Единственный путь добиться этого — создать глобальную сис­тему противоракетной обороны.

Глава 1

 

 

Размышления

о «холодной войне»

 

КАРТИНЫ НА ВЫСТАВКЕ

Во время работы над этой главой мне стало известно, что мой портрет в Лондонской национальной портретной галерее перенесли из зала со­временного портрета в зал исторического. Что ж, это абсолютно пра­вильно. В конце концов, с того момента, как я покинула дом номер 10 по Даунинг-стрит, прошло уже 11 лет. Мир, как говорится, ушел вперед во всех отношениях.

К примеру, в 1990 году мы не могли и предположить, как велико бу­дет воздействие информационной революции на бизнес, образ жизни и даже ход военных действий. Мы не могли себе представить, что все­могущая японская экономика окажется в состоянии глубокой депрес­сии, а Китай может развиваться так стремительно. Мы не могли пред­видеть, что самая страшная угроза достоинству и свободе человека бу­дет исходить от его способности с помощью генной технологии воспроизвести самого себя. И уж, конечно, даже самый дальновидный государственный деятель не мог предсказать ужасы 11 сентября 2001 года.

Мир, который существует сегодня, лучше всего понятен тому, кто хорошо знает, каким мир был вчера. А «мир, который был» — предше-

 

 

 

ственник сегодняшнего мира доткомов, мобильных телефонов и гене­тически модифицированных продуктов — это свидетель борьбы не на жизнь, а на смерть, от исхода которой зависел дальнейший путь раз­вития.

Конечно, вести разговор о «холодной войне» сегодня — значит воз­вратиться назад к эре длиной в целую жизнь, а не просто на полтора десятка лет назад. По правде говоря, как это неоднократно будет про­демонстрировано в дальнейшем, основные реалии изменились значи­тельно меньше, чем риторика. Однако изменения все же есть, причем такие, которые имеют огромное значение для мира.

ВСТРЕЧА В ПРАГЕ

Споры о значении краха коммунизма будут продолжаться до тех пор, пока не исчезнут книги и издатели, готовые их публиковать. Во вторник 16 ноября 1999 года ряд основных участников тех драматических собы­тий, в числе которых была и я, собрались в Праге, с тем чтобы предста­вить свое видение истории. С того момента, когда чехословацкая «бар­хатная революция» привела к падению одного из наиболее жестких ком­мунистических правительств в Европе и установлению демократического режима, прошло уже 10 лет.

Я не участвовала в праздновании десятилетней годовщины падения Берлинской стены, которое состоялось в Берлине несколькими днями ранее. Это событие вызывало у меня чувство обеспокоенности. И вов­се не потому, что я страдаю ностальгией по коммунизму. Стена являла собой неоспоримое доказательство того, что коммунизм — это систе­ма порабощения целых народов. Президент Рейган был абсолютно прав в 1987 году, когда обратился к советскому лидеру с призывом: «Госпо­дин Горбачев, снесите же эту стену!»

Однако я не могла тогда, как не могу и сейчас, видеть в Германии про­сто другую страну, чье будущее зависит только от немцев, а не от кого-нибудь еще. Объединенная Германия, несомненно, вновь станет доми­нирующей державой в Европе. Было бы вполне дипломатичным, но в то же время и преступно наивным не замечать, что именно стремле­ние Германии к господству привело на моем веку к двум ужасным гло­бальным войнам, которые унесли жизни сотен миллионов людей, в том числе девяти миллионов немцев. Немцы — культурный и талантливый народ, однако в прошлом они не раз демонстрировали поразительную

неспособность ограничивать собственные амбиции и уважать своих соседей.

Хорошее знание прошлого и неопределенность будущего застави­ли нас с президентом Миттераном, при не слишком эффективной под­держке президента Горбачева, предпринять попытку замедлить процесс объединения Германии. Увы, наша попытка провалилась — отчасти из-за того, что у администрации США была иная точка зрения, но глав­ным образом потому, что немцы взяли дело в свои руки, — однако они, в конце концов, имели на это право. К счастью, объединение произош­ло в рамках НАТО, что предотвратило образование опасного неприсо­единившегося государства в центре Европы. Положительным было и то, что немцы получили возможность ощутить возврат контроля над своей собственной страной (будучи патриотом, я не отрицаю чужого права на патриотизм). Вместе с тем было бы лицемерием притворять­ся, что у меня нет серьезных опасений по поводу возможных послед­ствий объединения Германии. Я не поехала в Берлин в октябре 1999 года, чтобы не портить торжества.

Совсем другое дело — встреча в Праге. На нее я очень надеялась по­пасть. Чехи пострадали и от нацизма, и от коммунизма. Оставленные демократическими государствами на произвол судьбы перед лицом аг­рессии обоих тоталитарных режимов, они слишком хорошо понима­ли необходимость бдительности.

Я всегда любила европейские города, которые в свое время находи­лись за «железным занавесом», — Санкт-Петербург (за его великоле­пие), Варшаву (за ее героизм), Будапешт (за его изысканность). Но Прага — самый прекрасный город, в котором мне когда-либо довелось побывать. Она настолько прекрасна, что это сыграло определенную роль в ее судьбе. В 1947 году историк А. Дж. П. Тейлор спросил тогдаш­него чешского президента Эдварда Бенеша, почему чешские власти не оказали более серьезного сопротивления Гитлеру, захватившему Чехос­ловакию в 1939 году. Бенеш мог бы ответить, что чехи, поверившие обещаниям Германии, были захвачены врасплох. Или что их армия была слишком малочисленна для серьезного сопротивления. Однако вместо этого, к удивлению Тейлора, он распахнул окно своего кабине­та, из которого открывался вид на неповторимые красоты Праги, и за­явил: «Вот почему мы уступили без боя!»

Чешская Республика была среди наиболее успешно развивающихся посткоммунистических стран, главным образом благодаря дальновид-

 

ной экономической политике ее бывшего премьер-министра, моего давнего друга и гениального, по Хайеку, экономиста Вацлава Клауса. Ему, однако, не удалось бы добиться таких успехов, если бы чехи не сохранили интуитивного понимания того, как можно заставить рабо­тать гражданское общество и свободную экономику. Это понимание было заложено в исторической памяти, вкрапленной в их культуру: не стоит забывать, что до Второй мировой войны Чехословакия имела такой же доход на душу населения, как и Франция. Чехи — это люди, которые всегда знали, как надо жить и как надо работать. Именно по этим причинам я с радостью приняла приглашение посетить Прагу, куда должны были также приехать Джордж Буш-старший, Михаил Гор­бачев, Гельмут Коль, Лех Валенса и мадам Даниэль Миттеран (как пред­ставитель своего покойного мужа).

Хозяином встречи был президент Вацлав Гавел. Чехословакии без­мерно повезло, когда она в 1989 году обрела символ народного сопро­тивления в лице г-на Гавела — абсолютно честного и пользующегося практически всеобщим уважением человека. В конечном итоге он стал президентом и национальным лидером. Президент Гавел относился к тому разряду лидеров, которых невозможно представить у власти в обычных условиях; некоторые усматривают в этом его достоинство. Видный драматург, интеллектуал, сочетающий в себе мужество и мяг­кость характера, он более пяти лет отсидел в тюрьме за свои убежде­ния. Его речь спокойна, но убедительна; он не оратор в обычном смысле этого слова, однако в нем есть что-то от проповедника, заражающего слушателей своим вдохновением и моральной твердостью.

Из окон кабинета г-на Гавела в президентском крыле Пражского зам­ка, где мы встречались в тот день, открывался вид на реку и старый го­род на другом берегу. Его интерьер заметно изменился со времен Бе-неша. У рабочего стола стояла большая статуя обнаженной женщины, выполненная в египетском стиле, — предпочтения президента в искус­стве, как, впрочем, и в политике, отличаются от моих.

Президент Гавел по своим убеждениям, вне всякого сомнения, яв­ляется антикоммунистом. Однако он принадлежит к левому крылу, и это нашло отражение в его взглядах на мир. В своей речи, произнесен­ной на следующий день, он сформулировал их таким образом: «В на­стоящий момент ощущается настоятельная потребность в новом вос­приятии современного мира, как многополярной, мультикультурной и глобально взаимосвязанной сущности, а также в таком преобразова-

нии всех международных организаций и институтов, которое отража­ло бы это новое понимание». Именно подобные утопические высказы­вания, несмотря на то что они принадлежат столь красноречивому че­ловеку, беспокоят меня.

Вместе с тем наши взгляды на аморальную природу коммунизма полностью совпадали: это система (позволю себе вновь процитировать г-на Гавела), «в основе которой лежит ложь, ненависть и принуждение». Первое же общественное мероприятие, назначенное на утро среды, по­зволило мне понять настроения соотечественников президента. Я долж­на была открыть новый памятник сэру Уинстону Черчиллю — копию того, что установлен перед Вестминстерским дворцом в Лондоне. Ожи­далось, что на церемонии открытия выступят Вацлав Клаус и Руперт Соумз, племянник сэра Уинстона.

В тот день было холодно, пронизывающий ветер пробирал до кос­тей. Отказавшись от теплого пальто, я отправилась на церемонию в черном шерстяном костюме с меховой отделкой и очень скоро пожа­лела об этом. Довольно просторная площадь Черчилля в Праге оказа­лась заполненной людьми. Там собралось около семи тысяч человек, зрители высовывались из окон в надежде лучше разглядеть происхо­дящее. Я начала свою речь:

Каждый раз, когда я приезжаю [в Прагу], мне кажется, что я попадаю в мир величественных церквей, дворцов и пробуждающих воспоминания произведений скульптуры. Признаюсь, я очень рада, что здесь нашлось место и для этого монумента. Среди этой красоты он будет напомина­нием — а напоминания необходимы каждому поколению — о том, что свобода просто так не дается, за нее расплачиваются «кровью, изнуритель­ным трудом, слезами и потом». Эта статуя сэра Уинстона Черчилля бу­дет напоминать вам, как она напоминает мне, что свободе нельзя позво­лить исчезнуть с лица земли, что она должна существовать вечно.

Церемония получилась замечательной. Аплодисменты временами приобретали особое звучание, которое запоминается на всю жизнь. Под конец оркестр заиграл государственный гимн, и толпа со страстью под­хватила его. Я могла лишь догадываться о том, что он значил для ста­риков, переживших вторжение нацистов, для более молодых людей, страдавших под властью коммунистов, и для совсем юных, которые не сталкивались в своей жизни с тоталитаризмом, но уже вкусили подлин­ной свободы.

 

 

Я простояла без движения почти час и совершенно замерзла. Когда мы спустились с трибуны, один чешский ветеран, сражавшийся в про­шлой войне вместе с англичанами, попросил автограф. От холода у меня так дрожали руки, что я с трудом смогла расписаться. Подпись по­лучилась настолько неразборчивой, что, несмотря на ее подлинность, когда-нибудь в будущем эксперты вполне могут счесть ее поддельной.

Дискуссия, состоявшаяся в тот день в огромном сверкавшем позо­лотой зале Пражского замка в стиле барокко, со всей очевидностью по­казала, что по сравнению с потрясшим меня единодушием чешского народа некоторые гости демонстрировали гораздо меньше согласия — прежде всего Михаил Горбачев. Дискуссия проходила под тактичным председательством историка Тимоти Гартона Аша, сыгравшего выда­ющуюся роль в событиях десятилетней давности. Слева от него сиде­ли мадам Миттеран, Джордж Буш, я и Гельмут Коль. Справа — Вацлав Гавел, Михаил Горбачев и Лех Валенса. Тема обсуждения называлась «Десять лет спустя».

Довольно любопытно, что сформулированный таким образом заго­ловок выглядел поразительно незаконченным. Десять лет спустя — после чего? Очевидный ответ — после пражской «бархатной револю­ции». Однако этот ответ нельзя было назвать единственным. Можно было вполне сказать «после крушения коммунизма», «триумфа свобо­ды» или даже (что с точки зрения некоторых является спорным) «по­беды Запада в "холодной войне''». Варианты различались коренным об­разом, именно это и привело к разногласиям.

Все присутствующие (за исключением Даниэль Миттеран) были главными действующими лицами событий десятилетней давности, от которых зависел ход их развития. Лех Валенса, стоявший во главе проф­союза «Солидарность», сыграл решающую роль в борьбе за свободу Польши (я хорошо помню посещение судостроительного завода в Гданьске в ноябре 1988 года и попытки, как оказалось успешные, убе­дить генерала Ярузельского вступить в переговоры с «Солидарнос­тью»*).

Михаил Горбачев положил начало реформам в Советском Союзе, ко­торые привели — хотя и неожиданно для него — к крушению комму­низма. Вместе с тем наибольшей его заслугой, по всей видимости, сле­дует признать решение не только не вводить танки, но и вообще не

* The downing Street Years, рр. 777-782.

предпринимать никаких действий, когда страны восточного блока стали выходить из-под советского контроля.

Гельмут Коль, несмотря на потоки критики в его адрес, достоин, как наиболее выдающийся государственный деятель Германии, стать в один ряд с Бисмарком и Аденауэром. Он проявил неординарную политичес­кую смелость перед лицом угроз и уговоров со стороны Москвы, когда она в 80-е годы отчаянно пыталась вбить клин между Европой и Аме­рикой. Хотя я и не одобряю его тактику того времени, нельзя не при­знать, что он проявил незаурядные способности и умение при восста­новлении целостности и обеспечении свободы своей страны в 1989-1990 годах.

Джордж Буш, хотя и выглядел усталым после длительной поездки по городам Европы, также присутствовал на встрече, как всегда в со­провождении Барбары. Мы с ним очень разные люди, у нас различные корни и отношение к жизни. Однако я очень высоко ценю его порядоч­ность и патриотизм. Он взялся за продолжение дела Рональда Рейгана и успешно завершил его: умело применяя кнут и пряник, заставил Со­веты пойти по пути реформ и добился, чтобы объединение Германии проходило в рамках НАТО.

Я уже неоднократно говорила о своей собственной роли в событи­ях того времени: без твердой поддержки Великобритании администра­ции Рейгана вряд ли удалось бы удержать своих союзников на правиль­ном пути. Я глубоко уверена, что именно то, что мы с Рональдом Рей­ганом разговаривали на одном языке (во всех отношениях), убеждало и друзей, и врагов в серьезности наших намерений.

Вклад каждого из присутствовавших, безо всякого преувеличения, был очень значительным. Однако человек слаб (а теоретики, как и по­литики, особенно подвержены человеческим слабостям), и со временем стали предприниматься попытки пересмотреть прошлое. В частности, нарочито преуменьшается роль Рональда Рейгана, а роль европейских лидеров, которые, за исключением Гельмута Коля, нередко пытались свести на нет усилия Америки, когда появлялась такая возможность, наоборот, приукрашивается; роль же г-на Горбачева, который явно по­терпел неудачу в достижении объявленных им целей (спасение комму­низма и Советского Союза), представляется совершенно превратно.

Такие мысли занимали меня, когда я готовилась к выступлению на заседании. Конечно, я старалась держаться дипломатично. Я заявила, что «все на этом форуме чудесно». Вместе с тем в моей речи прозвуча-

 

ло, что именно Америка и Великобритания с их глубокой историчес­кой приверженностью ценностям свободы сыграли решающую роль в ее завоевании. К этому я добавила, что сейчас меня занимает проблема утверждения свободы в других странах:

Мы получили уникальный шанс распространить свободу и господство закона на те страны, которые никогда их не знали, и именно в этом на­правлении, по моему убеждению, мы и должны двигаться. Я надеюсь, что ясно изложила свое мнение!

Видимо, так оно и было, судя по реакции г-на Горбачева, который буквально вышел из себя и энергично пустился в пространные возра­жения. Он утверждал, что в «холодной войне» не было победителей, обвинял людей вроде меня в «чрезмерном самомнении», заявлял, что ни одна отдельно взятая идеология — «ни либеральная, ни коммунис­тическая, ни консервативная, ни какая-либо иная» — не может дать всех ответов, и убеждал присутствующих в том, что «даже коммунисты хо­тели сделать мир более счастливым».

Из всего этого следовало, что, поскольку никто не победил (или, что было важнее для г-на Горбачева, никто не проиграл) и ни одна отдель­но взятая идеология не могла удовлетворить потребности сегодняшнего мира, поиски решения должны продолжаться. Стоит ли удивляться тому, что они должны осуществляться с помощью столь милого всем наимоднейшего средства — обращения (как он буквально выразился) к «новым методам, новой философии, новому мышлению, которые могут помочь нам понять друг друга и условия мира, переживающего процесс глобализации».

Г-н Горбачев — великолепный, яркий, располагающий к себе ора­тор, — поверьте, я в этом хорошо разбираюсь. На той встрече он за­нял почти треть времени. Однако содержание его высказываний в Пра­ге, по моему разумению, было, мягко говоря, сомнительным.

В то же время их нельзя было с легкостью отмести. Они являлись выражением стратегии, принятой левыми во многих странах в попыт­ке избежать ответственности за грехи коммунизма и поставить себе в заслугу более прагматичные и современные взгляды на мир, созданный теми, кто действительно боролся с коммунизмом. И то, и другое сле­дует решительно выявлять и опровергать.

Попытки пересмотра итогов «холодной войны» имеют разное обли­чье. Однако все они исходят из предпосылки, что политика Рональда

Рейгана в отношении Советского Союза была слишком демонстратив­ной, опасной и даже ведущей к обратным результатам. Такой подход раздражает меня вовсе не из-за моих дружеских чувств к давнему дру­гу. Просто он всегда, — как прежде, так и сейчас, — вызывает у меня ощущение опасности, поскольку ошибочные выводы могут привести к неоправданным действиям.

Эти соображения я озвучила в тот же вечер в ответном слове во вре­мя церемонии вручения мне и другим высоким гостям чешского орде­на Белого Льва. Я сказала:

Вера в достоинство личности, в то, что государство должно служить, а не господствовать, в право собственности и независимость — вот цен­ности, которые поддерживает Запад и за которые мы боролись во вре­мена, называемые «холодной войной». За десять лет, прошедшие с мо­мента крушения коммунизма, об этом великом противостоянии было написано очень много. За это время нет-нет да и случались попытки пе­ресмотреть его итоги. Однако правда слишком дорога для нас, чтобы поддаваться моде.

Принимая эту награду, мне хотелось бы назвать имя человека, который имеет большее, чем кто-либо другой (и большее, чем я), право претен­довать на победу в «холодной войне» без единого выстрела: это, конеч­но, президент Рональд Рейган. То, что его нет здесь с нами (причины тому хорошо известны*), лишь подчеркивает, как много других, погиб­ших в застенках, не смогло приехать сюда.

Радуясь тому, что Европа едина и свободна, мы не должны забывать о той страшной цене, которую пришлось заплатить за защиту и восста­новление свободы. Как написал Байрон:

О вечный дух свободного ума!

Луч света в глубине темниц — свобода!

Всегда ты в сердце, рвущемся на волю.

Ты расправляешь крылья, ветром вея свежим,

Когда сыны твои в оковах, в вечном мраке,

А их страна кричит от боли.

С 1994 г. президент Рейган не участвует в общественной жизни из-за прогресси­рующей болезни Альцгеймера.

 

Я хочу напомнить сегодняшним политикам (судя по тому, какой прием мне был оказан, простые граждане Чехии не нуждаются в подоб­ных напоминаниях) о том, что «холодная война» была войной за сво­боду, правду и справедливость. Победа в ней принадлежит антикомму­нистам.

ЗАПАД ПОБЕДИЛ

И прежде всего, победил Рональд Рейган. Реальную взаимосвязь меж­ду действиями администрации Рейгана и реакцией Кремля можно бу­дет установить лишь после того, как будут раскрыты (конечно, если такое произойдет) и изучены полные, подлинные архивы Советского Союза. Однако уже сейчас вполне можно доказать, что президент Рей­ган заслуживает звания главного архитектора победы Запада в «холод­ной войне». Это, без всякого сомнения, следует из высказываний пос­леднего советского министра иностранных дел Александра Бессмерт­ных на интереснейшей конференции по советско-американским отношениям в 80-е годы*.

Среди прочего в высказываниях Александра Бессмертных прозву­чали следующие слова по поводу размещения осенью 1983 года амери­канских крылатых ракет и баллистических ракет «Першинг-2» в Евро­пе в ответ на принятие СССР на вооружение ракет СС-20 и яростную пропагандистскую кампанию и угрозы:

...Решение определенно вызвало крайнее разочарование... Ситуация чрезвычайно осложнилась, поскольку были затронуты интересы Совет­ского Союза. Вместе с тем, оценивая ретроспективу с позиций сегодняш­него дня, я полагаю, что этот факт сам по себе... помог сконцентриро­вать усилия на поиске решений.

А вот что он сказал по поводу объявленных президентом Рейганом в том же году планов реализации Стратегической оборонной инициа­тивы (СОИ):

...Я бы сказал, что одним из поворотных моментов, когда стратеги в Со­ветском Союзе начали, возможно, даже пересматривать свои позиции, стало объявление программы СОИ в марте 1983 года. В головы [ совет-

* Я благодарю Школу Вудро Вильсона при Принстонском университете за матери­алы этой конференции, предоставленные в мое распоряжение.

ских] лидеров закралось подозрение, что за этим может скрываться не­что очень, очень опасное.

И, наконец, по поводу взаимосвязи между инициативами Рейгана по укреплению обороны (включая как размещение ядерных ракет сред­него радиуса действия в Европе, так и решение о реализации СОИ) и внутренней слабостью Советского Союза:

...К моменту прихода Горбачева к власти в Москве статистические по­казатели уже свидетельствовали о том, что ситуация в экономике была не слишком хорошей. Поэтому, когда вы заговорили о СОИ и контро­ле над вооружениями, экономический элемент... временами, с моей точ­ки зрения, полностью захватывал Горбачева, особенно в процессе подго­товки к встрече в Рейкьявике. (Курсив автора.)

Саммит в Рейкьявике в октябре 1986 года, на который ссылается г-н Бессмертных, был, как я уже не раз отмечала, поворотным пунктом «холодной войны»*. Г-н Горбачев уже знал из прошлых дискуссий с пре­зидентом Рейганом, как горячо тот поддерживает СОИ, в которой ви­дит не только практическую необходимость, но и моральную цель: про­грамма направлена на защиту людей и опирается не только на ядерное устрашение. Советскому лидеру, располагающему всей полнотой ин­формации, также было хорошо известно, что Советский Союз с его находящейся в застое экономикой и технологической отсталостью не мог ничего противопоставить СОИ. Ему необходимо было любой це­ной остановить реализацию программы. Именно поэтому он и пытал­ся предложить президенту Рейгану серьезное сокращение ядерных во­оружений в обмен на одно условие: программа СОИ не должна выхо­дить за «рамки лабораторий».

Михаилу Горбачеву удалось взять верх, а Рональд Рейган проиграл РК-битву в результате срыва переговоров. Тем не менее американский президент все же победил в «холодной войне» и сделал это без единого выстрела. В декабре 1987 года Советы сняли свое требование отказать­ся от СОИ и приняли американское предложение о сокращении воо­ружений, а именно предложение о полном выводе из Европы ядерного оружия среднего радиуса действия. Г-н Горбачев перешел Рубикон. Со­ветский Союз вынужден был признать, что стратегия, которую он про­водил с 60-х годов, — стратегия бряцания оружием, подрывной деятель-

* The Downing Street Years, рр. 469-472.

 

 

ности и пропаганды для прикрытия внутренней слабости и сохранения статуса сверхдержавы, — окончательно и бесспорно потерпела провал.

Меня все же удивляет, что левые пытаются отрицать это. Конечно, заблуждение — это не преступление. Однако то, как некоторые ведут себя, поверив, что Советский Союз оказался победителем, не многим отличается от преступления. Эти люди просто слепы, поскольку не хо­тят видеть, поскольку ослеплены классической социалистической ве­рой в то, что власть государства — кратчайший путь к прогрессу. Так, американский журналист Линкольн Стеффенс, посетивший Советский Союз в 1919 году, написал: «Я видел будущее; и оно реально».

В разгар голода 1932 года, самого ужасного в российской истории, биолог Джулиан Хаксли заявил, что в России «уровень физического со­стояния и здоровья [людей] лучше, чем в Англии». Джордж Бернард Шоу писал, что «Сталин выполнил обещания, которые еще 10 лет назад каза­лись неосуществимыми, и я снимаю перед ним шляпу». В не меньшей степени был поражен и Герберт Уэллс, который говорил, что он никогда «не встречал человека более искреннего, справедливого и честного... ник­то не боялся его, и все доверяли ему». Гарольд Ласки полагал, что совет­ские тюрьмы (переполненные политическими заключенными, содержа­щимися в ужасающих условиях) позволяют осужденным вести «полно­ценную жизнь и сохранять чувство собственного достоинства»*.

Сидней и Беатриса Уэбб были просто ошеломлены триумфом совет­ского эксперимента. Их книга объемом в 1200 страниц, расхваливавша­яся всеми средствами советской пропаганды, первоначально называлась «Советский коммунизм: новая цивилизация?», однако знак вопроса ис­чез из заглавия второго издания, вышедшего в 1937 году, когда террор достиг наибольшего размаха**.

В способности левых связывать все лучшее с коммунизмом, а худ­шее с антикоммунизмом есть нечто повергающее в трепет. Даже когда советская система лежала в конвульсиях экономической смерти, эконо­мист Дж. К. Гэлбрейт в 1984 году так описывал свой визит в СССР:

О том, что советская система за последние годы добилась колоссальных успехов в материальном производстве, свидетельствуют как статисти-

* Эти примеры заимствованы из книги Пола Джонсона «Нынешние времена» (Modern Times, London, 1992, рр. 275-276).

** Роберт Конквест. Научная общественность и советский миф (Academe and the Soviet Mith, The National Interest, spring 1993).

ческие данные, так и общий вид городских районов... Это заметно по облику людей на улицах... В определенной мере успехи российской си­стемы обусловлены тем, что она, в отличие от экономики западных про-мышленно развитых стран, в полной мере задействует рабочую силу*.

Профессор Гэлбрейт — один из сторонников некогда модной тео­рии «конвергенции», в соответствии с которой капиталистическая и со­циалистическая модели со временем должны сближаться и, в конечном итоге, привести к миру социальной демократии, который вберет в себя все лучшее и будет лишен недостатков. Проблема этой теории заклю­чается в том, что ее приверженцы вынуждены постоянно выискивать достоинства советской системы, которая не смогла предложить ничего существенного советским гражданам. Один из диссидентов того вре­мени Владимир Буковский однажды заметил (имея в виду поговорку об омлете, который нельзя приготовить, не разбив яиц), что он видел массу разбитых яиц, но попробовать омлета ему так и не удалось.

Подобную ошибку (я вернусь к этому вопросу в одной из следую­щих глав) делают и те советологи, которые пытаются анализировать и представлять развитие событий в Советском Союзе, оперируя поняти­ями «голуби» и «ястребы», «либералы» и «консерваторы», «левые» и «правые»**. (Мне совершенно непонятно, зачем называть бескомпро­миссных коммунистов «консерваторами», а фашиствующих антисеми­тов «правым крылом», — разве только чтобы сбить с толку оппонен­тов в либеральных средствах массовой информации.) Защитники тео­рии «конвергенции» и некоторые сторонники политики разрядки предполагают, что любой конкретный шаг Соединенных Штатов дол­жен вызывать аналогичный ответный шаг со стороны Советов***. От-

* Источник: «Визит в Россию» (A Visit to Russia, New Yorker, 3 September 1984); цитата заимствована из книги Динеша Д'Суза «Рональд Рейган: как обыкновенный человек стал выдающимся лидером» (Ronald Reagen: How an Ordinary Man Became an Extraordinary Leader, New York, 1999, р. 4). ** См. стр. 96.

*** Генри Кисинджер отстаивает свою концепцию разрядки в статье «Между старым "левым" и новым "правым"» (Between the Old Left and the New Right, Foreign Affairs, May-June 1999). Он приводит следующий аргумент: «В начале 70-х годов реше­ния, которым позже станет высокоэффективная политика Рейгана, просто не су­ществовало. Препятствием для появления такой политики была вовсе не адми­нистрация Никсона или Форда, а либеральный Конгресс и средства массовой ин­формации». Правда, он также допускает, что «Рейган оказался более чутким к чувствам американцев».

 

 

сюда следует, что если мы хотим мира, то не должны готовиться к вой­не, если хотим безопасности, то не должны угрожать, а если хотим со­трудничества, то должны идти на компромиссы. Такой подход был со­вершенно неоправдан, по крайней мере пока Советский Союз оставал­ся той сверхдержавой с экспансионистской идеологией, какой он был до середины — конца 80-х годов.

Доказательство тому лежит на поверхности. Пока во главе Соеди­ненных Штатов стояла администрация (Никсона, Форда и Картера), которая шла на компромисс с Советами, Советский Союз продолжал наращивать свои арсеналы и усиливать военное присутствие в разных частях мира. Но стоило только появиться президенту, открыто поста­вившему в качестве целей достижение военного превосходства, все­объемлющее соперничество и сдерживание советской мощи, как Со­ветский Союз пошел на сотрудничество и разоружение, а впослед­ствии развалился. Критики президента Рейгана, в отчаянной попытке найти кого-нибудь, кому можно было бы поставить в заслугу окон­чание «холодной войны», увидели неожиданное спасение в лице Ми­хаила Горбачева, которому приписали преобразование всего на све­те. Роль г-на Горбачева и в самом деле была позитивной и очень важ­ной. Однако противникам президента Рейгана так и не удается объяснить, почему (выражаясь словами профессора Ричарда Пайпса) «после четырех лет жесткой рейгановской политики конфронтации Советский Союз не ответил тем же... не назначил такого же бескомп­ромиссного, агрессивно настроенного первого секретаря, а остановил­ся вместо этого на человеке, склонном к компромиссам»*.

Столь серьезное заблуждение, похоже, совсем не помеха для карье­ры в мире, сложившемся после окончания «холодной войны». Напро­тив. Вчерашние критики стратегии, которая так блистательно разруши­ла Советский Союз, получили возможность выстраивать отношения с его наследниками. Г-н Строуб Тэлботт в период работы журналистом в журнале Timeнеоднократно критиковал усилия Рейгана по укрепле­нию обороноспособности, отвергал СОИ, подвергал сомнению эффек­тивность идеи внешнего давления со стороны Запада, называл «холод-

* Р. Пайпс, «Ошибочная трактовка "холодной войны": сторонники жесткой линии оказались правы» (Misinterpreting the Cold War: The Hard-Lines had It Right, Foreign Affairs, Winter 1995), отзыв на книгу Реймонда Гартоффа «Великое превращение: американо-советские отношения и окончание "холодной войны"» (The Great Transition: American-Soviet Relations and the End of the Cold War, Washington, 1994).

ную войну» «навязчивой идеей», отвлекающей мир от других, более важных проблем, и считал НАТО «не более чем временным образова­нием»*. И что же, в администрации президента Клинтона он получает место заместителя госсекретаря.

Все это в наше время приобретает чрезвычайное значение. Если столь влиятельные люди не понимают или просто забыли, против чего мы боролись в «холодной войне» и как нам досталась победа, значит, они не могут даже сохранить, не говоря уже о том, чтобы углубить, за­воевания, которые дала свобода.

«Холодную войну» иногда изображают как борьбу между двумя сверхдержавами: Соединенными Штатами (и их союзниками) с одной стороны и Советским Союзом (и его марионетками) — с другой. Тер­мин «сверхдержава» не нравился мне в те времена, поскольку он пред­полагает некую моральную равнозначность двух политических полю­сов. Конечно, с одной стороны, борьбу за превосходство вели друг с другом равные в широком смысле государства. Однако эта равнознач­ность по размышлении вовсе не однозначна. Намного важнее и значи­тельнее для нас сегодня то, что «холодная война» шла между двумя прямо противоположными системами, опирающимися на отрицающие друг друга философские теории и имеющими абсолютно разные цели.

Советская коммунистическая система была в некотором смысле проще. Ее главная цель заключалась в стремлении к мировому господ­ству идеологии марксизма-ленинизма и коммунистической партии, которая являлась высшим хранителем этой идеологии и единствен­ным получателем выгоды от нее. Такая цель, по мнению оппонентов, не предполагала никаких моральных ограничений, само упоминание которых казалось абсурдным. Коммунизм не признавал никаких ог­раничений, кроме тех, что были обусловлены силой его врагов. В рам­ках такой системы личность ценилась настолько, насколько она мог­ла выполнять отведенную ей роль. Высказывание взглядов, проявле­ние творческой энергии, любые виды «личной» активности разрешались только в том случае, если они приближали «революцию», т. е. совпадали с интересами стареющих обитателей Кремля. Осуще­ствление мировой революции все откладывалось. Случались, однако, моменты, особенно во взаимоотношениях Советского Союза с Кита­ем, когда между поборниками великой социалистической «идеи» воз-

* Переосмысление красной угрозы (Rethinking the Red Menace, Time, 1 January1990).

 

никали разногласия по поводу темпа ее реализации, методов руковод­ства и ближайших задач. Вместе с тем цель создания всемирного со­циалистического общества, состоящего из идеологически убежденных граждан, оставалась неизменной.

По другую сторону находилась Америка со своими союзниками. То, что мы для краткости называем «Запад», на деле являлось настолько сложным, насколько простым был «Восток» (в коммунистической тер­минологии). Прежде всего, он включал в себя целый ряд государств. В рамках НАТО — организационного воплощения оборонительного решения Запада — отдельно взятые государства проводили непрерыв­но меняющуюся политику в соответствии со своими интересами и ре­шениями, принимаемыми их народами на демократической основе. Америка была лидером; однако ей приходилось всякий раз убеждать своих друзей в необходимости следовать за ней. Этот факт являлся от­ражением фундаментального отличия в философии. Само существо за­падной культуры — и главная причина как силы, так и слабости запад­ной политики в годы «холодной войны» — заключается в признании уникальной ценности каждого человека.

Если взглянуть на вещи таким образом, становится ясно, почему опыт «холодной войны» так важен сегодня. Еще важнее понимать, что борьба между двумя противоположными подходами к политической, социальной и экономической организации человеческого бытия не за­кончилась и не закончится никогда.

Ни падение Берлинской стены, ни победа в Персидском заливе, ни развал Советского Союза, ни утверждение свободного рынка и в какой-то мере демократии в Юго-Восточной Азии — ничто не ослабило кон­фликта между свободой и социализмом в его бесчисленных обличьях. Сторонники западной модели с ее жестко ограниченным правитель­ством и максимальной свободой личности в рамках господства закона нередко утверждают, и совершенно справедливо: «Мы знаем, что ра­ботает». Конечно знаем! Однако всегда находятся политические лиде­ры и, все чаще, группы давления, которые упорно пытаются убедить людей в том, что они не в состоянии управлять своей собственной жиз­нью и что этим должно заниматься государство. К сожалению, суще­ствуют и люди, которые предпочитают бездействие борьбе, зависи­мость независимости и скромное вознаграждение лишь только пото­му, что никто не получает больше. Опасность того, что, как выразился Фридрих Хайек в своей «Дороге к рабству», «стремление к спокойной

жизни станет сильнее любви к свободе»*, присутствует всегда. Этого до­пускать нельзя.

В противном случае мы окажемся в ситуации, о которой предупреж­дал прозорливый французский обозреватель Алексис де Токвиль в сво­их рассуждениях о возможности постепенной утраты свободы демо­кратическими странами.

«[Граждане] оказываются под присмотром всепроникающего, покрови­тельствующего государства, которое единолично обеспечивает их заня­тость и в целом отвечает за их судьбу. Это государство абсолютно, вни­мательно к каждой мелочи, последовательно, предусмотрительно и ве­ликодушно. Его забота походила бы на родительскую, если бы оно готовило своих подопечных к взрослой жизни, но вместо этого оно пы­тается удержать их в вечном детстве... Так почему бы полностью не осво­бодить людей от необходимости думать и вообще заботиться о своей жизни? День ото дня свобода выбора превращается во все более беспо­лезное и случайное занятие, свобода воли запирается в узких границах, а граждане мало-помалу лишаются возможности проявлять свои спо­собности. Основу для такого существования закладывает уравниловка, именно она подталкивает людей безропотно терпеть его, а нередко и рас­сматривать как некое благо...

Я всегда считал, что эта описанная мною форма упорядоченного, мяг­кого, мирного рабства вполне может облекаться (значительно легче, чем принято считать) в обертку свободы и что она может утвердиться, даже прикрываясь лозунгом независимости людей»**.

Только уверенность в том, что свобода, за которую мы боролись с социализмом в годы «холодной войны», является незыблемой ценнос­тью сама по себе_у позволяет нам не попасть в заманчивый, но безжиз­ненный тупик, который изобразил де Токвиль.

Именно поэтому мой давний оппонент Михаил Горбачев ошибался, когда высказывался в Праге насчет альтернативы коммунизму, которую Запад предлагал в прошлом и которую предлагает теперь. Политическая и экономическая свобода — это не лотерея, в которой один счастливчик может вытянуть приз и насладиться им, не поделившись с другими.

* F.A, Hayek, The Road to Serfdom, London: Routhledge and Kegan Paul, 1979, р. 95.

** Alexis de Tocqueville (ed. J.P. Mayer and Max Lerner, trans. George Lawrence), Democracy in America (New York: Harper and Row, 1996), р. 667. Алексис де Ток­виль (1805-1959) — политический философ, политик и историк.

 

 

На самом деле западная модель свободы реальна и универсальна, а ее вариации обусловлены лишь культурными и прочими особенностя­ми. Теолог Майкл Новак окрестил ее «демократическим капитализ­мом»*. Это хорошее название, поскольку оно подчеркивает связь меж­ду политической и экономической свободой. Существенно то, что его предложил человек, чья профессиональная деятельность в большей мере ассоциируется со сверхъестественными теориями, а не политичес­кими программами. Несколько позже я постараюсь дать более деталь­ное представление о западной модели свободы**. Однако скажу сразу: ее главная и определяющая особенность в том, что она опирается на правду — правду о природе человечества, о его стремлениях, о мире, который оно надеется построить.

* М1сЬае1 Моуа1<:, ТНе ЗрггН о/ОетосгаПс СаргШНзт (ЬопсЬп, 1991). ** См. главу 11.

Глава 2

Победа Америки

МОЯ АМЕРИКА

Америка, которую я увидела во время своей первой после атаки терро­ристов на Нью-Йорк и Вашингтон поездки с выступлениями, была бо­лее мрачной, сдержанной и сосредоточенной, чем прежде. Через пол­тора месяца после объявления войны «Аль-Каиде» и «Талибану» всех волновало лишь одно, и моим долгом было озвучить лишь одну мысль:

Великобритания знает, чем она обязана Америке. Мы понимаем, на­сколько близки наши страны. Дело Америки было и всегда будет нашим делом. Я хочу сегодня заявить, что Великобритания едина с Америкой в борьбе с терроризмом*.

Я регулярно бываю в Соединенных Штатах в течение уже более трид­цати лет. Однако с Америкой меня связывает нечто более тонкое и труд­нообъяснимое, чем это многолетнее знакомство. Я не раз задумывалась над тем, в чем это «нечто» заключается.

Шарль де Голль как-то сказал, что у него есть «своя идея Франции»**. Точнее что он «создал для себя» эту идею. Чтобы сформировать идею страны, вовсе не обязательно иметь какую-то особую точку зрения.

* Выступление в Форт-Уорте, штат Техас, 19 октября 2001 г.

** «Toute ma vie, je me suis fait une certaine idée de la France». Charles de Gaulle, Memories de querre: l’Appel, 1940-1942 (Рапе, 1954), р. 1.

 

Если вы хотите, чтобы эта идея была правильной, нужно постичь за­гадку национальной самобытности.

У меня тоже есть идея Америки. Скажу больше, я не могу утверж­дать того же в отношении какой-либо другой страны, за исключением собственной. Это не простая сентиментальность, хотя я всегда ощущаю себя на десять лет моложе (несмотря на нарушение биоритмов из-за разницы во времени), когда ступаю на американскую землю: ее люди несут такой заряд позитивности, щедрости и открытости, который не­изменно оказывает бодрящее действие. Кроме того, я чувствую своего рода участие в жизни Америки. Чем объяснить такое отношение?

На то есть две причины. Во-первых, в эпоху запутанных идей и лож­ных посылок я со всей отчетливостью осознала правоту того, что Уинстон Черчилль сказал в своей знаменитой речи в Фултоне, штат Мис­сури, в 1946 году:

Мы не имеем права отказываться от бесстрашного провозглашения ве­ликих принципов свободы и прав человека, которые являются общим достоянием англоязычного мира и которые через Великую хартию воль­ностей, Билль о правах, Хабеас корпус акт*, суд присяжных и английс­кое общее право нашли прекрасное отражение в американской Декла­рации независимости.

Понимание глубинной общности этого самого «англоязычного мира» и его ценностей необходимо нам сейчас как никогда.

Вторую причину моего ощущения взаимосвязи с Америкой я вижу в том, что Америка — это больше, чем нация, государство или сверх­держава; именно в этом и заключается ее идея — идея, которая транс­формировала и продолжает трансформировать всех нас. Америка уни­кальна своей мощью, богатством и мировоззрением. У этой уникаль­ности есть свои корни, и они в значительной степени английские. Еще во времена зарождения первых поселений на другой стороне Атланти­ки их обитатели имели твердые религиозные, моральные и политичес­кие убеждения.

Об этом свидетельствуют незабвенные слова Джона Уинтропа, об­ращенные в 1630 году с палубы крошечного суденышка Arbellaу побе­режья Массачусетса к первым поселенцам:

* Habeas Corpus Act — английский закон 1679 г. о неприкосновенности личности. — Прим. пер.

Мы должны соединиться в этой работе в единое целое. Мы должны пи­тать друг к другу братские чувства. Мы должны отказаться от всяких из­лишеств, чтобы дать другим хотя бы самое необходимое...

Мы подобны городу на холме. Взоры всех народов устремлены на нас, и если мы обманем ожидания нашего Господа в деле, за которое взялись, и он лишит нас своей милости, мы станем притчей во языцех во всем мире.

Переселенцы искали свободы, чтобы действовать по своему выбору и усмотрению, однако, как показывают слова Уинтропа, они не были ре­лятивистами или либералами. Ими двигало чувство персональной и кол­лективной ответственности. У них была сильна самодисциплина, они жили в соответствии с суровым духом общины. Переселенцы были каль­винистами, я же воспитывалась в менее строгих методистских взглядах. Тем не менее в моем родном Грантеме и его окрестностях находились проповедники, напоминавшие Уинтропа, так что атмосфера, которая нас окружала, не так уж сильно отличалась. Поэтому мне кажется, что я по­нимаю переселенцев, которые для меня воплощают одну из сторон аме­риканского характера, одну из сторон американской мечты.

Однако Америка — это не новый Иерусалим. Ее не могли создать одни святые, а если бы и могли, то вряд ли она добилась бы Процвета­ния. С течением времени все больше и больше людей покидали свои дома в Старом Свете и отправлялись на поиски лучшей жизни в Но­вом просто по материальным соображениям. И их нельзя за это осуж­дать. Они искали лучших возможностей для себя и своих семей и были готовы пойти на огромные жертвы, чтобы их получить. Этих людей отличало бесстрашие, упорство, энергия. Они также, независимо от их происхождения, судьбы и надежд, являются важной частью американ­ской истории. Именно благодаря их готовности идти на риск, предпри­имчивости и смелости, преодолевающим любую опасность, откуда бы она ни исходила — от природы или от человека, — были освоены дев­ственные леса и бескрайние прерии. Неважно, кем они были — охот­никами, фермерами, торговцами или (позже) горняками, — их дух со­ставляет основу сегодняшнего американского характера.

Ответственность и основополагающая ценность человеческой лич­ности составляют фундамент организованной свободы. До войны за не­зависимость у американских колонистов в силу обстановки эти чувства были развиты очень сильно. Политическая культура, на которой вы-

 

росли американские колонии, т. е. английская политическая культура, тоже всегда была пропитана этими чувствами.

Один из американских ученых, профессор Джеймс К. Уилсон, при­водит следующие факторы, сыгравшие значительную роль в форми­ровании модели английской (а позднее британской) свободы: физичес­кая изоляция (которая помогала нам защищаться от вторжений); глу­боко укоренившееся и широко распространенное признание частной собственности; этническая однородность (которая помогла создать об­щую культуру) и традиционное уважение к закону и правам, которые он гарантирует*. Отцы-основатели Соединенных Штатов Америки унаследовали все это. Их взгляды на права субъекта и цели Конститу­ции явились продолжением того, что накапливалось в течение более пяти веков в стране, чье ярмо они решили сбросить.

Я выдвинула этот тезис во время выступления на церемонии при­своения мне звания почетного ректора колледжа Уильяма и Мэри в Уильямсбурге, штат Виргиния, в феврале 1994 года**:

Исторические корни наших [англо-американских] отношений много­образны. Общий язык, общая литература, общая законодательная база, общая религия и тонкое переплетение обычаев и традиций с того само­го момента, когда две наших нации отделились друг от друга. Даже когда основатели этой великой республики пришли к выводу, что ход разви­тия истории требует ликвидации политической зависимости от Вели­кобритании и приобретения независимого и равного положения в ряду других государств земного шара по закону природы и Бога, это наши Локк и Сидни, наши Харрингтон и Коук указали вашим Генри, Джеф-ферсону, Медисону и Гамильтону правильное направление***.

* James Q. Wilson Democracy for All? America Enterprise Institute, April 2000.

** В 1693 г. король Уильям III и королева Мэри издали указ об основании колледжа, которому были присвоены их имена, в том месте, где сейчас находится Уильямсбург, штат Виргиния. Это второй старейший колледж в Соединенных Штатах.

*** Джон Локк (1632-1704) — английский либеральный философ; Элджернон Сидни (1622-1683) — английский государственный деятель и лидер вигов, находившихся в оппозиции к королю Чарльзу II; Джеймс Харрингтон (1611-1677) — английс­кий политический философ; сэр Эдвард Коук (1552-1634) — выдающийся англий­ский судья и составитель свода законов; Патрик Генри (1736-1799) — американс­кий государственный деятель и оратор; Томас Джефферсон (1743-1826) — третий президент Соединенных Штатов и автор Декларации независимости; Джеймс Медисон (1751-1836) —четвертый президент Соединенных Штатов и «отец» Кон­ституции; Александр Гамильтон (1757-1804) — американский государственный деятель и основной автор «Федералистских документов».

Подобные соображения представляют не только академический ин­терес. Их значимость в том, что они позволяют нам осознать одну из истин, касающихся Америки, а именно тот факт, что она — оплот борь­бы за свободу в мире, поскольку в сохранении ценностей свободы за­ключается смысл самого ее существования.

Именно поэтому я чувствовала себя вправе почти два года спустя, выступая на эту же тему, заявить следующее:

Современный мир — и это не шутка — ведет свой отсчет от 4 июля 1776 года. В тот день мятежные колонисты закрепили на бумаге исти­ны, не требующие доказательства, и торжественно поклялись не жалеть ни жизни, ни состояния, ни доброго имени для их защиты: «Все люди созданы равными, они наделены Создателем определенными неотъем­лемыми правами... и, чтобы гарантировать эти права, люди договори­лись между собой создать правительства, которые получают власть с согласия тех, кто находится под их управлением». С того момента пат­риотизм понимался уже не как преданность отечеству, а как преданность универсальным и вечным принципам*.

То же, вне всякого сомнения, можно сказать и о других революци­ях. Однако они не смогли выдержать этого испытания. Французская ре­волюция принесла свободу в жертву равенству (братство же вообще не имело никакого реального значения), а равенство быстро уступило до­рогу диктатуре. Сегодня конструктивные результаты того переворота можно обнаружить лишь в административных преобразованиях, ко­торые пришли ему на смену. Большевистскую революцию можно рас­сматривать в ретроспективе как возврат к наиболее одиозной разновид­ности традиционной тирании, дополненной технологическим аппара­том тоталитаризма. Здесь вообще не было каких-либо конструктивных результатов.

Американскую революцию нельзя назвать революцией ни в одном упомянутом смысле. Она реализовалась через войну, но ее целью были мир и процветание. Она привела к разрыву политических уз с Велико­британией, но у нее не было программы социального или культурного преобразования. Принесенная ею новизна была одновременно более ограниченна и более радикальна, поскольку, опираясь на английские

* Из лекции о Джеймсе Брайсе в Институте Соединенных Штатов при Университе­те Лондона 24 сентября 1996 г.

 

представления о правах субъекта, господстве закона и связанном огра­ничениями правительстве, она провозгласила доктрину, которая стала основой демократии.

Очень часто, особенно когда мне приходится выступать в Соединен­ных Штатах, я кладу в свою сумочку зачитанный желтый томик издан­ной по случаю ее двухсотлетия Конституции Соединенных Штатов с ав­тографами членов Верховного суда США — подарок президента Джор­джа Буша-старшего. В предисловии к ней ныне покойный Уоррен Бергер, один из выдающихся американских судей и председатель Верховного суда с самым большим стажем, пишет: «Конституция [США] — это не дар правителей народу, находящемуся под их властью, — как Великая хар­тия вольностей, дарованная королем Иоанном Безземельным в Раннимеде в 1215 году, — а передача народом власти правительству, которое он создал».

Это концентрированное выражение того, что американская револю­ция дала миру, а Америка — мне.

Из этих размышлений вытекают определенные выводы, касающи­еся международной политики.

• Только Америка имеет моральное право, а также материальную
основу, позволяющие занимать место мирового лидера.

• Судьба Америки неразрывно связана с отстаиванием ценностей
свободы в глобальном масштабе.

• Ближайшие союзники Америки, в особенности союзники из ан­глоязычного мира, должны рассматривать миссию Америки как
основу для выработки своей собственной миссии.

ПОЛЮС ТОЛЬКО ОДИН

Как я уже говорила в предыдущей главе, нравится вам это или нет, но в «холодной войне» победу одержал Запад. И все же главным победи­телем являются Соединенные Штаты. Только Америка имеет все необ­ходимое, чтобы возглавлять в соответствии со своим историческим и философским предназначением дело борьбы за свободу, и я это при­ветствую. Вместе с тем есть немало таких, кто не только не одобряет этого, но вообще не признает.

Как выражаются на своем жаргоне эксперты по геополитике, а в та­ких вопросах жаргон в определенной мере неизбежен, с окончанием

«холодной войны» и развалом Советского Союза мы переместились от «двухполярного» к «однополярному» миру. На сегодня Америка — единственная сверхдержава. Ни одна из сверхдержав прошлого — ни Римская империя, ни империя, созданная Габсбургами, ни Британская империя — во времена их расцвета не обладали таким превосходством в ресурсах и размахе над своим ближайшим соперником, как современ­ная Америка. Причину этого нельзя объяснить лишь последствиями «холодной войны». Это в такой же мере и результат динамизма, при­сущего американской системе.

Сильную неприязнь к Цезарю, Габсбургам и представителям Вели­кобритании питали все, кто завидовал их могуществу: такова общая судьба сильных мира сего. Америке же, напротив, до недавнего време­ни удавалось избегать подобной участи. Объясняется это тем, что за пределами своего полушария у нее не было никаких территориальных притязаний. На самом деле потенциал Америки до сегодняшнего дня всегда превышал ее реальную власть.

Соединенные Штаты, как и приличествует величайшей демократи­ческой стране мира, — воитель поневоле. В две мировые войны XX века эта страна вступила последней. Даже во времена «холодной войны» Америка, что иногда упускают из виду, долгое время не опускалась до агрессивного антисоветизма. Концепция сдерживания (оказавшая на внешнюю политику Америки тех лет большее влияние, чем что-либо другое), которая лежала в основе оборонительной доктрины, предпо­лагала не отбрасывание коммунизма, а предотвращение его располза­ния по всему миру. Именно этим и было обусловлено доброжелатель­ное к ней отношение,

Однако в последнее время американцы были вынуждены гораздо се­рьезнее взглянуть на ту враждебность, которая исходит от влиятельных сил за пределами ее границ. Противников Америки не связывает, по крайней мере в настоящее время, ничто, кроме ненависти. Более уме­ренные или более осмотрительные среди них, к которым следует отне­сти некоторые страны континентальной Европы (особенно Францию), Россию и Китай, выражают свое неприятие статуса Америки в терми­нах альтернативной доктрины «мультиполярности». Так, президент Франции Жак Ширак выдвинул новую идею «коллективной власти», призванной обуздать власть Америки, а премьер-министр Лионель Жоспен посетовал на то, что «Соединенные Штаты нередко действуют в одностороннем порядке и с трудом справляются с той ролью, кото-

 

 

рая им отводится, т. е. ролью организатора международного сообще­ства»*. Такой язык особенно обожает Пекин. В апреле 1997 года тогдаш­ний президент России Борис Ельцин и председатель КНР Цзян Цземинь договорились о китайско-российском «стратегическом партнерстве», нацеленном против того, кто будет «подталкивать мир к однополярному устройству». Через месяц французский президент — «всегда к ва­шим услугам» — согласился с принимавшей его китайской стороной в том, что существует необходимость установления международного порядка с «другими центрами помимо Соединенных Штатов»*². А сов­сем недавно премьер-министр Швеции, выступивший в роли хозяина сумбурного европейско-американского саммита в Гетеборге, стал рас­хваливать Европейский союз «как один из немногих институтов, кото­рый способен составить противовес американскому мировому господ­ству»*³.

Угрозы в адрес Америки со стороны поборников исламской револю­ции значительно отличаются по своему тону и смыслу от ворчания брюз­гливых государственных деятелей. Задолго до 11 сентября 2001 года вождь исламских террористов Усама бен Ладен совершенно недвусмыс­ленно заявил о своих (и не только своих) целях:

Мы говорим, что наступит черный день для Америки и конец Соеди­ненных Штатов в том виде, в каком они существуют сейчас. Они рас­падутся на отдельные государства, и уберутся с нашей земли, и заберут тела своих сыновей обратно в Америку с Божьей помощью*⁴.

Бен Ладен и его сообщники уже тогда заходили слишком далеко в своих планах.

Перед лицом такого враждебного отношения у любой великой дер­жавы появляются два соблазна. Во-первых, это изоляционизм, о кото­ром было немало разговоров. И в самом деле, судя по высказываниям в отношении Америки, может вполне показаться, что мосты уже разведе­ны. Президент Клинтон, к примеру, усматривал «новый изоляционизм» в принятом в октябре 1999 года (и совершенно справедливом) решении

* Процитировано Джеффри Гедмином в The Weekly Standart, 29 March 1999.

*² Процитировано Йозефом Иоффе в статье «Как это делает Америка», Foreign Affairs, September-October 1997. *³ New York Times 2001. *⁴ Интервью с Джоном Миллером в АВС №т, воспроизведено в журнале Middle East Quarterly, December 1998.

сената, направленном против договора о запрете испытаний ядерного оружия. Это было частью более широкой кампании, направленной на то, чтобы убедить избирателей в недостаточной приверженности Республи­канской партии мировой роли Америки. Именно в этом контексте сле­дует рассматривать и случай, когда подавляющее большинство демок­ратов в Конгрессе проголосовало против войны в Персидском заливе в 1991 году. Очень важным было и решение собственной партии Клинто­на в Конгрессе, лишившее его полномочий на ведение переговоров по торговым соглашениям. Президент Джордж Уокер Буш, со своей сторо­ны, предложил в ходе избирательной кампании подход к американской внешней политике и обеспечению безопасности, названный им «истин­но американским интернационализмом», который предусматривал «ре­ализм в служении американским идеалам». Он торжественно заявил, что «Америка по осознанному выбору и волей судьбы будет поддерживать распространение политической свободы — и считать наивысшей для себя наградой расширение демократии». В этом нет и следа изоляцио­низма. Как, впрочем, его нет и в действиях новой администрации, ко­торая подтвердила свое обязательство защищать Европу, предложила расширить НАТО вплоть до включения в его состав балтийских госу­дарств, сделала попытку установить новые прагматические взаимоот­ношения с Россией, а также выступила с идеей создания гигантской зоны свободной торговли, охватывающей Северную и Южную Амери­ку. Войне против терроризма президент Буш отдал колоссальные силы и проявил в ней незаурядные способности, создав международную ко­алицию, ориентированную на достижение американских целей.

Большинство консервативных критиков международных проектов Америки во времена Клинтона хотели, чтобы национальный интерес соседствовал или даже стоял выше более широких целей. Я не соглас­на с некоторыми из них, однако их беспокойство было вполне оправ­данным, и девять критиков из десяти не заслуживают ярлыка «изоля­циониста».

Меня очень беспокоит другой соблазн, который трудно преодолеть творцам американской внешней политики, — соблазн использовать полномасштабную интервенцию в попытке достичь плохо проработан­ных целей. Я беспокоюсь вовсе не из-за того, что Америка может стать слишком сильной, а потому, что она может распылить свои возмож­ности и, в конечном счете, потерять обязательный мандат народа на применение силы.

 

 

Какие же критерии должны определять, как и куда Америка и ее со­юзники имеют право вторгаться? Здесь нельзя уступать попыткам установить жесткие правила: одним из признаков разумного управ­ления государством является признание того, что один кризис каче­ственно отличается от другого и требует конкретного подхода. Одна­ко в свете такого признания ясность стратегического мышления при­обретает еще большее значение: на незнакомой территории компас просто необходим. Это полностью подтвердилось опытом вмеша­тельств, предпринятых Америкой и ее союзниками после окончания «холодной войны».

Война в Персидском заливе против Ирака, в подготовке к которой я участвовала, продемонстрировала, как многим казалось в то время, по­рядок вещей, к которому мы идем. Вторжение Саддама Хусейна в Ку­вейт, произошедшее ранним утром 2 августа 1990 года, вряд ли могло случиться в разгар «холодной войны». Москва просто не допустила бы подобного безрассудного авантюризма со стороны кого-либо из своих вассалов. С другой стороны, во времена «холодной войны» ни за что бы не удалось добиться столь единодушной поддержки Советом Безопас­ности ООН использования силы против Саддама, особенно если эта «сила» представляла собой операцию под руководством США на Ближ­нем Востоке*.

Такой была обстановка, когда президент Джордж Буш-старший вы­ступил 11 сентября на совместной сессии Конгресса США с обращени­ем, добавившим новое выражение в лексикон аналитиков международ­ной политики. По замыслу президента, его речь должна была обеспе­чить поддержку операции в Персидском заливе и ее целей, которые он обрисовал следующим образом:

Ирак должен полностью уйти из Кувейта, немедленно и без всяких ус­ловий. К власти должно быть возвращено законное правительство Ку­вейта. В Персидском заливе должна быть восстановлена безопасность и стабильность. Кроме того, должны быть защищены американские граждане.

Пока все хорошо, даже отлично. Однако президент на этом не закончил.

* О моей собственной роли в этих событиях можно прочитать в книге «Годы на Даунинг-стрит» (The Downing Street Years, рр. 816-828).

Наступило время новых партнерских отношений между странами, и се­годня мы стоим перед лицом уникального и выдающегося момента. Кри­зис в Персидском заливе, несмотря на всю его серьезность, дал нам ред­кую возможность перейти к историческому периоду сотрудничества. Из глубины этих беспокойных времен... может появиться новый мировой порядок. Новая эра — более свободная от угрозы терроризма, более твер­дая в отстаивании справедливости и более непоколебимая в стремлении к миру. Эра, в которую государства земного шара, востока и запада, севе­ра и юга могут процветать и жить в согласии. (Курсив автора.)

Так родилось понятие «новый мировой порядок».

Как я неоднократно отмечала в связи с высказываниями президен­та Гавела, подобные сентенции меня настораживают. Президент Буш, впрочем как и любой другой лидер в период ведения военных действий, имел все основания для высокопарных заявлений. Однако того, кто дей­ствительно поверил в то, что «новый порядок», какого бы рода он ни был, идет на смену беспорядку в человеческих взаимоотношениях, и в особенности во взаимоотношениях между государствами, скорее все­го ожидает сильное разочарование.

По правде говоря, чего я пыталась добиться в числе прочих первосте­пенных задач после ухода с Даунинг-стрит (и после того, как Саддам Ху­сейн пришел к власти в Багдаде), так это некоторого охлаждения интер­националистических амбиций, порожденных войной в Персидском за­ливе. Так, выступая в Совете по международным отношениям в Лос-Анджелесе в ноябре 1991 года, я вовсе не пыталась оспорить факт утверждения новых отношений между государствами после крушения советского коммунизма и последовавшего за ним расширения демокра­тии и свободного предпринимательства, я даже не придиралась к выра­жению «новый мировой порядок». Я просто призывала к осмотритель­ности. Я напомнила о до боли похожем языке «нового мирового поряд­ка», которым характеризовалась дипломатия между двумя мировыми войнами, и процитировала эпитафию Лиге Наций, принадлежащую ге­нералу Сматсу: «То, за что в ответе все, в конце концов оказывается ни­чьим. Все кивают друг на друга, а агрессоры остаются безнаказанными».

Будь я менее тактичной, я могла бы добавить, что Саддам Хусейн так­же «остался безнаказанным», хотя бы потому, что он все еще находит­ся у власти в Багдаде, в то время как мы с президентом Бушем уже пи­шем мемуары.

 

Война в Персидском заливе преподнесла целый ряд уроков, но лишь часть из них понята нами, а из некоторых сделаны неправильные вы­воды. Важно то, что кампания против Саддама оказалась совершенно нетипичной для конфликтов периода, начавшегося после окончания «холодной войны». Единодушное одобрение проведения военной ак­ции было результатом кратковременного и счастливого стечения об­стоятельств. Стоит только России и Китаю встать в позу, как Совет Без­опасности ООН теряет эффективность в разрешении серьезных кри­зисов. Нетипичным было и то, что Саддам Хусейн настроил против себя большинство мусульманских государств. Как он ни старался, ему так и не удалось сыграть на их антизападных настроениях и найти таким об­разом союзников. Саддам промахнулся. Однако события в мире после окончания «холодной войны