Экскурсия по Диксону
КАНДИДАТСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ
(рождение в муках)
Когда я отчитывался об итогах поездки на Енисейский кряж, Г. В. Войткевич в самой категоричной форме потребовал от меня скорейшего завершения работы над диссертацией. Предварительный вариант он прочитал и остался им (в принципе) доволен. Но замечания у него были, было немало дельных советов и у моих коллег, ознакомившихся с рукописью. Я отключился от всего и сел за "доводку" своей работы.
Прошло чуть больше месяца, и все было готово. Еще пара недель – и 5 экземпляров работы лежали у меня на столе, перепечатанные грамотной и аккуратной машинисткой. Это ведь происходило задолго до наступления компьютерной эры! А вот дальше у меня начались сплошные "ляпы". Теперь-то я прекрасно знаю, что начинать надо было с того, что вот такую, еще не переплетенную работу, надо было отослать (или лучше – отвезти и передать лично) своему научному руководителю, ознакомить с ней если не всех, то хотя бы ведущих сотрудников кафедры, а желательно и некоторых членов того совета, в котором я собирался защищаться. Однако в то время меня подвело два обстоятельства. Во-первых, Н. А. Елисеев (мой руководитель) за предшествующие годы аспирантуры приучил меня к самостоятельности. Он всегда подчеркивал, что на Таймыре я работал и работаю, тогда как он не бывал там никогда, а посему я должен знать этот регион и все региональные проблемы несравненно лучше. Николай Александрович упорно добивался, чтобы я все делал сам, предоставив ему лишь право оценки сделанного. Во-вторых, я был воспитан в духе уважения ко всем печатным инструкциям. А потому, раз уж в инструкции ВАКа было написано, что предоставляемая к защите диссертация должна представлять собой законченную работу, в которую в дальнейшем (по мере ее рассмотрения) не вносятся никакие изменения и дополнения, то я полагал, что так и должно быть! Поэтому я переплел свой труд, аккуратно пронумеровав все страницы. Надо было еще отпечатать автореферат, а для этого требовалось не только написать его, но и сдать в типографию заключение руководителя и предварительный отзыв оппонента. Печатать на развороте обложки дату защиты и сведения об оппонентах тогда не считалось обязательным: это можно было напечатать и позже, на вкладыше. Отзыв на работу мне написал вместо руководителя Г. В. Войткевич, Красноярская краевая типография приняла реферат к печати, и вскоре на моем столе лежала стопка из двухсот брошюрок... Наконец-то я отослал диссертацию и автореферат своему руководителю, а вскоре от него пришел весьма благожелательный ответ с приглашением на заседание кафедры, где должна была состояться предзащита...
Ранней весной, где-то в апреле, я приехал в Питер. О господи, как же меня оттрепали на своей кафедре!.. Мое сообщение почти не слушали, но зато после него все последовательно выступили с разгромными речами. Больше всего мне досталось на орехи за то, что я привез переплетенную работу:
– Это же надо обнаглеть до такой степени! Зачем Вы вообще к нам
приехали, если у Вас все уже написано в окончательном виде?! Мы
же теперь ничего не в состоянии изменить!
К этому сводилась суть всех выступлений. Напрасно я пытался объяснить (зачитывая положения официальной инструкции), что они ничего и не должны менять, что их задача оценить написанное, что диссертация – это мой личный труд.
– Вы еще будете нас учить!
Потом, после этого злополучного заседания Николай Александрович объяснил мне, что инструкция это одно, а устоявшиеся традиции – совсем другое. Я должен был выслушать все замечания, что-то из них принять, а что-то нет, внести соответствующие изменения и дополнения, а потом (через месяц-другой) представить уже выправленный экземпляр, получить благословение на защиту, и только после этого переплетать свой труд и печатать автореферат! Что же касается существа работы, то главным требованием кафедры было исключить из работы главу о генетическом родстве автохтонных порфиробластических гранитоидов с интрузивными порфировидными гранитами. Но в таком случае я убирал из работы ее главную идею! Без этой главы диссертация превращалась в школярское описание, что-то на уровне курсовой работы студента-третьекурсника...
Я был в трансе. Я не представлял, что же теперь делать. Спасибо Николаю Александровичу. Он пригласил меня в свой кабинет, угостил ароматным кофе и объяснил все. Он сказал, что ему моя работа понравилась именно смелостью и нестандартностью выводов при весьма серьезной их обоснованности. Он прекрасно видел, что я нарушил устоявшиеся традиции, но полагал, что на кафедре отнесутся к этому с пониманием: пожурят отечески за грехи, но при этом отлично оценят работу, или хотя бы ее главную концепцию. Получилось, однако, совсем не так. Кафедра "взбунтовалась", и раньше, чем через год мне нет смысла приезжать с исправленной работой. Ее никто не станет смотреть. К тому же, если я приму главные требования своих критиков, работа и в самом деле станет хуже, а если не приму, то кафедра может так и не выпустить меня на защиту.
– Что же мне делать?
– Знаете Лева, самым лучшим для Вас было бы найти другое место защиты. Я, как руководитель, напишу отличный отзыв, ну а где защищаться, – решайте сами… Стремление непременно сделать это на нашем совете отнимет у Вас не один год. Попробуйте Томский университет... Может быть, Иркутск. Все это, конечно, неприятно, но... это лучше, чем оставить все так, как есть!
На другой день я принес эту злополучную работу своему учителю Н. Г. Судовикову. Он взял ее, а еще через пару дней высказал свое категорическое суждение: «Диссертация отличная. В ней не нужно менять ни слова. Оставьте все, как есть, и попытайтесь защититься где-нибудь в Сибири. Мы с Николаем Александровичем далеко не друзья, но в данной ситуации я всецело его поддерживаю».
Я вернулся в Красноярск в самом мрачном расположении духа... Однако, жизнь не зря сравнивают со шкурой зебры, на которой чередуются черные и белые полосы, а потом (и это главное!) мир все же устроен мудро и справедливо! На моем рабочем столе меня ждал конверт, подписанный незнакомым интересным почерком: бисерным и в то же время каллиграфическим. Я взглянул на фамилию отправителя и не поверил глазам своим: Ю. А. Кузнецов, Новосибирск... Господи, неужели это тот самый академик Ю. А. Кузнецов, работы которого о гранитах Енисейского кряжа я только что читал с таким восхищением? Что за причина побудила его написать мне? О чем он пишет? Я с нетерпением вскрыл конверт... Письмо было как нельзя более кстати. Я не могу удержаться и привожу его полностью:
Уважаемый Лев Васильевич!
Прежде всего, я должен извиниться за длительную задержку с опубликованием Вашей статьи "О соотношениях понятий интрузивный и магматический..." Статья была передана мне на рецензию почти год назад, однако все время возникали текущие дела, заставлявшие меня откладывать Вашу работу. В конце концов, я просто забыл о ней и наткнулся на Вашу папку лишь при очередной расчистке своего стола. На этот раз я прочитал ее сразу. Статья мне очень понравилась. Ваши взгляды мне весьма импонируют, излагаемые в статье факты интересны и поучительны. Но самое главное – несмотря на обилие размышлений, в статье нет ни капли воды. В ней выверено и сбалансировано все до последней запятой. Судя по всему, Вы еще молоды, но это статья зрелого ученого. Я рад, что Вы работаете у нас в Сибири. Я хотел бы познакомиться с Вами и Вашим таймырским материалом не только по этой рукописи. Если будете в Новосибирске – заходите ко мне. Рад буду Вас видеть.
Ваш Ю. А. Кузнецов.
P.S. Статью я рекомендовал опубликовать в нашем журнале в качестве внеочередной. Надеюсь, что теперь она скоро выйдет в свет.
Ю. Кузнецов.
Можно представить мою радость: статья, развивающая главную идею только что отвергнутой диссертации, понравилась не кому-нибудь, а Юрию Алексеевичу Кузнецову, ведущему специалисту в области гранитогенеза, академику! Я не размышлял долго, и сразу же написал ответ:
Глубокоуважаемый Юрий Алексеевич!
Глубоко тронут Вашим письмом. Конечно, я очень рад, что моя статья понравилась Вам. Но, если Вам понравилась статья, то, может быть, Вам понравится и суть моей кандидатской диссертации. Я посылаю Вам автореферат. Если он Вам понравится, то, может быть, можно провести защиту у Вас в институте? Извините за назойливость, но для меня сейчас это очень важно!
Всего Вам доброго, и еще раз спасибо.
Лев Махлаев.
Я вложил в конверт письмо, автореферат и стал ждать ответа. Ждать пришлось недолго:
- Высылайте срочно диссертацию, поскольку с ней должны ознакомиться сотрудники моей лаборатории. Приезжайте сами во второй декаде мая. Не забудьте демонстрационную графику. Сделаете доклад, мы его обсудим и решим Вашу судьбу.
Ю. Кузнецов.
Та поездка хорошо запомнилась. Я впервые побывал в Новосибирске, в Академгородке. Из Красноярска я выехал вечером 9 мая. Годовщина завершения Великой отечественной войны, несправедливо забытый к тому времени "День победы". Н. С. Хрущев принял решение возродить его. С утра шли соответствующие передачи по телевидению и радио. Был парад на Красной площади. Мы собрались, как это практиковалось тогда у нас, на общее застолье у своих друзей-соседей. Потом все ушли на прогулку в весенний цветущий лес, а я отправился на вокзал и сел в поезд. Лежа на полке, я смотрел в окно. Синее небо, солнце и цветущая сибирская тайга: огненные жарки, лилово-красные заросли Марьина корня – сибирского дикого пиона. Свежие листочки на березе, нежная хвоя лиственниц. Я смотрел и вспоминал май 1945 года, полуразрушенный Орел, всеобщее ликование на улицах, и тоже синее-синее небо... Только что открыли (как раз в этот день) трамвайное движение по восстановленной линии. Не важно, что стекла, вставленные в окна без резинок, отчаянно дребезжали, вагон с негодными рессорами качался, громыхал и скрипел. Важно, что в первый же день только что наступившей мирной жизни трамвай шел по улицам города, как ходил он до войны. Это был великий символ. Мы выстояли, мы победили, теперь все будет хорошо!
Кстати, тогда, в 1945 году, я узнал о победе еще накануне, 8 мая. Мы с мамой часов в пять вечера возвращались с огорода. Было тепло. По пыльной дороге катил навстречу какой-то офицер велосипедист. Поравнявшись, он замахал руками, выпустив на мгновение руль, и радостно крикнул:
– Победа! Война окончилась! Слушайте сегодня ночью радио! Победа!
На груди его поблескивали ордена: Красное знамя, Отечественная война, что-то еще (я не разглядел), и полдюжины медалей. На пехотных погонах было четыре звездочки: капитан. Так и остался в памяти этот незнакомый, но навсегда полюбившийся капитан, вестником долгожданной победы!
И вот поездное радио стало транслировать "Минуту молчания"... Траурная музыка, скорбный текст, величественно-строгий голос Левитана. И эти воспоминания. Несмотря на свои 32 года, я не смог сдержаться. Слезы хлынули потоком. Мне пришлось отвернуться к стене, чтобы никто ничего не заметил. И все же сосед с нижней полки, ветеран войны с белой звездочкой солдатской славы на груди, все понял: он погладил мои вздрагивающие плечи и протянул кружку с водкой. И мы выпили. За победу, и за вечную память тех, кого нет с нами!
После выпитого я довольно быстро заснул, а рано утром поезд прибыл в Новосибирск. Хоть был я там впервые, но мне все заранее рассказали знающие люди, и я без труда добрался до Академгородка на автобусе "восьмерке", который и по сию пору ходит по этому маршруту. Я отыскал Институт геологии и геофизики, нашел и кабинет с табличкой "Академик Ю. А. Кузнецов". Замирая от смущения, робости и даже страха, я открыл двери и переступил порог. У большого добротного письменного стола сидел в уютном кожаном кресле удивительно красивый белоголовый мужчина. При моем появлении он встал... Его даже трудно было назвать седовласым. Седой – это какой-то серый, сивый... Волосы Юрия Алексеевича напоминали скорее серебро: серебряная, пышная волнистая грива и внимательные дружелюбные светлые глаза: "Лев Васильевич?". До сих пор не знаю, как он меня "вычислил". Мы ведь до того никогда не виделись. Ну, видимо, вошел незнакомый человек, соответствующего возраста, явно смущенный и растерянный. Вряд ли это мог быть кто-то другой. Так или иначе, – он угадал:
– Проходите. Садитесь. Давайте знакомиться. Мы тут как раз только что говорили о Вашей работе. Она произвела на моих коллег хорошее впечатление. Так что давайте не затягивать. Завтра часика в два мы Вас заслушаем и обо всем потолкуем!
Затем он поинтересовался, как и где я устроился. Узнав, что пока еще никак и нигде, он сам позвонил в гостиницу, договорился с администратором, рассказал мне, как туда пройти, и распрощался, пожелав мне отдохнуть, набраться сил и бодрости. Что касается доклада, то он не рекомендовал мне специально готовиться: «Изложите нам сжато самое основное. Все, что нас интересует, мы узнаем из Ваших ответов. Завтра будет не столько Ваш доклад, сколько наша общая беседа.
Вечером я решил побродить по Академгородку. Это был первый "Наукоград", увиденный мною. Я был очарован. Улицы-просеки, дома стоят в лесу. От дома к дому тянутся выложенные плитками тропинки. По веткам скачут белки, смело запрыгивающие на плечи и нагло залезающие своими лапками в карманы в поисках всяческих лакомств – печенья, конфет, орешков... Если белка ничего в карманах не находила, она спрыгивала на землю и начинала быстро и возмущенно цокать, словно ругаясь, подобно базарной торговке! Это было так забавно! Часов в 11 вечера городок затих и почти вымер. Закрылись магазины, люди разошлись по домам. Улицы опустели. Это тоже было странно – никаких тебе пьяных компаний!
Назавтра я пришел к Юрию Алексеевичу. У него в кабинете сидели совсем тогда еще молодые Э. П. Изох, Р. Г. Слободской, Г. В. Поляков. Первых двух уже нет в живых, а Глеб Владимирович стал членом-корреспондентом РАН. После смерти Юрия Алексеевича он возглавил его лабораторию, но совсем недавно передал ее Андрею Изоху – молодому талантливому ученому, доктору наук, сыну Эмиля Петровича Изоха... Были там и другие сотрудники, но в первый день я запомнил этих троих, поскольку именно они основательно ознакомились с моей диссертацией и были самыми активными участниками обсуждения. Я понял, что больше всего им понравилось именно концепция развития на Таймыре единой гранитной серии Ридовского типа, которая стала почему-то объектом наиболее жесткой (и даже жестокой) критики в родном университете. Здесь же она была не просто понята – ее приняли с одобрением и поддержкой!
Поддержку получили и другие мои выводы: обоснование региональной, а не контактовой природы гнейсов и кристаллических сланцев, а также обоснование зональности в распределении метаморфических фаций. Словом, обсуждение было очень благожелательным. Меня дружно убеждали, что я написал хорошую работу. Собственно единственное, что пришлось исправить, это титульный лист диссертации и обложку автореферата, вклеив в обозначении места защиты “Новосибирский университет” вместо “Ленинградского”. Защиту назначили на ноябрь – ближайший свободный день заседания совета. Тут же наметили и оппонентов: кандидата наук Э. П. Изоха, уже успевшего к тому времени зарекомендовать себя авторитетным специалистом в области гранитообразования, и доктора наук В. П. Костюка, известного знатока роговых обманок, в изобилии представленных в охарактеризованных мною метаморфитах Таймыра. Там были не только актинолит и обыкновенная роговая обманка, но и паргасит, куммингтонит, гастингсит, эденит и некоторые другие раритеты.
Вечерком я заглянул в гости к С. Л. Троицкому, известному геологу-четвертичнику, которого я хорошо знал по НИИГА, где он был до самого своего отъезда в Новосибирск ученым секретарем. Сергей Леонидович был почти на 10 лет старше меня, но он умел без излишней снисходительности общаться с молодыми коллегами, и очень скоро мы стали хорошими друзьями. Впрочем, Сережа прекрасно ладил и с теми, кто был намного взрослее его, например с Н. Н. Урванцевым, который был старше Сергея лет на 25-30. При этом и Николай Николаевич и я стали друзьями не только Сергея Леонидовича, но и всей его семьи, включая жену, тещу и детей, которые в те годы были еще школьниками. С Татьяной Троицкой (Сережиной женой) я поддерживал самые теплые отношения и тогда, когда Сергея Леонидовича не стало. Переписываюсь я с ними и по сию пору, а если удается, то мы и встречаемся. Однако тогда наше старое НИИГовское знакомство только начало потихоньку перерастать в дружбу. Сергей, которого я тогда звал еще Сергеем Леонидовичем, познакомил меня с институтом, со многими, работавшими там, интересными людьми – Ф. П. Кренделевым, Л. В. Фирсовым, А. Л. Яншиным, В. А. Трофимуком, Б. С. Соколовым... Круг его знакомых был необыкновенно широк: он как-то затащил меня в коттедж к директору Института истории знаменитому археологу академику А. П. Окладникову, с которым он работал вместе в экспедициях в Монголии, Прибайкалье и даже на Аляске. Узнав, что я геолог (да к тому же специалист по гранитам) Алексей Павлович тут же потянул меня в сад, где у него была отличная коллекция первобытных скульптур (так называемых "каменных баб"), привезенных из Тувы и с Алтая, чтобы я охарактеризовал материал, из которого они сделаны. Пришлось составлять письменные заключения по каждой "бабе"!
Сколько вечеров провел я в последующие годы на уютной кухне в квартире Троицких на Жемчужной улице Академгородка! Мы обсуждали там массу интереснейших проблем с его новосибирскими друзьями, особенно с моим двойным тезкой – Львом Васильевичем Фирсовым, ярким и талантливым человеком, геологом широчайших интересов: петрографом, специалистом по золоту, геохимиком, геохронологом, но при всем этом еще и прекрасным художником и интересным поэтом!
Но в тот раз, в мае 1964 г., я долго в Новосибирске не задержался. Я рвался домой – поделиться переполнявшей меня радостью: мои диссертационные хлопоты близились к концу! Работа была завершена и уже сдана в совет по защите, автореферат отпечатан, осталось лишь разослать его. А дальше до самого ноября я был свободен!
ОПЯТЬ ТАЙМЫР
И тут у моего нового красноярского начальника В. М. Чайки, в группе которого я работал, появилось желание побывать на Таймыре. Видимо, очень уж интересно я об тех краях рассказывал! Конечно, я с радостью ухватился за эту идею! Тем более, что реализовать ее при тех возможностях и при моей тогдашней молодой энергии было не так уж трудно, хотя предложенный мною план организации таймырской экспедиции от нашего института оказался все же несколько авантюрным, что едва не привело, в конечном счете, к беде.
Выбор маршрута не составил проблемы. Для ознакомления с литологией таймырского докембрия (а именно это больше всего привлекало Вадима Максимовича) больше всего подходил маршрут по Нижней Таймыре. Долина этой реки ориентирована вкрест простирания докембрийской толщи, последовательно пересекая все ее подразделения в интервале от протерозоя до венда, и достаточно хорошо обнажена. К тому же Нижняя Таймыра имеет надежный фарватер, проходимый даже для крупных катеров с осадкой до метра, а потому на нее имеется изданная лоция с детальной характеристикой навигационной обстановки, что существенно облегчает плаванье. Я предложил лететь рейсовым пассажирским самолетом до Хатанги, а оттуда спецрейсом АН-2 до полярной станции "Бухта Ожидания" на озере Таймыр. Там я надеялся найти с помощью сотрудников полярки более или менее сносную старую лодку, подремонтировать ее своими силами, и установить на ней подвесной мотор умеренной мощности, чтобы не тратить очень уж много бензина. Затем следовало подцепит к этой лодке по бортам по алданскому опыту пару надувных резиновых лодок, и на таким «тримаране» отправиться вниз по Таймыре, как только вскроется лед. Далее нужно было пройти маршрутом до устья, где в районе бывшей полярной станции «Усть-Таймыр» планировалось совершить ряд пеших маршрутов. Затем нас должен был подобрать (по договоренности со штабом морских операций в Диксоне) какой-нибудь следующий на запад корабль, вывезти в Диксон (или, как предпочитают говорить полярники, "На Диксон"), откуда рейсовым самолетом нам предстояло вернуться домой, в Красноярск. Состав отряда определили в 5 человек: научный руководитель работ В.М.Чайка, а также я, Наташа, постоянный сотрудник Вадима Максимовича молодая женщина Аля Бармина и один рабочий.
Кого брать рабочим – не было сомнений. Я написал письмо Коле Чугунову и прислал ему свои личные деньги на билет от Питера до Красноярска. К тому времени мы были уже друзьями. Мой "Дерсу Узала" ответил согласием, так что через пару недель я встретил его на Красноярском вокзале и оформил на работу. Снаряжение я брал только самое необходимое, строго "по минимуму", чтобы не везти самолетом лишнего груза. Я хорошо знал, что арктические «помойки» изобилуют ценнейшим добром, которое экспедиции по окончании сезона выкидывают, поскольку вывозить его слишком дорого, а придти в негодность оно за короткий северный сезон не успевает. В те годы там можно было найти все, кроме разве что самолетов. Во всяком случае, я нашел однажды на свалке в Диксоне, абсолютно исправный мореходный дизельный катер типа «Побежимовец»: сталкивай на воду, заливай солярку и плыви, куда хочется! Мой расчет полностью оправдался. Все, чего нам не хватало, – посуду, запчасти к примусам и прочую "мелочевку", я нашел там в достаточном количестве.
Правда, изначально было ясно, что нас ожидает одна очень серьезная проблема: у нас не было рации, а работать в Арктике без радиосвязи равносильно самоубийству. И дело было даже не в деньгах: мы просто не успевали оформить разрешение на ведение радиосвязи. Заявку в инспекцию надо было подать за год. Но тут я надеялся на содействие своих прежних коллег по Институту геологии Арктики, особенно на начальника связи Хатангской базы Саню Малышева. Действительно, он без проволочек выдал мне из своего резерва радиостанцию РПМС, комплект батарей к ней и (главное!) официально зарегистрированные позывные, которыми я мог пользоваться: "ЕКЫ-28". Этот позывной стал моим не на один год! Тут же был оформлен от имени нашей Красноярской лаборатории договор, по которому Саня Малышев обязался ежесуточно дважды в день (утром и вечером) уделять нам по 30 минут своего эфирного времени. Во что же все это обошлось институту? Билеты самолетом до Хатанги по ценам того времени стоили всего 65 рублей, а билеты из Диксона до Красноярска немного дороже – 70 рублей. Таким образом, для полета туда и обратно на пятерых сотрудников с учетом всего возможного груза (включая образцы, которые предстояло собрать) требовалось не более 1000 рублей. Аренда АН-2 по ценам Полярной авиации обходилась 120 рублей за час. Для вывоза на озеро Таймыр нам нужно было два рейса из Хатанги, что составляло в сумме 5 летных часов - 600 рублей. Вывоз людей и груза (до 1 тонны) морем из Усть-Таймыра до Диксона оценивался в 300 рублей. В результате все транспортные расходы нашего отряда не должны были превышать 2000 рублей. Что касается снаряжения, питания, спецодежды – нам требовалось не больше, чем при работе на Енисейском кряже. Конечно, дорого обошлась бы нам аренда собственной базы в Хатанге... Но, по прежней дружбе, все это геологи НИИГА предоставили нам даром. Так, что к великому изумлению нашего сибирского начальства, поездка на Таймыр оказалась не дороже привычной поездки куда-нибудь в Саяны!
В начале июня наша первая группа (Наташа, Коля и я) вылетели в Хатангу. Саня Малышев был не только начальником связи, но и комендантом базы. Он разместил нас с достаточным комфортом в теплом бараке с печами и нарами, именовавшемся "Индией", в котором проводили время в ожидании вылета все сотрудники экспедиций НИИГА. Мы специально прилетели попозже, когда все питерцы уже выбрались в поле, чтобы не создавать излишней тесноты.
На озеро Таймыр нас доставил знакомый: мне по прежним сезонам опытный полярный летчик Лева Ляхов. Вообще-то неопытных летчиков в полярной авиации не было, но Лева был одним из лучших! Побережье было укутано туманом, и домики полярной станции были почти не видны. Ляхов посадил самолет поэтому не на береговую галечную косу, служившую полярной станции аэродромом, а прямо на озерный лед, где тумана не было, подрулив потом километров пять к берегу на лыжах, превратив самолет в аэросани.
Нас встретили все свободные от вахты. Начальник станции посоветовал не ставить палатку (жить в ней все-таки холодно), а предложил для жилья пустующий дощатый балок с печкой. К вечеру у нас было тепло, уютно, чисто, и мы пригласили на новоселье в гости начальника, его жену и радиста. В процессе неспешной беседы за чаем и спиртом с закуской из роскошной таймырской рыбы, которую принесли хозяева, я поделился своими планами. Как я и ожидал, найти лодку не составило проблем. Начальник показал мне две на выбор. Одна была совсем новая, но очень уж большая и тяжелая для нашего 10-сильного мотора (Москва-10), другая была поменьше, обладала изящными классическими шлюпочными обводами, что сулило легкий ход, но основательно рассохлась: все швы светились! И все же мы с Колей выбрали ее. Несколько дней (благо времени было вдоволь) мы конопатили и смолили этот кораблик. Подготовили мы его на славу, и прослужил он надежно все лето! На носу мы сделали обшитую брезентом "полукаюту", куда сложили легкий, но объемный груз, который надо было беречь от воды – спальные мешки, одежду. Поперек лодки прибили в самом широком ее месте узкую, но толстую (дюймовую) доску, выступавшую слева и справа метра на полтора. К этой доске мы привязывали потом резиновые лодки, соорудив своего рода "тримаран". На ходу (особенно при движении вниз по течению) такая система управлялась гораздо лучше, чем караван, когда резинки следовали за головной лодкой на буксире, да и сопротивление воды было намного меньшим!
Полярники искренне огорчились, узнав, что у нас нет рыболовной сети: ну как же вы будете жить без нее на такой рыбной реке! В конце концов они нашли на своей помойке (опять же на помойке!) основательно продранную сеть длиной метров 50. Мы расправили ее, вырезали дырявые места, ушили оставшееся, и получили вполне приличную сеточку длиной метров 20, исправно снабжавшую нас все лето сиговой рыбой – чирами и муксунами. К тому же я с помощью начальника полярки изготовил перемет, на который ловились “крупные хищники”– лососи (гольцы), длиной метр и более, и крупные налимы. Налимов мы обычно освобождали и выпускали обратно в реку, а гольцов ели, но чаще солили и коптили.
К концу июня начались подвижки льда, появились широкие забереги чистой воды. Мы уже тревожились по поводу задержки второй группы нашего отряда, но тут радист полярки принес нам красивую телеграмму: "Лечу чайкой, Аля". Мы поняли правильно: это вовсе не означало, что она летит на крыльях, как чайка. Все было прозаичнее: она летит с Чайкой, с Вадимом Максимовичем. Через день Чайку и Алю привез нам на "Аннушке" (АН-2) все тот же Лева Ляхов, и мы отправились в свое славное путешествие.
Хорошо, что главный механик полярной станции провел со мной предварительные курсы управления лодочным мотором, ознакомили меня и с основами ремонта. Дал он мне зачем-то пару медных трубок сантиметрового диаметра. Я и не думал, что они пригодятся, но понадобились они весьма скоро, через пару недель.
До чего же прекрасным было наше путешествие! Лоцию я переснял на кальку. Знаков навигационной обстановки по берегу не было, бакенов и вешек тоже, но фарватер четко узнавался по рисунку струи, а лоция подсказывала, где его искать, что было весьма существенно, ибо ширина реки зачастую была более километра! В первый же день мы подстрелили пару оленей. Да и потом всегда были с мясом: олени, гуси, рыба... Еды хватало. А какие названия! Озеро Энгельгардта, река Траутфеттера – музыка да и только! Ну и геология интереснейшая: меланж в подошве таймырского шарьяжа у пещеры Миддендорфа, выходы пластов угля по реке Угольной... Ниже устья реки Шренка пошли сплошные обнажения гнейсов и сланцев.
Река была абсолютно безлюдной, но имела явные следы былой "обжитости": по берегам встречались порой полуразрушенные балки, чернели кучи угля, стояли и валялись бочки, причем не только пустые – нередко с соляркой, а иногда и с бензином. Кое-где ржавели трактора. Мы и вправду были далеко не первопроходцами. Первым проплыл по Нижней Таймыре за 100 лет до нас великий Миддендорф, нанесший эту реку на карту и давший ей имя. Этот же путь (от озера Таймыр до Таймырской губы) проделал в начале тридцатых годов Н. Н. Урванцев. Затем, в сороковые-пятидесятые годы, по Нижней Таймыре регулярно ходили мощные дизельные катера с баржонками, доставлявшими грузы и людей на полярную станцию "Бухта Ожидания" (Озеро Таймыр) и промышлявшим там рыбацким бригадам. Тогда была составлена и издана лоция. Однако, в конце пятидесятых полярная станция в Усть-Таймыре и запасной аэродром полярной авиации при ней были закрыты, грузы на озеро Таймыр стали доставлять только самолетами из Хатанги. Вот тогда-то река и опустела.
Половину пути мы прошли благополучно, но в устье реки Шренка нас ожидало нелегкое испытание. На одной из многочисленных отмелей я не успел во время поднять мотор, он хватанул донный песок и подача воды в систему охлаждения двигателя прекратилась: песок "спалил" крыльчатку водяной помпы. Это произошло во время выполнения "бокового" маршрута на Шренку. До своей палатки мы добрались, поливая цилиндр мотора из кружечки забортной водичкой. Однако, далеко так не уедешь. Надо было что-то делать. Я вспомнил, что на нашей алданской моторке вода поступала в систему охлаждения через воронкообразный заборник, куда она нагнеталась непосредственно от движущего винта. Вот тут-то и пригодились медные трубки, навязанные мне "на всякий случай" механиком полярной станции. Я разобрал мотор, выкинул испорченную помпу и пропустил через "сапог" двигателя трубку, причудливо изогнув ее. Благо все умевший Коля научил меня этому. Оказывается трубку нужно предварительно заполнить сухим мелким песком, после чего ее можно сгибать с любой крутизной, и она не заплющится в месте перегиба! Нижний конец трубки я развальцевал и развернул раструб в сторону гребного винта, установив его прямо за ним. Осталось убедиться, что напора хватит. Все получилось отлично. После запуска двигателя из контрольного отверстия в цилиндре потекла долгожданная струйка. Система работала! Если учесть мою техническую безграмотность, то результат надо признать отличным. Можно было даже оформлять заявку на рацпредложение, поскольку моя система работала гораздо надежнее заводской: ни единого сбоя в дальнейшем!
В начале августа мы добрались до Усть-Таймыра. Грустное впечатление произвел этот безлюдный поселок, который я всего несколько лет назад видел полным жизни! Тогда в домах было тепло и уютно, стучал движок электростанции, горел яркий свет, аэродром сиял гирляндами посадочных огней, из печных труб шел дым... А сейчас – внешне, при взгляде издали, все вроде бы цело, но сразу ощущается отсутствие жизни. Даже не понятно почему. То ли оттого, что не видно ни людей, ни собак... То ли оттого, что не слышно ничего, кроме уныло-монотонного бряканья оборванного антенного провода с фарфоровым изолятором о крышу радиорубки... Вблизи хорошо видно, что поселок гибнет. Стекла во многих окнах полопались, часть печных труб обрушилась, стены перекосило напором откуда-то взявшихся наледей... Все же без людей жилье не существует: оно разрушается очень быстро!
Но пока еще поселок сопротивляется. Он не хочет умирать. Люди покинули его всего-то лет пять назад, и кажется, дома еще верят, что они не брошены, что люди вернутся. И поселок держится из последних сил, ждет их! Наш приезд, видимо, укрепил эти надежды. Мы нашли дом получше, самый древний в Усть-Таймыре. Первый жилой дом, построенный в самом начале тридцатых годов. Он был не из бревен, а из мощного бруса (25х25), плотно подогнанного друг к другу. Снаружи и изнутри брус обшит тесом. Стены комнат оклеены линкрустом. Печи в этом доме еще не успели развалиться. У входа возвышалась большая груда каменного угля... Через пару часов из трубы пошел дым. Наши женщины и Коля Чугунов взялись за уборку: мыли окна, драили полы... И все же еще дня три в доме держался нежилой запах застоявшейся сырости. Но, в конце концов, он исчез. А может мы просто пообвыклись, и перестали его ощущать.
Коля помог мне наладить антенну бывшей радиостанции, натянутую на высоких мачтах и подключить к ней свою РПМСку. После этого нас стали прекрасно слышать в Хатанге, несмотря на то, что расстояние в несколько раз превышало радиус надежной связи для раций такого типа. А связь нам понадобилась сразу же. Еще на озере Таймыр мы узнали, что В. М. Чайке выделена со второй половины августа путевка в санаторий, в которой он очень нуждался. В первый же сеанс связи я передал в Хатангу заявку на рейс самолета. В эту пору работы у пилотов бывало не так уж много, так что нам пообещали выслать машину на следующий же день. Аэродром в Усть-Таймыре не годился: это был ровный участок болотистой тундры, и самолеты могли садиться там только зимой, когда грунт промерзал и полосу покрывало снегом. Однако в 20 км севернее на берегу моря около мыса Врангеля была отличная галечная коса, на которую по ее размерам можно было посадить не только Аннушку, но даже Дуглас.
Туда мы и отправились наутро на своей шлюпке с мотором, отцепив ненужные в этой поездке резиновые лодки. Когда до косы оставалось чуть больше километра, я услышал рокот самолетного мотора. Аннушка, перевалив последнюю горную ряду, устремилась к морю. Пилот увидел нашу лодку, снизился почти до гребешков волн, отодвинул боковое стекло своей кабины и приветливо помахал рукой. Он пролетел так близко, что я хорошо разглядел его и узнал. Это был все тот же мой старый товарищ по таймырским экспедициям Лева Ляхов. Убедившись, что мы "на подходе", мой тезка благополучно посадил машину. Минут через 20 причалили и мы. Дружеские рукопожатия, прощальные объятия. Опять затарахтел мотор, и самолет растаял в солнечном сиянии, увозя нашего шефа к южному теплу. Отправились и мы: в Усть-Таймыр, уже ставший для нас почти что домом.
Грустно было видеть в брошенных домах чьи-то игрушки... Но я помню, что там жили и дети. Конечно, остались не только слоники и кошечки: оттуда накладно вывозить даже ценный груз. Вот и стояли у бухты полные емкости бензина разных марок от Б-70 до А-98. Мы нашли даже несколько бочек совершенно необычного американского бензина, завезенного в годы войны, для летающих лодок "Каталина", выполнявших ледовую разведку. На торцах этих бочек было выбито заводской штамповкой: "Equivalent 100% isooctane", т.е. по нашему стандарту это Б-100. Такого бензина у нас не выпускают, насколько я знаю, и сейчас. В радиорубке стояла радиостанция РК-05, что означало "Радиостанция корпусная, полукиловаттная". Самая мощная армейская радиостанция тридцатых годов, размещенная в роскошном шкафчике тщательно отполированного красного дерева. Радиолампы в ней бели высотой 35-40 см и толщиной более 10 см. Музейная старина!
И вообще там было немало достойного музея. Например, полные комплекты журнала "Климат и погода" за 1927-31 годы. Я прочитал там заметки о трагедии дирижабля "Италия" и о героическом рейсе "Красина", завершившемся спасением группы А. Нобиле. Рейсе, которому рукоплескал весь Мир! Эти заметки источали неподдельный аромат эпохи: ведь они были написаны не после, а во время событий! Там же, в бывшей библиотеке, были свалены папки с дубликатами полетных заданий, выдававшихся аэропортом "Усть-Таймыр" командирам экипажей вылетавших самолетов. Какие имена, чьи автографы! Герои Советского Cоюза Н. П. Каманин, И. П. Мазурук, И. И. Черевичный... Какие задания? В основном – ледовая разведка, перевозка людей и грузов на полярные станции. Но были и самолеты другого ведомства, не Полярной авиации: самолеты МВД, выполнявшие рейсы в Норильск и Рыбак. Рыбак – это, пожалуй, самый северный лагерь заключенных. Он находился на севере Таймыра в основании полуострова Челюскина. Там в пустынной (голой!) тундре добывали урановую руду. Командиром Дугласа, летавшего по этой трассе, был пилот МВД с очень символичной фамилией – Кайдан. Кайданы – это по-украински кандалы, оковы... Были в полетных листах и фамилии знаменитых летчиков послевоенных лет: первого летчика-чукчи Ильи Тымлетагена, легендарного Тревича, бывшего в годы войны личным пилотом Жукова.
Там же лежали оригиналы журналов метеонаблюдений и журналы фенологических наблюдений, в которых отмечались ежедневные события, происходившие в природе: такого-то числа видели пуночку (полярного воробья), тогда-то прошла медведица с медвежатами, такого числа появились первые проталины, а тогда зацвели незабудки. И так день за днем! Но самым интересным из обнаруженных нами документов, был типографски отпечатанный "Паспорт полярной станции". Все графы были заполнены простым карандашом:
Название станции: "Усть-Таймыр"
Дата основания" 1934 г.
Количество зимовщиков: 6 человек
Транспорт: весельная шлюпка (вельбот), нарты, лыжи, одна собачья упряжка
Связь: Радиостанция РК-05
Освещение: керосиновые лампы, фонарь "Летучая мышь"
Приборы измерения времени: часы-ходики (шт.1)
Способ поверки: по радиосигналам радиостанции РВ-1 им. Коминтерна.
Указывалась там и площадь жилых и служебных помещений, типы и марки метеоприборов (термометров, барометров, гигрометров, анемометров), тип дождемера, а также установленные сроки сбора показаний приборов и передачи этих данных по радиосвязи... Какой же я был дурак, что не забрал эту книжечку. Вот уж ей-то точно место в музее! А там она, в конце концов, погибла: стекла в окнах лопнули, комнату забило снегом, потом он превратился в лед - в который все вмерзло... А так подумать только: "Часы-ходики" в 1934 году, – и автоматический радиометеокомплекс в 1954;... собачьи упряжки – и трактора с вездеходами, самолеты... Совсем мы не заботимся о сохранении свидетельств былой славы своего отечества. Вы попытайтесь представить себе: 6 человек коротают в этом домике долгую полярную ночь при керосиновых лампах и свечах... И вокруг на многие сотни километров нет ни поселочка! На запад 410 километров до Диксона, на восток 420 до Челюскина, на юг 600 до Хатанги, а на север – до самой Канады нет никого! А они жили, работали... Регулярно заполняли вахтенные журналы. Вот они, лежат тут же. Передавали сводки погоды...
В сороковые годы жизнь изменилась. Появились женщины. Мужской аскетизм остался в прошлом. Проклюнулась любовь: и это сразу стало угадываться в строчках даже такого скупого документа, как "Журнал приема-сдачи вахт". Вдумайтесь, как много стоит за такой записью, сделанной в марте 1944 года: «При замере температуры морской воды будь осторожна: у лунки очень скользко! Подложи дощечку, чтоб не соскользнуть в прорубь. Береги себя. Дежурство сдал: роспись"... Не разборчивая, угловатая, явно мужская. А пониже кругленькими бисерными буквами: "Спасибо, учту! Дежурство приняла: роспись...».
Бывали и ссоры:
- Стаканчик гигрометра забит снегом. Батист не подрезан! Дежурство принял...
- А чем я его подрежу, если ты не оставил на месте ножницы!
Да и как не ссориться, если они годами не видели никого другого. Кто тогда задумывался о психологической совместимости? Надо работать – и работали! А всякие капризы... Разве это достойно человека? Жили. И не стреляли друг в друга, как нередко поступают теперь молодые истеричные солдатики, несущие службу в куда более благоприятных условиях!
А наша жизнь в Усть-Таймыре стала в конце концов совсем домашняя. Спали мы на кроватях, в тепле. В первые же дни мы привели в порядок баню, в которой была великолепная парная! Топлива нам хватало: оставалось очень много каменного угля, завезенного когда-то для этого поселка, а кроме того на берегу там и сям валялись выброшенные штормами бревна: так называемый "плавник", излюбленные дрова всех северян. Река изобиловала рыбой, исправно ловившейся на наши снасти (сеть и перемет). В первую же охоту мы с Наташей добыли оленя. Прекрасно ладилось все и с работой: каждое утро мы отправлялись на своей шлюпке с мотором в очередной маршрут, объезжая береговые обрывы, острова, составляя обстоятельный разрез протерозойской сланцевой толщи.
ИЛЬМЕНИТ
Из очередного маршрута Наташа принесла породу, показавшуюся ей не совсем обычной: в мелкоплитчатом черном сланце отчетливо выделялись блестящие пластинчатые кристаллы какого- то рудного минерала. Пластинки были изометричные – от округлых до субгексагональных. Толщина – доли миллиметра, поперечник – до полутора сантиметров, с отчетливым голубовато-стальным отливом на гранях. Я сразу же вспомнил, что в монографии О. О. Баклунда, описавшего коллекцию, собранную у берегов Таймыра экспедицией Э. В. Толля (о которой я уже рассказывал), упоминаются «гематитовые филлиты», то есть сланцы с пластинчатыми кристаллами оксида трехвалентного железа – Fe2O3. Вначале пятидесятых годов известный полярный геолог М. Г. Равич в монографии «Докембрий Таймыра» упоминал выходы гематитовых филлитов как раз в районе полярной станции Усть-Таймыр. Сам я этих пород раньше не видел, но, судя по всему, Наташа нашла в маршруте именно их, с чем я ее и поздравил. Она, однако, не согласилась со мной:
- Я не знаю, что такое гематитовые филлиты, я никогда не видела их, как и ты. Вспомни, тем не менее, Кривой Рог. Там все выходы гематитовых кварцитов обохрены. Покрыты ржавчиной. Здесь же нет ни одного ржавого потека! Я не верю, что это гематит.
- Ну, знаешь ли, там Украина, там тепло, а здесь – Арктика.
- Но кристаллы пирита и тут окисляются, даже анкерит дает ржавые потеки, а вот гематит почему-то не ржавеет.
- Почему же?
- Да потому что не гематит это, а что-то другое!
Я остался при своем мнении, но она не сдавалась. Немного погодя она подошла ко мне с осколком фарфорового изолятора в руках:
- Ты помнишь, какого цвета черту оставляет гематит на фарфоре?
- Конечно. Любой студент знает, что вишнево-красную.
- Вот, посмотри.
Я оторопел. Черта была вовсе не красной, а бархатисто-коричневой... Значит, и вправду не гематит. А что же? Я весьма неплохо знал минералы, и вдруг такой конфуз... Плоские кристаллы с гладкими блестящими гранями. Поперечный скол неровный, без спайности. Сингония тригональная, черта бурая... Ильменит? Но я хорошо помню из курса генетической минералогии, что ильменит – один из немногих явных индикаторов магматического процесса: этот минерал образуется только в магматических породах! Здесь же мы имеем дело с несомненно метаморфогенным минералом. Я так и прокомментировал увиденное: «Если бы я был плохим студентом, я сказал бы, что это ильменит. Но я прекрасно помню, что ильменит бывает только магматогенным. Но похож очень. Проверим. Сделаем химический анализ, снимем рентгенограмму. Разберемся».
Уже через несколько дней после возвращения в Красноярск мы получили рентгенограмму этого минерала: типичный ильменит. Химия подтвердила рентгеновскую диагностику – FeTiO3, почти идеальной чистоты. Почему я так подробно пишу об этом? Во-первых, в итоге вышла в свет статья с первым описанием метаморфогенного ильменита. В очередном издании минералогии Годовикова в главе об ильмените появились такая строка: «Метакристаллы ильменита известны в хлоритовых сланцах (п-ов Таймыр)». Хоть тут и не упомянуты мы с Наташей, но написано, что метаморфогенный ильменит выявлен именно в метаморфических сланцах Таймыра. Это наш ильменит! К тому же, как просто и изящно Наташа опровергла мнение таких авторитетов как шведский академик О. О. Баклунд и профессор М. Г. Равич: она просто сделала то, до чего они не додумались – посмотрела цвет черты этого минерала. И этого оказалось достаточно, чтобы не повторить чужую ошибку! Правда, следует отметить для справедливости, что О. О. Баклунд, определивший этот минерал как гематит ("железную слюдку"), в то время был еще не шведским академиком, а всего лишь "адъюнктом Российской императорской академии", т.е. по нашим понятиям "младшим научным сотрудником", как и Наташа.. Надо ли верить чужим определениям? Надо, конечно, но и проверять их не только надо, но и необходимо, особенно, если они делались просто "на глазок", без доказательств.
И все же за радость открытия нам пришлось заплатить, и цена оказалась немалая. Тот сезон завершился для нас очень и очень непросто. Планировалось, что в конце августа нас заберет из Усть-Таймыра корабль. Наша заявка была принята штабом морских операций в Диксоне. Нас должен был "снять" знаменитый "Георгий Седов" – старенький ледокольный пароход, прославившийся в тридцатые годы трехлетним дрейфом через весь Ледовитый океан от берегов Чукотки до Шпицбергена. Однако 30 августа мы получили по рации уведомление, что из-за тяжелой ледовой обстановки "Седов" зайти в Усь-Таймыр не сможет. Что делать? Оставался самолетный вариант. Но у нас не было ни договора с авиаотрядом, ни денег, чтобы рассчитаться с экспедицией НИИГА, если она вывезет нас в счет своего договора. И все же иного выхода не было. Я сочинил две больших радиограммы: первую – своему начальству в Красноярске с изложением событий и с просьбой о срочном переводе денег в Хатангу, а вторую – начальнику Котуйской экспедиции НИИГА В. Ф. Мотычко, у которого я работал некогда во время своей "кимберлитовой эпопеи", с просьбой о безотлагательной помощи. Я уведомлял его, что выхожу со всеми людьми и снаряжением на мыс Врангеля и прошу вывезти меня оттуда в Хатангу их силами с последующей нашей оплатой. Обе радиограммы ушли. Надо было выбираться самим.
Мы провели последнюю рыбалку и запаслись свежей рыбой, сложив ее в носовой части лодки. По центру разместили свой основной груз и оправились знакомым уже путем на мыс Врангеля. На самом выходе из Таймырской губы я еще тогда, когда улетал В. М. Чайка, заметил невысокий, вросший в землю домик. Какую-то полуземлянку. Она показалась обжитой, но никого поблизости не было видно и мы проплыли в тот раз мимо, не причалив. На это раз рядом с избушкой появился человек. Мы причалили и подошли к нему. Оказалось, что это одинокий охотник-промышленник, поселившийся в этой точке (Мыс графини Остен-Сакен) лет 10 назад, когда полярная станция еще существовала, и вполне активно. Летом он ловил рыбу, зимой промышлял песцов. Он пригласил нас к себе в избушку - попить чайку и погреться. Дома было очень чисто и уютно. Полы выскоблены до блеска. Тепло. Звучала музыка – у него оказался отличный по тем временам транзистор "Спидола". За чаем он рассказал, что живет один, семья у него в Архангельске. Дети большие, уже студенты. Весь заработок он переводит жене и детям, тратя на себя лишь то, что нужно для покупки еды и простейшей одежды. Есть у него самодельная лодка с самым дешевым мотором тех лет – "Стрела", мощностью менее 5 л.с. К чаю он достал вкуснейшего гольца собственной засолки (семужного посола). Был он по национальности коми – Лодыгин Иван Степанович. Родом из Архангельска. На севере работал всю жизнь. Был экспедиционным каюром (погонщиком собак) на Новой Земле. После войны был завхозом Таймырской экспедиции треста Арктикразведка. После ликвидации экспедиции взял расчет и выкупил в Диксонской промохотстанции лицензию "на промысел рыбы и зверя в районе устья Нижней Таймыры от бухты Книпповича на западе до мыса Медвежий яр на востоке. Это больше 50 км морского побережья, ну а вглубь полуострова он имел право "проникать и охотиться" так далеко, как сумеет. По его сведениям, забереги и разводья чистой воды тянулись почти до самого мыса Врангеля, но надо было поторапливаться. Ветер был северный, нагонный, и льды в любое время могли перекрыть чистую воду. Сейчас только что начался отлив, оттянувший льдины от берега. Этим стоило воспользоваться, и мы тронулись дальше.
До "Избушки Лодыгина" мы плыли по Таймырской губе – широкому заливу, служившему непосредственным продолжением реки. Географы и гидрографы называют такие заливы эстуариями. Во время прилива туда устремляется морская вода и залив осолоняется, а при отливе все заполняется пресной (и относительно теплой) речной водой. Поэтому льдов в летнюю пору в Таймырской губе не было и в помине. Трудно было поверить, что пароход ледокольного класса не может "пробиться" к нам. Однако, сразу за мысом Остен-Сакен берег круто уходил влево, к западу. Теплый залив остался позади. Здесь был Ледовитый океан, Карское море, не зря именуемое у полярных мореплавателей ледяным мешком. Уже в метрах в 150-200 от берега видна была кромка хоть и не сплошного, но, как говорят те же гидрографы, "сплоченного" льда. По мере удаления от Таймырской губы ширина полосы чистой воды уменьшалась, а у мыса Врангеля, как сказал нам Лодыгин, она выклинивалась: лед упирался в мыс и дальше стоял сплошняком – “хоть на тракторе поезжай!”. Но нам, слава Богу, и не надо было дальше. Нам бы добраться до Врангеля!
Как назло подступили сумерки. Пошел густой снег, что еще больше ухудшило видимость. Мы причалили, подтянули лодку, обмотали "швартовочным концом" большой валун и пошли ночевать в пустующий домик на мысу Врангеля. По словам все того же Лодыгина домик этот вполне пригоден для жилья: крыша не протекает, стены не продуваются, печка исправная, дров много - берег изобилует плавником, да к тому же там стоит десятка два бочек с соляркой, которую тоже можно использовать для отопления.
Через пару часов, когда уже совсем стемнело, мы добрались до цели. Домик и вправду был достаточно ухожен. Видно было, что его периодически протапливали: не было запаха застарелой сырости. У окна находился прибитый к стене стол, и я сразу же подумал, что на него удобно будет поставить нашу рацию. На столе стоял заправленный керосиновый фонарь, который мы тут же зажгли. Вдоль стен тянулись двухярусные нары, на которых свободно могло разместиться человек десять, на них валялись пожелтевшие газеты пятилетней давности. Мы протопили печь, напились чаю, взгромоздились на верхние нары, где было заметно теплее, и уснули.
С рассветом мы подкрепились и быстренько ушли обратно. Лодка стояла на месте, но полоса чистой воды стала уже, она нигде не превышала ста метров. Наша лодка неторопливо шла вдоль берега, огибая единичные льдины. Настроение наше было бодрым. Все складывалось не так уж плохо: до мыса Врангеля меньше десяти километров – это нашему "корвету" меньше двух часов хода. Дойдем, разгрузимся, поставим рацию, свяжемся с Хатангой, закажем самолет и будем ждать его в тепле и сытости. Сытую жизнь нам гарантировала рыба, добытая перед отъездом из Усть-Таймыра. Ну и не все продукты мы успели "подчистить", так что доживем!
За этими думами я не сразу заметил, что полоса чистой воды отошла от берега. Картина существенно изменилась: у берега был "сплошной лед", потом чистая вода, а дальше на сколько глаз хватало тянулся массив морского льда. Я посмотрел в бинокль: полоса чистой воды упиралась в невысокий скалистый мыс, за которым начиналась галечная коса – наш будущий "аэродром". Плыть осталось километра три. И тут моя душа покатилась куда-то в пятки. Наша чистая полынья стала неумолимо сокращаться. Поле морского льда грозно приближалось. Начался прилив. Если нас зажмет между береговым льдом и наступающим ледяным полем, нашу лодчонку льды и не почувствуют. Раздавят ее неминуемо. Пока не поздно, надо удирать из этой ловушки. Я развернул лодку на обратный курс и до предела вытянул ручку газа. Лучше бы я этого не делал! Мотор взревел, а мы остановились. Срезало шпонку винта. Конечно, были запасные. Я никогда не вытаскивал двигатель так быстро. Каких-то пять минут, и все было исправлено. Но этих пяти минут хватило, чтобы мышеловка захлопнулась: впереди по курсу льды сомкнулись. Мы оказались в изолированной полынье, которая становилась все уже. Приближавшаяся опасность заставила мозг работать с предельной скоростью. Я заметил, что береговой лед не такой уж сплоченный: в нем есть сеть узких разводьев, разделяющих его на отдельные льдины. Одно из них было достаточно широким, чтобы лодка могла туда протиснуться. Я показал на эту полынью рукой. Объяснять ничего не понадобилось – меня сразу поняли, мы стали лихорадочно грести, чтобы успеть забиться туда, до того как морской лед настигнет нас. Успели. Иначе вы бы этого не читали – некому было бы написать. Мы успели вползти в эту щель метров на 25-30, когда береговой и морской лед сомкнулись. На наших глазах льдина, за которую мы спрятались, стала дробиться под напором навалившегося морского льда. Обломки лезли друг на друга, формируя гряду торосов. Вал обломков подступает к нам все ближе и ближе. Мы смотрим на это со страхом – да нет, скорее уж с ужасом: вот сейчас он дойдет до нас и наша лодка превратится в щепы! Но надежда все-таки жила в наших душах. И не зря. Гряда торосов не дошла до нас метров десять. Грохот ломающегося льда прекратился. Наступила полнейшая тишина. До звона в ушах.
У нас не было сил радоваться. Крупные льдины плавали в ледяном крошеве. До берега было метров сто. Пешком по льду не пройдешь: полосы ледяной каши слишком широки, их не перепрыгнешь, а идти по ним невозможно – утонешь. Что делать? Я перелез через борт и ступил на остатки той льдины, что защитила нас, приняв напор морского льда на себя. Лед был достаточно крепок и держал меня. До противоположной целой льдины было чуть больше метра. Я попросил багор, уперся им в другую сторону трещины и навалился на багор всей своей массой. Ура! Льдины медленно, но неумолимо расходились. Между ними обозначилась почти чистая вода, и наша команда втиснула лодку в эту щель. Я перебрался на другую льдину, нашел очередное потенциальное разводье и повторил процедуру. Мы получили возможность продвинуться еще на несколько метров. Дальше опять, опять, опять... Пусть медленно, но берег все же приближался. Но подступившее успокоение опять оказалось преждевременным. При проталкивании лодки в очередную щель, уставшая Аля потеряла равновесие и перевалилась через борт лодки, как раз туда, где вода была чиста ото льда... Я видел, как она падает, как в замедленном кино, и ничем не мог помочь – я стоял на льдине достаточно далеко от лодки, выбирая путь для очередного маневра. Я смог лишь закричать истошным голосом: "Аля, держись!" Услышав мой вопль, Наташа обернулась в Алину сторону и увидела, что та уже почти вся за бортом. Наташа одна рывком перебросилась к другому борту лодки и успела ухватить Алю мертвой хваткой за ее меховые штаны. Коля Чугунов оказался в этой точке чуть позже, но тоже вцепился во что-то. Вдвоем они втащили Алю обратно в лодку. Она была мокрой от головы до пояса: она же "нырнула" в морскую воду, и сухими у нее остались только ноги.
Мокрый человек. Идет снег. Градусов десять мороза... Тут уж ни о чем больше и думать было нельзя. Я подбежал к лодке, влез в нее и лихорадочно стал расшвыривать груз: вот то, что я искал – рваная палатка, отложенная на списание. На лед ее! Срочно. Туда же полетела канистра с бензином.
- Аля! Где твой рюкзак – доставай сухую одежду, переодевайся!
Она быстро нашла рюкзак, но все в нем промокло и смерзлось. Учил же я ее, как надо паковать личные вещи, работая на воде! Ругать? Что толку – некогда! Ищу свой рюкзак. У меня все уложено в плотный полиэтиленовый мешок, а потому все сухое. Свитер, рейтузы, какая-то рубашка, штаны – все это летит на льдину. Выпрыгиваю из лодки сам, открываю канистру, поливаю бензином рванье, бросаю спичку – горит!
- Аля, переодевайся немедленно!
- Так я же голая буду!
- Что я, голых девок не видел, что ли! Подумаешь голая. Голая, но не мертвая. Быстро переодевайся!
Переоделась. После этого мы вернулись к главной задаче – как выйти на берег? Что ж, не может все время не везти. Соседняя льдина была настолько толстой, что плотно лежала основанием на морском дне. А дальше путь до берега был уже прост. Мы стали таскать груз на себе. Когда все, включая и наши летние каменные сборы, было на берегу, мы взяли еду, что посытнее – консервы, сгущенку, взяли рацию и пошли в свой (уже свой!) домик.
Я уж не помню, как мы с Колей натягивали антенну, пока женщины готовили ужин. Стемнело. Сколько же времени? Первый час ночи. Начались новые сутки – 9 сентября. Наташин день рождения. Ей сегодня 32 года. В рюкзаке у нее традиционная "заначка" к такому дню – бутылка французского коньяка. На сей раз неполная. Поскольку полкружки она заставила выпить Алю, когда та переодевалась. Но бутылка-то большая (0,7 л), а нас всего четверо. Так что нам вполне хватило. Выпили мы и за день рождения, и за второе рождение – за благополучное завершение сегодняшней ледовой эпопеи. Обменялись первыми впечатлениями. Оказывается, одна Аля так и не осознала меру опасности того, что произошло. Остальные – я, Наташа, Коля Чугунов, сознавали, что мы погибаем, но из последних сил сопротивлялись этому. Вспомнили мы с Наташей и то, как чуть не замерзли в пургу у Эклипса в ночь на 9 сентября... И приняли важное конкретное решение: считать впредь какие-либо перемещения в этот день недопустимыми. День рождения – он на то дан, чтобы праздновать. Вот нас и наказывает судьба за то, что мы вместо праздника черт те что вытворяем. Больше не будем! С этим мудрым решением мы улеглись спать...
Очередной день начался с сеанса радиосвязи. Как это ни странно, Хатанга нас услышала. Я передал Сане Малышеву, что сидим мы на мысу Врангеля, сидим в тепле, но продукты на исходе, надежды на пароход нет никакой, и вывезти нас могут только они. А дальше началась утомительная черная работа. До места, где мы разгрузились, было почти два километра. У нас было пол тонны груза. Все это надо было перетащить. Мы с Колей могли нести килограммов по 30, девчонки – по 10-15... Таким образом, за один рейс мы забирали сто килограммов. Но каждый новый рейс давался нам все тяжелее. После второго рейса мы исключили женщин из этих походов: пусть готовят еду и обустраивают дом. Лучше мы с Колей лишний раз сходим.
К исходу второго дня все было на месте. Подошла пора провести инвентаризацию наших пищевых запасов... Пока шла переноска груза, я не вводил никаких ограничений. Что же мы имеем теперь? Вот у меня в руках полевой дневник того года, где все записано с документальной точностью:
Масло сливочное 200 г
Масло растительное 0,3 бутылки ( 150 г)
Сахар 1,2 пачки (600 г)
Чай 2 пачки (100 г)
Крупы разные:
три мешочка по 300-400 г 1 кг
Мука - совсем чуть-чуть 200 г
Молоко сгущенное 1 банка (400 г)
Консервы мясные 2 банки (700 г)
Борщ консервированный 1 банка (0,5 л)
Рассольник консервированный 1 банка (0,5 л)
Галеты "поход" 2 пачки (500 г)
И все. А нас, как-никак, 4 человека. Мы все это съели бы, не заметив, за 2-3 дня. Сахар мы расходовали обычно по пачке в день, а чай иногда и по две пачки. Очень плохо было с жирами и консервами. Да и круп – не густо. Было у нас много соли и рыба. Увы – первая же попытка сварить рыбу показала, что это невозможно: от рыбы немыслимо воняло бензином. Оказывается, в суматохе начальной стадии избавления из ледового плена я не прикрыл краник бачка подвесного мотора, и весь бензин оттуда медленно вылился в лодку, на дне которой лежала рыба. За те долгие часы, что мы пробивались к берегу, рыба пропиталась бензином насквозь. Оказалось, что ее невозможно ни отмыть, ни вымочить... Это было очень плохо, но я надеялся на охоту: убью одного оленя, и все будет отлично!
На следующий день сеанс связи не состоялся – непрохождение. Осенью в высоких широтах это частое явление. Все попили жиденького чайку и расползлись по спальным мешкам, экономя силы, а я взял карабин и пошел решать продовольственную проблему – искать оленей. Увы, я не увидел даже их следов. Тундру только что укрыл свежий снег, и олени ушли южнее, где пастбища еще были чистыми. И вернутся они на морское побережье только следующим летом, когда их пригонит сюда гнус – оводы, комары и прочая кусачая нечисть. Сейчас их здесь ничто не держало. Началась обычная осенняя миграция на юг, к границе тундры с тайгой. Положение становилось катастрофическим!
Утром мы решили варить только жиденькие супчики. Оставалось надеяться лишь на то, что нас вывезут скоро. Но когда? Я так и не имел ответа от руководства Хатангской экспедиции НИИГА с подтверждением их согласия помочь нам, как и вестей от нашей дирекции о переводе в Хатангский аэропорт денег на наш вывоз. Непрохождение было стойким и затяжным. Я слышал в эфире признаки работы станций, в лучшем случае различал слабое попискивание морзянки. К сожалению, хотя сам я сносно передавал ключом, но разбирать морзянку на слух почти не мог. Обычно меня выручало то, что базовая рация была раз в 10 мощнее моей, и если на базе могли принимать мою работу ключом, то при том же уровне прохождения радиоволн до меня доходил достаточно сильный сигнал, чтобы я принимал их микрофонную работу. Сейчас об этом нечего было и мечтать. Я слышал "комариный писк", разбирал узор точек и тире, обозначавший позывные Хатанги, но никакого радиотелефонного ответа на мои мольбы о связи не было. Скорее всего, меня Хатанга не слышала!
Вдоль стены нашего домика под самой крышей висели скрюченные и позеленевшие куски оленьего мяса. Лодыгин подвяливал его в качестве привады для песцов. Он сказал нам, когда мы у него гостили, что в случае чего – это мясо можно есть. Не вкусно, но съедобно! Мы попробовали. "Не вкусно" – это не те слова! От него за метр разило тухлятиной. И все же есть хотелось! Я попробовал применить такую технологию. Мы варили это мясо вечером: кипятили его часа два в открытой кастрюле, чтобы основная вонь рассеялась с паром. Потом выносили кастрюлю с этим варевом в сени и оставляли открытой до утра. Утром кипятили его снова. А потом ели. Коля Чугунов так и не смог есть это мясо: он год назад перенес операцию кишечника, и для него такая еда была просто смертельна. Однако он приспособился к иному: он смог есть нашу провонявшую бензином рыбу. После еды Коля, говорил, правда, что чувствует себя "как живая бензоколонка":
- Сейчас бы закурить – ох и рвануло бы!
Аля очень скоро приспособилась есть и тухлое мясо, и бензиновую рыбу. Я рыбу есть не мог, но тухлятины съедал граммов по 200 в день. Хуже всего было Наташе: от мяса ее в первый же день вырвало, на бензиновую рыбу она и смотреть не могла, поэтому для нее наступил полноценный голод.
Угнетала и полная неизвестность. Я был уверен, что нас не бросят, но все же... И вот на шестой день нашего сидения связь наконец-то прорезалась. Я тут же "отстучал" ключом послание, начинавшиеся с грифа "ХХХ" – три икса, что равносильно сигналу "SOS", но не на международном, а на внутрисоюзном уровне. Саня дал подтверждение в приеме. И тут связь опять стала портиться: сигнал слабел. Но неожиданно на той же частоте я услышал адресованный мне вызов другой, более сильной станции, позывные которой мне были знакомы: "РКИТ" – позывной таймырской экспедиции, который был когда-то у нашей Бирулинской группы! Я откликнулся. РКИТ перешел на микрофонную работу:
- Привет, старому полярному волку, то есть Льву. Ты что же вздумал голодать и морить голодом своих женщин? Не вешай носа. Я нахожусь в горах Бырранга на реке Фадью Куда, это база группы Погребицкого. Мы все болеем за тебя. Не унывайте. Я ближе к вам, чем к Хатанге, я вас все время слышу. С этого дня я регулярно буду вашим ретранслятором: буду передавать все ваши сообщения в Хатангу, а сообщения из Хатанги буду передавать вам.
= Кирилл –
Господи, это же Кирилл Головенок, таймырский радист, с которым я работал в одной экспедиции в свой первый Таймырский сезон. К тому же Кирилл был братом моего однокурсника, специалиста по литологии докембрия Виктора Головенка. Конечно, эта радиограмма не добавила нам еды, но она вселила в нас бодрость и укрепила надежду!