ПЕРЕВОДНЫЕ ПОВЕСТИ

ПАЛОМНИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

ЖИТИЙНАЯ ЛИТЕРАТУРА

(ЖИТИЯ БОРИСА И ГЛЕБА, КИЕВО-ПЕЧЕРСКИЙ ПАТЕРИК)

Возникновение на Руси житийной литературы, как и возник­новение летописания и написание Иларионом «Слова о законе и благодати», теснейшим образом связано было с политическими задачами, которые ставило перед собой молодое Киевское государ­ство. В борьбе с Византией за церковную и политическую само­стоятельность Киевская Русь была весьма заинтересована в со­здании своего церковного Олимпа, своих святых, могущих упрочить авторитет русской церкви и тем самым Русской земли как обла­дающих самостоятельными непререкаемыми общехристианскими заслугами и потому не нуждающихся в посторонней опеке. От древнейшей поры по сравнению с последующим временем до нас дошло сравнительно небольшое количество житийных произведе­ний. Характерно, однако, что в первую очередь у нас написаны были жития, посвященные светским представителям господствую­щего класса, именно княжеские жития. Это обстоятельство лучше всего подчёркивает ту служебную политическую роль, какую на первых же порах стала выполнять у нас церковь.

Ярослав Мудрый энергично добивался у византийской церкви канонизации нескольких выдающихся русских деятелей, в том чис­ле своей прабабки Ольги, но особенно настойчиво — по самым зло­бодневным для него политическим мотивам — своих братьев Бори­са и Глеба, убитых из-за политического соперничества со старшим сыном Владимира Святополком, и этого он в конце концов добился.

С памятью Бориса и Глеба связано наибольшее количество уже в древнейшую пору созданных житийных произведений. Им посвящена летописная повесть об их убийстве Святополком (под 1015 г.), проложные сказания и паримийные чтения, «Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба», приписы­вавшееся, однако, без достаточного основания Иакову Мниху, и «Чтение о житии и о погублении блаженную страстотерьпицу Бориса и Глеба» Нестора. Вопрос о взаимоотношении всех этих памятников и об их хронологии до сих пор продолжает ещё оста­ваться спорным. Обычно достоверным считается лишь то, что летописная повесть о гибели Бориса и Глеба предшествовала ано­нимному «Сказанию» и несторову «Чтению» и в той или иной мере повлияла на них '. Что же касается вопроса о взаимоотношении «Сказания» и «Чтения», то С. А. Бугославский утверждал, что «Сказание» было написано раньше «Чтения» и оказало на него влияние '. Датировать оба памятника следует концом XI — нача­лом XII в. Древнейший список первого относится к XII в., второ­го — к XIV в.

Остановимся сначала на анонимном «Сказании».

После краткой похвалы автор перечисляет сыновей Владимира, упомянув о том, что Святополк родился «от двою отцю и брату», так как Владимир, будучи ещё язычником, взял жену убитого им брата Ярополка, когда она была уже «непраздна». Удерживая себя от многоглаголания и многописания, автор спешит перейти к изло­жению событий. Через двадцать восемь лет после крещения Вла­димир тяжко заболел. В это время пришёл из Ростова Борис, которого отец с войском посылает против печенегов, идущих ратью на Русь. «Блаженный» и «скоропослушливый» Борис с ра­достью идёт на врагов. Не встретив, однако, печенегов, он возвра­щается назад, и тут вестник сообщает ему о смерти Владимира и о том, что Святополк утаил кончину отца. Услышав эту весть, Борис стал слабеть телом, и, разливаясь слезами и не будучи в си­лах что-либо сказать, в сердце своём он так говорил: «Увы мне, свете очию моею, сияние и заре лица моего, броздо (узда) уности моей, наказание (наставление) недоразумия моего! Увы мне, отче и господине мой! К кому прибегну! к кому возьрю? Кде ли насыщуся таковаго благаго учения и казания (наставления) разума твоего? Увы мне, увы мне! Како заиде свет мой, не сущу ми ту!.. СерДЦ^{е ми Г}°Р^ИТЬ1 Душа ми смысл смущаеть и не вемь, к кому обратитися и к кому сию горькую печаль прострети». Есть у него старший брат (Святополк), который пребывает в мирской суете и помышляет об его убийстве; но если он будет убит, думает о себе Борис, он станет мучеником у господа своего, потому что пишется: господь гордым противится, смиренным же даёт благо­дать, и у апостола сказано: кто говорит, что он любит бога, а брата своего ненавидит, тот ложь говорит, и ещё сказано: страха в любви нет: совершенная любовь изгоняет страх. И он размышляет: «Что скажу или что сделаю? Пойду к брату моему и скажу: будь мне отцом; ты брат мой и притом старший. Что велишь мне делать, господин мой?»

«Что если я пойду в дом отца моего? — думает затем Борис.— Там могут побудить меня прогнать брата моего, как сделал неко­гда, ещё до крещения, ради славы мирской, отец мой. Но что этим я приобрету для будущей жизни? Что приобрели этим братья отца моего или отец мой? Где слава их и всё богатство, серебро, золото, роскошные пиры и быстрые кони, красивые и большие дома, бесчисленные дани? Уже всего этого как будто и не было: всё с ними исчезло, и нет им помощи ни от имения, ни от множе­ства рабов, ни от славы мира сего. Потому и Соломон, всё пройдя, всё увидев и изведав и всё стяжав, сказал: всё суета сует и всяче­ская суета. Помощь только от добрых дел, от истинной веры и не­лицемерной любви».

И идя путём своим, помышлял он о красоте и о силе тела свое­го; разливаясь слезами, хотел удержать их и не мог. И все, кто видел его рыдающего, плакались о доброродном теле его и о чест­ном разуме его, и каждый в душе своей стонал от сердечной го­рести, и все смущались от печали. «И в самом деле,— добавляет от себя автор,— кто не восплачется, воображая очами сердца своего эту пагубную смерть?»

Но печаль вскоре сменяется у Бориса радостью при мысли о награде, которая ожидает его на небесах.

Между тем Святополк, сидя в Киеве по смерти отца, подкупает киевлян богатыми дарами, затем посылает к Борису людей, пред­лагая ему льстиво свою мобовь и обещая его щедро одарить, а сам отправляется тайно ночью в Вышгород, близ Киева, где заручается поддержкой воеводы Путьши и вышгородских мужей. Дьявол, рассуждает автор, искони ненавидящий доброго человека, поняв, что всю надежду Борис возложил на бога, уловил в свои сети, как некогда Каина, Святополка, этого второго Каина, и внушил ему мысль истребить всех наследников своего отца, чтобы самому принять всю власть.

Борис останавливается на реке Альте и разбивает там шатры. Дружина советует ему пойти в Киев и при её поддержке занять отцовский престол. Борис отказывается выступить против старшего брата, и тогда дружина покидает его; с ним остаются только его отроки.

В слезах и молитве, приводя себе на память смерть других, таких же, как и он, мучеников, Борис ждёт своей участи. Послан­ные от Святополка приходят в то время, когда Борис молится у заутрени. Они пронзили копьём тело князя и убили его люби­мого отрока угрина Георгия, вступившегося за своего господина. Тяжело раненный, но не убитый ещё Борис просит дать ему малое время помолиться, затем, окончив молитву, обращается умильно к воинам, обливаясь слезами и предлагая им окончить порученное им дело. Слышавшие его не могли от слёз произнести ни слова, но каждый в душе своей прославлял его душевное величие и кротость.

С Борисом были перебиты многие отроки его. Тело его повезли на повозке, но по дороге Борис стал поднимать голову, и Свято-полк приказал двум варягам проколоть сердце его мечом. Похоро­нили его в Вышгороде, у церкви святого Василия.

Очередь наступает за Глебом, княжившим в Муроме. Он ещё не знает о смерти Владимира. Святополк зовёт его будто бы от имени тяжко заболевшего отца. Глеб быстро отправляется в путь, но в Смоленске через посланных от брата его Ярослава, преду­преждающего его, чтобы он не шёл к Святополку, узнаёт о смерти Владимира и об убийстве Бориса. Услышав эту весть, Глеб возо­пил с горьким плачем и сердечной печалью, говоря так: «О увы мне, господине мой! От двою плачю плачюся и стеню; двою сето­ванию сетую и тужю. Увы мне! Увы мне! Плачюся по отци; плачю паче, зело отчаяхся, по тебе, брате и господине Борисе... Увы мне! Уне (лучше) бо ми с тобою умрети, неже уединену и усирену (оси­ротевшему) от тебе в семь житии пожити». В этом плаче Глеба как и в плаче Бориса, книжные элементы сочетаются с устнопоэти-ческими, обычными в народных похоронных плачах.

Внезапно приходят с обнажёнными мечами злые слуги Свято­полка. С умильным взором, сокрушённым сердцем, обливаясь слезами, Глеб просит воинов Святополка не убивать его, обещая быть слугой своего брата. Близко к народным причитаниям-за­плачкам звучит его просьба, обращенная им к своим убийцам: «Не пожьнете мене, от жития не созьрела,— умоляет он,— не пожьнете класа (колоса), не уже (ещё не) созьревша, но млеко беззлобия носяща! Не порежете лозы, не до коньца воздрастша, а плод имуща!» Но убийцы непреклонны. Глеб прощается с отцом, ма­терью, Борисом, Ярославом, с дружиной своей и даже со Свято-полком; потом ещё раз обращается к отцу и брату Борису, как бы ища у них защиты, затем произносит последнюю молитву, после чего, по повелению воина Святополка Горесяра, повар Глеба Тор-чин убивает его ножом, как агнца беззлобивого, в пятый день, в понедельник. Тело Глеба повержено было в пустынном месте. Над ним, говорится в «Сказании», видели проходящие купцы, астухи и охотники то огненный столп, то горящие свечи или слы-_шали ангельское пение. Так лежало тело Глеба в небрежении до пор, пока Ярослав не победил окаянного Святополка. Победа совершилась на той же реке Альте, где был убит Борис и куда Святополк пришёл с множеством печенегов. Битва описывается в стиле, ставшем традиционным для воинских повестей: «И покры­та поле летьское (у реки Альты) множествомь вой, и сступишася всходящю солнцю, и бысть сеча зла отинудь (с обеих сторон). И сступашася трижды, и бишася через день весь». К вечеру Яро­слав одолел, и окаянный Святополк побежал, и напал на него бес, и ослабели кости его, так что не мог он сесть на коня, и понесли его на носилках. И затем, встав, «гонимый гневом божиим», он добе­жал до пустынной земли между чехами и ляхами и тут испустил дух свой, приняв возмездие от господа, лишившись здесь не только княжества, но и жизни, а на том свете приняв муку вечную. И есть могила его и до сего дня, и исходит от неё смрад «на показание человеком».

С тех пор прекратились усобицы в Русской земле, и Ярослав принял над ней всю власть. Он нашёл тело Глеба, оказавшееся, как повествует автор «Сказания», нетленным и благоухающим, и положил его в Вышгороде, рядом с телом Бориса.

«Сказание» заканчивалось похвалой Борису и Глебу и молит­вой, обращенной к ним же и к богу. Затем к «Сказанию» позже присоединены были краткое описание-характеристика внутреннего и внешнего облика Бориса и сведения о посмертных чудесах братьев Характеристика Бориса, являющаяся типичным образчи­ком древнерусского литературного портрета, читается так: «Сей убо благоверьный Борис, блага корене сый, послушьлив отцю бе, покаряяся при всемь отцю. Теломь бяше красень, высок, лицемь круглом, плечи велице, тонок в чресла, очима добраама, весел лицемь, борода мала и ус, млад бо бе еще, светяся цесарскы, кре­пок телом, всяческы украшен, акы цвет цветый в уности своей, в ратех хоробр, в советех мудр и разумен при всемь, и благодать божия цветяаше на немь».

«Сказание» о Борисе и Глебе значительно отличается от канонической формы византийского жития. В нём отсутствует после­довательное изложение всей жизни святых или хотя бы основных её моментов, как это обычно для жития, а рассказан лишь один эпизод — их убийство. «Сказание» является скорее исторической повестью, стремящейся к точному обозначению событий и фактов, с упоминанием исторических местностей и имён, и в то же время представляет собой произведение, лирически насыщенное плачами, монологами, в том числе и «внутренними» монологами, молитвами и размышлениями, влагаемыми в уста Бориса и Глеба. Сам автор не остаётся в стороне от рассказываемых им событий и обнаружи­вает повышенную лирическую эмоцию там, где повествование до­стигает своего наибольшего драматизма, и особенно в конце его, в похвале Борису и Глебу. Но, стремясь к документализму в чисто внешних приурочиваниях и в указании имён и местностей, автор во всём остальном следует тем нормам, которые так типичны для житийной литературы. Всё, что думают и говорят Борис и Глеб, и то, как они поступают и как поступают с ними до убийства,— плод чистейшего авторского вымысла, точнее сказать — результат приспособления готовых схем агиографического повествования к судьбе данных конкретных личностей. Риторика и лирический пафос, в ряде случаев довольно талантливые, господствуют на про­тяжении всего «Сказания», подменяя собой рассказ об индиви­дуальной судьбе его основных персонажей. Автор пытается изоб­разить психологическое состояние юных братьев перед грозящей им смертью (особенно удачно младшего — Глеба), их внутреннюю борьбу между страхом и отчаянием и верой в небесную награду, но это изображение сделано обобщённо, так сказать, понаслышке и по соображению о том, что вообще испытывают благочестивые люди в сходных случаях. Столь же обобщённо, не индивидуализи­рование дан портрет Бориса, гармонически сочетающий в себе идеальные внутренние и внешние качества христианского героя.

Как и все житийные произведения, «Сказание» — в первую очередь произведение тенденциозное, ставящее себе определённую публицистическую задачу, в данном случае защиту и поддержку 4 той политической ситуации, которая в лице Ярослава вышла по­бедительницей в междукняжеских личных счётах. Литературное прославление Бориса и Глеба и последовавшая через шесть лет после их смерти церковная их канонизация, впервые вводившая в христианский пантеон русских святых, были делом прежде всего явного политического расчёта.

Литературная и церковная апология Бориса и Глеба и про­клятие, тяготевшее над Святополком, одновременно выполняли две задачи: с одной стороны, осуждались княжеские братоубий­ственные распри, с другой же — всем поведением убитых братьев, не хотевших поднять руку на старшего брата, подчёркивалась и укреплялась идея родового старшинства в системе княжеского т наследования, проводившаяся в целях утверждения новой феодальной системы. Всё это было очень на руку Ярославу, и потому-то он так поспешил с канонизацией Бориса и Глеба.

Любопытно, что самоотверженный подвиг Георгия, дружин­ника Бориса, гибнущего исключительно из любви к своему князю и по христианским понятиям проявляющего этим высший пример христианской добродетели, упоминается в «Сказании» лишь мимо­ходом. С точки зрения политического эффекта фигура рядового воина и его подвиг были довольно безразличны, и ни литератур­ное, ни церковное прославление такого неименитого героя не могли входить в задачи агиографа-публициста.

В паримийном чтении о Борисе и Глебе (т. е. в чтении, вошед­шем в богослужебные книги — «Паримийники» и «Служебные Минеи») сгруппированы формулы воинского боя, типичные для описания воинских эпизодов: «Бе же пяток тогда, восходящго солнцю, приспе бо в той час Святополк с печенегы, и сступишася обои, и бысть сеча зла, якаже не была в Руси. И за рукы ся емлю-ще, сецаху, и по удолием кровь течаше, и сступишася тришьды, и омеркоша (покрылись мраком) биющеся. И бысть гром велик и тутен (гулкий), и дожгь (дождь) велик, и молнии блистание. Егда же облиетаху молния, и блистахуся оружия в руках их, и мнози вернии видяху ангелы помагающа Ярославу. Святополк же, дав плещи, побеже».

Анонимное «Сказание» пользовалось очень большой популяр­ностью и дошло до нас более чем в 170 списках; на его основе возник духовный стих о Борисе и Глебе. Оно, будучи в XIII в. пе­реложено на армянский язык, вошло в армянские Четьи Минеи ¹.

Сказание не было каноническим житием. Такое житие напи­сано было Нестором, автором «Чтения о житии и погублении... Бориса и Глеба», а также жития Феодосия Печерского. (Весьма возможно, что Нестор — автор житий — и Нестор-летописец были разные лица, о чём можно заключить по наличию противоречий между сведениями, сообщаемыми в обоих житиях, и теми сведе­ниями, которые сообщаются редактированной Нестором лето­писью.) Начав «Чтение» с молитвы к богу о помощи в писании жития и с признания «грубости и неразумия» своего сердца, Не­стор говорит затем о сотворении мира и грехопадении первых людей. Далее речь идёт об искуплении Христом человеческого греха и о том, как христианство дошло до Русской земли, которая сначала пребывала «в прелести идольстей». Сам бог призрел Рус­скую землю, ибо ни от кого она не слыхала о Христе, и не ходили по ней апостолы и не проповедовали слова божия. Владел в то время всей Русской землёй князь Владимир, муж правдивый, милостивый к нищим, к сиротам и к вдовицам; верою же он был язычник. И положил ему бог, как некогда Плакиде, быть христиа­нином. Язычнику Плакиде, мужу праведному и милостивому, явил­ся Христос, которого он чтил, не ведая его, и сказал ему, чтобы он крестился. Плакида крестился с женой и детьми, и дано было имя ему Евстафий. Так было и с Владимиром. И ему было «явле­ние божие», и он крестился и назван был Василием. Вчера ещё он велрл всем приносить идольские жертвы, сегодня же вельможам своим и всем людям повелевает креститься. Этим Нестор, так же как Иларион и как древнейший летописный свод, подчёркивает независимость Владимира от Византии в деле крещения. Но если Иларион говорит о том, что вслед за Владимиром крестились все, кто по своей воле, а кто и по принуждению, из страха перед князем, потому что благоверие его было сопряжено с властью, то Нестор утверждает, что крестились все с радостью.

Затем идёт повествование о Борисе и Глебе, которые светились «акы две звезды светле посреде темных». С детства Борис читал божественные книги и проводил время в молитве, а Глеб день и ночь, не отрываясь от брата, слушал его чтение. Оба брата оде­ляли милостыней всех нуждающихся. То, что Борис при крещении наречён был Романом, а Глеб — Давидом, побуждает автора к довольно многословному сопоставлению обоих русских князей с византийскими святыми Романом и Давидом. Как и в житии Алексея человека божия, юный Борис женится, уступая лишь воле отца. В анонимном «Сказании» говорится о том, что Борис послан был отцом в Ростов, а Глеб в Муром, в «Чтении» же Борис оказы­вается во Владимире, а Глеб, будучи ещё ребёнком, живёт с отцом. В области своей Борис показывает пример милосердия и кротости, так что все люди дивятся ему. Святополк задумывает погубить Бориса, чтобы после смерти отца самому завладеть всей Русской землёй. Узнав об этом, Владимир вызывает Бориса в Киев, чтобы предохранить его от покушения Святополка. Святополк же, думая, что Борис хочет по смерти отца занять престол, ещё больше раз­гневался на Бориса.

В дальнейшем факты в «Чтении» передаются приблизительно так же, как и в «Сказании», но конкретные имена и местности здесь почти не указываются. Так, Борис отправляется против «ратних» (а не конкретно против печенегов, как говорится в «Ска­зании»), не названо место смерти Бориса и Глеба и т. д. О битве Ярослава со Святополком в «Чтении» также нет речи. Святополка изгоняют жители «области», он убегает в чужие страны и там «живот свой сконца разверже». После этого власть в свои руки берёт Ярослав. «Чтение» заканчивается подробным описанием чудес, происходивших над гробами Бориса и Глеба (аналогичные чудеса в «Сказании» — позднейшее добавление), упрёками юным князьям за неповиновение князьям старшим, похвалой Борису и Глебу, их гробу и Вышгороду, в котором братья были погребены, и просьбой к читателям помолиться «блаженным страстотерпцам» за него, «Нестора грешнаго».

Написанное по установившимся агиографическим схемам, «Чте­ние» Нестора, как и принадлежащее ему житие Феодосия Печер-ского, представляет собой довольно типичный образчик житийного произведения. Риторизм и назидательность являются его преоб­ладающей чертой. Как литературное явление, оно менее значитель­но, чем анонимное «Сказание»; оно лишено той относительной лирической свежести, какая ощущается в «Сказании»; риторика его слишком холодна и напыщенна, и стиль очень искусствен. Это обстоятельство, видимо, было причиной меньшей, по сравнению со «Сказанием», популярности «Чтения», дошедшего до нас лишь двадцати с небольшим списках. В нём мы находим приблизитель-_н0 ту же публицистическую тенденцию, что и в «Сказании».

В связи с прославлением Бориса и Глеба, в 1175 г., 2 мая, _в день празднования их памяти, было произнесено в черниговском соборе неизвестным нам духовным лицом похвальное слово в честь братьев, известное под именем «Слова о князьях». Оно составлено в интересах будущего киевского великого князя Святослава, фигу­рирующего в «Слове о полку Игореве», соперничавшего тогда _с младшим по возрасту князем Олегом Святославичем из-за чер­ниговского стола. Идея повиновения младших князей старшим и осуждение княжеских усобиц звучит в этом слове ещё более энергично, чем в «Сказании о Борисе и Глебе». «Слушайте, князья, противящиеся старшим братьям своим, рать на них воздвигающие и поганых приводящие! — читаем мы здесь.— Не обличит ли вас бог на страшном суде этими двумя святыми? Как претерпели они от брата своего потерю не только власти, но и жизни! Вы же и сло­ва брату стерпеть не можете и за малую обиду вражду смертонос­ную воздвигаете, помощь принимаете от поганых против своих братьев... Постыдитесь, враждующие против своих братии и еди­новерных друзей, вострепещите и плачьтесь перед богом! Своей славы и чести вы хотите лишиться за свое злопамятство и вражду!»

Значительная роль в развитии житийной литературы принад­лежала Киево-Печерскому монастырю как русскому религиозному центру. В его стенах, как мы знаем, велась летопись, вобравшая в себя ряд житийных сказаний, на основе которых частично в первой четверти XIII в. возник памятник, оформившийся впо­следствии в Киево-Печерский патерик. Ядром его была переписка епископа владимирского Симона (ум. в 1226 г.), бывшего инока Киево-Печерского монастыря, с иноком того же монастыря Поли­карпом. Не удовлетворённый скромной ролью рядового монаха в монастыре и претендовавший на занятие епископской кафедры, Поликарп, отличавшийся незаурядными литературными способно­стями и начитанностью, пожаловался своему другу Симону на то, что его обходят. В ответ Поликарпу, обнаружившему недостаток основной монашеской добродетели — смирения, Симон написал укоризненное письмо, присоединив к нему в назидание несколько кратких рассказов из жизни печерских иноков и повесть о построе­нии Печерской церкви. Весь этот материал должен был внушить Поликарпу сознание святости обители, скромным положением в которой он тяготился. Видимо, увещание Симона подействовало на Поликарпа, и он в свою очередь, в форме обращения к печер-скому игумену Акиндину, дополнил труд Симона рядом новых рассказов из жизни монахов Киево-Печерского монастыря. В даль­нейшем, точно когда — неизвестно, видимо, в середине XIII в., писания Симона и Поликарпа с присоединением к ним летописного сказания 1074 г. о «первых черноризцах печерских» были объеди­нены. Древнейшая рукопись, заключающая в себе такой объеди­нённый текст обоих писателей, с присоединением к нему сказания о первых черноризцах печерских, несторова жития Феодосия Пе-черского и некоторых других материалов, относится к началу XV в. (1406). Она создалась в Твери по почину тверского епископа Арсения, по имени которого текст этой рукописи называется «Ар-сеньевской» редакцией Киево-Печерского патерика. В том же, XV в., в 1462 г., в Киево-Печерском монастыре по инициативе инока Кассиана возникает новая редакция памятника, так называе­мая «Кассиановская», в которой он впервые получает название «Патерик Печерский» '. Она в свою очередь подверглась дальней­шим переработкам, вплоть до XVII в., когда в 1661 г. Киево-Печерский патерик по распоряжению архимандрита Иннокентия Гизеля был напечатан в Киеве.

Источниками писаний Симона и Поликарпа были преимуще­ственно не дошедшие до нас житие Антония Печерского, житие Феодосия, написанное Нестором, и Печерская летопись, а также устные предания. Кое-что обоими авторами написано по памяти. Известное влияние на эти писания оказывали византийские пере­водные патерики, преимущественно «Синайский» и «Иерусалим­ский», а также сочинения некоторых отцов церкви (Ефрема Сири­на, Иоанна Лествичника и др.). Можно думать, что находка жития Антония, проникнутого в известной мере грекофильской тенденцией, и побудила Симона взяться за труд, посвященный прославлению Киево-Печерского монастыря и выдающихся его деятелей². В работе Симона и Поликарпа тенденции эти были значительно ослаблены, и на первое место выдвинут национальный момент.

Рассказы Симона и Поликарпа изобилуют элементами фанта­стики; в них, как и в произведениях житийной литературы во­обще, существенное место занимают чудеса, ведущие своё проис­хождение от местных устных преданий или книжных агиографи­ческих источников, а также описания необычайных аскетических подвигов монахов. Но вместе с тем в этих рассказах, особенно при­надлежащих Поликарпу, встречается немало реалистических, порой натуралистически окрашенных бытовых подробностей, характери­зовавших монастырский уклад.

Основная задача, которую ставили себе и Симон и Поликарп, сводилась к возвеличению Киево-Печерского монастыря как рус­ского религиозного центра. Тем самым возвышался и укреплялся авторитет русской церкви как серьёзного политического фактора в феодальном обществе. Одновременно создавалась апология и Киевского государства, к тому времени утратившего былое поли­тическое значение. Идея прославления оплота христианства на Руси — Печерского монастыря — свидетельствовала о возросшем самосознании русского духовенства, мыслившего себя солидной силой и влиятельной организацией в исторической жизни Руси.

По всей вероятности, Симон начал свой труд с рассказа о созда­нии Печерской церкви в честь богородицы, основанного преимуще­ственно на устных преданиях, обращавшихся в Киево-Печерском монастыре. По этому рассказу в создании церкви участвовали сын варяжского князя Шимон, пришедший на службу к сыну Ярослава Мудрого Всеволоду и принявший в Киеве православную веру, а также византийские зодчие и иконописцы, отправившиеся из Царьграда в Киев к Антонию и Феодосию по повелению богоро­дицы. Построение церкви сопровождается чудесными знамениями. Так, например, Антоний три дня молится о том, чтобы бог послал ему знамение, где должна строиться церковь: на всей земле пусть будет роса, а на том месте, где должна быть построена церковь, пусть будет сухо. Так и случилось. Затем — по вторичной молит­ве — произошло наоборот: всюду было сухо, а на том месте, где должна была быть построена церковь, была роса. Итак, место для церкви было определено. По молитве Антония сошёл с неба огонь, испепеливший вокруг хворост и терние, осушивший росу и сделав­ший углубление на отведённом для церкви месте. Подъезжая к Киеву, иконописцы, увидев церковь, большую по величине, чем та, которую они договорились расписывать, решили вернуться назад. Они поплыли вниз по Днепру, но дважды буря возвращала их вверх по течению к Киеву — к месту нахождения церкви. Тогда живописцы поняли, что украшение церкви иконами является их обязанностью, указанной им свыше, и взялись за работу. Она сопровождалась чудесным появлением образа богородицы, осле­пительно засиявшего. Из уст богородицы вылетел голубь и, летая по церкви, не давался в руки иконописцам. И поняли тогда при­сутствовавшие в церкви, что там пребывает «святой дух».

Эта легенда, как видим, связывает построение Печерской церкви, во-первых, со Скандинавией, а во-вторых, с Византией. Это было следствием того, что, с одной стороны, Киево-Печерский монастырь был в дружелюбных отношениях с княжеским домом Всеволода, находившимся в родственной близости с домом варяга Шимона, с другой — у Симона сказалось влияние популярной тен­денции, проводившейся византийской церковью и сводившейся к утверждению зависимости русского христианства от Визан­тии. Эта тенденция в известной мере свойственна была житию Ан­тония, бывшему, как сказано, одним из основных источников Кие-во-Печерского патерика, но в патерике, по сравнению с житием Антония, она заметно умеряется: рядом с Антонием тут почти всюду фигурирует Феодосии.

Киево-Печерский патерик ярко отражает борьбу, которая про­исходила между монастырём и князьями и в основе которой бы\и и соперничество на почве материальных интересов и столкновения из-за вмешательства монастыря в междукняжеские отношения. Киево-Печерский монастырь на первых порах пытался отстаивать свою самостоятельность и к князьям относился положительно лишь постольку, поскольку они благоприятствовали его росту. В про­тивном случае он с ними враждовал. Если Всеволод и его сын Владимир Мономах, покровительствовавшие монастырю, в патери­ке изображаются сочувственно, то иное отношение в нём сказы­вается, например, к Изяславу Ярославичу, его сыну Святополку Изяславичу и внуку Мстиславу Святополковичу. Так, для харак­теристики отношения патерика к Святополку Изяславичу очень показателен рассказ о Прохоре-чудотворце.

Святополк Изяславич был князем жестоким и немилостивым. Тяжёлое положение при нём киевлян усугублялось нападениями половцев, междоусобицей, разбоями и голодом. В то же время не пропускали в Киев купцов из Галича и Перемышля с солью, и вся Русская земля осталась без соли; киевские же купцы, воспользо­вавшись этим, сильно подняли на неё цену. На помощь населению приходит один из иноков Печерского монастыря Прохор, обла­давший чудодейственным искусством делать из лебеды хлеб и превращать золу в соль. Купцы пожаловались Святополку на то, что Прохор, раздавая киевлянам соль, лишает их прибыли. Свято­полк велел отнять у Прохора соль и свезти её на княжий двор, рассчитывая, что он сам обогатится, продавая её также по высокой цене. Но как только соль была изъята из монастыря, она сейчас же вновь превратилась в золу. Продержав три дня, Святополк велел её выбросить, и тогда зола опять превратилась в соль. Рассказ заканчивается сообщением о том, что Святополк, узнав о чудесах Прохора, устыдился и, отправившись в Печерский монастырь, примирился с игуменом Иоанном, под началом которого был Прохор. Прежде, добавляет рассказчик, Святополк враждовал против Иоанна, обличавшего его в корыстолюбии и в жестокости, и даже заточил игумена в Туров, но затем, убоявшись «восстания на ся христолюбиваго князя Владимира Мономаха», скоро вернул игумена с честью в Печерский монастырь. Таким образом, в рас­сказе одновременно с выражением нерасположения к Святополку подчёркивается симпатия к Владимиру Мономаху.

Или вот рассказ о Фёдоре и Василии. Фёдор был когда-то бо­гатым человеком. Но, поразмыслив о том, что его ждёт смерть, а богатством не обеспечить себе будущей жизни, решил постричься в Киево-Печерском монастыре, а имущество своё раздал нищим. Он поселился в пещере, где некогда был зарыт варяжский клад, отчего пещера эта называлась варяжской. Но затем Фёдор стал раскаиваться в том, что лишился богатства и радостей мирской жизни. Рядом с ним жил благочестивый инок Василий, который его воспитывал в духе монастырской добродетели и дисциплины, стараясь отвлечь его от мирских дум. Некоторое время Василий оказывал на Фёдора благотворное влияние. Но когда Василий от­лучился однажды на три месяца из монастыря, вступил в свои права дьявол. Он является к Фёдору сначала в образе Василия, а затем в ангельском образе, указывает ему местонахождение варяжского клада, подучает вырыть его и с ним уйти в другой монастырь. Когда Фёдор, найдя клад, собирается уйти из Киево-Печерского монастыря, возвращается Василий и удерживает его от такого поступка. Фёдор вновь зарывает в землю вырытый им клад и обращается к богу с молитвой даровать ему забвение того места, где спрятано золото, чтобы не было у него вновь искушения вырыть его. И сделалось так, как просил Фёдор. Бес, таким обра­зом, оказался посрамлённым: он превращается уже в мелкого бе­сёнка, которого Фёдор очень искусно приручает. Так, например, однажды он заставляет его намолоть пять возов зерна; в другой раз он велит бесу принести на высокую гору лес для постройки. Бес стал послушным орудием Фёдора. Но дальше в жизни Фёдо­ра происходит следующее: к советнику князя Мстислава явился дьявол в образе Василия и, желая отомстить Фёдору, рассказал, что тот скрывает в пещере клад. Мстислав, сам хотевший завла­деть кладом, насильно приводит к себе Фёдора и требует от нрго, чтобы он сказал, где находится золото. Фёдор чистосердечно гово­рит, что не помнит, ибо бог даровал ему — по его просьбе — забве­ние этого места. И Мстислав велит заковать инока в цепи, три Дня не даёт ему пищи и воды и затем пытает его. Пытает он и Ва­силия, призванного в свидетели. Оба монаха стойко переносят пытку и обличают князя. Мстислав пускает в Василия стрелу, ко­торую Василий извлекает из своего тела и предсказывает, что Мстислав сам будет ранен этой стрелой. Фёдор и Василий ночью умирают, но через некоторое время Мстислав, раненный при стол­кновении с князем Игорем Давидовичем, погибает.

В «Слове о полку Игореве» трогательно рассказывается о том, как в реке Стугне, переправляясь через неё, утонул юный князь Ростислав Всеволодович. Автор «Слова» выказывает явное распо­ложение к этому князю. Ему жалко его и убитую горем мать, ко­торая оплакивает сына, вызывая сочувствие цветов и деревьев. Тот же князь Ростислав фигурирует в совершенно иной окраске в Киево-Печерском патерике в рассказе о чудотворце Григории. Однажды, рассказывается там, Григорий вышел на берег Днепра, чтобы вымыть сосуд, в который попало какое-то нечистое живот­ное. В это время мимо проезжал Ростислав вместе с братом своим Владимиром Мономахом, намереваясь помолиться в Печерском монастыре перед отправлением на половцев. Дружина Ростислава грубо обошлась с Григорием, стала над ним издеваться. Тогда Григорий, разгневавшись, сказал: «За то, что вы ругаетесь надо мною, вы все потонете вместе со своим князем». Ростислав, возму­тившись, закричал: «Как же я утону, когда я так хорошо пла­ваю!» — и велел привязать Григорию камень на шею и утопить его в Днепре. Григорий утонул. Рассерженный Ростислав не зашёл в Печерский монастырь для молитвы, тогда как брат его, Влади­мир Мономах, помолился в монастыре и взял там благословение. Что же случилось? Случилось то, что рассказано в «Слове о полку Игореве» с сочувствием, а в Киево-Печерском патерике — с явным злорадством: Ростислав вместе со своими отроками, отступая перед половцами, утонул в Стугне, а Владимир Мономах был спасён за своё уважение к Печерскому монастырю.

Как видим, тяжёлое возмездие падает на голову князя, даже принадлежавшего к почитаемому печерскими монахами роду князя Всеволода, но надругавшегося над монастырём и его иноком.

Сочувственное отношение к Владимиру Мономаху выступает и в других рассказах патерика, например об иконописце Алимпии и о безмездном враче Агапите. В первом из этих рассказов, кроме того, рисуются наряду с положительными и отрицательные сторо­ны монастырского быта, обнаруживающиеся главным образом в корыстолюбии некоторых монахов.

Говоря о Киево-Печерском патерике (в письме к П. А. Плет­нёву в апреле 1831 г.), Пушкин восхищался в нём «прелестью простоты и вымысла». Отзыв Пушкина о патерике может быть иллюстрирован хотя бы легендой о Марке-печернике, копавшем пещеры для погребения в них умерших монахов.

Однажды Марк, копая пещеру, изнемог и не докопал её до конца, и, когда принесли мертвеца, гроб его не мог уместиться в ней. Среди монахов поднялся ропот, потому что, как говорится в рассказе, они не могли мертвеца «опрятати», т. е. обрядить и возлить на него масло, «занеже место узко бе». Марк повинился перед братией: «Простите, отцы мои, за худость мою, не окончил». Монахи же ещё больше стали его бранить. Тогда Марк обратился к самому мертвецу с такой просьбой: «Тесно, брате, так ты покрепись, возьми масло и сам на себя возлей». И случилось чудо: мёртвый простёр руку, возлил на себя масло, и гроб его поместился в узкой пещере.

В другой раз после смерти одного монаха его друг пришёл к тому месту, где должна была быть пещера для умершего, и спросил Марка, когда она будет готова. Марк ответил: «Брате, поди к умершему и скажи ему, чтобы он подождал до утра, пока я ископаю могилу». Монах говорит, что нельзя просить, чтобы его друг подождал умирать, так как он уже умер. Марк же стоит на своём: «Видишь, место не окончено, пойди и скажи: пребудь ещё один день, наутро умри, и будет готово место». Пришедший дол­жен был повиноваться. Он пошёл к умершему и передал ему прось­бу Марка. Все удивились ей, но мертвец прозрел, к нему вернулся дух, и пребыл он день и ночь живым, однако ничего не говорил. Утром монах, убедившись, что место для погребения его друга готово, вернулся к мертвецу и сказал: «Оставь живот свой временный и перейди в вечный, ибо место для принятия твоего тела готово». Оживший мертвец тотчас же вновь умер и был положен в той пещере, которая была для него выкопана Марком.

Любопытен ещё следующий рассказ, основанный на буквальном понимании слова, на точном осмыслении его этимологии и нахо­дящийся в родстве со сказочными мотивами. В нём идёт речь о том, как монах Феофил, желавший аккуратно учитывать свои добродетели, приобрёл специальный кувшин, в который собирал все слёзы, какие он когда-либо проливал во время молитвы. И вот, когда пришёл его последний час, к нему явился ангел с благоухаю­щим кувшином, где, оказывается, были собраны не те слёзы, кото­рые монах сам собирал, а те, которые он в буквальном смы­сле пролил (мимо кувшина). Эти-то не учтённые Феофилом слёзы, которых он не собирал, единственно оказались угодными богу.

Так сочеталась в Киево-Печерском патерике политически-тен­денциозная повесть с церковной легендой, в иных случаях восхо­дящей к устнопоэтическим мотивам.

 

(ХОЖДЕНИЕ ИГУМЕНА ДАНИИЛА)

Довольно рано, вероятно вскоре после принятия Русью хри­стианства, начались путешествия русских людей в «святую зем­лю» — в Палестину, на Афон и в Константинополь, как в центры, представлявшие собой средоточие христианских святынь. Побу­ждением к таким путешествиям являлось в основном стремление молодой русской церковной организации укрепить свои силы путём непосредственного общения с христианским Востоком. Такое обще­ние, несомненно, повышало престиж русской церкви, включая её в сферу междухристианских отношений и тем самым выводя из состояния домашней изолированности. Индивидуальными побу­ждениями к путешествиям, особенно на первых порах, были и ре­лигиозное чувство и простая любознательность.

По преданию, на Афон путешествовал будущий основатель Киево-Печерского монастыря Антоний; есть сведения и о том, что в 1062 г. в Палестину путешествовал игумен того же монастыря Варлаам. В начале XII в. в Палестине был игумен Даниил, а в конце того же века ходил в Царьград новгородец Добрыня Ядрейкович, постригшийся затем в монахи под именем Антония и впоследствии ставший новгородским архиепископом. Оба послед­ние путешественника оставили после себя описание своих путе­шествий.

Как видим, отправлялись в «святую землю» преимущественно лица духовные и притом не рядовые, а занимавшие в большин­стве случаев крупное иерархическое положение. Из перечисленных имён один лишь Добрыня Ядрейкович в то время, когда он путе­шествовал, был человеком светским, но и он, вернувшись на Русь, принял монашество. Путешествовали на первых порах люди материально обеспеченные, имевшие возможность содержать не только себя, но и свою «дружину», слуг, отправлявшихся с ними. Однако позже в числе путешественников в «святую землю» мы находим людей и из низших, необеспеченных социальных слоев; путешествия доставляли им выгоду, так как в пути они питались подаянием, а по возвращении на родину попадали в число приви­легированных церковных людей. К середине XII в. этот разряд путешественников сделался настолько многочисленным, что цер­ковь стала даже принимать против них меры запретительного характера: массовые отлучки с насиженных мест дезорганизо­вывали хозяйственную жизнь страны, и в своих запретах цер­ковь руководствовалась, очевидно, указаниями государственной власти.

Ходившие в «святую землю» назывались паломниками, пили­гримами, или каликами перехожими. Первое название присвоено им было потому, что они в воспоминание о «святых местах» обыч­но приносили с собой, возвращаясь домой, пальмовую ветвь; слово «пилигрим» происходит от латинского peregrinus, что значит пу­тешественник; наконец, каликами перехожими они именовались потому, что во время путешествия употребляли специальную обувь, греческое название которой было «калига».

Наиболее знаменательным с литературной точки зрения является «Хождение» в Палестину игумена Даниила, путешествовавшего между 1106 и 1108 гг.¹. В Палестине Даниил пробыл шест­надцать месяцев. Жил он преимущественно в Иерусалиме, в мона­стыре св. Саввы, откуда предпринимал путешествия по всей стране, имея в качестве своего руководителя «добраго вожа», од­ного из очень сведущих старцев того монастыря, в котором он остановился.

Путешествовал Даниил в ту пору, когда Палестина находилась в руках крестоносцев. Иерусалимский король Балдуин, стоявший во главе крестоносцев, оказывал Даниилу особое содействие в его разъездах по «святой земле». Это объясняется, видимо, тем, что Даниил наделён был дипломатическими полномочиями, связанны­ми с внешнецерковными отношениями Рима и русской церкви, а также с междукняжескими отношениями на Руси.

Основываясь на том, что Даниил упоминает реку Сновь, срав­нивая её с Иорданом, первоначально предполагали, что Даниил черниговского происхождения, так как река с этим именем проте­кает в пределах Черниговской земли. Однако впоследствии было указано на то, что реки с именем Сновь встречаются и в других местностях, в частности в пределах Воронежа. Всё же тот факт, что в «Хождении» упоминаются южные князья, а также особен­ности языка памятника заставляют предполагать южное происхо­ждение Даниила.

«Хождение» Даниила любопытно тем, что в нём сочетается точное описание топографии Палестины с обилием легендарного и апокрифического материала, почерпнутого путешественником отчасти из устных рассказов, отчасти из соответствующих книж­ных источников, с которыми он был, видимо, хорошо знаком ещё прежде, чем предпринял своё путешествие. Именно наличие в зна­чительном количестве этого легендарного и апокрифического ма­териала, а также в некоторых случаях лирическая окрашенность всего сочинения определяют литературное его значение. «Хожде­ние» пользовалось у нас очень большой популярностью и в большой мере предопределяло собой характерные особенности жанра благочестивых путешествий на русской почве. Широкое его рас­пространение объяснялось и тем, что оно написано языком, близ­ким к живому разговорному русскому языку. Оно дошло до нас приблизительно в ста списках, относящихся ко времени от XV до XIX вв.

Игумен Даниил начинает рассказ о своём путешествии с мо­тивировки его. Он пошёл в Иерусалим прежде всего для того, чтобы видеть «очима своима грешныма» те места, которые исхо­дил своими ногами Христос. Далее он предупреждает, как это часто делали древнерусские писатели, что не в состоянии расска­зать о виденном и слышанном так, как это нужно было бы, и про­сит не осуждать его за его худоумие и грубость: кто ходил по этим святым местам со страхом божиим и смирением, тот не погре­шит — но милости божией; он же неподобно ходил по святым ме­стам, во всякой лености, и слабости, и пьянстве, творя всякие неподобные дела.

Разумеется, мы имеем тут дело не с реальными фактами пове­дения Даниила, а с тем обычным самоуничижением грешника, ко­торое так типично для старинного религиозно настроенного пи­сателя.

Даниила побуждает к путешествию ещё одно обстоятельство: ему хочется рассказать тем, кто интересуется святыми местами и Палестиной, то, чего они не могли видеть своими собственными глазами, ибо не только тот спасётся, кто сам видел святыню, сам соприкасался с ней, но и тот, кто узнал о ней от других, делая в то же время добрые дела у себя дома.

Записи свои Даниил стал вести ещё на пути к Иерусалиму, начиная с Царьграда. В городе Ефесе он, по его словам, видел пещеру, где лежат тела семи отроков, спавших 360 лет, и тела трёхсот святых отцов. Тут Даниил поклонился гробу Иоанна Бо­гослова.

Подходя к Иерусалиму, Даниил увидел сначала столп Дави­дов, затем Елеонскую гору и церковь Воскресения, где находится гроб господень, а затем — и весь город. «И бывает тогда,— пи­шет он,— радость велика всякому христианину, видевши святый град Иерусалим, и ту слезам пролитье бывает от верных чело­век. Никто же бо можеть не прослезитися, узрев желанную ту землю и места святая вида (видя), идеже Христос бог нашь пре-терпе страсти нас ради грешных». Вслед за тем подробно описы-Р вается храм Воскресения и гроб господень в нём. За церковным алтарём находится «пуп» земли; в двенадцати саженях от него — Голгофа. «Видел» Даниил, как он говорит, также жертвенник Авраама, на котором Авраам принёс в жертву богу барана вместо сына своего Исаака; видел гроб богородицы, пещеру, в которой предан был Христос, и другую пещеру, в которой Христос начал учить своих учеников, и пещеры Иоанна Крестителя и Ильи-пророка, и пещеру, в которой Христос родился.

Много внимания Даниил уделяет реке Иордану. Вода в ней очень мутная и сладкая, и никогда от той воды не приключается никому ни болезнь, ни какая-либо пакость. В праздник крещения, когда на берегу Иордана собирается множество людей, Даниил ви­дел «благодать божию»: тогда дух святой нисходит на воды Иор­дана, и достойные люди видят его, остальные же не видят, сооб­щает игумен-путешественник, но в сердце каждого христианина бывает радость и веселие. Во всём подобен Иордан реке Снови. Любопытно, что, рассказывая о «свете небесном», сошедшем ко гробу Христа в страстную субботу, Даниил подчёркивает, что от света этого зажглись греческие лампады, а также лампада Даниила, поставленная им за Русскую землю, лампады же фряжские, т. е. латинские, не зажглись — их миновала «благодать божия».

В заключение Даниил рассказывает о том, как усердно он молил­ся за своих князей и за весь русский народ. Эта молитва была од­ной из целей его путешествия. Он говорит о себе как о представи­теле всей Русской зем\и, называя себя «игуменом русским». На пас­ху он ставит «кандило на гробе святемь от всея Русьскыя земля».

В описании своего путешествия Даниил сосредоточивается пре­имущественно на таких моментах, которые связаны с религиозными его интересами. Но наряду с этим он упоминает об особенностях природы Палестины и о некоторых видах промыслов, которые обратили на себя его внимание.

В «Хождении» очень чётко вырисовывается социальная физио­номия Даниила. Это игумен одного из богатых монастырей, имею­щий возможность совершить длительное и трудное путешествие, вступающий в непосредственное общение с иерусалимским ко­ролём Балдуином. Балдуин оказывает Даниилу самое большое расположение. Даниил выступает в «Хождении» как знатный, не­заурядный по своему положению человек, который обладает достаточными материальными средствами для того, чтобы платить за те услуги, какими он пользуется от тех, кто показывает ему раз­личные святыни в Палестине.

 

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

Драгоценнейший памятник старинной русской литературы — «Слово о полку Игореве» написано по поводу неудачного похода на половцев северского князя Игоря Святославича в союзе с его братом Всеволодом из Трубчевска, сыном Владимиром из Путив-ля и племянником Святославом Ольговичем из Рыльска. Поход состоялся в конце апре\я и в начале мая 1185 г. Помимо «Слова о полку Игореве», о нём рассказывается в летописях Лаврентьев-ской (сравнительно кратко) и в Ипатьевской (более подробно), а также в позднейших, зависящих от них. Как увидим ниже, «Слово» было написано вскоре же после похода. Открыто оно в конце XVIII в. собирателем и любителем древностей гр. А.И.Му­синым-Пушкиным в составе сборника, принадлежавшего Ярослав­скому архиерейскому дому и заключавшего в себе, кроме «Слова», «Хронограф», «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Русьскыя» и переводные «Сказание об Индийском царстве», повесть об Акире и «Девгениево деяние». «Слово» в этом сборнике стояло на предпоследнем месте. Первое сообщение об открытии «Слова» было сделано Херасковым в примечании к 16-й песни третьего издания его поэмы «Владимир», вышедшего в самом начале 1797 г. Затем об открытии «Слова» сообщил Ка­рамзин в октябрьской книжке гамбургского журнала «Spectateur du Nord» за 1797 г. Текст «Слова» с переводом на современный русский язык, со вступительной статьёй и примечаниями впервые был опубликован в 1800 г. в Москве Мусиным-Пушкиным в со­трудничестве с учёными-специалистами А. Ф. Малиновским и Н. Н. Бантышом-Каменским. Очевидно, вскоре же после откры­тия памятника с него была снята копия для Екатерины II '. В 1812 г., во время нашествия Наполеона, среди других рукописей Мусина-Пушкина, хранившихся в его московской библиотеке, по­гибла и хранившаяся там рукопись, содержавшая в себе «Слово о полку Игореве». Таким образом, погиб единственный старый список «Слова», и мы обладаем теперь лишь поздней екатеринин­ской копией с него конца XVIII в. и первопечатным текстом памятника, большинство экземпляров которого, сложенных в доме Мусина-Пушкина, также погибли, почему этот первопечатный текст и стал библиографической редкостью². В пору, когда над рукописью «Слова о полку Игореве» работали Мусин-Пушкин и его сотрудники, палеографические знания находились ещё в за­чаточном состоянии, и потому екатерининская копия и первопечат­ный текст «Слова» заключают в себе ряд таких чтений, ошибоч­ность которых не вызывает никаких сомнений. Показательно, что в ряде случаев чтения обоих текстов в деталях между собой разнятся: мусин-пушкинское издание исправило некоторые чтения, зафиксированные ранее в екатерининской копии. Однако несом­ненно, что ошибочные чтения имелись уже в самой рукописи «Слова». Филологическая и палеографическая критика екатерининской копии и первого издания «Слова» заставляет думать, что погиб­шая его рукопись относилась к XVI в., быть может, к его началу и следовательно, была отдалена от оригинала памятника более чем „а 300 лет.

Но дошедший до нас список восходил, разумеется, не непо­средственно к оригиналу, а к какому-то списку, в свою очередь переписанному с более раннего списка. Какое количество таких промежуточных списков отделяет единственную нам известную рукопись «Слова» от его автографа, трудно предположить, но сколько бы их ни было, много или мало (скорее мало, чем много), расстояние в 300 с лишним лет — слишком длительный период, за который столь своеобразный по стилю и столь богатый по сво­ему фактическому наполнению памятник неизбежно должен был подвергнуться порче и искажениям. Переписчику XVI в. очень многое из того, что и как сказано было в «Слове», в значитель­ной мере представлялось неясным и непонятным. Отсюда — не­малое количество тёмных мест в «Слове», которые в течение уже 150 лет пытаются разгадать многочисленные учёные—коммен­таторы памятника, русские и отчасти иностранные.

Погибший список «Слова» был написан, очевидно, в пределах Новгорода и потому отражает в себе фонетические особенности севернорусских говоров, сказывающиеся преимущественно в че­редовании шипящих и свистящих (шизый, русици, Словутицю, сыновъчя и др.). Орфография списка — искусственная: с одной стороны, удерживаются традиционные глухие (ъ, ь), в живом языке к тому времени уже утратившие свою звучность или пере­шедшие в о и е, причём ъ и ь путаются (първыхъ, ржуть, бежать, но зовутъ, брешутъ), с другой стороны, употребляется вошедшая в моду, начиная с XV в., болгарская орфография, с постановкой глухих после плавных (плъкъ, влъкъ, Хръсови, пръвый), нередко с той же путаницей глухих (пръвое, пръсты, чръный), а также с постановкой после гласных нейотированных гласных (вещы, Konia, cia).

На первых порах, ещё до гибели рукописи «Слова», сделано было несколько переводов его, в том числе стихотворных, на со­временный русский язык. Немногочисленные попытки изучения «Слова» сводились преимущественно к комментированию отдель­ных его тёмных мест. Вскоре же после издания памятника стали раздаваться голоса скептиков, отрицавших его древность. Были Даже такие крайние отрицатели подлинности «Слова», которые усматривали в нём подделку не то самого Мусина-Пушкина, не то Карамзина. Недоверие к «Слову» как подлинному памятнику не было поколеблено у некоторых упорных скептиков, несмотря на то, что ещё в 1813 г. К. Ф. Калайдовичем была открыта при­писка к псковскому Апостолу 1307 г., в которой, в подражание одной фразе «Слова о полку Игореве», читается: «При сих кня-зех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, в кня-зех которы, и веци скоротишася человеком», а в 1838 г. было опу­бликовано старинное «Поведение и сказание о побоище великого князя Дмитрия Ивановича», несомненно, косвенно отразившее на себе влияние «Слова».

К числу этих скептиков принадлежали в особенности Каче-новский и Сенковский, до середины 50-х годов высказывавшиеся против подлинности «Слова». Скептическое отношение к нему в 30—40-х годах было лишь частным проявлением скептического отношения группы историков и критиков к далёкому прошлому русской истории, которое представлялось им как эпоха куль­турно очень бедная. Специально же в отношении «Слова» скеп­тиками главным образом ставилось на вид, с одной стороны, от­сутствие в древней русской литературе памятников, хотя бы сколько-нибудь по своим художественным качествам прибли­жающихся к нему, с другой — указывались особенности его языка, будто бы не находящие себе параллелей в языке древней­ших русских памятников. Такое упорное нежелание со стороны некоторых исследователей «Слова» признать его подлинность по­будило их противников для обоснования своей положительной точки зрения на памятник тщательнее и настойчивее заняться изучением предшествовавшей и современной «Слову» древней русской литературы и старого русского языка. В результате этих изучений уже к 40-м годам выяснилась с полной очевидностью неосновательность позиции скептиков, окончательно подорван­ной после того, как в 1852 г. открыта была «Задонщина», напи­санная под сильнейшим влиянием «Слова» и датируемая концом XIV в.

После утраты рукописи «Слова» защитники его подлинности сосредоточивались преимущественно на анализе его языковых особенностей, на толковании его отдельных мест и на историче­ских комментариях к нему. Параллельно печатались исправлен­ные тексты «Слова» и прозаические и стихотворные его переводы на современный русский язык. Таковы работы Я. Пожарского (1819), П. Буткова (1821), Н. Грамматина (1823), Н. Арцыбашева (1826) и др. Этими работами, несмотря на их во многих случаях филологическую и историко-литературную наивность, было положено начало изучению «Слова». Лексику его иногда возводили к польскому словарю, его нередко трактовали с точки зрения поэтики оссиановских песен или героических классических поэм, но за всем этим были и реальные достижения в разгадке исторического и филологического существа памятника.

С 30-х годов делаются попытки изучения «Слова о полку Иго-реве» в связи с устной поэзией. В 1835 г. М. Максимович читает в Киевском университете специальный курс по «Слову» и вслед за тем публикует ряд статей, ему посвященных, в которых он осо­бенно подробно сосредоточивается на установлении связи «Слова» в его стиле и символике с народной поэзией, главным образом с украинской (эти и позднейшие статьи Максимовича о «Слове» перепечатаны в третьем томе его собрания сочинений, Киев, 1880, стр. 498—660). В 1836 г. над «Словом» сосредоточенно работал Пушкин. Он внимательно просмотрел очень удачный стихотвор­ный перевод его, сделанный Жуковским в 1817—1819 гг. (при жизни Жуковского не напечатанный), и сделал на нём ряд поме­ток, а также начал писать статью о «Слове», в которой реши­тельно возражал против скептического отношения к памятнику и предложил несколько объяснений отдельных его мест. Смерть прервала работу Пушкина над «Словом».

В 1844 г. Д. Дубенский издал «Слово о полку Игореве», объ­яснённое по древним письменным памятникам. Это издание, по­мимо публикации текста «Слова» и его перевода, с одной стороны, подводило итоги предшествующему его изучению, с другой — представляло собой очень детальный грамматический, историче­ский и историко-литературный его комментарий, для которого при­влечены были материалы и пособия, ранее комментаторами не привлекавшиеся. Основной задачей Дубенского было доказать подлинность памятника; во взгляде на происхождение «Слова» он предвосхитил позднейшую ошибочную работу Вс. Миллера, высказываясь за южнославянские его источники.

В связи с изданием Пекарским екатерининской копии появи­лось в 1866 г. первое, а в 1868 г. второе издание «Слова о полку Игореве», принадлежащее Н. С. Тихонравову. Сличение екатери­нинской копии с первопечатным текстом «Слова» дало возмож­ность Тихонравову путём умозаключений палеографического ха­рактера внести ряд исправлений в мусин-пушкинский текст па­мятника и определить время написания дошедшего до нас его списка (конец XVI в., как думал Тихонравов). В комментарии к тексту сделаны сопоставления «Слова» с письменными памят­никами и с произведениями устного творчества, главным образом великорусского. Несмотря на то что издание предпринято было Тихонравовым в качестве пособия для учащихся, оно было суще­ственным шагом вперёд в изучении памятника и оказало влияние на последующие работы о «Слове».

Труды над «Словом», преимущественно Максимовича, Дубен-ского и Тихонравова, в очень большой мере подготовили в 70— 80-х годах почву для всестороннего его изучения. Этому весьма способствовало, помимо выступления в ту пору ряда крупных литературоведов, значительное накопление историко-литератур­ного и фольклорного материала, привлечённого для уяснения раз­личных проблем, возникавших в процессе изучения «Слова». В 1870 г. в журнале «Заря» появился стихотворный перевод его, принадлежащий Аполлону Майкову. По своим качествам этот перевод не утратил своей ценности и до настоящего времени. Пре­жде чем взяться за него, Майков внимательно изучил основную литературу, посвященную памятнику, и в примечаниях к переводу предложил ряд объяснений трудных мест «Слова».

В 1878 г появилась книга Потебни «Слово о полку Игореве. Текст и примечания» (переиздана в 1914 г.). По своей основной направленности она представляет собой как бы опровержение исходных положений вышедших в 1875 и 1877 гг. книг о «Слове» П. П. Вяземского и Вс. Миллера, рассматривавших «Слово» как продукт чужеземных влияний (греческих, болгарских), и отчасти статьи А. Веселовского, в основном сочувственно расценившего книгу Вс. Миллера. Потебня считает «Слово» произведением лич­ным и письменным; он усматривает в нём книжные элементы, но возражает против того, что «оно сочинено по готовому византий-ско-болгарскому или иному шаблону» (намёк на точку зрения Вс. Миллера), а. напротив, утверждает, что «мы не знаем другого древнерусского произведения, до такой степени проникнутого народно-поэтическими элементами», как «Слово». Потебня при­водит к «Слову» большое количество параллелей из славянской народной поэзии, особенно украинской и великорусской, подтвер­ждающих его точку зрения. Наряду с этим он пытается вскрыть мифологические элементы памятника. Что касается текста «Сло­ва», то Потебня полагал, что дошедший до нас список его «ведёт своё начало от черновой рукописи, писанной самим автором или с его слов, снабжённой приписками на полях, заметками для па­мяти, поправками, вводившими переписчика (быть может, конца XIII в. или самого начала XIV в.) в недоумение относительно того, куда их поместить. Кроме того, Потебня предполагал, что в текст внесены глоссы одного или более чем одного переписчика. Все эти соображения заставили Потебню, помимо поправок к тек­сту, делать в нём перестановки и исключения тех мест, которые он считал приписками на полях, вставками и глоссами. Несмотря на ряд остроумных соображений, Потебня, естественно, не мог удер­жаться от таких операций с текстом «Слова», которые являются в большей своей части произвольными и субъективными.

Из работ о «Слове», появившихся в 70-х годах, имеют значе­ние книги Ом. Огоновского (Львов, 1876) и А. Смирнова (два выпуска, Воронеж, 1877 и 1879). В первой из них подробно пе­ресмотрены все предыдущие попытки исправления текста «Слова» и сделаны новые; самый текст тщательно комментирован истори­чески и литературно и сопоставлен с произведениями устной поэзии, преимущественно украинской. Стоя на националистиче­ских позициях, Огоновский тенденциозно относит «Слово» к па­мятникам специально украинской литературы. Первый выпуск книги Смирнова посвящен обзору литературы «Слова» до 1876 г.; обзор сделан подробно, но не систематично. Во втором выпуске помещены комментарии к тексту с пересмотром объяснений его в предшествующей литературе, с новыми исправлениями и толко­ваниями трудных мест, а также сделана попытка установить от­ношение «Слова» к великорусской народной поэзии и её языко­вым особенностям. Автор, кроме того, прослеживает судьбы «Сло­ва» в последующей старинной русской литературе.

В значительной мере сводкой всего добытого в изучении «Слова» является трёхтомная работа Е. Барсова «Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси» (1887—1889). Третий том посвящен лексикологии «Слова», доведённой, однако, лишь до буквы «М» включительно. Несмотря на ряд дефектов этого труда, отмеченных критикой (недостаточ­ная филологическая подготовка автора и вытекающая отсюда не­достаточная критичность суждений, субъективизм в подходе к материалу, преувеличенная оценка некоторых документов, как например, только что открытых тогда бумаг Малиновского), он всё же в литературе о «Слове» представляет собой, главным обра­зом благодаря обилию материала, очень заметное явление. Барсов смотрит на «Слово» как на памятник дружинной литературно-по­вествовательной школы и пытается связать в соответствии с этим «Слово» с оригинальными (главным образом летопись) и пере­водными памятниками типа воинской повести. В последнем случае сопоставления Барсова не лишены, однако, методологических про­махов. Полезен словарь к «Слову», составленный Барсовым и, к сожалению, не законченный им.

Всеми указанными работами многие проблемы, связанные с изучением «Слова», были в значительной степени не только намечены, но и разрешены, поскольку это позволял сделать единственный поздний и притом далеко не исправный список па­мятника. Дальнейшие многочисленные работы по «Слову» со­средоточивались преимущественно на уяснении частных вопросов, возникавших в процессе углублённого его научного обследования (ритмика и композиция «Слова», отношение его к западноевропей­скому эпосу, язык «Слова» и, в частности, восточные языковые его элементы, тёмные его места и т. д.) '. В советском марксистском литературоведении впервые на твёрдую почву поставлено изуче­ние идейно-политического содержания «Слова».

Одну из последних по времени попыток дать критический текст «Слова» и детальный к нему комментарий на основе всего, что сделано предшествовавшими исследователями и в результате собственных разысканий, представляет собой книга В. Н. Пе-ретца «Слово о полку 1горев1м. Пам'ятка феодально! Украши-Pyci XII вшу», Кшв, 1926, не свободная, однако, от некоторых ошибочных принципиальных положений, главным образом в трак­товке «Слова» как памятника «Украши-Pyci» и в объяснении взаимоотношения «Слова» и народной поэзии. Как наиболее круп­ные работы по «Слову» за последнее время должны быть указаны: «Слово о полку Игореве». Редакция древнерусского текста и пере­вод С. Шамбинаго и В. Ржиги. Переводы С. Шервинского и Геор­гия Шторма. Статьи и комментарии В. Ржиги и С. Шамбинаго, изд. «Academia», M.— Л., 1934, а также книга А. С. Орлова «Слово о полку Игореве» (второе издание, М.-— Л., 1946), заклю­чающая критически проверенный текст памятника, его перевод на современный русский язык, анализ его стилистического строя, а также палеографических особенностей погибшего списка «Слова» и текстологический и исторический комментарий к нему. В научно-популярной серии Академии наук СССР напечатана содержа­тельная книга Д. С. Лихачёва «Слово о полку Игореве», изд. 2, М—Л., 1955. Впервые язык «Слова» всесторонне исследован С. П. Обнорским в его книге «Очерки по истории русского лите­ратурного языка старшего периода», М.— Л., 1946.