесь повествование о светском человеке пре­вращается по существу в житие святого. Автор даже прямо называет Дмитрия святым («Умоли убо, святе, о роде своем и за вся люди...»), хотя Дмитрий ни тогда, ни впоследствии не был кано­низован. Княжеская власть тем самым поднимается на большую высоту и окружается ореолом святости. Здесь перед нами уже за­рождение того предельного возвышения великокняжеского, впо­следствии царского авторитета, которое наиболее яркие формы примет в XVI в. и которое особенно значительно будет использо­вано всей политической практикой Ивана Грозного.

Дело, однако, не столько в том, что Дмитрий Иванович лично окружается священным ореолом, сколько в том, что особое почи­тание вызывает князь московский, который именуется царём, «ве­ликим князем всея Руси», «осподарем всей земли Русьской». С этой точки зрения «Слово о житии» сыграло в деле пропаганды политической исключительности Московского княжества весьма значительную роль.

Как литературное произведение, «Слово о житии» выделяется в ряду современных ему произведений русской литературы. Оно риторично, но его риторика высокого качества; она свидетельствует о большом литературном опыте автора, об его умении пользовать­ся подходящими словесными средствами для создания торжествен­но-воодушевлённого похвального жития, совмещающего в себе и высокую публицистическую дидактику, и элементы стиля воин­ской повести, и прекрасный по силе своего лирического пафоса