Жанри літератури

Каналетто ! жанр городского

Бернардо Белотто ! пейзажа

Франческо Гварди ! (ведута)

Иниго Джонс (классицизм)

Кристофер Рен

Палладианство представлено

Колином Кемпбеллом

Ричарда Бёрлингтона

Уильяма Кента

Неоклассицизм представлен:

творчеством Уильяма Чемберса

Роберта Адама и их последователей

Джорджа Дэнса Младшего(тюрьма Ньюгейт в Лондоне)

и сэра Джона Соуна

«Готическое возрождение»

Хорас Уолпол

Уильям Хогарт

Джошуа Рейносдс

Томас Гейнсборо

Джордж Морланд (пейзаж)

Адам Эльсхеймер

Антон Рафаэль Менгс

Ангелика Кауфман

Доменико Трезини

Иван Зарудный

Дмитрий Ухтомский

Особо !!! Франческо Бартоломео Растрелли

Александр Кокоринов

Жан Батист Вален-Деламот

Антонио Ринальди

Джакомо Кваренги

Чарльз Камерон

Василий Баженов

Матвей Козаков

Бартоломео Растрелли

Федот Шубин

Михаил Козловский

Этьен Морис Фальконе, Мари Анн Коло

Иван Никитин

Луи Каравакк

Андрей Матвеев

Иван Вишняков

Алексей Антропов

Иван Аргунов

Антон Лосенко

Федор Рокотов

Дмитрий Левицкий

Владимир Боровиковский

Луна. Сияющая луна. Полная, толстая, красная луна; ночь светла, как день, лунный свет льется на землю, неся радость, радость, радость. А еще гортанный зов тропической ночи, приятный и одновременно дикий голос ветра, с воем прорывающегося сквозь волосы, молчаливый вопль звездного света и зубовный скрежет света лунного там, внизу, у воды.

Все взывает к жажде. О, этот симфонический рев тысяч невидимых голосов, крик Жажды внутри тебя, сама суть, молчаливый наблюдатель, затаившееся холодное нечто, хохочущее и танцующее в лунном свете. Это сам я, который на самом деле не я, а тот, кто глумился и хохотал, а вот теперь зашелся от голода. От Жажды. А Жажда на сей раз очень сильна, будто свитая хладнокровной рукой спираль, потрескивающая от напряжения, готовая к прыжку, совершенно готовая… И все же она ждет и наблюдает. И вместе с ней жду и наблюдаю я.

Я жду и наблюдаю за священником уже пять недель. Все это время Жажда колола, дразнила и гнала меня. Уже три недели я знаю, что именно он, он следующий, он и я – мы оба принадлежим Темному Пассажиру. Последние три недели я провел, борясь с натиском растущей Жажды – она поднималась во мне ревущей волной, которая падает на берег, однако не отступает, а только с каждой секундой продолжает набухать.

Но мне требовалось время. Время, чтобы удостовериться. Нет, не убедиться, что священник – именно тот, в этом я был уверен уже давно. Удостовериться в том, что все можно сделать правильно, сработать четко. Мне нельзя попасться, во всяком случае, сейчас. Я слишком долго трудился, чтобы позволить себе удовольствие сделать дело, не подвергая опасности свою скромную счастливую жизнь.

И мне слишком это нравится, чтобы вдруг остановиться.

Так что я всегда осторожен. Всегда аккуратен. Всегда заранее подготовлен, чтобы все было правильно. И когда все оказывается правильно, я трачу еще немного времени, чтобы удостовериться. Так поступал Гарри, безупречный и дальнозоркий полицейский, мой приемный отец, благослови его Боже. Всегда будь уверен, будь осторожен, будь точен, говорил он. И вот уже неделя, как я уверен, что все правильно. Гарри понравилось бы.

Сегодня, уходя с работы, я знал: вот оно. Нынешняя ночь – именно та Ночь. Не такая, как другие. Этой ночью все и произойдет, должно произойти. Как бывало раньше. Так же, как будет еще и еще.

А сегодня это случится со священником.

Его зовут отец Донован. Он преподает детишкам музыку в приюте Святого Антония в Хомстеде, во Флориде. Дети любят священника. И конечно, он любит детей, очень любит. Он посвятил им всю жизнь. Выучил креольский и испанский. Освоил их музыку. Все для детишек. Что бы он ни делал – все для детишек. Все.

Сегодня вечером я наблюдаю за ним точно так же, как наблюдал много вечеров. Наблюдаю, как он выходит из приюта, останавливается и заговаривает с маленькой чернокожей девочкой, вышедшей вместе с ним. Ей не больше восьми лет, но и для этого возраста она кажется слишком маленькой. Отец Донован садится на ступеньку и говорит с ней. Девочка тоже садится и начинает покачиваться взад-вперед. И так минут пять. Они смеются. Девочка льнет к священнику, а он гладит ее по головке.

Выходит монахиня и, прежде чем заговорить, на мгновение останавливается в дверном проеме. Улыбается и протягивает руку. Девочка жмется к священнику. Отец Донован обнимает ее, целует на прощание и встает. Монахиня, смеясь, что-то говорит отцу Доновану. Тот что-то отвечает.

И идет в сторону машины. Наконец! Я приготовился и…

Пока рано. В пятнадцати футах от входа стоит служебный микроавтобус приютского вахтера. Когда отец Донован проходит мимо, раздвижная дверь открывается, из нее высовывается человек с сигаретой и здоровается со священником. Тот опирается на машину, они о чем-то разговаривают.

Везение. Снова везение. В такие ночи всегда везет. Я не видел человека, даже не догадывался, что он в микроавтобусе. А вот он мог увидеть меня.

Я делаю глубокий вдох. Выдох – медленный и спокойный, я холоден как лед. Это мелочь. Кроме нее, я не упустил ничего. Я все сделал правильно, все и везде, как положено.

Сейчас!

Отец Донован снова направляется к своей машине, на заднем сиденье которой спрятался я. Оборачивается и что-то кричит. Вахтер в ответ машет ему рукой, гасит сигарету и скрывается в здании приюта.

СЕЙЧАС!

Я поднимаюсь на сиденье позади него и набрасываю удавку на шею. Всего одно быстрое скользящее движение – и петля рыболовной лески, рассчитанной на пятидесятифунтового тунца, точно ложится на место. А священник только слегка всхрапнул в панике – и все.

– Теперь ты мой, – проговорил я, и он замер настолько четко, будто всю жизнь тренировался или вдруг услышал другой голос – того хохочущего наблюдателя внутри меня. – Делай в точности, что я скажу.

Он с хрипом втянул воздух и посмотрел в зеркало заднего вида. Мое лицо ждало его там, закрытое белой шелковой маской, только глаза видны.

– Понял?

Шелк маски встрепенулся.

Отец Донован ничего не ответил. Только смотрел в глаза. Я затянул удавку чуть туже.

– Понял? – повторил я уже немного мягче.

На сей раз он кивнул. Дрожащей рукой потянулся к удавке, видно было, что он не знает, что будет, если попытаться ослабить ее. Лицо священника багровело.

Я ослабил натяжение.

– Веди себя хорошо, – сказал я, – и проживешь дольше.

Отец Донован сделал глубокий вдох. Было слышно, как воздух ворвался в его легкие. Закашлялся, снова вдохнул. Однако сидел тихо и не делал попыток вырваться.

И это было хорошо.

Мы тронулись. Отец Донован выполнял мои указания, никаких шуток и колебаний. Мы поехали на юг, через Флорида-Сити, повернули на Кард-Саунд-роуд. Могу точно сказать, что священник занервничал, когда мы на нее свернули, но не проронил ни слова. Даже не попытался заговорить со мной; обе руки на руле, сжаты так, что побелевшие костяшки готовы выскочить. И это тоже хорошо.

Мы проехали на юг еще минут пять. По-прежнему – никаких звуков, кроме шуршания шин и песни ветра, да еще огромной луны, наполняющей мои вены своей могучей музыкой. Да осторожный Наблюдатель, тихонько посмеивающийся в тяжелой пульсирующей музыке ночи.

– Поверни здесь, – наконец сказал я.

Глаза священника взметнулись в зеркале навстречу моим. В них сверкала паника.

– Поверни здесь, – повторил я, и он повернул. Сник, как будто ожидал этого всю дорогу, готовился всю жизнь, и все же повернул.

Узкий проселок был едва виден. Чтобы здесь ехать, нужно знать, что он есть. И я знал. Я бывал здесь раньше. Длиной грунтовка мили две с половиной: три поворота, по скошенной траве, через рощу, мимо небольшого канала, дальше в болото и – на лесную поляну.

Пятьдесят лет назад кто-то построил здесь дом. Значительная его часть еще на месте. Судя по ней, дом был большим. Три комнаты и половина крыши сохранились, однако ясно, что люди уехали отсюда много лет назад.

Вот только в маленьком заброшенном огороде в боковом дворе недавно что-то явно рыли.

– Останови машину, – приказал я, когда фары осветили развалины.

Отец Донован неуклюже повиновался. Страх уже перешел на тело, сковав ноги, руки и мысли.

– Выключи мотор. Выключил.

Вдруг стало очень тихо.

Какая-то живность стрекотала на дереве. Ветер шевелил траву. Все тише и тише… молчание стало таким глубоким, что почти поглотило рев ночной музыки, вырывающейся из тайного моего естества.

– Выходи, – сказал я.

Отец Донован не шевелился. Его глаза смотрели на огород.

Там были видны несколько небольших холмиков. В лунном свете земля на них казалась очень темной. А отцу Доновану она должна была казаться совсем черной. Он не двигался.

Я резко затянул удавку, сильнее, чем он ожидал, сильнее, чем он был готов выдержать. Спина священника выгнулась, вены на лбу побагровели, он решил, что пришла смерть.

Но он ошибался. Пока нет. На самом деле еще довольно долго.

Я распахнул дверь машины и вытащил его за собой, просто чтобы он ощутил мою силу. Отец Донован вывалился на песчаную обочину, извиваясь, как раненая змея. Темный Пассажир рассмеялся, ему это понравилось, а я продолжил исполнение своей роли. Наступил ботинком священнику на грудь, крепко держа петлю.

– Ты выслушаешь меня и сделаешь, как я скажу. У тебя нет выбора. – Я наклонился и слегка ослабил петлю. – Ты должен понимать. Это важно.

И он услышал меня. Его глаза, налившиеся кровью и болью, встретились с моими в моменте просветления: сейчас он увидит все, что должно с ним произойти. И он увидел. И понял, насколько для него важно вести себя правильно. Он начал понимать.

– Теперь вставай.

Медленно, очень медленно, не отводя от меня взгляда, отец Донован встал. Мы простояли так – глаза в глаза – довольно долго, почти слившись в одно существо и одно желание. И тут он дрогнул. Попробовал поднести руку к лицу, но не донес.

– В дом, – сказал я, тихо так. В дом, где все было готово.

Отец Донован опустил глаза. Попытался еще раз посмотреть на меня, но уже не смог. Повернулся в сторону дома, но остановился, вновь увидев темные холмики на огороде. Опять попытался взглянуть на меня и снова не смог – после вида этих черных залитых лунным светом кучек земли.

Двинулись к дому, он – у меня на поводке. Священник шел, покорно опустив голову, – хорошая и понятливая жертва. Пять покосившихся ступеней вверх, через узкие воротца, к входной двери, которую кто-то захлопнул. Отец Донован остановился. Глаза вниз, на меня не смотрит.

– В дверь, – сказал я своим мягким командным голосом.

Отец Донован задрожал.

– Заходи в дверь, – повторил я. Он не мог.

Перегнувшись через священника, я распахнул дверь. Ногой втолкнул отца Донована внутрь. Он споткнулся, устоял и остановился уже внутри, плотно стиснув веки.

Я закрыл дверь. На полу рядом с дверью я оставил фонарь и теперь поднял его и включил.

– Смотри, – прошептал я.

Отец Донован медленно и осторожно открыл один глаз. И замер. Время остановилось для отца Донована.

– Нет, – сказал он.

– Да, – сказал я.

– О нет! – сказал он.

– О да, – сказал я. И он заорал:

– Не-е-ет!

Я поддернул удавку. Крик как обрезало, и священник упал на колени. Хрипловато захныкал.

– Да, – сказал я. – Ужасное месиво, правда?

Его лицо исказилось в попытке закрыть глаза. Он не мог смотреть, только не сейчас, только не на это. И немудрено, зрелище действительно жуткое. Но он должен это увидеть. Должен. Не ради меня. И не только ради Темного Пассажира. Ради себя самого. Он должен увидеть. А он как раз и не смотрел.

– Открой глаза, отец Донован, – сказал я.

– Пожалуйста… – заныл он.

Это очень подействовало мне на нервы, хотя не должно бы; ледяной самоконтроль куда-то подевался: вот так ныть при виде этого месива на полу!.. Я сбил его с ног, с силой затянул удавку, правой рукой схватил за затылок и шарахнул лицом прямо о грязный покоробившийся пол. На лице священника появилась кровь, и это взбесило меня еще больше.

– Открой глаза, – сказал я. – Открой их. Открой их немедленно. Смотри! – Я за волосы откинул ему голову. – Делай, как тебе говорят. Смотри. Или я отрежу тебе веки.

Это прозвучало убедительно. Сработало. И он сделал то, что ему сказали. Посмотрел.

Мне пришлось потрудиться, чтобы получилось нормально, но для этого пришлось работать с тем, что было. У меня бы вообще ничего не вышло, если бы они не пробыли там достаточно долго, чтобы все высохло. Но какие же они были грязные!.. Мне удалось очистить почти всю грязь, однако часть тел пролежала в земле так давно, что уже нельзя было сказать, где начиналась грязь, а где кончалось тело. Об этом невозможно не думать, правда… Такая грязь…

Их было семеро, семь маленьких тел, семь удивительно грязных приютских детишек, выложенных на резиновые коврики для душа, чистые и непромокаемые. Семь ровных полосок поперек комнаты.

Указывающие на отца Донована. И вот он знает. Он скоро будет с ними.

– Святая Мария всемилостивая!.. Я резко дернул удавку.

– Не надо этого, отец. Не сейчас. Сейчас – момент истины.

– Пожалуйста, – прохрипел он.

– Да, проси меня. Это хорошо. Намного лучше. – Я снова дернул. – Думаешь, это все, отец? Семь трупов? А они просили?

Ему нечего было сказать.

– Ты уверен, что это все, отец? Всего семь? Я всех выкопал?

– О Боже!.. – прохрипел он с болью, которую было приятно слышать.

– А что в других городах, отец? Как насчет Файетвилля? Поговорим о Файетвилле?

Он только всхлипнул.

– А как насчет Ист-Оранджа? Там их было трое? Или я кого-то пропустил? Четверо в Ист-Орандже, а, отец?

Отец Донован попытался издать крик. В получившемся слабом звуке звучало настоящее чувство, правда, при плохой технике исполнения. Потом отец Донован свалился лицом вниз, и я дал ему немного поныть, прежде чем рывком поставить на ноги. Стоял священник шатаясь, совершенно не контролируя себя. Он обмочился, по подбородку стекала слюна.

– Прошу вас, – проговорил он. – Я не мог ничего с собой поделать. Просто не мог. Пожалуйста, вы должны понять…

– Я понимаю, отец, – сказал я, и в моем голосе теперь уже было что-то от голоса Пассажира.

Священник замер. Медленно поднял голову, и то, что он увидел в моих глазах, успокоило его.

– Прекрасно понимаю.

Я приблизился к нему вплотную. Пот на щеках священника, казалось, превратился в лед.

– Видишь, я тоже ничего не могу с собой поделать. Теперь мы почти касались друг друга. Натянув удавку, я снова сбил его с ног. Отец Донован растянулся на полу.

– Но дети?! Я никогда не смог бы сделать такое с детьми.

Я поставил свой тяжелый чистый ботинок ему на затылок и надавил что было силы.

– Дети – никогда. Мне нужны такие, как ты.

– Кто вы такой? – прошептал отец Донован.

– Начало, – ответил я. – И конец. Познакомься со своей смертью.

Игла была у меня наготове, она как нужно вошла ему в шею, легкое сопротивление сведенных мышц, но не самого священника. Нажатие на поршень – и шприц заполнил отца Донована быстрым и чистым покоем. Буквально через мгновение его голова поплыла, лицо повернулось ко мне.

Действительно ли он видит сейчас меня? Двойные резиновые перчатки, аккуратный комбинезон, гладкую шелковую маску? На самом деле видит? Или он увидит меня только в другой комнате, комнате Пассажира, Чистой Комнате? Со стенами, выкрашенными два дня назад в белый цвет, вымытой, надраенной, проветренной, такой чистой, что чище не бывает. Посередине комнаты, окна которой заклеены плотными прорезиненными листами белого цвета, посередине, под яркими лампами, на столе, который я сам сделал, видит ли он меня? Коробки с белыми мешками для мусора, бутыли с химикалиями и выложенные в ряд пилы и ножи? Видит ли меня наконец?

Или он видит только те семь грязных комков (хотя кто знает, сколько их всего было)? Или, в конце концов, видит, как сам безмолвно превращается в такую же массу там, на огороде?

Конечно же, нет. Его воображения недостаточно, чтобы представить себя в таком виде. И в какой-то степени он прав. Ему никогда не стать тем ужасным месивом, в которое он превратил детей. Я никогда так не смог бы, не позволил бы себе такого. Я не такой, как отец Донован, не такое чудовище.

Я очень чистоплотное чудовище.

Чистоплотность требует времени, но стоит его. Стоит, потому что Темный Пассажир будет доволен и надолго успокоится. Стоит просто для того, чтобы делать все правильно и аккуратно. Убрать еще одну кучу дерьма из этого мира. Всего несколькими аккуратно упакованными мешками для мусора больше – и мой маленький уголок мира станет чище и счастливее. Лучше.

У меня около восьми часов, прежде чем придет пора уезжать. И чтобы сделать все правильно, мне потребуется все это время.

Клейкой лентой я привязал священника к столу, обрезал всю одежду. Предварительную работу сделал быстро: побрил, помыл, обрезал все, что неряшливо торчало. Как всегда, я почувствовал, как прекрасный, долгий, медленный прилив начинает наполнять мое тело. Пока я работаю, он будет вибрировать во мне, поднимать и увлекать с собой, и так до самого конца, пока не угаснет и не превратится в отлив, на волнах которого уплывут и Жажда, и священник.

А перед тем как я принялся за серьезную работу, отец Донован открыл глаза и посмотрел на меня. В них уже не было страха – такое иногда случается. Глядя прямо на меня, он пошевелил губами.

– Что? – спросил я, придвинувшись ближе. – Не слышу тебя.

Он вздохнул, медленно и мирно, а потом снова произнес это… и закрыл глаза.

– Не за что, – ответил я и приступил к работе.

К половине пятого утра со священником было покончено. Все чисто. Я чувствовал себя намного лучше. Потом у меня всегда так. Просто тащусь от убийства. Оно вышибает из милашки Декстера его темные заморочки. Дивная разрядка, когда внутри открываются все эти гидравлические предохранительные клапаны. Я люблю свою работу, и извините, если это вас трогает. Нет, правда извините. Но так уж сложилось. И конечно, речь идет не о каком-то обыкновенном убийстве. Мое убийство совершается должным образом, в должное время, с должным партнером – все это слишком сложно, но крайне необходимо.

Однако всегда немного опустошает. То есть я устал, хотя напряжение прошлой недели ушло, холодный голос Темного Пассажира успокоился, а я снова мог стать тем, кто я есть. Ловкий, забавный, беспечный и мертвый внутри Декстер. Уже не Декстер с ножом, не Декстер-мститель. Нет – до следующего раза.

Я вернул все тела на огород, добавив им нового соседа, прибрал, как мог, разваливающийся домишко. Все свои вещи сложил в машину священника и поехал в южном направлении туда, где на небольшом боковом канале стоял мой катер, семнадцатифутовый «Уэйлер» с небольшой осадкой и мощным движком. Прежде чем подняться на борт, столкнул машину священника в канал. Убедился, что она исчезла в воде. И только тогда завел движок и вывел судно из канала, направляясь на север, поперек залива. Солнце только вставало, отражаясь в надраенных деталях катера. Я надел свое самое доброе и счастливое лицо: ни дать ни взять – ранняя пташка-рыболов возвращается домой. Кто еще поймал такого тунца, как я?

К половине седьмого я уже был дома в Коконат-Гроув. Достал из кармана препарат – обычную чистую полоску стекла, в центре которой аккуратная и одинокая капелька крови священника. Такая симпатичная и чистая, давно высохшая и всегда готовая попасть под мой микроскоп, когда мне захочется воспоминаний. Я положил препарат к остальным тридцати шести четким и аккуратным, очень сухим капелькам крови.

Потом был особенно долгий душ, горячая-горячая вода смывала с меня остатки напряжения, расслабляла клубки мышц, уничтожала последние еле ощутимые остатки запахов священника, огорода и небольшого домишки на болоте.

Дети. За это его стоило убить дважды.

Что бы ни сделало меня тем, кто я есть, оно опустошило меня, лишило чувств. Не считаю это таким уж крутым делом. Уверен, что подавляющее большинство ежедневных человеческих контактов притворные. Я притворен просто всегда. Я классно притворяюсь, полное отсутствие чувств.

Но я люблю детишек. У меня их никогда не будет – сама идея секса для меня не существует. Только представь себе это дело – да как ты можешь? Где твое чувство достоинства? Но дети, дети – это особое.

Отец Донован заслужил смерть. Гарри со своим кодексом, да и Темный Пассажир должны быть довольны.

К семи пятнадцати я снова почувствовал себя очищенным. Выпил кофе, поел хлопьев и отправился на работу.

Здание, в котором я работаю, находится недалеко от аэропорта. Большая модерновая штуковина, белая, с массой стекла. Моя лаборатория на третьем этаже, в конце. Рядом с ней у меня небольшой кабинет. Не то чтобы кабинет, просто маленькая клетушка, отвоеванная от основного помещения лаборатории крови. Зато моя, ни с кем не делится, никто сюда не допускается, не лезьте на мою территорию. Стол со стулом, еще один стул для посетителя, если тот не слишком крупный. Компьютер, полка, шкаф для папок. Телефон. Автоответчик.

Автоответчик с мигающим индикатором. Сообщение на автоответчике для меня – не особо привычная штука. По ряду причин в мире очень немного людей, которые могли бы придумать, что сказать лаборанту, специализирующемуся на исследовании образцов крови. Одна из немногих, у кого есть что сказать, – Дебора Морган, моя сводная сестра. Коп, как и ее отец.

Сообщение – от нее.

Я нажал кнопку и услышал дребезжащую музыку в стиле техно, потом – голос Деборы.

– Декстер, пожалуйста, как только появишься… Я на месте преступления на Тамиами-Трейл, у мотеля «Касик». – Пауза. Было слышно, как она прикрыла микрофон рукой и кому-то что-то сказала. Потом снова взрыв мексиканской музыки и снова ее голос. – Можешь выбраться сюда прямо сейчас? Прошу тебя, Деке!

И повесила трубку.

У меня нет семьи. По крайней мере насколько мне известно. Где-нибудь, я уверен, должны быть носители аналогичного генетического материала. Мне жаль их. Но я никогда не встречался с ними, не пытался их найти, да и они не пытались. Меня усыновили и вырастили Гарри и Дорис Морган, родители Деборы. И если подумать, кем я стал, они здорово меня воспитали, как по-вашему?

Оба уже умерли. И потому Деб – единственный на свете человек, которому не плевать, жив я или нет. По какой-то неизвестной мне причине она предпочитает, чтобы я оставался живым. Я думаю, что это неплохо, и если бы у меня были чувства, они были бы связаны с Деб.

Поэтому я поехал. От стоянки Метро-Дейд[1]я быстро добрался до Тэрнпайк, а по ней на север – в сторону района Тамиами-Трейл, на родину мотеля «Касик» и еще нескольких сотен его братьев и сестер. В своем роде это рай. Особенно если ты – таракан. Ряды строений, которым удается одновременно и сверкать, и разлагаться. Яркий неон на древних, запущенных и облупившихся конструкциях. Если окажешься там не ночью – приехать еще раз больше не захочется никогда. Потому что видеть такие места при дневном свете – это как читать последнюю строку своего непрочного контракта с жизнью.

В каждом крупном городе есть такие районы. Если карлик-извращенец захочет секса с кенгуру и школьным хором, он найдет сюда дорогу и снимет комнату. Когда он кончит, то может пригласить всю ораву в ресторанчик по соседству – на чашку кубинского кофе и полуночный сандвич. И всем будет наплевать, пока он дает чаевые.

В последнее время Дебора проводит там слишком много времени. Это ее мнение, не мое. Казалось бы, неплохое место, куда можно отправиться, если ты коп и желаешь повысить вероятность поймать того, кто нарушает закон.

Дебора смотрит на это иначе. Может, потому, что она работает в полиции нравов. Симпатичная молодая женщина из полиции нравов, попав в район Тамиами-Трейл, обычно заканчивает наживкой под прикрытием. То есть стоит почти голая на улице и ловит мужиков, которые хотят платить за секс. Дебора терпеть это не может. Никогда бы не работала по проституткам, разве что в социологическом аспекте. Не думайте только, что наблюдение за неверными мужьями – реальная борьба с преступностью. И, что известно только мне, она терпеть не может все, что чересчур подчеркивает ее женственность и сексапильную фигуру. Дебора хотела быть копом, и не ее вина, что ей бы фотографироваться на обложку глянцевого журнала.

Заезжая на парковку между «Касиком» и его соседом – «Кафе кубано», я заметил, что в настоящий момент она подчеркивает свою фигуру на все сто. На Деборе был неоново-розовый топ, обтягивающие шорты из спандекса, черные чулки в сеточку и туфли на шпильке. Прямо как из магазина одежды для голливудских шлюх, только в формате 3D.

Несколько лет назад кто-то в отделе нравов прослышал, что сутенеры смеются над ними в открытую. Оказалось, что копы из нравов, в основном мужчины, сами выбирали наряды для своих оперативниц, работающих под прикрытием. И хотя выбор одежды очень многое говорил об их предпочтениях, он совершенно не походил на то, что носят шлюхи. Так что кто угодно на улице мог определить, есть ли в сумочке у новой девочки значок и пистолет.

В результате такой подсказки копы из нравов начали настаивать, чтобы работающие под прикрытием девушки сами выбирали себе рабочие костюмы. В конце концов, девчонки больше знают о том, что выглядит правильно, да?

Может быть, большинство и знает. Но не Дебора. Она ни в чем не чувствует себя удобно, кроме джинсов. Вы бы видели, что она хотела надеть на выпускной. А сейчас – я никогда не встречал красивую женщину в таком откровенном наряде, которая выглядела бы настолько сексуально непривлекательной, как Деб.

Но она выделялась. Дебора сдерживала толпу, значок поблескивал с верхнего края топа. Она больше бросалась в глаза, чем полмили ярко-желтой ленты, натянутой вокруг места преступления, и была заметнее трех патрульных машин со сверкающими мигалками.

Дебора стояла лицом к парковке, сдерживая от растущей толпы зевак лабораторную команду, копавшуюся в мусорном контейнере кофейни. Хорошо, что меня не включили в нее. Вонью помойки тянуло через всю стоянку – смесь смрада латиноамериканской кофейной гущи, испорченных фруктов и протухшей свинины.

Коп у въезда на стоянку оказался знакомым. Он махнул мне, я въехал и нашел место, где встать.

– Деб, – приветствовал я сестру, подходя прогулочным шагом. – Ничего костюмчик! Фигуру демонстрирует в самом выгодном свете.

– Пошел ты! – ответила она, залившись краской. Такое не часто увидишь у взрослого копа. – Нашли еще одну проститутку. По крайней мере похоже, что проститутку. Трудно сказать точно по тому, что от нее осталось.

– Уже третья за последние пять месяцев, – сказал я.

– Пятая. Еще двух нашли в Броварде, – мотнула она головой. – А эти засранцы продолжают утверждать, что официальной связи между случаями не установлено.

– Какую кучу бумажной работы прибавила бы такая связь, – услужливо поддакнул я.

Деб решила показать зубки.

– А как насчет вашей чертовой обычной полицейской работы? – рыкнула она. – Идиоту понятно, что убийства связаны.

Ее слегка передернуло.

Я в изумлении уставился на нее. Она коп, дочь копа. Ее ничем особо не проймешь. Когда Дебора только поступила в полицию и старшие ребята подшучивали над ней – показывали искромсанные тела, которых в Майами навалом ежедневно, надеясь, что она стравит свой обед, – она даже глазом не вела. Все это она уже видела. Была, делала, знает. А сейчас ее передернуло.

Интересно.

– Особый случай, что ли? – спросил я.

– Случай, который произошел на моем участке. – Она ткнула в меня пальцем. – А значит, я намерена раскопать это дело, засветиться и получить перевод в отдел убийств.

Я одарил ее счастливой улыбкой.

– Амбиции, Дебора?

– Да, черт возьми! Я хочу выбраться из отдела нравов и из долбанного секс-костюма. Я правда хочу в отдел убийств, Декстер, и это дело может стать моим билетом. При одном маленьком условии… – Она сделала паузу. А потом сказала нечто совершенно ошеломляющее: – Пожалуйста, помоги мне, Деке.

– Пожалуйста, Дебора? Ты говоришь мне пожалуйста! Ты знаешь, как я начинаю от этого нервничать?

– Хватит трепаться, Деке.

– Нет, серьезно, Дебора…

– Я сказала, хватит! Ты поможешь мне или нет?

После того как она все так повернула, да еще это странное и редкое «пожалуйста», что еще я мог ответить, кроме: «Конечно, Деб. Ты же знаешь, что помогу».

– Я не знаю этого, Деке. Я ничего про тебя не знаю.

– Обязательно помогу, Деб, – повторил я, стараясь звучать уязвленно.

С очень хорошей имитацией оскорбленного достоинства на лице я направился к помойке, где возились остальные лабораторные крысы.

Камилла Фидж в поисках отпечатков пальцев ползала по куче мусора. Эта коренастая женщина с короткой стрижкой, лет тридцати пяти, никогда не реагировала на мои легкие и элегантные комплименты. Увидев меня, она встала на коленки, покраснела и проводила взглядом, не сказав ни слова. Она всегда так – уставится на меня, а потом краснеет.

На дальнем конце помойки, на перевернутом ящике из-под молока, сидел Вине Мацуока и копался в горсти мелкого мусора. Он наполовину японец и любит шутить, что на его долю пришлась меньшая половина. По крайней мере он считал это шуткой.

В открытой азиатской улыбке Винса есть что-то слегка неестественное. Как будто он научился ей по книге с картинками. Даже когда он проделывает над копами положенные по штату грязные шутки и приколы, никто не злится на него. Правда, никто и не смеется, но Винса это не останавливает. Он продолжает воспроизводить свои корректные ритуальные жесты, однако всегда кажется, что он просто прикидывается. Думаю, именно потому он мне и нравится. Еще один парень, притворяющийся человеком, прямо как я.

– Ну, Декстер, – произнес Вине, не поднимая глаз, – что привело тебя сюда?

– Я приехал, чтобы увидеть, как настоящие эксперты действуют в полностью профессиональной атмосфере. Не встречал здесь таких?

– Ха-ха, – ответил он. Предполагалось, что это смех, однако он был еще фальшивее его улыбки. – Тебе мерещится, что ты в Бостоне? – Вине что-то нашел, повернул к свету и прищурился. – Серьезно, почему ты здесь?

– Почему бы мне здесь не быть, Вине? – произнес я, стараясь наглядно возмутиться. – Здесь произошло преступление, не так ли?

– Ты занимаешься кровью.

Он отбросил в сторону то, что рассматривал, и снова принялся за поиски.

– Не спорю.

Он посмотрел на меня с самой фальшивой улыбкой в мире.

– Здесь нет крови, Деке.

– Не понял?

У меня голова слегка пошла кругом.

– Здесь нет крови – ни внутри, ни снаружи, ни рядом. Вообще нет крови, Деке. Такого я еще не видел.

Совсем нет крови… Я понял, что повторяю эту фразу про себя, с каждым разом все громче и громче. Липкой, горячей, ужасно тягучей крови. Ни пятнышка. Ни следа.

СОВСЕМ НЕТ КРОВИ.

Почему я об этом раньше не подумал? Такое ощущение, как будто нашел недостающее звено неизвестно к чему.

Я не претендую на понимание того, что связывает Декстера и кровь. Иногда от мыслей об этом у меня начинают постукивать зубы, однако кровь стала моей карьерой, моей наукой, частью моей реальной работы. Очевидно, какие-то глубинные процессы должны происходить, но мне как-то тяжеловато все время ими интересоваться. Я есть то, что есть, и разве не приятно провести ночь, препарируя убийцу детей?

Но здесь…

– У тебя все нормально? – спросил Вине.

– Фантастика. Как он это сделал?

– Возможны варианты.

Вине рассматривал горсть кофейной гущи, передвигая ее частички пальцем, затянутым в резину перчатки.

– Что за варианты, Вине?

– Смотря, кто он такой и зачем он это делает. Я покачал головой.

– Иногда ты прилагаешь слишком много усилий, чтобы тебя не понимали, Вине. Как убийца избавился от крови?

– Трудно сказать прямо сейчас. Мы не нашли ни капли. Да и тело не в слишком хорошем состоянии, так что обнаружить что-либо будет нелегко.

Вот это уже менее интересно. Я люблю оставлять аккуратные тела. Ни суеты, ни грязи, ни капающей крови. Если этот убийца – всего-навсего еще один пес, грызущий свою кость, меня он не интересует.

Я вздохнул с некоторым облегчением и спросил:

– А где тело?

Вине дернул головой в сторону, показав на точку футах в двадцати.

– Вон там. С Ла Гэртой.

– О Боже, – вздохнул я. – Дело ведет Ла Гэрта? Вине снова улыбнулся мне своей притворной улыбкой.

– Убийце повезло.

Посмотрев в ту сторону, я увидел группу людей, стоящих вокруг кучки аккуратных мешков для мусора.

– Ничего не вижу, – сказал я.

– Да там же. Мешки. Каждый – это часть тела. Он разрезал жертву на куски и каждый из них запаковал, точно рождественский подарок. Ты когда-нибудь видел что-то подобное?

Конечно, да.

Именно так поступаю и я.

[1]

Есть что-то странное и обезоруживающее в присутствии на месте убийства при ярком свете дня. В лучах солнца Майами самые гротескные убийства выглядят антисептическими. Постановочными. Как будто в Диснейленде на новом аттракционе не для слабонервных. Дамерленд.[1]Пищевые отходы просим выбрасывать только в предназначенные для них контейнеры.

Не то чтобы вид расчлененных тел когда-либо действовал мне на нервы, о нет. Меня немного возмущают изуродованные, у них нехорошие флюиды – неприглядная картина. Все остальное не хуже, чем тощие ребра в мясной лавке. А вот новичков и случайных гостей от сцен убийств тянет блевануть, и по какой-то причине здесь они блюют намного меньше, чем на севере. Видимо, солнце снижает остроту восприятия. Оно все очищает, делает опрятнее. Может быть, потому я и люблю Майами. Такой чистый город.

В Майами уже пришел чудесный жаркий день. Каждый, кто с утра надел пиджак, теперь гадает, как бы от него избавиться. Увы, на неухоженной парковке такого места не найти. Здесь пять или шесть машин да мусорный контейнер. Его запихнули в угол рядом с кафе; позади него – розовая оштукатуренная стена с колючей проволокой сверху. Тут же задняя дверь в кафе. Угрюмая молодая женщина сновала взад-вперед, делая на копах и техническом персонале быстрый бизнес, подавая cafecubano и pasteles. [2]У горстки разномастных копов в пиджаках, которые околачиваются по местам убийств – то ли чтобы помелькать и оказать давление на следствие, то ли чтобы быть в курсе, – теперь появилось еще несколько развлечений. Кофе, пирожок и пиджак.

В банде лаборантов-криминалистов пиджаков не носят. Рубахи для боулинга из вискозы с двумя карманами катят им больше. Я сам такую же ношу. Рисунок на ткани – черные барабанщики «Буду» и пальмы на ярко-зеленом фоне. Стильно, но практично.

Я направился к ближайшей вискозной рубахе в группе людей, сгрудившейся вокруг тела. Рубаха принадлежала Эйнджелу Батисте[3]– «не родственнику», как он обычно представляется. «Привет, я Эйнджел Батиста, не родственник. Из отдела медэкспертизы». В настоящий момент он сидит на корточках перед одним из мусорных мешков и заглядывает внутрь.

Я присоединился к нему. Мне самому интересно увидеть, что там в мешке. Все, что могло вызвать у Деборы такую реакцию, заслуживает, чтобы на это взглянули.

– Эйнджел, – сказал я, присаживаясь рядом с ним на корточки. – Что мы имеем?

– Что ты подразумеваешь, говоря «мы», белый юноша? – спросил он. – На сей раз у нас нет крови. Ты без работы.

– Я слышал. Это сделали здесь или просто сюда бросили?

Он покачал головой:

– Трудно сказать. Мусор отсюда вывозят два раза в неделю, так что этому — дня два.

Я обвел взглядом парковку, затем заплесневелый фасад «Касика».

– А что гостиница?: Эйнджел пожал плечами:

– Там еще проверяют, но не думаю, что найдут что-нибудь. Раньше он просто использовал ближайший контейнер. Хм…

– Что?

Карандашом Эйнджел оттянул край пластикового мешка.

– Посмотри на разрез.

Конец расчлененной ноги торчал наружу и на ослепительном солнце выглядел бледным и исключительно мертвым. Фрагмент заканчивался лодыжкой, ступня была тщательно отделена. Кусочек маленькой татуировки – бабочки – остался, только одно крыло было отрезано вместе со ступней.

Я присвистнул. Почти хирургическая точность. Этот парень очень хорошо работает – так же хорошо, как и я.

– Очень чисто, – говорю я.

И это так, даже не считая аккуратный разрез. Я никогда не видел такой чистой, сухой, аккуратной мертвой плоти. Превосходно.

– Mecagoendiez [4]на «хорошо и чисто», – говорит Эйнджел. – Выглядит незаконченным.

Наклонившись, я заглянул глубже в мешок. Там ничего не двигалось.

– По-моему, вполне законченно.

– Посмотри, – сказал Эйнджел, приоткрывая другие мешки. – Вот эта нога, он разрезал ее на четыре куска. Почти как по линейке или типа того, а? И эта тоже.

Тут он показывает на первую лодыжку, которая вызвала у меня такой глубокий восторг.

– А эту он режет всего на два куска. Что за хрень?

– Я точно не знаю. Может быть, детектив Ла Гэрта вычислит?

Мы с Эйнджелом посмотрели друг на друга, стараясь сохранить на лицах серьезные выражения.

– Может, и вычислит. Почему бы тебе самому не спросить ее?

– Hastaluego, [5]Эйнджел.

– Не сомневайся, – ответил он, не отрываясь от содержимого пластикового мешка.

Несколько лет назад ходил слушок, что детектив Мигдия Ла Гэрта попала в отдел убийств благодаря тому, что с кем-то спала. Если разок на нее взглянуть, можно и купиться на эту информацию. Чтобы выглядеть физически привлекательной в этаком мрачноватом аристократическом стиле, у нее есть все необходимые атрибуты, и в нужных местах. Настоящая художница, при ее макияже, да и одета очень хорошо – шик от «Блуминдейл». Но слух не может быть правдой. Начнем с того, что, хотя внешне она выглядит очень женственной, я никогда не встречал женщины, которая была бы настолько мужеподобной в душе. Она жесткая, амбициозная в самом эгоистичном смысле. Кажется, ее единственной слабостью остаются рекламные красавцы на несколько лет моложе ее самой. Так что я совершенно уверен, что Мигдия попала в убойный отдел не через секс. Она попала в убойный потому, что она кубинка, играет в политику и умеет лизать зад. В Майами такая комбинация намного полезнее секса.

А Ла Гэрта очень, очень хороша в лизании зада, прямо мировой класс. Она лизала зад всю дорогу, пока шла к высокой должности следователя отдела убийств. К сожалению, это такая работа, где ее способности в облизывании тылов уже не нужны, а детектив она бездарный.

Такое бывает: некомпетентности чаще воздается, чем наоборот. Так или иначе, мне приходится с ней работать. Чтобы понравиться ей, я употребил солидную долю своего шарма. Это оказалось легче, чем можно подумать. Каждый способен добиться расположения, если только не брезговать лукавством, если все время говорить тупые, банальные, вызывающие тошноту слова, те, которые обычно человеку не дает произносить совесть. К счастью, у меня совести нет. Я их произношу.

Когда я приблизился к небольшой группе, собравшейся возле кафе, Ла Гэрта допрашивала кого-то на своем реактивном испанском. Я говорю по-испански, я даже немного секу по-кубински. Но из десяти слов Ла Гэрты я понимаю только одно. Кубинский диалект – позор испаного-ворящего мира. Кажется, что весь разговор – гонка под невидимый секундомер, цель которой – за три секунды выплеснуть как можно больше слов без единого гласного звука.

Чтобы уследить за таким разговором, существует одна-единственная хитрость: знать, что человек собирается сказать, прежде, чем он это скажет. Что, кстати, способствует той клановости, на которую часто жалуются некубинцы.

Человек, которого поджаривала Ла Гэрта, был невысок и коренаст, черноволосый, с индейскими чертами лица. Его явно напугали ее диалект, тон и полицейский значок. Отвечая, бедняга старался не смотреть на Мигдию, и, казалось, это заставляло ее говорить еще быстрее.

– No, поhaynadieafuera , – тихо и медленно говорил он, глядя в сторону. – Todosestanencafe. [6]

– Donde estabas ? [7]– спрашивала она.

Человек взглянул на груду частей тела и быстро отвел взгляд.

– Cocina. Entoncesуоsaco la basura. [8]

Ла Гэрта продолжала; она давила на него словесно, задавала неправильные вопросы таким угрожающим и унижающим тоном, что индеец начал постепенно забывать об ужасе, испытанном, когда он обнаружил в контейнере части тела, замкнулся и стал абсолютно неконтактным.

Рука настоящего мастера. Взять главного свидетеля и настроить его против себя. Если удается раскрутить дело по горячим следам – потом столько выигрываешь на времени и бумажной работе!

Ла Гэрта закончила несколькими резкими фразами и отправила беднягу.

– Индейцы, – процедила она, когда мужчина, тяжело ступая, отошел достаточно далеко.

– Они разные бывают, детектив, – вмешался я. – Встречаются даже крестьяне.

Ла Гэрта подняла глаза, осмотрела меня сверху донизу, медленно, а я стоял и удивлялся, к чему бы это. Она забыла, как я выгляжу? Но она закончила процесс широкой улыбкой. Я ей правда нравился, идиотке.

– Hola, [9]Декстер. Что ты здесь делаешь?

– Я услышал, что ты здесь, и не мог не приехать. Детектив, когда же вы выйдете за меня замуж?

Она хихикнула. Полицейские, слышавшие мои слова, переглянулись и отвели взгляды.

– Я никогда не покупаю туфли, не примерив их, – парировала Ла Гэрта. – Как бы хорошо они ни выглядели.

И хотя я верю, что это правда, мне трудно найти объяснение, почему после этой фразы она смотрит на меня, проводя языком между зубами.

– А теперь иди, ты меня отвлекаешь. У меня серьезная работа.

– Это я вижу. Ты еще не поймала убийцу?

Она фыркнула.

– Ты говоришь, как репортер. Через час эти засранцы уже будут наседать на меня.

– И что ты им скажешь?

Мигдия посмотрела на кучу человеческих фрагментов и нахмурилась. Не потому, что их вид беспокоил ее. Она видела только свою карьеру и пыталась сформулировать заявление для прессы.

– Это лишь вопрос времени, убийца совершит ошибку, и мы его поймаем…

– То есть подразумевается, что до сих пор он не совершал ошибок, у тебя нет улик, и, прежде чем что-то предпринять, тебе придется подождать, пока он не убьет кого-нибудь еще, – подсказал я.

Ла Гэрта бросила на меня жесткий взгляд.

– Я забыла. Почему ты мне нравишься?

Я только пожал плечами. У меня не было версии, равно как и у нее.

– Что мы имеем – это ничего в квадрате – nadaуnada . Гватемалец, – она скорчила рожу вслед уходящему индейцу, – нашел тело, когда выносил мусор из ресторана. Он не узнал эти мешки и открыл один, чтобы посмотреть, нет ли там чего-нибудь полезного. А там была голова.

– Ку-ку, – тихо произнес я. – А?

– Нет, ничего.

Мигдия нахмурилась, отвернулась, быть может в надежде, что улика откуда-нибудь выскочит и тогда она ее пристрелит.

– Значит, так. Никто ничего не видел, ничего не слышал. Ничего. И чтобы что-то выяснить, мне придется ждать, пока твои тупицы-сослуживцы здесь не закончат.

– Детектив, – произнес голос позади нас. Капитан Мэттьюз, в облаке лосьона после бритья «Арамис». Следовательно, вот-вот появятся репортеры.

– Здравствуйте, капитан, – отозвалась Ла Гэрта.

– Я попросил офицера Морган заняться периферийным расследованием этого дела. – Ла Гэрту передернуло. – В распоряжении ее, как оперативного работника, под прикрытием имеются источники в среде проституток, которые могли бы оказаться полезными в поиске решения.

Говорит прямо как по тезаурусу. Столько лет писать рапорты…

– Капитан, я не уверена, что есть необходимость… – начала Ла Гэрта.

Он моргнул и положил руку ей на плечо. Руководить людьми – это наука.

– Расслабьтесь, детектив. Она не собирается вторгаться в ваши должностные прерогативы. Просто будет связываться с вами, если у нее появится информация. Свидетели и все такое. Ее отец был чертовски хорошим копом. Договорились? – Глаза капитана остекленели и сфокусировались на другом конце парковки. Я проследил за его взглядом. На стоянку въезжал фургон новостей Седьмого канала.

– Извините, – сказал Мэттьюз, поправил галстук и с серьезным выражением лица направился к фургону.

– Puta![10]— прошипела Ла Гэрта.

Не знаю, было ли это просто общим наблюдением или относилось к Деб, но я решил, что самый момент тоже сдернуть, пока Ла Гэрта не вспомнила, что Puta – моя сестра.

Когда я вернулся к Деб, Мэттьюз уже жал руку Джерри Гонсалесу с Седьмого канала. Джерри – чемпион Майами по кровавой журналистике. Парень моего типа. На сей раз он будет разочарован.

Легкая дрожь прошла у меня по коже.

Никакой крови.

– Декстер. – Дебора старалась говорить голосом полицейского, но я-то слышу, что она волнуется. – Я поговорила с капитаном Мэттьюзом, он допускает меня к делу.

– Я слышал, – ответил я. – Будь осторожна. Она прищурилась:

– Что ты имеешь в виду?

– Ла Гэрта.

– А, эта, – фыркнула Дебора.

– Да, эта. Ты ей не нравишься, и она не хочет тебя видеть на своей поляне.

– Круто. Но она подчиняется приказам капитана.

– Ну-ну. И вот уже минут пять думает, как их обойти. Так что посматривай по сторонам, Деб.

Она только пожала плечами.

– И что же ты выяснил?

– Пока ничего. Ла Гэрта уже идет не в ту сторону. А вот Вине говорит…

Я замолчал. Не слишком ли тонкая тема, чтобы озвучивать ее?

– Что говорит Вине?

– Мелочь, Деб. Деталь. Кто знает, что она может означать?

– Никто так и не узнает, если ты не расскажешь о ней.

– Понимаешь… в теле не осталось крови. Совсем не осталось.

Дебора на секунду затихла, раздумывая. Не с благоговением, как я, а просто раздумывая.

– О'кей, – наконец сказала она. – Сдаюсь. Что это значит?

– Слишком рано судить.

– Но ты считаешь, что это должно что-то означать.

Это означает странное легкомыслие. Означает, что появился зуд желания больше узнать об убийце. Означает одобрительный смешок Темного Пассажира, который после священника должен был бы сидеть тихо. И все это довольно сложно объяснить Деборе, ведь правда? Так что я сказал только:

– Все может быть, Деб. Кто знает?

Полсекунды она смотрела на меня, потом пожала плечами:

– Ну ладно. Что-нибудь еще?

– О, навалом, – ответил я. – Очень тонкая работа ножом. Разрезы почти хирургические. Если в гостинице ничего не найдут, ее скорее всего убили где-то еще, а тело сюда перевезли.

– Откуда?

– Очень хороший вопрос. Половина полицейской работы в том, чтобы правильно задать вопрос.

– Вторая половина – чтобы ответить, – парировала Дебора.

– Ладно тебе. Никто пока не знает. И у меня, конечно, нет всех экспертных данных…

– Но ты начинаешь чувствовать интерес.

Я посмотрел на нее, она – на меня. У меня есть интуиция. Я даже заработал на этом некоторую репутацию. Мои предчувствия нередко сбываются. А почему бы и нет? Я часто знаю, как думает убийца. Я думаю точно так же. Конечно, я не всегда прав, иногда я оказываюсь слишком далеко от цели. Да и нехорошо, если я всегда буду прав. Я не хочу, чтобы копы поймали здесь всех серийных убийц, чем же я буду заниматься в качестве хобби? Но данный случай… Каким путем мне двинуть к этой замечательно интересной эскападе?

– Скажи, Декстер, – настаивала Дебора. – У тебя есть какие-нибудь догадки?

– Возможно. Но об этом еще рано.

– Ну, Морган, – раздался голос Ла Гэрты позади. Мы оба обернулись. – Я вижу, вы одеты для настоящей полицейской работы.

В тоне Ла Гэрты было что-то от пощечины. Дебора напряглась.

– Вы обнаружили что-нибудь, детектив? – спросила она тоном, который уже предполагал знание ответа.

Дешевый удар. Мимо. Ла Гэрта грациозно взмахнула рукой.

– Это же всего-навсего putas, – сказала она, уставившись на ложбинку между грудями Деб, так откровенно торчащими из костюма проститутки. – Просто шлюхи. Здесь важно, чтобы пресса не устроила истерику.

Она медленно покачала головой, как бы сомневаясь, потом подняла глаза на Деб.

– Учитывая то, как вы справляетесь с гравитацией, это будет несложно.

И, подмигнув мне, устремилась на ту сторону периметра, где капитан Мэттьюз с большим достоинством разговаривал с Джерри Гонсалесом.

– Сука! – прошипела Дебора.

– Извини, Деб. А ты хотела, чтобы я сказал: «Давай, покажем ей»? Или «Я же говорил»?

Деб сверкала глазами.

– Черт возьми, Декстер! Мне правда хочется, чтобы именно я нашла этого парня!

И тут я вспомнил об этом самом «совсем никакой крови»…

Я тоже. Мне тоже хочется найти его.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

Тем же вечером после работы я решил покататься на катере. Отдохнуть от вопросов Деб и рассортировать ощущения. Чувства. Я – и чувства. Ну и концепция.

Я медленно направил «Уэйлер» на выход из канала – никаких мыслей, идеальное состояние «дзэн», – просто мимо больших домов на берегу, отделенных друг от друга высокими заборами и ограждениями из цепей. Катер отбрасывал высокую волну, а я широко улыбался соседям, которые будто все до единого высыпали в свои аккуратные дворики, спускающиеся к набережной канала. Дети играли на наманикюренной травке. Мамы и папы жарили барбекю, лежали в шезлонгах или просто бездельничали, поглядывая на детей орлиным глазом. Всем им я махал рукой. Некоторые даже махали в ответ. Они меня знают, многие видели раньше, всегда в хорошем настроении. Такой большой привет каждому.

Он всегда казался таким приятным человеком. Таким приветливым. Не могу поверить, что он творил такие ужасы…

Выйдя из канала, я поддал газу, направляясь на выход из пролива, в сторону мыса Флорида. Ветер в лицо и вкус соленой водяной пыли на губах очистили мысли, стало ясно и свежо. Я обнаружил, что думается значительно легче. Отчасти благодаря миру и покою, исходящему от воды, отчасти – благодаря лучшим традициям навигации в Майами: похоже, все, севшие нынче вечером за штурвал, пытаются тебя убить. И это тоже очень расслабляет. Я чувствую себя как дома. Моя страна, мой народ.

За рабочий день я обнаружил не так много новой криминальной информации. Примерно к обеду история стала известна на всю страну. После «страшной находки» у гостиницы «Касик» все узнали об убийствах проституток. Седьмой канал мастерски представил образ истерического ужаса, вызванного частями человеческого тела в контейнере, не рассказав практически ничего конкретного. Как проницательно заметила детектив Ла Гэрта, это всего-навсего шлюхи, но коли средства массовой информации разбудили общественное мнение, на их месте вполне могли оказаться и дочери сенатора. И вот уже департамент полиции, точно зная, какая душераздирающая писанина вскорости повалит от бесстрашных солдат пятой колонны, начинает готовить длинные заклинания для оборонительного маневрирования.

Деб оставалась на месте, пока капитан не забеспокоился, что слишком перерабатывает должностным лицом, и не отправил ее домой. Она начала звонить мне с двух часов, чтобы узнать, что я обнаружил. Увы, немного. В гостинице не нашли ничего. На стоянке обнаружено много следов шин, но ни одного отчетливого. Никаких следов или отпечатков пальцев ни на контейнере, ни на мешках, ни на частях трупа. Ничего. Чисто. Проверено сельхозинспекцией США.

Единственной крупной зацепкой была левая нога. Как заметил Эйнджел, правая нога расчленена на несколько аккуратных частей – бедро, колено, лодыжка. А левая – нет. Только два тщательно упакованных фрагмента. Ага, сказала детектив Ла Гэрта, гений в юбке. Кто-то помешал убийце, застал врасплох, испугал, потому он и не закончил работу. Запаниковал, когда его заметили. И она направит все свои усилия на поиск этого свидетеля.

С теорией помехи детектива Ла Гэрты должна быть хоть одна небольшая проблема. Крошечная такая, маленькая деталька – вроде расщепленных волосков; но все тело было тщательно вымыто и завернуто, предположительно уже после расчленения. А потом его осторожно доставили к мусорному контейнеру. Очевидно, у убийцы было достаточно времени, чтобы не наделать ошибок и не оставить следов. Или – чудо из чудес! – может, есть что-то, чего никто не заметил? Возможно. В работе полицейских так много рутины, что подгонять детали под шаблон – обычное дело. А если шаблон совершенно новый, то следствие начинает напоминать анекдот о трех слепцах, изучающих слона с помощью микроскопа.

Так как я не слеп и связан рутиной, то больше похоже, что убийца просто почувствовал неудовлетворение. В конце концов, уже пятое убийство по одному и тому же шаблону. Может, ему просто стало надоедать вот так чикать тело? Может, нашему парню нужно что-то еще, что-то другое? Новое направление, неожиданный поворот?

Я почти ощутил его разочарование. Зайти так далеко и всегда до конца, делить все эти остатки под формат подарочной упаковки… И вдруг неожиданное прозрение: Не то. Что-то не так. Coitusiterruptus . Прерванное соитие.

Просто такая манера перестала его устраивать. Нужно что-то еще. Он пытается что-то выразить, но еще не подобрал нужный вокабуляр. То есть, если бы я был на его месте, я действительно должен был чувствовать разочарование. И очень вероятно – продолжить поиски ответа.

Скоро.

Пусть Ла Гэрта ищет своего свидетеля. Все равно не найдет. Это холодный и осторожный монстр, я им абсолютно восхищаюсь. Однако что мне делать со своим восхищением? Я не знал, потому и уединился на катере – чтобы подумать.

Какой-то скутер пересек мой курс на семидесяти милях в час. Я радостно помахал ему и вернулся в настоящее. Приближался Стилтсвилль, самое заброшенное в районе мыса Флорида собрание старых домов на сваях. Я шел широкой дугой, без цели, и мысли мои двигались по такой же пологой дуге.

Что делать? Нужно решать сейчас, пока я не слишком увяз в оказании помощи Деборе. Я способен помочь ей. Лучше меня в этом никто не понимает. Никто даже движения не сделал в нужном направлении. Но хочу ли я помогать? Хочу ли, чтобы убийцу арестовали? Или хочу сам найти и остановить его? А за всем этим – досадная мыслишка: а хочу ли я его останавливать?

Что же мне делать?

Справа в закатном свете дня еле виднелся Элиот-Ки. Каждый раз я вспоминаю нашу поездку туда с Гарри Морганом. Моим приемным отцом. Хорошим Полицейским.

Ты не такой, как все, Декстер.

Да, Гарри, конечно, я не такой.

Ты можешь научиться контролировать свою непохожесть и использовать ее конструктивно.

Ладно, Гарри. Если ты так считаешь. Но как?

И он сказал мне.

Нигде не найти такого звездного неба, как в южной Флориде, когда тебе четырнадцать и ты в походе с папой. Даже если это твой приемный папа. И даже если вид звезд просто наполняет тебя чем-то похожим на удовольствие, об эмоциях речи не идет.

Костер умер, звезды стали удивительно яркими, мой дорогой старикан – приемный папа – уже довольно долго молчит, отхлебывая помаленьку из старомодной плоской фляжки, которую он достал из бокового клапана рюкзака. Отец не особо силен в этом деле, как другие копы, не умеет пить. Но вот фляжка опустела и пришло время ему высказаться, а то когда он еще решится.

– Ты не такой, как все, Декстер…

Я отвожу взгляд от ярких звезд. Вокруг небольшой песчаной полянки пляшут тени последних всполохов костра. Часть из них струится по лицу Гарри. Он какой-то странный, таким я его никогда не видел. Решительный, несчастный, слегка выпивший.

– Что ты имеешь в виду, пап? Он не смотрит на меня.

– Биллапы говорят, что пропал Бадди…

– Противная шавка. Лаяла ночи напролет. Мама никак не могла уснуть.

Конечно, маме нужно спать. Она умирает от рака, ей требуется спокойный отдых, а из-за ужасной собачонки через дорогу, которая тявкала на каждый упавший лист, не уснуть.

– Я нашел могилу, – сказал Гарри. – Там много костей, Декстер. И это кости не только Бадди.

Тут ничего особо не ответишь. Я перебираю сосновые иголки и жду дальше.

– И давно ты этим занимаешься?

Я ищу в темноте лицо Гарри, потом перевожу взгляд на заливчик у пляжа. Там на волнах слегка покачивается наша лодка. Огни Майами едва виднеются справа, мягкий белый ореол. Я не могу понять, куда клонит Гарри и что он хочет услышать. В этом весь мой приемный папа – прямой, как струна, и правда хорошо с ним уживается. Он или всегда все знает, или узнает.

– Полтора года, – отвечаю я. Гарри кивает.

– И почему ты этим занялся?

Отличный вопрос, но, конечно, не по моим четырнадцати годам.

– Я просто… ну, как бы… мне пришлось.

Уже тогда, в том возрасте, я отвечал мягко и уклончиво.

– Ты слышишь голоса? – продолжает допытываться Гарри. – Кто-то или что-то говорит тебе, что делать, и ты это делаешь?

– Ну, – отвечаю я с красноречием четырнадцатилетнего подростка. – Не совсем.

– Расскажи мне.

Луна, большая толстая луна; на нее хочется смотреть и смотреть. Я снова набираю в ладонь сосновых иголок. Лицо мое горит, как будто папа расспрашивает о моих сексуальных снах. Что по-своему…

– Я, ну… вроде… понимаешь… Как будто что-то чувствую, – говорю я. – Внутри. Что-то наблюдает за мной. Или, может быть… смеется? Не то чтобы голос, а как…

Снова красноречивое пожатие плечами. Однако Гарри улавливает в этом какой-то смысл.

– И это нечто заставляет тебя убивать?

Высоко в небе слышится звук реактивного самолета.

– Не то чтобы заставляет. Просто делает так, что это начинает казаться неплохой мыслью.

– А тебе никогда не хотелось убить что-то большое? Больше, чем собака.

Я пытаюсь ответить, но в горле встает комок. Я прокашливаюсь и отвечаю: – Да.

– Человека?

– Никого особо, пап. Просто… Я снова пожимаю плечами.

– И почему ты еще этого не сделал?

– Ну… я подумал, что вам это не понравится. Тебе и маме.

– Именно это останавливает тебя?

– Я, ну… я не хочу, чтобы ты, ну… злился на меня. Это… Ты понимаешь. Не хочу расстраивать тебя.

Украдкой бросаю взгляд на Гарри. Не мигая он смотрит на меня.

– Мы затем пошли в поход, пап? Чтобы поговорить об этом?

– Да, – отвечает Гарри. – Надо же разобраться с тобой. Разобраться, точно; именно так Гарри представляет себе жизнь – отглаженная рубашка и надраенные туфли. И уже тогда я знал: жажда убивать рано или поздно приведет к тому, что нужно будет разбираться.

– Как? – спрашиваю я, а он смотрит на меня долгим и тяжелым взглядом, а потом кивает, поняв, что я с ним, шаг в шаг.

– Молодец, – говорит он. – Теперь слушай. Несмотря на это «теперь слушай», проходит довольно много времени, пока Гарри не начинает говорить вновь. Я смотрю на огни проплывающего ярдах в двухстах от нашего маленького пляжа катера. Звук мотора заглушается ревом радио, настроенного на кубинскую музыкальную станцию.

– Теперь слушай, – повторяет Гарри, и я смотрю на него.

Но он смотрит в сторону, поверх умирающего огня, куда-то далеко… в будущее, что ли?

– Такие дела, – говорит он, и я внимательно слушаю. Гарри всегда так начинает, прежде чем раскрыть тебе истину высшего порядка. Так он говорил, когда научил меня закручивать мяч и бить хуком слева. Такие дела, говорил он, и так было всегда, именно так.

– Я старею, Декстер. – Он подождал, чтобы я возразил, не дождался и кивнул. – Думаю, люди с возрастом начинают понимать вещи иначе. Вопрос не в том, что становишься мягче или начинаешь видеть вещи не черно-белыми, а серыми. Я правда думаю, что понимаю вещи иначе. Лучше.

И он смотрит на меня своим фирменным взглядом, с выражением этакой трудной любви в голубых глазах.

– О'кей, – отвечаю я.

– Десять лет назад я бы отправил тебя в какое-нибудь исправительное заведение, – говорит он, а я моргаю.

Я почти чувствую физическую боль, но ведь я сам о таком подумывал.

– Думаю, что я понимаю жизнь. Я знаю, кто ты такой, и я знаю, что ты хороший парень.

– Нет, – говорю я.

Получается как-то тихо и слабо, но Гарри слышит.

– Да, – твердо говорит он. – Ты хороший парень, Деке, я знаю. Я знаю, – почти про себя говорит он, может быть, для пущего эффекта. Потом смотрит прямо мне в глаза. – Иначе тебе было бы все равно, что думаю я и что думает мама. Ты бы просто делал что хочешь. Ты не можешь без этого, я понимаю. Потому что… – Он на мгновение останавливается и смотрит на меня. От этого я чувствую себя очень неловко. – Что ты помнишь о том, что было раньше? Ты понимаешь, о чем я. До того, как мы тебя взяли.

Тема до сих пор для меня болезненная, даже не знаю почему. Мне было всего четыре.

– Ничего.

– Хорошо, – продолжает Гарри. – Такое лучше не помнить. – До конца жизни он никогда не скажет больше, чем сказал в тот раз. – Но даже если ты не помнишь, Деке, это повлияло на тебя. Потому ты такой, какой ты есть.

И самое странное – он улыбается своей легкой, почти смущенной улыбкой.