О НИКОЛАЕ КАЛЛИНИКОВИЧЕ ГУДЗИИ И ЕГО УЧЕБНИКЕ

В предисловии к новому изданию учебника Г. А. Гуковского «Русская литература XVIII века» (1939) в серии «Классический учебник» издательства «Аспект Пресс» известный исследователь русской литературы XVIII столе­тия А.Л.Зорин объяснял необходимость републикации этой книги, напи­санной очень давно, шестьдесят лет назад, в не лучшие для отечественной гуманитарной мысли времена, двумя соображениями. Во-первых, Г. А. Гуков­ский разработал глубокую и оригинальную концепцию истории русской ли­тературы XVIII века, которая в целом выдержала испытание временем; во-вторых, об изящной словесности отдаленной эпохи автор учебника пишет с таким увлечением и любовью, которые ценны не меньше, чем концептуаль­ная глубина и информативность¹.

Для объяснения причин, побуждающих перепечатав в серии «Класси­ческий учебник» издательства «Аспект Пресс» учебник Н. К. Гудзия «История древней русской литературы», соображения, подобные тем, которые выска­зал А. Л. Зорин, подходят не столь бесспорно, как в случае с книгой Г. А. Гу­ковского. В отличие от учебника Г. А. Гуковского печать, оставленная мрачным прошлым на учебнике Н. К. Гудзия, менее отчетлива и резка². Эта разница легко объяснима — если первое издание книги Н. К. Гудзия вышло в свет в 1938 г., почти в один год с книгой, написанной Г. А. Гуковским, то последнее, седьмое, было опубликовано в 1966 г., в условиях относительной свободы, когда ослабел идеологический диктат. Но даже в первом издании учебника Н. К. Гудзия мертвящее воздействие идеологии не очень заметно. Причина это­го проста: древнерусская словесность — по преимуществу религиозная и цер­ковная, и она поддается идеологическому «выпрямлению» намного труднее, чем литература XVIII века. Из Радищева еще можно сделать пламенного рево­люционера, а из «огнепального» протопопа Аввакума — не получится никак.

Итак, в идеологическом оправдании учебник Н. К. Гудзия как будто бы не нуждается. Но эта книга лишена не только «изъяна», присущего книге Г. А. Гуковского, но и ее блестящих достоинств. Н. К. Гудзий не предлагает ника­кой оригинальной и аргументированной концепции эволюции русской средне­вековой словесности. В сравнении с его учебником особенно очевидна концеп­туальная выстроенность «Истории русской литературы X—XVII веков» под ре­дакцией академика Д. С. Лихачева (1980), в котором развитие древнерусской словесности рассматривается в границах разработанной Д. С. Лихачевым кон­цепции сочетания и смены стилей: эпического стиля, стиля монументального историзма, экспрессивно-эмоционального стиля, «второго монументализма», барокко... Высказана оригинальная идея об эпохе Предвозрождения на Руси. В этом учебнике подробнее прорисован исторический и духовный фон эпох.

А например, курсу лекций И. П. Еремина (1968) учебник Н. К. Гудзия часто уступает в виртуозном и тонком анализе художественной формы древ­нерусских памятников.

Если же напомнить, что со времени последнего издания книги Н. К. Гуд­зия было уточнено множество фактов и изменились интерпретации целого ряда древнерусских произведений, то необходимость новой публикации этой книги покажется и вовсе сомнительной. В конце концов, очевидно, что учеб­ник под редакцией Д. С. Лихачева или последнее издание «Истории древней русской литературы» В. В. Кускова (1998) намного лучше отражают современ­ное состояние в изучении древнерусской книжности.

История литературы XVIII века документирована с несоизмеримо боль­шей полнотой, чем история средневековой словесности, и потому большин­ство фактических сведений, приводимых в учебнике Г. А. Гуковского, сохра­нили свою достоверность и поныне. Так что его труд действительно остается лучшим учебником, посвященным русской изящной словесности века Петра Великого и Екатерины П.

Учебник же Н. К. Гудзия не может быть назван лучшим в том смысле, в каком это можно сказать о «Русской литературе XVIII века» Г. А. Гуковского.

Правда, одно достоинство созданного Н. К. Гудзием текста, кажется, от­рицать нельзя: учебник написан живо, легко, но не легковесно, без наукооб­разной мертвящей сухости. Отношение автора к столь далекой и, на первый взгляд, чужеродной нам книжности исполнено «тихой» и проникновенной любви. Хороший учебник должен читаться с интересом — и книга Н. К. Гуд­зия именно такова. Но все же достаточно ли этого ценного свойства, чтобы рекомендовать ее нынешним студентам и преподавателям?

Конечно, нет. Но у учебника Н. К. Гудзия есть и другие достоинства, явля­ющиеся ни чем иным, как оборотной стороной недостатков. Потому что эти изъяны и слабости — мнимые.

Для Н. К. Гудзия бесспорна первичность текста перед любой концепцией. Эта позиция, исходящая из доверительного отношения к изучаемому произ­ведению, не может не быть симпатична истинным филологам. Концепции рушатся, их подтачивает неумолимое время, а изучаемые тексты остаются. Авторы учебника, построенного на концептуализации истории древнерусской словесности, рискуют подчинить своим исследовательским категориям и иде­ям и сами памятники, и отношение к тексту, присущее книжникам — их составителям. Если русские литераторы начала XIX в. осознавали себя «карам­зинистами» или «шишковистами», а поэты и прозаики начала XX в. сами именовали себя символистами, то древнерусские книжники не знали, что пишут «стилем исторического монументализма» или «экспрессивно-эмоцио­нальным стилем». И это различие между литераторами Нового времени и составителями средневековых текстов принципиально. Соответственно, при изуче­нии древнерусской книжности исследовательские концепции оказываются вы­ражением сугубо «внешней» позиции. В современных учебниках по истории древнерусской словесности, основанных на концепции Д. С. Лихачева (в учеб­нике под редакцией Д. С. Лихачева, подготовленном древниками ленинград­ского Института русской литературы, в учебнике В. В. Кускова), концептуаль-ность превалирует над фактами. Определенный изъян таких учебников заключа­ется не только в спорности ряда ключевых идей (например, это представление об эпохе конца XIV—XV в. как о русском Предвозрождении). Предназначение учебника — прежде всего сообщать бесспорные истины. А существующие кон­цепции развития древнерусской книжности далеки от неоспоримости.

Учебник Н. К. Гудзия отражает более ранний — условно говоря, долихачев-ский — период в изучении средневековой русской книжности. Подход к изуче­нию древнерусской словесности, характерный для Н. К. Гудзия, сформировался под влиянием академического литературоведения второй половины XIX — на­чала XX в., которому был присущ прежде всего «фактографический» пафос. Особенно значимыми для будущего автора учебника стали труды А. Н. Пыпина и Н. С. Тихонравова, работы В. Н. Перетца — учителя Н. К. Гудзия³.

Николай Каллиникович Гудзий(1887—1965) родился 3 мая нов. ст. 1887 г. на Украине, в городе Могилеве-Подольском. Отец его, выходец из крестьян, служил в должности чиновника. Незадолго до смерти Н. К. Гудзий так вспоми­нал о своем детстве: «Семья наша, в которой я был первенцем, была много­детная, родителям приходилось перебиваться из месяца в месяц, <...> живя долгами, и соответственно складывался и наш детский быт.

Как у большинства чиновничьих семей на Украине, у родителей и у нас, детей, разговорным языком был язык русский, украинский же употреблялся лишь в общении с прислугой и в распевании украинских песен»⁴.

После окончания в 1900 г. двухклассного городского училища Н. К. Гудзий поступил в реальное училище, находившееся в городе Комрате. Этот выбор мальчик сделал по настоянию отца, желавшего для сына успешной карьеры и обеспеченного положения. Такие возможности тогда предоставляла профес­сия инженера, а «наиболее прямой путь в инженерный институт шел через окончание реального училища» (с. 128). Учился Н. К. Гудзий легко, и свободное время посвящал чтению художественных сочинений. Зачитывался он тогда произведениями Н. С. Лескова.

После того как сын окончил четвертый класс, отец добился его перевода в реальное училище в городе Виннице, Оно находилось поближе к дому, да и уровень преподавания здесь был выше. Однако в Виннице учиться оказалось сложнее: оценки, кроме отметок по русскому языку и за сочинения, снизились. К естественным наукам и особенно математике Н. К. Гудзий был равнодушен. «После Комрата Винница показалась мне чуть ли не столицей. Тут была женская гимназия, стояло два полка, за гимназистками ухаживали и реалисты и офице­ры, на Буге был ледяной каток, очень меня привлекавший и отвлекавший от учения. Я избаловался, у меня появилось желание франтить, за что товарищи прозвали меня "графом", я стал бездельничать, и в результате в пятый класс перешел с пересдачей по алгебре», — вспоминал Н. К. Гудзий (с. 129).

В 1903 г. отец был переведен на службу в Киев, вместе с родительской семьей туда переехал и сын, поступивший в пятый класс Киевского реально­го училища. Соблазны киевской жизни были еще более притягательными и сильными, чем в Виннице, и в итоге Н. К. Гудзий остался в пятом классе на второй год.

Началась революция 1905 г. Н. К. Гудзий, как и многие другие ученики, приветствовал ее: «От училищного начальства я <...> не скрывал своего по­литического свободомыслия, и в конце концов мне инспектором было пред­ложено либо дать подписку о неучастии в ученических волнениях, либо поки­нуть училище. Я предпочел последнее» (с. 131).

Еще находясь в средних классах реального училища, Н. К. Гудзий хотел быть не инженером, а учителем словесности в средней школе. Дальше этой скром­ной должности его мечты в ту пору не простирались. Он начал готовиться к поступлению на историко-филологический факультет Киевского университе­та, самостоятельно изучал латинский и греческий языки. В 1907 г. Н. К. Гудзий был зачислен в Киевский университет на славяно-русское отделение истори­ко-филологического факультета, на котором проучился с 1907 по 1911 г.

В университете Н. К. Гудзий посещал лекции по методологии литературы, которые читал тридцатисемилетний профессор В. Н. Перетц — один из самых молодых профессоров на факультете. «Они впервые создали у меня представ­ление о литературоведении как о науке с такими ее проблемами, о которых я и не подозревал до тех пор, — вспоминал Н. К. Гудзий. — Я получил понятие о различных литературоведческих школах и направлениях, о вкладе в литера­турную науку бр. Гримм, Бенфея, Буслаева, Пыпина, Тихонравова, Алексан­дра Веселовского, Шахматова. <...> Профессор В. Н. Перетц, специалист пре­имущественно по русской и украинской литературе, древней и XVIII века, и по истории старинного театра, русского и украинского, был не только не­заурядным ученым, но и образцовым педагогом, сумевшим привлечь к ис­следовательской работе ряд студентов, своих учеников. У себя на квартире он организовал в 1907 г. "Семинарий русской филологии", в котором участвова­ли, кроме университетских студентов-филологов, также слушательницы Ки­евских высших женских курсов <...>. Посещали семинарий и оставленные при университете для подготовки к профессорскому званию. Среди членов семи­нария были и лица, работавшие не только в области древней русской и укра­инской литературы, но и литературы новой и вообще в области филологичес­кой науки в широком смысле» (с. 134—135)⁵.

"Николай Каллиникович вступил в «Семинарий...» весной 1908 г. и уча­ствовал в его работе в течение семи лет, до того времени, когда В. Н. Перетц покинул Киев и перевел свой «Семинарий...» в Петроградский университет. Участники «Семинария...» собирались в квартире В. Н. Перетца на четвер­том этаже.

Высокий Перетц-воевода В своем высоком терему Собрал там множество народа, Дай, Боже, здравия ему..." — так начиналась шутливая поэма «Семинариада», написанная одним из участ­ников научных собраний в доме профессора В. Н. Перетца (цит. по: Назаревс-кий А. А. Из далекого и недавнего прошлого // Воспоминания о Николае Кал-линиковиче Гудзии. С. 16).

Вступающие в «Семинарий...» должны были сдать коллоквиум по древне­русской словесности. Новые участники научных собраний выступали с докла­дами, которые живо и строго обсуждались. «Первый доклад Николая Калли-никовича в семинарии был сделан в апреле 1908 года на тему "Типы русских метрических систем в поэзии народной и искусственной". Речь здесь шла о метрике, тонике, ритмике. Докладчик, видимо, волновался, не все получа­лось выразительно, достаточно внятно, и в "Семинариаде", где нашли отра­жение многие наши первые выступления, дебют Николая Каллиниковича вызвал такую ироническую строчку: "Гудзий бубнит и метротонит..."

Кто б мог подумать, что из этого первокурсника, "бубнившего" свои пер­вые доклады, впоследствии получится блестящий лектор, увлекавший своих слушателей глубиной мысли, новизной фактов, свободной формой изложе­ния!» — вспоминал о первом докладе Николая Каллиниковича другой член «Семинария...», А. А. Назаревский (с. 17).

А. А. Назаревскому принадлежит портрет Н. К. Гудзия времен участия в «Семинарии...» и рассказ об одном забавном случае, связанном с его вне­шностью: «Худощавый, несколько даже тщедушный молодой человек, очень живой и подвижный, но не совсем ловкий в движениях, нередко ронявший из рук тросточку (дань тогдашней моде), — он легко мог натолкнуться на кого-нибудь, что-нибудь зацепить. <...>

<...> Он нередко жаловался на усталость, бессонницу, головные боли. Внешний вид его казался иногда болезненным. <...> В октябре 1909 года Ни­колай Каллиникович на одном из заседаний семинария прочитал доклад "Пре­ние живота и смерти в украинской литературе" (то есть "Спор жизни и смер­ти"). Этот же доклад, в дополненном виде, он повторил в марте 1910 года в Петербурге на заседании Общества любителей древней письменности. <...> Еще в 1907 году в Берлине об этом же памятнике была напечатана <...> рабо­та голландской исследовательницы Анны Круазе ван дер Коп, с которой мы все перезнакомились. <...> И вот случилось так, что в гостях у академика А. А. Шахматова, куда все мы, участники семинария, были приглашены, оба исследователя "Прения" оказались за столом рядом и оживленно разговари­вали, точно спорили; да им было о чем и поговорить и поспорить. Я очень хорошо их видел, так как сидел как раз напротив. Контраст был поразитель­ный: пышущая здоровьем, румянощекая, крепко сбитая ван дер Коп и ря­дом — бледный, худой, точно развинченный, наш Николай Каллиникович. "Вот теперь мы наглядно, в лицах, видим "Прение живота и смерти", — шепнул кто-то сзади. Нельзя было не рассмеяться. И сам Николай Каллини-кович от души смеялся, когда ему рассказали об этом. Мы же, не раз еще видя Николая Каллиниковича разговаривающим с ван дер Коп, иначе уже и не называли их, как "прение живота и смерти". А потом, много лет спустя, этот хилый, слабосильный смолоду человек поражал нас — уже в очень зрелые годы— своей исключительной работоспособностью, неутомимостью, неис­тощимой энергией и жизнерадостностью. Я помню, как лихо отплясывал он — в возрасте уже далеко за шестьдесят — на одном из традиционных банкетов после защиты диссертации» (с. 17—18).

Члены «Семинария...», начав свое участие в его работе с докладов на общеметодологические темы, затем готовили исследования и выступления, основанные «на самостоятельном изучении конкретного историко-литератур­ного материала с привлечением рукописных текстов, извлекавшихся из киев­ских книгохранилищ, также из книгохранилищ других городов (Петербурга, Москвы, Екатеринослава, Полтавы, Житомира, Нежина), куда под своим непосредственным руководством В. Н. Перетц направлял специальные экс­курсии участников своего семинария (отчеты об этих экскурсиях в сопровож­дении собранных экскурсантами текстов с предварительным их комментари­ем печатались в киевских "Университетских известиях"). Значительное коли­чество докладов, вышедших из семинария В. Н. Перетца, печаталось в специальных журналах» (с. 135).

В экскурсионных поездках участники «Семинария...» познакомились с крупнейшими учеными-филологами: с исследователями древнерусской книж­ности академиками В. М. Истриным, Н. К. Никольским, П. А. Лавровым, А. И. Со­болевским, А. А. Шахматовым и профессором А. И. Яцимирским, с замеча­тельным лингвистом академиком Ф. Ф. Фортунатовым, с руководителем пуш­кинского семинария при Петербургском университете С. А. Венгеровым, с фольклористами братьями Б. М. и Ю. М. Соколовыми. В научных обществах Киева и Петербурга члены «Семинария...» делали доклады. Во время работы в «Семинарии...» Н. К. Гудзий создал свои первые напечатанные исследования — статьи «Прение живота и смерти и новый его украинский список» (1910) и «Максим Грек и его отношение к эпохе итальянского Возрождения» (1911)⁶.

«Семинарий...» В. Н. Перетца, в котором Н. К. Гудзий приобрел необходи­мые навыки филологического анализа русских средневековых текстов, воспи­тывал ответственное и строгое отношение к научной работе. В. Н. Перетц обла­дал редким даром привлекать к себе будущих талантливых исследователей и помогать раскрытию их талантов. Из «Семинария...» киевского периода выш­ли многие известные ученые. Среди исследователей древнерусской словесно­сти помимо Н. К. Гудзия это В. П. Адрианова-Перетц и С. А. Бугославский.

Отношения у профессора со студентами были простые, доверительно-дружеские. Вот как о них писал сам Н. К. Гудзий: «Бывало, я только проснусь, а кто-то стучит тростью в окно — комната, где я жил тогда в Киеве, была на первом этаже. Это В. Н. Перетц вышел на утреннюю прогулку и кричит мне с улицы: "Николай Каллиникович, не хотите ли пройтись со мной? Побеседу­ем о Максиме Греке". Я был весьма скромный молодой человек, — продол­жал Гудзий, — и мечтал, как о высшем счастье, закончив Киевский универ­ситет, получить место в гимназии. Конечно, мне и в голову не приходило тогда, что я сам могу стать профессором... Но отношения в семинарии Перет-ца были простые, уважительные...» (Лакшин В. Я. В толстовском семинаре Н. К. Гудзия // Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. С. 92).

Н. К. Гудзий окончил Киевский университет с золотой медалью за работу, основанную преимущественно на изучении неизданных рукописей. Работа была посвящена старинным переводам на Украине и в Белоруссии житийных тек­стов, написанных польским книжником и проповедником XVI — начала XVII в. Петром Скаргой (опубликована в 1917 г.). По окончании курса Н. К. Гудзий был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. Одновременно он преподавал в трех киевских женских гимназиях. Об этом времени и о своих первых слушательницах он сохранил приятные и дорогие воспоминания: «Среднешкольное преподавание литературы я вспоминаю с большим удовлетворением: оно было предварительным шагом по пути к моей преподавательской деятельности в высшей школе. С особенной теплотой вспо­минаю я свое преподавание в польской женской гимназии Перетяткович, где я, кроме русской литературы, преподавал и латынь. Польские паненки с боль­шой охотой занимались русской литературой, были неплохо в ней начитаны и особенно любили друга Мицкевича Пушкина. Я навсегда сохраню благодар­ную память о семи годах, проведенных мною в стенах этой гимназии, в среде ее учениц и учителей, а также ее начальницы» (с. 137).

Выдержав в 1914—1915 гг. экзамены на степень магистра, Н. К. Гудзий был допущен в звании приват-доцента к чтению специальных курсов в Киевском университете. Одновременно он стал директором гимназии при Киевской кон­серватории.

Академик М. П. Алексеев оставил такие воспоминания о лекции Н. К. Гуд­зия, которую посетил в те годы, будучи студентом: «Николай Каллиникович входил в аудиторию стройный, подтянутый, с высоким стоячим галстуком-бабочкой, с огромным портфелем и поднимался на высочайшую кафедру, где он читал стоя. Меня — недавнего гимназиста — очень забавляло, что всякий раз, входя на кафедру и оглядывая полупустую аудиторию, в которой находи­лось 5—6 студентов, он громко обращался к нам: "Милостивые государи".

Одна особенность его лекций запомнилась навсегда: трудно было предста­вить себе, как можно было притащить на лекцию такое количество книг, какое приносил с собою Николай Каллиникович. Не понимаю, как они умещались в его портфеле. Я не ясно себе представлял тогда также, зачем они были ему нужны для демонстрации, и лишь многие годы спустя вполне отчетливо понял, зачем это делалось. Библиотека его уже в то время была одной из лучших в Киеве специальных филологических библиотек, тогда как "государственные" книгохранилища, в том числе фундаментальная библиотека университета и подсобные факультетские библиотеки, были бедны новыми книгами и туго пополнялись. Демонстрация всей существующей литературы лектором оправ­дывала суровое методическое требование — судить только о том. что знаешь во всей полноте и со всей основательностью» (Алексеев М. П. Мои первые встречи с Н. К. Гудзием // Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. С. 23).

Чтение Н. К. Гудзием лекций в Киевском университете было непродолжи­тельным. Шла Первая мировая война. Из-за неблагоприятной обстановки на фронте и наступления немецких войск университет был эвакуирован в Сара­тов. Н. К. Гудзий, как и большинство приват-доцентов, читавших специальные курсы, в Саратов не поехал. А вскоре началось новое «Смутное время»: снача­ла Февральская революция, затем Октябрьская. На Украине началась граж­данская война.

В октябре 1918 г. Н. К. Гудзий уехал в Крым, где в Симферополе открылся Таврический университет, являвшийся филиалом Киевского университета. В конце 1921 г. он переехал в Москву, где прожил постоянно до самой смер­ти, не считая полутора лет, с ноября 1941 по май 1943 г., проведенных в эвакуации в Свердловске (ныне Екатеринбург). Николай Каллиникович пре­подавал во 2-м Московском государственном университете (позднее преобра­зованном в Педагогический институт имени Бубнова: позднее был назван именем В. И. Ленина), на Высших литературных курсах, в Институте филосо­фии, литературы и истории (МИФЛИ), выделившемся из состава Москов­ского государственного университета. В эвакуации МИФЛИ влился в МГУ, и Н. К. Гудзий стал преподавать в Московском университете. Некоторое время он был деканом филологического факультета в МИФЛИ и в МГУ. В 1920-е гг. он состоял действительным членом Государственной академии художествен­ных наук (ГАХН), в 1930-х — первой половине 1940-х гг. работал в Институте мировой литературы Академии наук СССР, возглавлял отдел древней лите­ратуры и литературы XVIII в. Был избран действительным членом Украинс­кой Академии наук.

Основным предметом исследования для Н. К. Гудзия оставалась древнерус­ская словесность. Его наиболее известные и поныне сохранившие ценность работы посвящены «Слову» и «Молению» Даниила Заточника, «Слову о пол­ку Игореве», «Житию протопопа Аввакума» и другим древнерусским памят­никам. Но уже со второй половины 1910-х гг. его привлекает и русская литера­тура Нового времени: сначала — творчество А. С. Пушкина, затем — поэзия Ф. И. Тютчева, биография Л. Н. Толстого, история текста его произведений. Стараниями Н. К. Гудзия, благодаря его кропотливейшему текстологическому изучению рукописей, были подготовлены десять томов в 90-томном Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого. К сожалению, научные работы Н. К. Гуд­зия и поныне остаются разрозненными и несобранными, хотя о необходимо­сти их переиздания неоднократно говорилось еще сразу после его смерти...

Профессору А. Н. Соколову запомнился такой случай: «Он всегда внима­тельно слушал, что говорилось на кафедре о том или ином студенте или аспи­ранте, и всегда стремился склонить "весы правосудия" в сторону гуманности, снисхождения. Но только не там, где это расходилось бы с принципиальным отношением к делу, с законными требованиями к студенту. Н. К. Гудзий не терпел невежества. Я помню, как он ударил кулаком по столу и вскочил, когда во время государственного экзамена студентка на вопрос: "Когда жил Иван Грозный?" — ответила: "В XVIII веке". Это не мог вынести даже гуман­нейший Николай Каллиникович» (Соколов А. Н. Профессор-друг//Воспоми­нания о Николае Каллиниковиче Гудзии. С. 48).

Семинары — древнерусский и толстовский, ученики — древники В. В. Кус­ков, А. Н. Робинсон; фольклорист и исследователь «Жития протопопа Авваку­ма» В. Е. Гусев, Марк Щеглов, В. Я. Лакшин, исследовательница Л. Н. Толстого Л. Д. Громова-Опульская.

Академик Д. С. Лихачев запомнил такую встречу на улице с Г. А. Гуков-ским — автором знаменитого учебника по русской литературе XVIII в.: «Перед войной на стрелке Васильевского острова был <...> академический книжный магазин <...>. Он помещался в парадной Музея этнографии и антропологии. Там торговали не только академической книгой. <...> Я работал тогда в Изда­тельстве Академии наук, но был уже знаком с Григорием Александровичем Гуковским. Я встретил его на улице. Он почти бежал. На ходу он объяснил мне, что вышел учебник Гудзия, который обязательно надо купить» {Лихачев Д. С. Впечатления от книги // Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. С. 44).

Почему же выход в свет учебника Н. К. Гудзия был воспринят как событие экстраординарное? Наверное, прежде всего потому, что древнерусская сло­весность была в нем раскрыта и показана как эстетическое явление. Автор учебника внимательно анализирует древнерусские тексты, их сюжеты, стиль, приемы. В учебниках и курсах лекций, прежде написанных другими авторами, характеристика художественных особенностей древнерусских произведений также декларировалась как основная или одна из основных целей. Однако при этом часто пересказ содержания преобладал над анализом поэтики. Это свой­ство присуще и лекционным курсам Ф. И. Буслаева⁷, в меньшей степени — лекциям А. С. Архангельского⁸. Пересказ и краткие, довольно малосодержа­тельные характеристики, часто носящие оценочный характер, отличают учеб­ник для средних школ, составленный известным исследователем древнерус­ской книжности Е. В. Петуховым⁹. Так, все описание стиля «Повести времен­ных лет» ограничено репликой: «Все изложение летописца проникнуто замечательной искренностью и спокойствием», а характеристика Киево-Пе-черского патерика укладывается в одно предложение: «Рассказы <...> отлича­ются замечательной простотой <...>»¹⁰. Приверженность к обобщенным харак­теристикам в сочетании с пересказом отличает и учебник профессора Киевс­кого университета П. В. Владимирова¹¹.

В. Н. Перетц, учитель Н. К. Гудзия, предвосхищая подход исследователей ОПОЯЗа к литературе, ставил целью истории литературы анализ эволюции художественных форм: «историк литературы есть прежде всего историк ли­тературы, ее явлений, а не живописатель быта»; «будучи на формальной точке зрения, единственно для нас возможной, ставя целью при изучении поэтических произведений литературы "как", а не "что" выражено, — мы всегда имеем в литературном произведении любого содержания сторону, подлежащую изучению историка литературы»¹². Однако в лекционных курсах В. Н. Перетц тоже подробно пересказывает тексты, соединяя изложение их содержания с аналитическими замечаниями; описание приемов, свойствен­ных древнерусским книжникам, в его лекциях потеснено не только переска­зом, но и сведениями справочно-библиографического и текстологического характера¹³.

Для А. Н. Пыпина, приверженного подходу, свойственному культурно-исторической школе, одной из задач истории литературы был не анализ по­этики, а обнаружение национальной психологии: «новейшая литературная история, во-первых, ставит себе задачей изложить судьбы национального литературного труда в области художественного творчества <...>; во-вторых, не ограничиваясь произведениями чистого художества, привлекает к иссле­дованию отдельные проявления народной и общественной мысли и чувства, рассматривая эти произведения литературы как материал для психологии на­рода и общества; наконец, изучает явления литературы сравнительно в меж­дународном взаимодействии»¹⁴. В соответствии с этими задачами автор посвя­щает свою книгу не столько характеристике словесности (описание развития литературы ограничено краткими обзорами творчества некоторых книжни­ков), сколько особенностям образования и уровню знаний, свойственных древнерусскому обществу.

В лекционном курсе М. Н. Сперанского, следовавшего традициям куль­турно-исторической школы, над анализом поэтики также превалирует не пе­ресказ, а сведения из истории, истории культуры, этнографии. Характеристи­ки текстов лапидарны, конкретных примеров почти не приводится¹⁵. Особен­но велика роль библиографических справок и сведений из истории изучения памятников; так, анализ «Слова о полку Игореве» строится как изложение существующих в науке интерпретаций.

Подробный рассказ об историческом, культурном и социальном контек­сте создания и бытования древнерусских памятников присущ учебнику, на­писанному В. А. Келтуялой¹⁶. От других книг по истории древнерусской словес­ности этот учебник отличается необычным для медиевистики подходом: В. А. Келтуяла рассматривает причины возникновения и бытования древне­русских произведений с социологической точки зрения. Тексты пересказываются, их поэтика подробно анализируется. Но этот анализ — формализован­ный: он вынесен в конец фрагмента, посвященного тому или иному произве­дению, и назван «комментарием»¹⁷. Приемы классифицируются и перечисля­ются по определенной схеме.

Из старых историй древнерусской литературы учебник Н. К. Гудзия, веро­ятно, больше всего похож на книгу В. М. Истрина¹⁸, в которой органично соединены изложение содержания текстов, замечания и наблюдения над их поэтикой и сведения по истории их изучения. Но книга В. М. Истрина посвя-шена лишь первым двум с половиной векам древнерусской книжности, и уже только поэтому она уступает учебнику Н. К. Гудзия.

Первое, что бросается в глаза читателю учебника Н. К. Гудзия, — подроб­ный пересказ содержания древнерусских текстов. В позднейших учебниках такие пересказы станут намного более лаконичными. Н. К. Гудзий же следует старой традиции¹⁹. Эта черта способна повергнуть в сомнения и даже вызвать боязнь у преподавателей древнерусской книжности: не потакает ли автор нерадивым и ленивым студентам, вводя их в искушение не читать самих текстов, а ко дню сдачи экзамена или зачета познакомиться с их изложением, принадлежащим Н. К. Гудзию? На эти сомнения можно ответить так: нерадивость и леность не победить насильственно, лишив возможности прочитать такие пересказы.

Пересказ, однако же, важен Н. К. Гудзию именно в целях учебных. Еще в античные времена изложение содержания текста было методом его анализа, способом проникнуть в его смысловое пространство. И не случайно извест­ный современный филолог М. Л. Гаспаров, прекрасный знаток античной куль­туры, анализируя поэтические тексты Осипа Мандельштама, прибегает к их прозаическому пересказу. Правда, летописное сказание или житие в отличие от мандельштамовских стихотворений кажутся очень простыми и понятны­ми, и их пересказ для лучшего понимания выглядит излишним. Но это пред­ставление обманчиво: и далекий от нас язык, и строящие текст библейские цитаты, и встречаемые в тексте непривычные тропы рассеивают внимание читателя, если он не изучает древнерусскую книжность профессионально. Даже «простейший», фабульный смысл произведения может ускользнуть.

Пересказывая древнерусские произведения, Н. К. Гудзий приближает их к нам, освобождает от немоты голоса древнерусских книжников. Изложение древнерусских произведений — увлекательное и живое.

Надо напомнить, что учебник создавался и вышел в свет в то время, когда религия и религиозная литература, мягко говоря, не приветствовались. А Н. К. Гудзий подробно излагает содержание множества житий святых, возвращая эти произведения в современную культурную память. Это был очень смелый поступок.

Анализ и выводы естественно следуют, вытекают из изложения содержа­ния памятников. Характеристики поэтики древнерусских памятников всегда выверены, далеки от произвольности и необязательности, от неуместной и для педагога, и для ученого оценочности. Н. К. Гудзия отличает замечательный дар разглядеть своеобразное в похожем и кажущемся одинаковым.

Сохранил автор учебника и главное достояние культурно-исторической школы — рассмотрение памятников в богатстве их культурных связей, в пре­емственности по отношению к различным литературным традициям. В по­зднейших учебниках эта особенность была утеряна.

Непременны в учебнике Н. К. Гудзия и обзоры изучения древнерусских произведений: автор стремится учесть все существующие точки зрения, отно­сящиеся к истолкованию смысла, датировке и атрибуции произведений. Сим­патичная особенность этих обзоров — свобода от исследовательского эгоцен­тризма. Н. К. Гудзий, которому принадлежат специальные исследования мно­гих произведений, никогда не излагает только собственную точку зрения. Сначала — текст (его пересказ), потом бесспорные сведения о нем, потом — все, что является дискуссионным. Таков неизменный принцип Н. К. Гудзия — педагогический, научный, нравственный.

И наконец, о еще одной, выше упоминавшейся особенности учебника — свободе от концептуальности. В учебнике Н. К. Гудзия читатель не найдет ни рассуждений о художественном методе древнерусской литературы — религи­озном символизме, открывающих учебник В. В. Кускова²⁰, ни идеи о смене стилей в древнерусской книжности, принадлежащей Д. С. Лихачеву и отра­женной в учебнике под его редакцией²¹. Не найдем даже термина «барокко», который еще в 1940—1950-х гг. получил права гражданства в отечественной медиевистике²² и стал обозначать круг памятников виршевого стихотворства и драматургии XVII в. В этом отношении автор учебника верен своему неиз­менному принципу: сообщать только бесспорное. И действительно, концеп­ции, в противоположность самим памятникам, преходящи и рождают сомне­ния. Для Н. К. Гудзия были очень важны методологические правила, о которых напоминал студентам его учитель В. Н. Перетц: «Никогда нельзя смешивать с анализом документа своих рассуждений и домыслов, пополнять "от себя" ав­тора памятника. <...> Нельзя смешивать факты, полученные из документа, с результатами рассуждения»²³.

Одним из свидетельств ценности книги Н. К. Гудзия стала ее судьба на Западе. Учебник был переведен на немецкий и английский языки. Он повлиял на книгу итальянского слависта Р. Пиккио о древнерусской литературе (1959, 1968)²⁴— и в отборе памятников, и в их интерпретациях. Учебник Н. К. Гудзия стал основным источником сведений о древнерусской словесности в книге американского историка Дж. Биллингтона «Икона и топор» (1966), представ­ляющей собою популяризированное изложение истории русской культуры²⁵. (Эта книга пестрит многочисленными неточностями и ошибками, в которых повинен не Н. К. Гудзий.)

Свои лекции, запомнившиеся слушателям искрометным блеском и жи­востью, Николай Каллиникович читал по учебнику, хотя мог при необходи­мости и произнести блестящую импровизацию. Известный литературный кри­тик В. Я. Лакшин вспоминал: «Интерес его лекций заключался не только в том, чтоон рассказывал — ибо об этом можно было прочесть в его же учеб­нике, — сколько какон это делал. Сюжеты житийной литературы, сказаний и апокрифов он передавал с редким изяществом, артистизмом, сам откровен­но получая удовольствие от наивной мудрости древнего автора и прелести старинного слога. В наиболее забавных местах он уже заранее начинал хмыкать и как-то особенно форсисто покачивал своей выразительной, необычной, будто высеченной дерзким резцом Гудона головой, подыскивая подходящие слова для изложения чересчур откровенного сюжета. Припоминая историю бесноватой Соломонии, повествуя о Петре и Февронии, о пустынниках, стар­цах и бедных вдовицах, он старался сохранить аромат древности, но времена­ми вносил в свой рассказ и едва приметную тень иронии, современного жи­тейского восприятия легендарной старины. Для любимых же своих авторов — митрополита Иллариона, протопопа Аввакума — он находил подлинно высо­кие слова и задушевные интонации, и я слышу, как он повторяет, любуясь мужественной кротостью аввакумовской протопопицы, знаменитую ее фразу: "Ино, Петрович, побредем...".

Обидно вспомнить, что на одной из таких вот лекций двое зеленых пер­вокурсников — П. В. Палиевский и я, заболтавшись, навлекли на себя грозу. "Я больше не желаю вас видеть на своих лекциях. Мальчишки! Немедленно оставьте аудиторию!" — горячо возмущался Николай Каллиникович, подняв нас со своих мест, и мы уже предчувствовали тяжкое объяснение в деканате и длинный хвост неприятностей. Гнев Гудзия был страшен, но, мгновенно вски­пев, он так же быстро остывал, и, к нашему удивлению, эпизод этот не имел ровно никаких последствий. А через три года, начав заниматься в толстовском семинаре, я уже имел дерзость напомнить об этом случае нашему профессору, и он весело посмеялся вместе со мной» {Лакшин В. Я. В толстовском семинаре Н. К. Гудзия // Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. С. 88—89).

К сожалению, печатные строки не могут передать темперамента Николая Каллиниковича — умевшего и шутить, и гневаться, и говорить возвышенно, но без напыщенности. Николай Каллиникович любил и ценил юмор, сам прибегал к розыгрышам. Об одном из них пишет его ученик, В. В. Кусков:

«Профессор поднимается на кафедру и извлекает из своего необъятного порт­феля толстую небольшого формата "книжицу" необычного вида. Обведя ауди­торию лукавым, несколько насмешливым взглядом и пожевав губами, про­фессор представляется: "Гудзий Николай Каллиникович. Буду вам читать древ­нюю русскую литературу. Лекции мои записывать не обязательно. Скоро выходит из печати мой учебник. Больше работайте самостоятельно, больше читайте, думайте!"

Позже, уже в послевоенные годы, Николай Каллиникович постоянно повторял и развивал эту мысль, доказывал, что в высшей школе необходимо свести количество обязательных лекций до минимума и главное внимание уделить развитию индивидуальных способностей и склонностей студента.

Вот он демонстрирует нам древнюю "рукопись", написанную на перга­мене, говорит о ее палеографических особенностях. Показывает печать и ин­вентарный номер. С веселыми искорками во взгляде спрашивает: "Как вы думаете, почему эта, одна из древнейших рукописей — Архангельское еванге­лие 1092 года — попала ко мне в руки? Может быть, я ее украл, и меня надлежит отправить куда следует?" Засмеявшись, Николай Каллиникович про­должает: "У меня в руках фотоцинкографическое издание 1912 года, точно воспроизводящее рукописный оригинал". Видя на наших лицах некоторое ра­зочарование, утешает, что один немецкий ученый принял эту копию за под­линник» (Кусков В. В. На лекциях и в семинаре в МИФЛИ // Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. С. 56).

Слушательница лекций Н. К. Гудзия, учившаяся на отделении славянской филологии филфака МГУ в середине 1950-х гг., вспоминает о другой — не столь безобидной — шутке профессора, принимавшего зачет по древнерус­ской литературе. Одна из отвечавших плохо помнила (а скорее всего, попро­сту не читала) «Повесть о Фроле Скобееве». Она пыталась мучительно подо­брать слова для рассказа о развязке истории Фрола и соблазненной им Ан­нушки: «И пошли они... ну, это...» — «Куда же они пошли? — заинтересованно спросил профессор. «Ну, это... брак заключать... расписались...» — нашлась девица. «Где? В ЗАГСе?» — невозмутимо спросил Гудзий. «Да...» — простодуш­но подтвердила несчастная студентка. Тут Николай Каллиникович схватился за голову и выскочил в коридор. Он бегал по коридору, крича снова и снова: «В ЗАГС!!! Расписались!!! В семнадцатом веке!!!»

Те, кому не довелось услышать лекций Николая Каллиниковича, могут лишь принять на веру признания мемуаристов, согласных в том, что лекции Н. К. Гудзия были одним из самых замечательных и отрадных явлений. Но остался учебник Николая Каллиниковича. Хотя учебник и устарел в некото­рых частных идеях и характеристиках (эти случаи отмечены в комментарии), он по-прежнему читается с увлечением и интересом. Поэтому можно смело рекомендовать эту книгу нынешним студентам и преподавателям.

А. М. Ранчии, доктор филологических наук, доцент филологического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова,июль 2002 г.

 

ОТ АВТОРА

Предлагаемый курс в хронологической последова­тельности обозревает основные явления истории древ­ней русской литературы на протяжении от XI до XVII в. включительно. Выбор материала, привлечён­ного к изучению, определяется — при наличии в этом материале специфически литературных элементов — преимущественно степенью отражения в нём сущест­венных сторон исторической действительности.

В отношении памятников древней русской литера­туры, как и памятников любой другой старинной литературы, критерий «литературности», обычно применяемый к явлениям литературы новой, далеко не всегда приложим, и самое понятие «литературы» не может считаться безусловным и обладающим та­кими непререкаемыми признаками, которые безогово­рочно могут быть установлены безотносительно к эпохе, о которой идёт речь. Отсюда неизбежная — большая или меньшая — спорность в отнесении или неотнесении того или иного памятника к литератур­ным, спорность, которую автор этой книги по мере своих сил и умения старался сделать минимальной.

Изложение материала сопровождается библиогра­фическими ссылками на важнейшую литературу во­проса. Исчерпывающая библиография не входила в намерения автора книги, преследующей прежде все­го учебную цель. Более полные библиографические справки читатель найдёт в известном справочнике * Мезиер, в библиографическом аппарате «Истории * русской литературы» Пыпина, а также в новейших трудах, упоминаемых в этой книге и содержащих в себе в большинстве случаев обозрение предшест­вующей литературы вопроса.