Билет 24

Публицистическое начало в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и «Авторской исповеди».

Руслан и Людмила» как переходное произведение от классицизма к романтизму. Мифологическая и фольклорная основа произведения.

Билет 23

Сюжет поэмы не имеет прямой основы в русских сказках и былинах. Приключения богатыря ради освобождения красавицы и разработка любовных эпизодов более свойственны западному рыцарскому роману, чем русскому народному эпосу. Однако ряд эпизодов взят из русских сказок: встреча с богатырской головой, шапка-невидимка, живая и мертвая вода и др. Скандинавские микологические сюжеты проникают и в русскую литературу, известна лубочная сказка "Еруслан Лазаревич", в которой действует царь Огненный Шит Пламенное Копье, разъезжающий на восьминогом коне по небу, в данном персонаже легко угадать скандинавского Одина. Любопытно, что эту сказку А.С. Пушкин положил в основу "Руслана и Людмилы". Правда, Огненный царь не перешел в поэму, его заменил Черномор, но зато в ней сохранена говорящая голова великана, имевшая прообразом мертвую голову исполина Мимира, с которой Один любил держать совет. Вообще же стиль обработки народных сказочных мотивов в поэме близок к тому, что наблюдается в литературных переделках русских сказок в литературе XVIII века и периода сентиментализма. Поэма-сказка Пушкина основана на свободной поэтике. В этом мире поэтической свободы Пушкин чувствует себя, как никто другой из его предшественников и современников, «власть имеющим». «„Руслан и Людмила”,— писал Кюхельбекер,— поэма, в которой, при всех ее недостатках, более творческого воображения, нежели всей остальной современной русской словесности». Сюжет поэмы — типично сказочный. Похищение невесты, поиски ее, мотив соперничества, пребывание героини в заколдованном царстве, совершение подвигов для ее спасения, счастливый конец — все это похоже на сказку. Повествование в поэме движется характерно сказочными приемами, но по ходу его, внутри сюжета, происходит постоянное столкновение сказочного и самого обыденного, фантастического и бытового. Колдунья оказывается не только злой, но и жалкой старухой, чародей Черномор — немощным стариком, волшебницы — более чем легкомысленными девицами, сказочная ужасная голова морщится, зевает и чихает. Авторская ирония, которая, как мы уже, но только разрушает строгие жанровые каноны.

В письмах Гоголя начала сороковых годов можно встретить намеки на событие, которое, как он потом скажет, «произвело значительный переворот в деле творчества» его. Летом 1840 года он пережил болезнь, но скорее не телесную, а душевную. Испытывая тяжелые приступы «нервического расстройства» и «болезненной тоски» и не надеясь на выздоровление, он даже написал духовное завещание. По словам С. Т. Аксакова, Гоголю были «видения», о которых он рассказывал ухаживавшему за ним в ту пору Н. П. Боткину (брату критика В. П. Боткина). Затем последовало «воскресение», «чудное исцеление», и Гоголь уверовал, что жизнь его «нужна и не будет бесполезна». Ему открылся новый путь. «Отсюда, — пишет Аксаков, — начинается постоянное стремление Гоголя к улучшению в себе духовного человека и преобладание религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, которое уже не совместимо с телесною оболочкою человека»[1].

О переломе в воззрениях Гоголя свидетельствует и Павел Анненков, который утверждает в своих воспоминаниях: «Великую ошибку сделает тот, кто смешает Гоголя последнего периода с тем, который начинал тогда жизнь в Петербурге, и вздумает прилагать к молодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже тогда, как свершился важный переворот в его существовании». Начало «последнего периода» Гоголя Анненков относит к тому времени, когда они вместе жили в Риме: «Летом 1841 года, когда я встретил Гоголя, он стоял на рубеже нового направления, принадлежа двум различным мирам» знает деловые и человеческие качества своих крестьян.
Предельная степень человеческого падения запечатлена Гоголем в образе богатейшего помещика губернии (более тысячи крепостных) Плюшкина. Биография персонажа позволяет проследить путь от “бережливого” хозяина к полусумасшедшему скряге. “А ведь было время, когда он... был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать... навстречу выходили две миловидные дочки... выбегал сын... Сам хозяин являлся к столу в сюртуке... Но добрая хозяйка умерла, часть ключей, а с ними мелких забот перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее”. Вскоре семья полностью распадается, и в Плюшкине развиваются невиданные мелочность и подозрительность. “... Сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве”. Итак, отнюдь не социальные условия привели помещика к последнему рубежу нравственного падения. Перед нами трагедия (именно трагедия!) одиночества, перерастающая в кошмарную картину одинокой старости.