Некая форма чувственности

Убежденный, что никто из знакомых больше никогда не захочет его видеть, Гектор приготовился влачить одинокое существование летнего дождя. Вы не имеете права избегать сюрпризов, которые устраивают близкие. Брижит и тут его утешила наилучшим образом, как она умела это делать. Она обзвонила всю родню и друзей, чтобы объяснить им причину поспешного Гекторова бегства. Она сочинила, будто бы он упал на улице (железное алиби). Ведь это можно понять, правда? Представьте себя на его месте – вы бы сделали то же самое. Один Жеpap усомнился в правдивости ее слов, что было естественно, но поскольку Жерар нечасто понимал то, что ему рассказывали, сестра пренебрегла его сомнениями. Сейчас надо было спасать лицо и внушить всем, что ничего особенного не случилось и что падение – дело самое обычное в наших скользких обществах. Она даже выжимала из себя смех. Женщинам всегда удается вывести корабль на нужный курс, в то время как мужчин куда-то хронически сносит течением. Теперь, отбившись от чужих вопросов, она очутилась перед собственным. Это был огромный, главный вопрос, и притом совершенно беспрецедентный. Как реагировать на мужчину, который тайком снимает вас на пленку, и снимает тогда, когда вы моете окна? Разумеется, после того как первое раздражение улеглось, она не могла воспринимать его иначе, как больного. А больных не бросают, тем более тех, которых любят, да еще такой болезненной любовью. Ибо она, вне всяких сомнений, любила его. Несколько дней они провели взаперти в своей квартире. Брижит стала сиделкой. Гектор мечтал, чтобы его болезнь длилась еще, только бы вечно ощущать себя окруженным этой любовью. Болезнь превращала его в предмет. Он чувствовал себя захваченным, словно побежденная страна, и вдобавок теперь ответственность за собственное тело падала на него в наименьшей степени. В течение этих дней их супружеские узы упрочились в молчании, и эта фаза наверняка была необходима, чтобы затем объясниться и вместе подумать о будущем. Молчание смягчало очевидность их любви. Без слов жесты отличались особой нежностью. Руки говорили друг с другом, словно китайские тени, и сладостные признания выражались мимикой. В такие минуты они были на грани эйфории. Это напоминало восторги первобытных животных. В последние дни Гектор гримасничал, делая вид, что у него болит то там то сям. Он погружался в безумные мечты о такой жизни, где нет ни слов, ни людей, ни вещей. О жизни, состоящей из одного лишь созерцания жены.

И все же невозможно было вести вечно эту затворническую жизнь. Брижит желала и должна была знать. Почему он ее снимал, а главное, почему ничего не сказал. От ответов на эти два вопроса зависело их будущее. Гектор совершенно не умел объясняться. Необходимость говорить о себе вгоняла его в тоску. Он боялся, что она его не поймет и сядет в самолет, чтобы покинуть Францию, воспользуется поездами и кораблями, чтобы окончательно и бесповоротно отдалиться от него. Первое слово, которое сложилось у него на губах, было слово «срыв». Постепенно ему удалось рассказать о своем коллекционерском прошлом, о неудаче с Никсоном, о вранье насчет поездки в Америку… В общем, он, заикаясь и мыча, излагал собственную жизнь, словно роман. И в конце концов признался, что хотел коллекционировать моменты, когда она моет окна. Это была его новая коллекция, самая нелепая, самая дурацкая, отравляющая его устойчивое существование, но когда он упоминал о ней, сердце его трепетало. Ибо еще никогда ни одна коллекция не приносила ему столько счастья, сколько эта, главной героиней которой была его жена. Сознавая, что речь идет о настоящей драме, он тем не менее не скрывал эротической мощи подобных моментов. В какой-то миг Брижит даже едва не почувствовала себя польщенной, прежде чем все-таки признать абсурдность подобной мысли. Ее муж был болен. И все-таки, согласитесь, далеко не каждая женщина способна сводить с ума собственного мужа одним лишь мытьем окон… И чем более невероятным находила она то, что слышала, тем яснее для нее становилось то, что она его не бросит.

Гектор рыдал. Вся его жизнь была лишь затяжной болезнью. Виновный в том, что сорвался столь страшным образом, он должен был теперь принять на себя всю ответственность (это выражение вызывало у него тошноту) и уйти. Он не имел права изгадить их любовь. До этой ужасной коллекции он никогда никого не вовлекал в свою болезнь. Брижит была ему необходима; без нее этой коллекции не существовало. Уравнение отличалось редкой извращенностью. Он стал патетически искать чемодан. «Я должен уйти!» – восклицал он, потрясая кулаком, словно актер во время проб по случаю замены основного исполнителя. Тот, кто уходит так громогласно, не уходит никогда. Его жена принялась смеяться – и над мужниными выходками, и над странностями их супружества. В юности, когда в сознании господствуют стереотипы, она мечтала о жизни с мужчиной, который будет сильным, будет защитником, и что у них будут дети – мальчик, помешанный на футболе, и девочка, скверно играющая на фортепиано. О муже, пускающем слюни при виде того, как она моет окна, она не мечтала никогда. И тем не менее эта мысль нравилась ей больше всего: ни одно мгновение ее жизни не походило на стандартный образ, многократно обсосанный и пережеванный.

– Поставь немедленно чемодан!

Гектор подчинился еще на слове «поставь». Она приложила палец к губам мужа – известный знак, призывающий к молчанию. Взяв за руку, она увлекла его в сторону гостиной. Они не спеша миновали коридор. И, оказавшись в той самой комнате, где свершилось потрясение мытьем, она шаловливо, ну точь-в-точь Лолита, произнесла:

– Так, значит, тебе нравится, как я мою окна?

Он кивнул. Она заговорила снова:

– Знаешь, любовь моя… у каждой супружеской пары имеются свои фантазии и штучки… И если хочешь знать, я предпочитаю такое, чем если бы ты таскал меня по клубам, где устраивают группешники… Вдобавок это практично, поскольку мне все равно надо мыть окна… Нет, по-моему, в этом нет ровным счетом ничего страшного, я считаю, что мы вполне нормальная пара… И как женщина, которую ты любишь, я просто обязана осуществлять твои фантазии…

С этими словами она поднялась на стремянку, с гениальным предвидением заготовленную на этот случай. Гектор, не согласный с термином «фантазии» (речь шла о порывах патологических и непреодолимых, в то время как без фантазий можно было и обойтись), оказался не в состоянии издать хоть какой-нибудь звук, ибо, как только началось заветное мытье, у него тотчас же пересохло в горле. И в этом священнодействии имелась одна великолепная особенность, возносившая данное мытье на вершину Гекторовой коллекции: особенность эта состояла в том, что сам момент был торжественно возвещен, ибо жена прямо посмотрела ему в глаза, чтобы сказать: «Я сейчас буду мыть окна для тебя…» Бесспорно, это мытье было одним из шедевров его коллекции, если попросту не главным ее шедевром. Да, то был поистине апофеоз. И Гектор сумел выделить основной, наряду с возвещением желанного мига, элемент своего наслаждения: отсутствие чувства вины. Впервые за все время он упивался своим чувственным восторгом открыто и не таясь. Ему больше не приходилось хорониться во мраке собственных странностей.

return false">ссылка скрыта

Покончив с последней грязью на стеклах, Брижит спустилась со стремянки к мужу. Гектор не знал, как ее благодарить. Брижит прервала его излияния:

– Не благодари меня… Я же говорю, между супругами это нормально… И если мы хотим, чтобы у нас все было в порядке, тебе тоже придется осуществлять мои фантазии…

Разум Гектора чуть запнулся на этих последних словах жены. Кто бы мог подумать, что у нее тоже имеются какие-то фантазии. Брижит была слишком чиста для таких вещей… Ну, может, иной раз ей хочется включить свет, когда они… Да, наверняка это и есть ее фантазия. Тогда нежная Брижит, Брижит с божественными икрами, приблизилась и прошептала ему на ухо свою фантазию.

И вот тут Гектор упал со стула.

III

Гектор восхитился доселе недооцененным качеством жены – ее умением ориентироваться в ситуации. Она поместила их обоих на равные позиции. Ради того чтобы спасти их супружество, она становилась ведущей чувственного шоу. Приводя в равновесие их отношения, она сглаживала их различия и делала границу между ними проницаемой. Брижит обладала несметными залежами сострадания; если бы сострадание удалось превратить в источник энергии для автомобилей, Соединенные Штаты Америки пошли бы на все, чтобы завладеть ею. В полумраке она обнимала и целовала Гектора, и объятия их становились все менее и менее сексуальными; они просто любили друг друга в своем одиночестве. Они старались как можно дольше не отрываться друг от друга. Когда он просил, она мыла окна.

Так бы жизнь их и шла.

Было еще слишком рано возобновлять общение с родными и друзьями (они сказали всем, что уехали в Штаты, чтобы избежать объяснений по поводу своего социального затворничества)… Они решили перекрасить всю квартиру в белый цвет, более или менее умышленно позволяя краске стекать с валиков и кистей прямо на них. В несколько дней они совершенно побелели. Белые любовники на фоне белых стен.

Их любовь была сродни современному искусству.

Разумеется, все шло не так уж гладко. Жизнь вдвоем с периодическим мытьем окон в качестве единственного занятия была слишком однообразной. Можно было для полного счастья завести ребенка, но ребенок не мог родиться сразу, пришлось бы ждать, причем долго, а им хотелось найти себе занятие незамедлительно. В сущности, они находились на стадии восстановления, и в это время ничем особенным заняться было невозможно. Все остальные коллекции в его жизни рано или поздно прекращались, но эта, последняя, похоже, приобретала какую-то сказочную устойчивость. Желание созерцать Брижит за мытьем окон не ослабевало ни на йоту. Движения были те же, но каждый раз в них было нечто иное. Скольжение кисти руки, легкий вздох, сорвавшийся с губ, – в разные дни недели или времена года стекла не моют на один и тот же манер. Эта коллекция обогащалась на глазах как никакая другая. Порою дождь добавлял в процесс остроты; гроза же обращала мытье окон в необычайно утонченное искусство. Однако стоило возбуждению улечься, как вновь наваливалась дурнота. Оставалось только ждать следующего раза, следующего желания. Гектор опять оказывался в том самом состоянии, которое было знакомо ему на протяжении всей его жизни: то была вечная тоска коллекционера, пристрастившегося, словно к наркотику, к захвату диктаторской власти над экспонатами своей коллекции.

Брижит приходилось время от времени делать вылазки за покупками: надо было как-то питаться. В. галереях супермаркета она была женщиной без возраста. Какой-то парень пытался «склеить» ее во фруктово-овощном отделе; она была женщиной аппетитной, и немало рук мечтало бы хоть на миг проникнуть в ее декольте и ухватить за грудь, да так и остаться навсегда. Этот ухажер из супермаркета предлагал угостить ее стаканчиком, иными словами, трахнуть в каком-нибудь жалком мотеле. Она представляла себя с раздвинутыми бедрами – ну да, она, скорее всего, получила бы кое-какое удовольствие, так, походя. У некоторых получается. И сразу же после – все кончено, они не стали бы беседовать о литературе; и, раздвигая шторы, он даже не обратил бы внимания на окна, которые во всем мотеле были наверняка грязными. Это заранее вызывало у нее досаду. Она хотела мыть окна.

Гектор тоже выходил из дома. Он обожал ездить по шестой ветке метро. На многих участках этой линии поезд выходил из туннеля и шел по поверхности. Гектор находил, что окна вагонов были грязными. Воображая свою жену моющей эти окна, он снова вспомнил, как неудобно чувствуешь себя, когда эрекция наступает в общественном месте. Тут было чему радоваться (какое-никакое возвращение к жизни). Однако же в туннеле кровь приливала ему к лицу. Ему казалось, что он сам превращается в поезд, поглощаемый бездонными черными дырами. На следующей станции Гектор сошел. Случаю было угодно, чтобы эта станция называлась «Монпарнас-Бьенвеню». Без этого приветливого «бьенвеню»[10]он, несомненно, наложил бы на себя руки. Это была станция с человечным названием, одно из редких мест под землей, где, стоя перед пустотой, не испытываешь физического страха, что тебя сейчас толкнут в спину.

Понемногу их жизнь оживала. Они даже пытались посмеиваться над оборотом, который принимала их история. Немного помыть окна – и на бочок. Гектор обретал повадки полусовременного человека. Они официально объявили о своем возвращении, и все должно было начаться сызнова, при ярком свете. Наконец-то они могли осуществить странную фантазию Брижит. Прежде они никак не могли этого сделать, поскольку ее фантазия требовала находиться в гостях у друзей. Для этой цели были избраны Марсель и Лоранс (да и были ли у них другие друзья?).

Марсель раскрыл объятия настолько широко, насколько позволяли стены его квартиры. Лоранс, сияя и искрясь, наскоро приветствовала нашу чету и тотчас умчалась в кухню, где у нее еще было много дел (жаркое). Гектор, изначально чувствуя себя не в своей тарелке, опасался предстоящего вечера. Однако жена подарила ему столько вымытых окон, что выбора у него теперь не было. В облике Брижит внезапно появилось что-то развратное, на ее лице даже промелькнуло несколько улыбок, свойственных доступным женщинам. Можно было подумать, что подобные церемонии для нее дело привычное, и, вполне уверенная в себе, она постаралась успокоить и взбодрить своего партнера. А для этого в ее распоряжении имелся один-единственный способ, и состоял он в следующем: пока обе пары потягивали пунш марселевского производства – долька лимона и три дольки сюрприза, – Брижит принялась восторгаться квартирой. Лоранс, хоть и была спортсменкой высокого класса, никогда не оставалась равнодушной к комплиментам, касавшимся ее умения вести хозяйство. Признание со стороны другой женщины заставило ее зардеться от гордости. Однако это чувство тотчас разлетелось в прах от другого заявления Брижит:

– Вот только, позволю себе заметить, окна у вас не очень чистые.

Гектор поперхнулся своим пуншем. Марсель засмеялся, но тут же наткнулся на потемневший взгляд Лоранс. Только что, едва не испытав оргазма от комплиментов по поводу обстановки, она получила по самой физиономии, простите за каламбур, нелицеприятное замечание о своих окнах. Она пробормотала, что действительно не успела… Ну, в общем, не обратила внимания… Короче говоря, она извинилась. На это Брижит заметила, что ничего страшного не случилось, и, в свою очередь, попросила прощения – за свою прямоту, но ведь истинная дружба немыслима без прямоты, разве не так? И Брижит, в приливе собственной дерзости, поднялась и направилась к окну.

– Если не возражаете, я тут только пройдусь тряпочкой, чтобы гостиная была полным совершенством…

– Ты с ума сошла! – возмутилась Лоранс. – Это должна сделать я! Мы, в конце концов, в моем доме!

В неудержимом порыве Гектор воскликнул:

– Нет, нет, пусть Брижит помоет! – А затем, осознав некоторую странность собственного выступления в глазах друзей и внезапность, с которой он воспламенился, забормотал уже менее решительно: – Ну да… Гм… Она это любит… То есть мыть окна… Я хотел сказать… в общем, ей это не в тягость… Понимаете…

Лоранс и Марсель понимали лишь то, что они пригласили на ужин каких-то маньяков.

Брижит вполне преуспела в своих намерениях. Гектор возбудился и был готов осуществить фантазию жены. Однако, обернувшись, она увидела перед собой три неподвижных лица. Гектор, Марсель и Лоранс пристально уставились на нее. Было даже странно, что ее поведение, пусть несколько экстравагантное, произвело сильное впечатление на хозяев дома. Конечно, это не принято – критиковать чистоту дома, куда тебя пригласили, и тем более самой пытаться навести порядок. Но здесь это было чем-то вроде игры, не более того, и не с чего так надувать физиономии. Все молчали, и тогда она сочла нужным оправдаться:

– Да ведь это же так, для смеха!

Внезапно лица Марселя и Лоранс разгладились, утратили напряжение, они разом вернулись к действительности, не слишком хорошо понимая, что тут только что произошло. Они засмеялись, оценив юмор Брижит. И все сели за стол.

У Гектора пропал аппетит. Жена слишком возбудила его, и за этим ничего не последовало. Приходилось ужинать, в то время как он все еще переживал это незаконченное или по крайней мере чересчур поспешное мытье окон. К счастью – в смысле светского общения, – темой беседы за ужином были в данный момент Соединенные Штаты, а на эту тему Брижит с Гектором могли распространяться сколько угодно и почти машинально, как в старые добрые времена своей мифомании. А затем и жаркое подоспело, и тогда Лоранс, верная ритуалу, позвала Гектора в кухню. Он, отдуваясь, поднялся со своего места, решив покорно дать ощупать себе яички. Как обычно. Все более возбуждаясь, он на сей раз проявил инициативу и положил руку на грудь Лоранс. Шокированная, оскорбленная, она немедленно влепила ему пощечину:

– Ты что, спятил? Свинья!..

Лишившись дара речи, он понес жаркое в гостиную. И, ошалело направляясь к столу, он вновь и вновь изумлялся своему свежайшему открытию: нимфомания работает в одностороннем режиме.

Брижит вымыла окна, разгоряченный Гектор схлопотал неожиданную пощечину – ужин представлялся многообещающим. Но фантазия все еще не начинала осуществляться. Фантазия дремала где-то совсем рядом с десертом. Прежде следовало переварить жаркое, которое, надо признать, оказалось суховатым. Однако после того, что было сказано за аперитивом, не могло быть и речи о том, чтобы критиковать что бы то ни было. Все было изумительно, но нельзя ли попросить, вот уже в двенадцатый раз за нынешний вечер, еще немного воды?

– Вы находите жаркое сухим? – встревожилась Лоранс.

– Что ты, что ты, конечно, нет! – хором откликнулись пересохшие глотки.

Это жаркое, прежде чем его есть, следовало бы утопить в океане подливки. Наконец десертом оказался «плавучий остров», завершивший ужин жалким апофеозом. Та часть десерта, которая была собственно «островом», всячески пыталась затонуть, и Марсель, великий острослов, переименовал десерт в «плавучий "Титаник"».

Брижит колебалась: она уже была не очень уверена, что хочет реализовать свою фантазию. Главное, она не смогла бы утверждать, что это чувственное желание не было всего лишь ответом на мытье окон. То есть жизненно необходимым, по ее мнению, способом восстановить равновесие в паре. По правде говоря, когда она вспоминала все те эротические минуты, проведенные в полумраке ее девственно-отроческой комнаты, когда она ласкала себя еще неуверенно и неточно, в голове у нее витали довольно странные образы. Она воображала мужчину, которого она будет любить и который, из любви к ней, окажется способен на… Нет, не может быть, чтобы подобные вещи приходили в ее голову… У каждого человека есть свои фантазии, повторяла она себе, выпивая еще пунша, который, к счастью, оказался достаточно коварным. Голова кружилась все сильнее, Брижит обретала уверенность, и ее возраставшее желание, похоже, хоть на этот раз не захлебнется в трясине неутоленности…

Она сделала Гектору знак.

И тогда…

Тогда он резко встал и принялся раздеваться. В предвидении предвиденного Гектор надел простую сорочку и брюки без пояса. Поэтому в несколько мгновений он остался нагишом. Ужасно смущенный, он бросил дружеский взгляд на Марселя. Последний, будучи посвящен в ужасную тайну мытья окон, был не слишком удивлен. Зато Лоранс, явно пережимая, прикинулась скромницей (вот уж действительно…), закрыв глаза руками. Член Гектора был довольно коротким и необременительным. Брижит возбуждалась все больше и больше при мысли о том, что все взгляды были устремлены на ее мужчину (Лоранс все-таки убрала руки, чтобы изучить Гекторову анатомию).

– Позволь поинтересоваться, что с тобой происходит? – спросил Марсель.

– Ничего… Просто хотел узнать ваше мнение о моем члене. Об этом я ведь только у друзей могу спросить. Мне очень неловко, но, пожалуйста, будьте откровенны…

– Слушай, ты застаешь нас врасплох…

– Конечно, я понимаю… По-вашему, он маленький?

– Да нет же, дело не в этом, – успокоил его Марсель. – Просто нам особенно не с чем сравнивать. Мне их, кроме своего собственного, немного доводилось видеть… Ну а Лоранс, до меня, может, видела парочку, не больше…

Лоранс чуть не задохнулась. Потом возмутилась:

– Хватит, я нахожу твое поведение совершенно неуместным! Ты пришел к нам на ужин, здесь не клуб по обмену половыми партнерами! Но если тебе необходимо знать, твой член – самый что ни на есть средний, ни больше ни меньше… Никакого интереса не представляет, никакими особенностями не отличается… Мне он кажется чуть увядшим в предмошоночной части… (внезапно воодушевляясь) А вот что касается головки, то она слегка раздвоена… Ты мне здорово напоминаешь человека, у которого преждевременное семяизвержение… Впрочем, утверждать не рискну… (кричит) В любом случае, ты скорострельщик – раз, два, и готово! Тут уж никаких сомнений! Типичный хер скорострелыцика!

Она резко остановилась при виде ошеломленных физиономий сотрапезников. Однако очень скоро странность этого мгновения была поглощена общей странностью всего вечера. Ни у кого больше не было сил придавать значение подробностям (если можно так выразиться).

Гектор подстерегал взглядом знак со стороны жены; она наконец позволила ему одеться. После чего они встали и ушли, сердечно поблагодарив хозяев за чудесный вечер. Откровенно говоря, они и не собирались задерживаться после совершения своего теракта. К тому же, как это часто бывает, после предъявления гениталий говорить больше в общем-то было не о чем. Марсель и Лоранс приписали неожиданную экстравагантность поведения своих друзей их недавней поездке в Соединенные Штаты. Американцы обгоняют нас на десять лет, заявил Марсель, и я не удивлюсь, если скоро мужчины станут демонстрировать свои причиндалы после каждой трапезы.

Будущим летом они обязательно слетают в Чикаго.

Итак, фантазией Брижит было, чтобы Гектор публично продемонстрировал свой член. Точнее говоря, ее фантазия состояла в том, чтобы член ее мужа стал предметом обсуждения, чтобы все исследовали его, словно насекомое, под лупой. Ей понравилось растерянное личико любименького. Он проявил такую отвагу, что она готова была мыть окна всю ночь, если бы он только попросил. Каждый сумел осуществить свою фантазию. Наконец-то они стали нормальной парой, как все (уж не приобрести ли им домик в пригороде?). Домой решили возвращаться пешком. Освещаемые луной, они шли, взявшись за руки и встречая на своем пути другие влюбленные пары, которые тоже шли, взявшись за руки. Париж – большой город для всех тех, кто любит друг друга столь обыденной любовью. Полночь. Эйфелева башня мерцала в точности по расписанию; за волшебством всегда скрываются чиновники. И на берегу Сены Гектора интуитивно осенило:

– Разве это и вправду твоя фантазия?

Брижит рассмеялась.

– Ну конечно нет! Никакая это не фантазия. Мои фантазии гораздо проще… Мои фантазии – это заниматься любовью в кино или в лифте… Я просто хотела выяснить, на что ты способен ради меня, из любви ко мне… Да я готова всю жизнь мыть окна, чтобы возбуждать тебя, извращенец несчастный!.. Вот и решила проверить, заслуживаешь ли ты этого… Пошли скорей, мне кажется, у нас дома ужасно грязные окна…

Все происходило как в лучшие времена. Гектор захотел повести Брижит в библиотеку вдохнуть запах зародыша их любви. Перед атласом США их руки, естественно, встретятся. У рук нет разума, но есть любовная память. При входе они расстались, чтобы встреча перед книгой оказалась случайной. Брижит вспомнила роман Кортасара, где любовники ходят по улицам, пока наконец не встречаются. Она читала это в день своего восемнадцатилетия, когда гостила на каникулах у своего довольно толстого дядюшки. Проходя мимо всех этих студентов, корпящих над книжками, она соприкоснулась в воспоминаниях со своей юностью. Собственная жизнь показалась ей сюрреалистической, однако при виде всех этих неподвижных затылков она поняла, как сильно любит свою жизнь, выходящую за обыденные рамки. Сюрреализм ее жизни был язычком, щекотавшим ее сердце. Она ускорила шаг, в такие моменты в кино камера устремлена на героиню. И тогда не существует ничего, кроме движения ее ног. Музыка всегда портит такие сцены. Следовало бы запретить музыку при показе женщин, ибо тишина и есть их мелодия.

Они вновь обрели друг друга перед своей книгой и поцеловались перед красными корешками переплетов.

Иногда достаточно немного собственного счастья, чтобы перестать замечать несчастье других. В данном случае было скорее наоборот. Как только Эрнест понял мучения брата, он очень с ним сблизился. В тот день рождения он не поверил в алиби падения на улице (ведь он столько раз был свидетелем терзаний младшего брата). Гектор рассказал ему все. Убедив мужа, что они – самая что ни на есть обычная пара, Брижит избавила его от всякого чувства вины. Теперь он был способен упоминать в разговоре о своем пристрастии к мытью окон. Странная фантазия, подумал Эрнест. Гектор уточнил, что речь идет опять-таки о коллекционите. Жена регулярно осуществляла его желания, чтобы помочь ему выжить.

– Да ведь ты счастливейший из смертных! – восторженно заявил Эрнест.

Гектор удивился и поинтересовался, неужели Жюстина не удовлетворяет сексуальные потребности своего мужа. Впервые за всю жизнь у братьев завязался разговор об их отношениях с женщинами. Начав говорить о себе, Эрнест принялся заикаться. Образ его удавшейся жизни превратился в некую зыбкую массу, различимую с трудом. Он никогда не позволял себе становиться предметом обсуждения. Если честно, то он просто никогда не встречал человека, годившегося на роль лучшего друга. И тут свежерасцветший младший брат подвиг его на исповедь.

Проблема заключалась не в Жюстине. Жюстина обладала телом, способным вызвать самые пламенные фантазии у любого подростка, а также у любого мужчины, вечно ощущающего себя подростком. В постели она была поистине редким сокровищем. Однако время, в своем банальном трагизме, уничтожило их эротические игры. Эрнест обманывал самого себя: он знал, что дело тут не столько во времени, сколько в его неутолимой любви к женщинам. Он изменял жене с Клариссой, следы ногтей которой едва не положили конец их браку. А может, было бы лучше, если бы положили? По слабости (ведь брак делает слабым), из страха одиночества, столь благоприятного для всяческих эскапад, они воссоединились. Она его простила, иными словами, не сумела придумать себе жизнь без него. Это сексуальное приключение было единственным случаем, когда она узнала, что муж ей изменил. Она оставалась в убеждении, что та женщина была его единственной любовницей. И заблуждалась: Эрнест вечно был запутан во всевозможных историях, помогавших ему жить. Одержимый женщинами, их движениями и грацией, он не мог вспомнить ни одного мгновения в своей жизни, когда бы женщина, незнакомая или едва знакомая, не была предметом его вожделения. Во время обеденного перерыва ему случалось бродить по улицам просто для того, чтобы любоваться женскими походками. Эта тирания на вольном воздухе превращала его в раба, подвластного чувственной диктатуре.

Зачем он рассказывал все это? Гектор находил историю вполне заурядной. Он считал, что в пристрастии брата не было никакой патологии, что многие мужчины любят женщин чрезмерно, даже истерично. Он не понимал, что Эрнест завидует постоянству его собственной страсти. Страсть Гектора к мытью окон была невероятно моногамна. Он не только любил исключительно свою жену, но в придачу любил в ней совершенно конкретное действие! В глазах всех мужчин, изнуренных непрерывным стуком острых каблучков, Гектор был легендарным олицетворением покоя. То, что ему самому представлялось патологической тиранией, было обеззараженным раем. Эрнест мечтал бы до безумия любить Жюстину, моющую окна. Ему тоже хотелось отведать оседлого чувственного восторга.

Оставшись один, Гектор испытал чувство отвращения. Те, кем мы восхищаемся, не имеют права выставлять напоказ свои слабости. Образцовый старший брат испарился, словно воздух из продырявленного шарика. Жена избавила Гектор от чувства вины, брат его омифотворил: он, бывший всегда пятым колесом в телеге социума, неожиданно превращался в стабильную личность. Если так пойдет и дальше, скоро его станут находить харизматическим. «Стабильная личность» – это выражение завораживало Гектора. Скоро у него начнут просить совета, и он сумеет не обмануть ожиданий. Он будет читать розовые страницы «Фигаро» и в конце концов станет голосовать за правых. И пока он позволил своему воображению тихонько порезвиться на свободе (они словно сговорились), на пороге неожиданно возник Жерар.

– Сестра дома?

– Нет, Брижит вышла.

– Очень кстати, дело-то у меня к тебе.

Прежде никто никогда не являлся к нему по делу без предупреждения.

Гектор не виделся с шурином после той истории с шантажом, которая завершилась истязанием. Об этом эпизоде, само собой разумеется, никто, кроме них двоих, не знал; соперники в схватке нередко становятся союзниками в умолчании. Оба хранили чудесные воспоминания о проведенных вместе спортивных и внеспортивных часах. Поэтому они сжали друг друга в объятиях, в эту субботу несколько затянувшихся. Жерар внимательно оглядел физиономию Гектора и, как знаток, восхитился его способностью к заживлению и рубцеванию. Следов избиения практически не осталось. Включая зубы, ибо два новых прелестью своего кальция предали забвению два выбитых.

Гектор предложил выпить кофе или любой другой напиток, способный подтвердить его дружелюбие. Жерар за эти несколько недель успел о многом подумать. Его непривычные к подобному занятию мозги едва не достигли опасной степени перегрева. Темой Жераровых размышлений была ложь всей его жизни. Так больше не могло продолжаться! Нельзя было допустить, чтобы тебя любили и почитали по ложным причинам. Пока зять не пригрозил ему разоблачением, он просто-напросто забывал, что речь шла о порождении его собственного вранья. Постоянно пересказывая свои липовые подвиги, он и сам поверил в то, что выиграл велогонку Уарзазате – Касабланка. И ежели все в это верили, стало быть, так оно и было. Вдобавок были друзья по фотомонтажу (соседи): они тоже использовали снимок, доказывая свое присутствие на пьедестале почета знаменитой гонки. И всем троим случалось, вспоминая гонку, всякий раз придумывать новые подробности, все более и более невероятные. Ну как тут было не поверить? И так оно шло до того самого дня, когда Гектор явился посягнуть на миф его жизни. После этого посягательства Жерар больше не мог смотреть на себя в зеркало; с другой стороны, жульничества не было. Речь шла о том, чтобы верить в самого себя. Жерар был убежден, что без того легендарного события его жизнь не стоила бы и ломаного гроша в глазах других людей.

В глазах других людей.

Гектор мысленно обдумал это выражение. Все показалось ему теперь совсем несложным. На протяжении всей своей жизни, собирая самые нелепые предметы, он тоже стремился выглядеть значительным и создавал себе материальную личность. Воспитанный на усах и супе, он не имел надежных ориентиров в жизни, а те, что были, рассыпались в пыль. Уарзазате – Касабланка была такой же коллекцией, как любая другая. Каждый находил подходящую пищу для своей фантазии. Избавленный от чувства вины Гектор объяснил Жерару, что признаваться не следовало ни в коем случае. Надо было нести свой крест и оберегать источник своего счастья.

– Ведь ты же счастлив, когда рассказываешь об этой гонке?

Озарившееся лицо Жерара стоило любых речей. Ни в коем случае нельзя было под абсурдным предлогом пресловутой гласности лишать его самой главной радости в жизни. Это было его величайшим наслаждением – видеть вызываемое им восхищение в глазах тех, кого он любил. Поиск истины мог бы показаться целительным, но вовсе не обязательно приносил счастье. Не надо было пытаться уничтожить наши выдумки и порывы. Достаточно было их признать. Гектор опять вспомнил брата и его страдания под гнетом женщин. Теперь он мог найти нужные слова. Жерар следил за лицом Гектора. Помолчав, тот подтвердил, что не следовало ни в чем признаваться. И такой совет давал человек, собиравшийся его разоблачить! Жерар уже ничего не понимал. А уж это ощущение – ничего-не-понимания – было Жерару хорошо знакомо.

Убежденный зятем, Жерар вздохнул с облегчением и счел нелепыми свои терзания в течение всех последних недель. В глубине души он и так знал, что не смог бы ни в чем признаться, ибо, если бы он открылся своим родным, ему, как в деле Романа, пришлось бы их всех перестрелять.[11]Наконец пришла Брижит. Жерар нашел ее похорошевшей, но не додумался, что она расцвела полностью. Она и вправду чувствовала себя все лучше и лучше. Брижит кинулась на шею брату; она была счастлива его видеть. Пощупав его мускулы, она заключила, что его недавнее исчезновение было связано с необходимостью поддержания высокой атлетической формы. Он ответил, что она совершенно права, не преминув при этом исподтишка взглянуть на Гектора. Тот заговорщицки подмигнул. Когда ложь хорошо продумана, все идет как по маслу. Ведь это собеседники берут на себя труд строить предположения, задавать вопросы, в то время как самому лжецу остается только сказать «да» или «нет».

Брижит, как образцовую домохозяйку, внезапный визит родственника не мог застать врасплох. В доме всегда имелось два-три «пустячка» (кокетливое выражение), которые можно было в два счета разогреть и поставить на стол. Из кухни, где она была одна, даже доносился ее счастливый смех – так ей там было хорошо. А нет ли тут начальных признаков истерии? – обеспокоился ее супруг. И тут же стал думать о чем-то другом, чтобы помешать собственным мыслям съехать на мытье окон, каковое было бы неуместно в присутствии Жерара.

Зазвонил телефон.

– Я в кухне, милый, ты бы не мог ответить?

Гектор встал. Звонил Марсель. Он, стало быть, не сердился за тот ужин со стриптизом; прямо гора с плеч! Сам Гектор после того вечера так и не решался позвонить другу, избегая обременительных объяснений. Тон у Марселя был невероятно игривым. Лоранс находилась рядом с ним, ибо в трубке слышалось ее громкое дыхание… Она прошептала: «Ну, что он говорит?» Марсель, прикрыв микрофон телефонной трубки, отвечал ей: «Да погоди же, как я могу с ним говорить, когда ты так ко мне липнешь! Дай сначала разрядить обстановку!» Марсель и всегда-то был необычайно дружелюбен с Гектором, однако начало разговора обещало превзойти в дружелюбии все их прежнее общение. Казалось, Марсель напропалую заискивает перед другом. Он говорил, что они не виделись уже целую вечность, и что он соскучился, и что было бы очень славно съездить куда-нибудь вчетвером, а еще лучше – устроить совместный ужин (ни словечка, ни намека насчет той эксгибиционистской сцены), и дальше в том же духе. Потом он осведомился, как поживает Брижит, после чего сделал паузу и отдышался. Да, как она там? Гектор признался, что приметил у жены начатки истерии, и засмеялся. Марсель тотчас ухватился за его смех и засмеялся тоже. В конце концов он решился: «Слушай, мы тут с Лоранс хотели бы… это, конечно, покажется тебе странным… ну, в общем, чтобы Брижит снова помыла у нас окна…» Гектор неудержимо расхохотался, это просто потрясающе – иметь таких забавных друзей. И заметив, что Брижит выходит из кухни, повесил трубку, потому что пора было обедать.

За столом Брижит поинтересовалась, зачем звонили друзья и, главное, не сердятся ли они за тот вечер.

– Они не просто не сердятся! Марсель даже пошутил, спрашивая, не хочешь ли ты опять помыть у них окна!

– Очень забавно! Это они в отместку…

Жерар ничего не понял из этого разговора и, решительно взявшись за дело, на всякий случай упомянул велогонку Уарзазате – Касабланка.

Брижит отправилась в гости к родителям. Она старалась навещать их каждую неделю. Если Гектор в это время не шел к своей матери, он всегда с удовольствием сопровождал жену. Его тесть и теща были просто идеальными родственниками. Простые, любезные, заботливые, с ними даже можно было потолковать о том о сем. За последние месяцы они ужасно постарели. Особенно отец Брижит, который был практически не в состоянии ходить. Всю жизнь он обожал покидать супружеский кров, отправляясь на более или менее длительные прогулки. Он любил зайти в кафе, выкурить сигарету, перекинуться в картишки и позубоскалить о женщинах. Его супружеская жизнь наверняка держалась благодаря этим его эскападам. Лишившись способности ходить, он, несомненно, более всего страдал от необходимости целый день видеть свою жену. Старость сужает жизненное пространство супругов. В конце концов люди начинают жить друг у друга на голове, словно готовясь к подселению на кладбищенский участок. В том возрасте, когда людям уже нечего сказать друг другу, приходится пробавляться банальностями. Во время своих визитов Брижит превращалась в арбитра. Она присуждала очки, не пытаясь по-настоящему помирить стариков. Отец говорил все меньше и меньше, и она мучилась, не находя больше интересных для него тем для обсуждения. О прошлом он говорить решительно не желал. А также ни о настоящем, ни о будущем. И она просто смотрела на него – на этого старика, который был ее отцом. На его лицо, покрытое старой кожей, съежившейся, словно время, которое ему оставалось прожить. Глядя на него, она вовсе не впадала в отчаяние, а наоборот, более чем когда-либо размышляла о необходимости наслаждаться жизнью. Дряхлое лицо отца, стоявшее перед ее глазами, несомненно, оказало влияние на ее выбор позиции в недавнем супружеском кризисе.

Брижит всегда появлялась у родителей с большой живостью, и, прежде чем снова погрузиться в ничтожество своей повседневности, отец вздыхал: «Ах, это моя дочь!» Она шла вместе с матерью за покупками, она всегда приносила подарки, чтобы добавить жизни их дому. Во время ее последнего посещения мать обмолвилась, что они хотят покинуть Париж и перебраться в какой-то дом престарелых в Тулоне. Брижит и Жерару было бы куда сложнее навещать их там; не было ли это стратегией постепенного отдаления, переходом на последнюю лестничную площадку перед смертью? Брижит не хотелось об этом думать, она предпочитала оставаться в сфере вещей конкретных. Она снова заговорила о госпоже Лопез, очаровательной домработнице, которую мать уволила под весьма туманным предлогом: «Она ничего не умеет делать как следует!» Быть может, таким образом мать хотела наказать себя за то, что больше не могла делать все сама. Брижит рассердилась и сказала, что в таком случае необходимо найти кого-нибудь другого – не собираются же родители захлебнуться в грязи? Она спросила отца, что он обо всем этом думает; ему было совершенно наплевать. Пришлось тогда самой Брижит пройтись по квартире с пылесосом и вытереть пыль с мебели. Заметив, что окна грязные, она сначала не решилась. Губы ее расплылись в улыбке, особенно при воспоминании об ужине у Марселя и Лоранс. Затем она все же принялась за дело. Обстоятельства были совершенно иные!

Видя, что его дочери приходится заниматься уборкой, отец раздраженно буркнул матери:

– Знать ничего не желаю: на будущей неделе позовешь госпожу Лопез!

Чего, собственно, Брижит и добивалась: чтобы дом ожил, чтобы отец снова принял участие в повседневных делах. Она так сноровисто мыла окна, что мать даже удивилась, и в голове у нее промелькнуло: «Можно подумать, она занимается этим каждый день!» Она и представить себе не могла, до какой степени была права. Муж любезно попросил у нее попить; вот уже по меньшей мере три десятилетия, как он ничего не просил любезно у своей сварливой супруги. У него вдруг пересохло в горле. Ей тоже захотелось пить. Между тем она была уверена, что пять минут назад выпила полный стакан воды.

Через две минуты весьма результативного мытья Брижит обернулась. То, что она увидела, опять напомнило ей Марселя и Лоранс. Родители впервые за бог знает сколько времени сидели рядышком. Воистину объединенные созерцанием.

– Доченька, какая же ты красавица! – сказала мать.

Что до отца, то ему было неловко от охватившего его ощущения, одновременно сладостного и противоестественного. Он не мог признаться даже самому себе – ведь это была его обожаемая дочь, – что он испытывает нечто вроде легкого возбуждения. Ее манера мыть окна была такой приятной, такой… как бы это сказать… ну, одним словом, такой…

– Вообще-то не обязательно звать госпожу Лопез… Если, конечно, тебе это не в тягость, доченька… Ты могла бы время от времени мыть у нас окна…

В голосе отца Брижит уловила эмоциональную уязвимость. Его волнение было чрезвычайно трогательным. Брижит согласилась. Согласие свое она сопроводила прелестной гримаской капризницы, уверенной, что ее всегда простят. Покончив с мытьем, она нежно расцеловала родителей. Она чувствовала, что произошло что-то необычное. Можно было подумать, что начиная с этой минуты они наконец-то будут счастливы. Отец сделал усилие, до сих пор казавшееся ему нечеловеческим, и поднялся с кресла, чтобы встать рядом с женой; стоя на крыльце, они вместе прощально махали руками. На обратном пути Брижит дала волю праздным и сладостным мыслям. Ей казалось – и это было восхитительной причудой, – что она внезапно открыла в себе дар продлевать жизнь своим родителям.

VII

Было в ней что-то потрясающе эротическое. Брижит мыла окна как никто другой. Испытав волнение при виде родителей, окутанных дымкой счастья, она признала странность происшедшего. После извращенца-мужа, после его друзей, возжелавших вновь ее увидеть за мытьем окон, это был уже третий случай, когда упомянутое мытье вызывало у людей удовольствие, близкое к чувственному наслаждению. У отца был точь-в-точь такой же взгляд, как у Гектора. Она испытала неловкость, немедленно изгнанную: бессознательно она чувствовала, что лишь она одна ответственна за вызываемый ею мимолетный восторг. Каждый человек наверняка обладает сказочным эротическим потенциалом, однако редки те, кто способен его обнаружить. После никчемного отрочества и первых лет девичества, когда она считала, что не способна понравиться мужчине, она превратилась в некую чувственную потенцию. Постепенно возбуждение возрастало. Все находило объяснение. Прохожие оглядывались на нее, она подскакивала. И тотчас замирала на месте. Возможно, ее принимали за сумасшедшую.

В этот день Гектор не пожелал предаться послеобеденному отдыху. Он тщетно пытался найти какое-нибудь оригинальное занятие. К счастью, вернулась Брижит, крича: «Я невероятно эротична! Это моя вина!» В качестве хозяина дома Гектор принял на себя ответственность за ситуацию. Он погладил жену по голове. Ее следовало немедленно успокоить, ведь он же угадал у нее начатки истерии. Правда, все было как-то невнятно; мысли путались в мозгу, она пыталась объяснить мужу, что никакого срыва у него не было. С самого момента их встречи он больше, как и надеялся, не страдал коллекционитом. Он попытался ее усадить и принес стакан с выдержанным бурбоном, но ничего не помогало: она трясла его за плечи, повторяя: «Неужели ты не понимаешь?» Он обеспокоенно качал головой. Она-то наконец все поняла (таковы женщины), а вот ему еще требовалось некоторое время, чтобы понять (таковы мужчины).

Стало быть, никакого срыва у Гектора не было. Встретив Брижит (уникальное женское тело), он излечился от коллекционита. Однако, и в этом-то гнездилась романтическая странность ситуации, он повстречал единственную женщину, обладавшую поразительным эротическим потенциалом во время мытья окон. И, желая любой ценой пережить вновь эти заветные мгновения, дойдя даже до того, чтобы заснять их на пленку, он решил, что вновь и неизлечимо болен, в то время как никогда еще он не был до подобной степени таким же, как другие.

Нельзя любить что-то до безумия и при этом собирать другие предметы – Гектор был всегда в этом убежден. Он был теперь спокойным человеком, которому только что сообщили, причем именно в тот день, когда он решил отказаться от сиесты, что он уже не болен. Отныне Брижит никогда больше не будет мыть окна, надо уметь воздерживаться. Чета изучила все возможности, и спустя полгода Брижит уже не мыла окна, потакая желаниям мужа (они использовали американскую методику, состоявшую в том, чтобы постепенно увеличивать интервалы между мытьем окон (американцы бесподобно владеют искусством считать американской любую очевидную методику)). Брижит случалось иной раз вымыть окна, не говоря об этом Гектору, ради собственного удовольствия, просто так, вроде мастурбации. В такие дни, возвращаясь домой, он чувствовал, что окна вымыты; прежние рефлексы. Он старался не думать об этом, что не всегда было легко. Периодически наша сплоченная пара сталкивалась с первыми признаками срыва и грациозно ликвидировала эти признаки.

Теперь все было в прошлом.

Брижит и Гектор были стабильной парой, устоявшей перед ужасными испытаниями. Они были красивы (во всяком случае, друг другу они нравились), сравнительно богаты, у них больше не было серьезных психологических проблем (оставались там и сям пара-тройка мелких фобий, но на сюжет книги они явно не тянули), и к тому же они недавно перекрасили стены в своей квартире. Так что задумка, уже неоднократно, хотя и смутно упоминавшаяся и реализация которой все время откладывалась на потом, вновь всплыла в их сознании, и на сей раз момент был подходящий: завести ребенка. Выражение это выглядело тяжелым, даже устрашающим. Это называлось плодом любви. Чтобы завести ребенка, необходимо было сначала предаться любви. Брижит вычислила подходящие дни и объяснила Гектору, что продолжением рода лучше всего заниматься по четвергам. Этот день ему всегда нравился. Он как следует отдохнул в среду и в назначенный день проявил себя с самой лучшей стороны.

Гектор никогда еще не был так горд собою, как в тот день, когда выяснилось, что усилия его не пропали даром. Новость была должным образом отпразднована, и Брижит собралась потихонечку толстеть. Ей хотелось клубники; ее тошнило. Гектор клубнику не любил, и потому его тоже тошнило. Будущие родители размышляли о будущем своего ребенка, о его блестящих успехах в учебе и о слабых наркотиках, которые они ему, быть может, позволят курить. На седьмом месяце Брижит действительно очень растолстела. У нее даже спрашивали, не собирается ли она родить целую футбольную команду (люди часто бывают на редкость остроумными). Супруги почти не выходили из дому. Гектор занимался покупками и, проходя по аллеям супермаркета, даже не думал о коллекциях. Его ребенок, только ребенок занимал его мысли. Они решили не узнавать заранее пол младенца. Чтобы это стало сюрпризом. Гектор панически боялся всего, что было связано с биологией; он не ходил с женой на эхографию.

И было маловероятно, чтобы он присутствовал при родах.

Однако в самый день события она умолила его остаться рядом с ней в родильной палате. Весь в поту, с совершенно анархическим сердцебиением, он отважно превозмог свой страх. Жена могла им гордиться, подумал он, впрочем, нет, это скорее он должен был гордиться ею… Брижит орала, раздвинув ноги. Вот какое оно, стало быть, чудо жизни. Акушерка объявила, что матка наполовину открылась; это означало, что с другой половиной еще предстояло повозиться.

Итак, она открывалась миллиметр за миллиметром; каждое человеческое существо, прибывая на Землю, становилось звездой. Каждый из нас был событием, причем счастливым событием. Ребенок наслаждался последними мгновениями великого блаженства, и правильно делал, ибо было крайне маловероятно, что ему суждено еще когда-нибудь испытать подобные ощущения; разве что окунуться нагишом в ледяную воду, предварительно выкушав три литра ирландского виски. Гектор вышел в коридор. Там были все: его мать, родители Брижит, Жерар, Эрнест с семьей, Марсель и Лоранс… Роддом принимал всех действующих лиц одной жизни. Гектора пытались поддержать, ему говорили, что отцы – это нынешние искатели приключений. Ему нравилось это изречение; он задавался вопросом, какому кретину могла прийти в голову такая глупость, но его оно устраивало. Со своей трехнедельной бородой он и впрямь выглядел искателем приключений (он не мог побриться, поскольку из солидарности с Брижит он заранее собрал свой чемодан, чтобы сопровождать ее в больницу в день родов, и положил туда бритву). Он поблагодарил всех за то, что пришли, и пообещал сообщить, как только будут новости. Вот уж поистине настоящий мужчина, на которого можно рассчитывать в серьезных ситуациях. Ему предстояло сейчас стать отцом, и он чувствовал, что эта роль ему по плечу.

Брижит кричала, поэтому ей вкатили еще обезболивающего. Гектор вновь был рядом с нею и выглядел уверенно. Он находил в своей жене красоту, свойственную женщинам, которые рожают. Она тужилась все сильнее и сильнее. Акушерка срезала прядку волос у младенца, чью липкую головку уже можно было разглядеть. Гектор с таким волнением уставился на эту прядку… И какой бы мимолетной ни была эта мысль, она все же пронеслась у него в мозгу: он вспомнил коллекцию Марселя. То был рефлекс из прежней жизни, который был неподвластен его контролю: хотя сам он больше ничего не коллекционировал, он очень часто думал о коллекциях. Короче, все промелькнуло в долю секунды, но он все же успел подумать: если там девочка, эта прядка стала бы жемчужиной Марселевой коллекции… И тотчас же вновь сосредоточился на продвижении своего младенца; такое умненькое дитя, оно уже было вполне готово к выходу на свет. Вторая акушерка давила Брижит на живот, помогая ребенку выбраться. Головка наконец вышла почти целиком; она напоминала конус. Гектор еще толком и не видел свое чадо, но оно уже казалось ему воплощенной благодатью.

Сопровождаемый криками роженицы и акушерок, ребенок выбрался и тоже закричал… Его положили на живот матери… Это была девочка! Гектор разразился самыми прекрасными слезами в своей жизни. Он на мгновение выбежал в коридор, чтобы прокричать: «Девочка!»

Вернувшись в палату, он уставился на это чудо, вопившее на руках у матери. Моя дочь, моя дочь, – Гектор не мог думать ни о чем другом. У него появилось потомство. Она была живая, его дочь, живая и единственная в мире. Он читал в специальной литературе, что младенца оставляют на теле матери на несколько минут, прежде чем унести для первого в его жизни купания. Однако эта сцена почему-то продлилась не больше полминуты. Вторая акушерка унесла его дочь, даже не позвав его за собой. В литературе говорилось, что именно отец, если он присутствует, должен в первый раз купать младенца. А тут ничего подобного. На него даже не взглянули… Он вообще едва успел разглядеть свою дочь. Он по-прежнему держал жену за руку, и вдруг Брижит сильно и с криком сжала его руку. Было такое ощущение, словно пленку прокрутили назад.

В коридоре члены семьи радостно лобызали друг друга. Девочка, девочка, – хором повторяли родственники. Гектор, однако, не ошибся: пленку прокрутили назад. Мозг его был затуманен, и Гектор не мог пока с точностью определить, что же произошло. Брижит, которая была на грани полного изнеможения, опиралась на плечо новой медсестры; ей требовались силы и решимость. Она чуть не расплющила руку Гектора. Наконец Гектор сумел ясно сформулировать очевидность: близнецы! Она ничего ему не говорила, но была, оказывается, беременна не одним ребенком, а двумя! Он чуть не свалился в обморок, и акушерка посоветовала ему присесть. Его волнение смущало всех. Сидя, он пронаблюдал за рождением своего второго ребенка. На сей раз это был мальчик! Гектор поцеловал жену, и, как и в первый раз, ребенка положили на живот матери.

– Ты же мне ничего не сказала… – пробормотал Гектор.

– Да, милый, это был сюрприз.

Гектор бросился в коридор с криком: «Мальчик! Мальчик!»

Это новое сообщение повергло всех в изумление, особенно Жерара, со всех сторон анализировавшего это безумное уравнение: «Так все же мальчик или девочка?… Должно быть что-то одно… Нельзя быть одновременно и мальчиком, и девочкой… То есть такое тоже иногда случается… Но не в детском же возрасте… Или тогда уж…» И он попросил у проходившей мимо медсестры аспирину.

Опьянев от счастья, молодой отец пребывал на седьмом небе, в то время как молодая мать была почти в отключке; оба находились где-то не здесь. Гектор хотел было пойти за сыном в палату, где купали младенцев, однако акушерка и на этот раз унесла ребенка сама. Чуть отдышавшись, Брижит призналась Гектору:

– Я еще не все тебе сказала…

– Что?!

– Там тройня-я-а-а!

Начавшиеся схватки урезали слово, превратив его в вопль. И Брижит принялась тужиться, расходуя последние остатки сил. Она была исключительной женщиной: три ребенка в один присест! Гектор смотрел на нее словно на инопланетянку. Он любил ее высшей любовью. Она отважно произвела на свет вторую девочку и с облегчением разрыдалась. Малютку унесли вслед за ее старшим братом и старшей сестрой для медицинской проверки, и спустя несколько минут акушерка объявила, что все три младенца чувствуют себя превосходно. И добавила, что ей редко случалось видеть рождение тройни, которое проходило бы с такой легкостью.

Всех троих уложили рядышком; они казались одинаковыми, словно предметы одной коллекции. Гектор никак не мог осознать, что является родителем этих трех маленьких людей. Он поцеловал жену, вложив в этот поцелуй все мужество, в котором они нуждались. Отцы – это нынешние искатели приключений, – снова вспомнилось ему. Оказавшись разом отцом трех детей, он заслуживал по меньшей мере звания героя.

Ноябрь 2002 – август 2003

Уарзазате – Касабланка

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Мы исключаем отсюда шесть дней полупламенной связи с одной греко-испанкой. – Прим. авт.

[2]Курорт в Ландах, на Атлантическом побережье. – Прим. пер.

[3]Автор ссылается на собственный роман «Идиотизм наизнанку, или О влиянии двух поляков».

[4]Возвращение (англ.).

[5]Совсем не аристократический пригород Парижа. – Прим. пер.

[6]Раз мы упоминаем здесь эту историю с исчезновениями, значит, она понадобится нам в дальнейшем по сюжету. В нашей истории нет решительно ничего лишнего, мы не переносим жира. – Прим. авт.

[7]Приблизительно: «насладись каждым днем» (лат).

[8]Левый берег Сены в Париже, главным образом квартал Сен-Жермен-де-Пре – традиционное место обитания интеллектуалов. – Прим. пер.

[9]Французское выражение «свист в ушах» означает, что человека кто-то где-то поминает недобрым словом. – Прим. пер.

[10]Бьенвеню (фр.) – «добро пожаловать».

[11]Жан-Клод Роман – мифоман, выдававший себя за врача и мошеннически выманивавший деньги у своих близких. В январе 1993 г., оказавшись на грани разоблачения, убил жену, двоих детей и родителей. Приговорен к пожизненному заключению. Его история легла в основу нескольких кинофильмов. Прим. пер.