Августа 1961 г.

Нач. отряда Махлаев Л.В.

Котуйская экспедиция НИИГА.

промывальщик Чугунов Н.М.,

Этот столб он не поленился оттащить на гору и врыл в центре нашей плешины. Трубка обрела законное имя. Вечером начальство пыталось решить сложную проблему – выяснить подробности, не нарушая незыблемого принципа секретности: «А каковы размеры найденного? А вы уверены, что нашли то, что искали?». Вертолетов в те времена было мало – на всю Хатангу один, и организовать рейс к нам, тем более внеплановый, было не так-то просто. Чтобы не терять времени, мы приступили к глазомерному составлению плана трубки: разбили по наибольшему диаметру плешины «магистральный ход», через каждые 20 метров поставили на нем колышки (нулевые пикеты), а от них провешили перпендикулярно магистрали профили с выходом в окружающие доломитовые развалы. Когда сеть была готова, мы с Ниной Володкевич (моим коллектором) начали дотошное «исхаживание»: наблюдения по каждому профилю с четкими записями в дневнике, сбор всех камушков, отбор металлометрических проб и тщательные зарисовки всего увиденного на миллиметровке. Чтобы не тратить времени и сил на каждодневный подъем и спуск, мы поставили в центре трубки крохотную палатку-памирку. Ночью мы согревали ее своим теплом, уторм наскоро готовили на примусе еду (воду брали из луж между камнями), завтракали – и уходили на профили. Погода испортилась: до костей продувал ледяной ветер, порой сыпал мелкий колючий снег. Согревались горячим чаем из термоса, но это тепло было недолгим. Ветер быстро выдувал все, и появлялось непреодолимое желание немедленно бежать в туалет. А вокруг плоскотина, и ни кустика! Пришлось сговариваться:

- Нинок, отвернись, я сбегаю!

- Ой, Лев Васильевич! Я тоже. Не смотрите в мою сторону!

Вначале мы разбегались довольно далеко, но повторялось это все чаще, и в конце концов мы стали расходиться метров на десять, а то и меньше. Во всяком случае, каждый из нас прекрасно слышал «журчание струи», выдаваемой иззябшим коллегой. А ночами мы спали, крепко обнявшись для тепла, не помышляя о греховном, как праведники: все силы были отняты дневной работой, да и еды-то было по минимуму. К тому же совместные дневные мучения мешали нам видеть друг в друге «существа разного пола» – мы были коллегами, честными товарищами по нелегкой работе, но никак не кандидатами в любовники, хотя Нина и вправду была обаятельна, это я и сейчас, 50 лет спустя, утверждаю со всей категоричностью!

Наше вторжение на водораздельную тундру не осталось незамеченным. Сначала в нашу палатку забрался крохотный зайчонок, искавший защиты от непогоды и нашедший почти материнскую ласку Нининых ладошек. Меньше повезло старому голодному волку с пустым желудком и стершимися зубами. Может, он и не собирался нас есть, когда подошел к палатке, а удовлетворился бы остатками нашего ужина. Но я не стал выяснять его намерений и застрелил беднягу.

К исходу третьего дня план был готов. Мы установили, что трубка имеет форму восьмерки, т.е., скорее всего, это две соприкасающиеся диатремы. От них отходят две узкие полосы голубой глины, трассирующие, видимо, кимберлитовые дайки. Выяснилось также, что трубка рвет дайки долеритов, но сама сечется шонкинит-порфирами. Это четко определило ее возраст: пост-трапповый, но «дощелочной» – конец раннего триаса. Нами были закартированы гигантские ксенолиты доломитов: типичные «плавающие рифы». Самое удивительное, что последующая магнитная съемка, проведенная по тем же профилям, почти не изменила нашей рисовки. Разве что более четко выявилась граница предполагавшихся нами обособленных диатрем, поскольку они, как выяснилось, обладали, к тому же, резко разной магнитностью..

 

Дальше все шло как по нотам. Только мы закончили составление плана трубки, как прилетел вертолет. Привез ломы, лопаты, взрывчатку, детонаторы, бикфордов шнур, двух геофизиков с магнитометром и минералога Л. М. Дахия, подружку той самой Марины Ильиничны, которая устроила всю эту заварушку. С Линой Моисеевной я был отлично знаком, поскольку мы вместе с ней работали два сезона на Таймыре, в Бирулях. Привезла она с собой полевую минилабораторию – микроскоп, бинокуляр, набор высокопреломляющих жидкостей для определения показателя преломления гранатовых зерен и мощные аккумуляторы для осветителя. Первый же вопрос: «Кто определял у вас пиропы? У вас ведь нет минералога. Промывальщик? Ну, представляю, что он там наопределял!». Надо было видеть ее лицо, когда она убедилась с помощью точнейших методов, что все минералы, которые Коля (буквально «на глазок») определил как пиропы, и в самом деле оказались таковыми! Единственное, что утешило Линино профессиональное самолюбие, это выявление в шлихах еще одной разновидности пиропа – оранжевой, цвета спелой рябины. Эти зерна Коля считал просто гранатами, и к пиропам не относил. Но этот факт погоды не делал: это были чисто минералогические нюансы.

Не было у нас и взрывника. Экспедиционный взрывник в то время чем-то отравился и лежал в Хатангской больнице. Однако все необходимое снаряжение и взрывчатка с детонаторами были доставлены. Я вспомнил, как все это делал в Бирулях Коля Шануренко, и решил «палить шпуры» сам. Не скажу, чтоб это получалось у меня безупречно, но никого я не покалечил, да и сам цел остался. Поразило меня одно странное событие – через некоторое время после первых взрывов, откуда-то прилетели два громадных чернущих в`орона, которые стали внимательно осматривать образовавшиеся от взрывов воронки… Мы не сразу поняли, но они явно искали… трупы! Пришлось поверить, что в`ороны живут 300 лет (во всяком случае, – за сотню). Наверное, они видели в своей прошлой жизни войну, а может и не одну. И помнили, что взрывы часто сопряжены с трупами, а трупы для них – лучшая еда. Дня три они не давали нам покоя, подлетая на каждый взрыв. Однако, в конце концов, им это надоело – взрывы гремели, а еды все не было, и они исчезли так же внезапно, как появились, улетев в другое место. Может, во Вьетнам, или в Эфиопию, или еще куда-нибудь, где шла война. И где взрывы были “правильными”, потому что после них появлялись трупы.

С помощью взрывчатки мы легко прошли мерзлую голубую глину – типичную “блю граунд” южноафриканских трубок, и на глубине около трех метров вошли в разборный глыбовый элювий кимберлитов, набрав вдоволь материала для всякого рода лабораторных исследований. Сезон кончался. Обработка металлометрических проб показала, что кимберлиты и их элювий характеризуются повышенными содержаниями хрома, кобальта, никеля, титана и стронция. В шлихах из элювия был найден и кристаллик алмаза – правильный октаэдр с ребром около 0,2 мм. Спустя несколько лет образцы кимберлитов нашей трубки были направлены в лабораторию в Киеве, где методом растворения было установлено, что мелких алмазов в них содержится достаточно много: содержание на грани промышленного. О содержании крупных алмазов по пробе такого малого объема судить вообще невозможно.

Кончились обычные для начала августа холода. Наступила золотая осень. Мы организовали спецрейс АН-2 на Хатангу с "аэродрома" вблизи трубки, оборудованного нами на плоском уступе западного склона горы Далбыха, бронированном пластом окремнелых кындынских доломитов, отправив этим бортом минералогов и геофизиков, подтвердивших своими весомыми аргументами достоверность нашего открытия. Я получил причитающиеся похвалы и поздравления от руководства экспедиции и даже от дирекции института, но сезон еще продолжался: оставались недоснятые площади в пределах нашего планшета, и моя группа вновь включилась в съемку, продвигаясь от Далбыхи через весь лист к его восточной рамке, к долине Котуя. Мы шли по левому склону широкой и открытой долины реки Крестях. Пора была чудесная: комары пропали, мошки на безлесных пространствах и прежде не было. Солнце стало ласковым, но не жарким, а тайга выглядела как ухоженный парк в английском стиле: отдельные куртины не густо растущих лиственниц, и почти полное отсутствие кустарникового подлеска между ними. Ходить было легко и приятно. Одним из маршрутов мы подсекли выявленное Ниной Суриной в начале сезона Крестяхское жильное поле - удивительную полосу шириной полтора-два километра, протягивавшуюся, как оказалось, почти через весь лист: от Маймеча-Котуйского водораздела до долины Котуя. В пределах этой полосы прослеживались многочисленные параллельно ориентированные дайки щелочных базальтоидов мощностью от одного до пяти метров. Они были так многочисленны, что расстояние между ними редко достигало двадцати метров. На аэрофотоснимке эта полоса выглядела так, словно кто-то провел по негативу проволочной щеткой, сформировав густую сеть параллельных царапин на эмульсии, которые преобразовались в черные штрихи на отпечатке.

На местности все это тоже выглядело довольно необычно: водораздельное плато сплошь покрыто мелкоглыбовым или щебенчатым элювием светлых и весьма прочных кындынских доломитов. Дайки сложены куда менее стойкими породами, рассыпавшимися в мелкую дресву, либо даже обохренную глинистую массу. Формирование над дайками почвенного материала изобилующего, к тому же, унаследованными от выветривающихся магматитов ценными микроэлементами, благоприятствовало развитию растительности. Поэтому вдоль даек густо растет лиственница с обильным ягодным (жимолость, красная смородина) либо ольховым подлеском. Все это удивительно похоже на искусственные лесопосадки. Собственно, именно обилие растительности (по контрасту с абсолютно голой "кындынкой") делало эти дайки так четко выраженными на аэрофотоснимках.

К концу сентября мы вышли туда, где проходила наша весновка. Могучий и стремительный Котуй прорезал в этом месте мощный долеритовый силл, формировавший почти отвесные трехсотметровые обрывы в левом борту долины и грозный порог Улахан-Уоран, преграждавший эту могучую реку. Улахан Уоран, собственно, и означает по-якутски "Большой порог". До Улахан-Уорана по Котую могли подниматься плоскодонные "колесники", а в большую воду туда доходили даже килевые мореходные суда с осадкой более пяти метров, – например, гидрографическое судно "Лаг", приписанное к Хатинской Гидробазе. Выше порога не могли подниматься даже катера, поэтому на многих картах эта точка отмечалась значком, символизировавшим точку "начала судоходства" на Котуе. Порог был впечатляющим. Река ревела, покрытая сплошными бурунами, цепочка скал преграждала русло, а ниже порога, прямо под этими скалами, в тихих глубочайших заводях водились громадные таймени, пожиравшие все, что выносили из порога струи воды: ошалевшую рыбу, калеченых гусей, уток и даже зазевавшихся оленей. Мы ловили этих тайменей весьма примитивной, но вполне надежной снастью. В алюминиевой ложке пробивали гвоздем две дыры - одну в ручке, а другую в конце ложки. Отверстие в ручке делали побольше, и в него продевали плетеный капроновый трехмиллиметровый шнур, длиной метров 20-25. В меньшее отверстие продевалась толстая капроновая жилка (1-2 мм), к которой крепился мощный рыболовный крючок-тройник. На крючок насаживалась рыбья или птичья голова, либо кусок мяса, либо, наконец, просто красная тряпка. Такая снасть именовалась закидушкой.

Один конец шнура обматывался вокруг ладони, затем собирался петлями, подобно лассо или аркану. Ложку раскручивали над головой и забрасывали метров на 15-20 (как удастся) в воду. Потом шнур быстро выбирали руками, чтобы ложка с крючком и наживкой плыла, а не тонула. Несколько забросов – и крючок обязательно хватал полуторапудовый громада-таймень. Вытянуть его на берег было невозможно, поэтому на рыбалку всегда ходили вдвоем: один ловил рыбу на закидушку и подтягивал ее к берегу, а другой (обычно это был я) стоял наготове с мелкашкой и стрелял речному чудищу между глаз, как только его голова показывалась из воды.

Кстати, из тайменьей головы мы обычно варили уху, но голова была так велика, что засунуть ее в ведро можно было, лишь разрубив на части. Зато, если готовая уха оставалась в ведре на ночь, она превращалась к утру в заливное. Что же до тайменьего мяса, то мы его жарили крупными ломтями. Одной рыбины хватало группе из 10-12 человек на очень сытный ужин и не менее сытный завтрак, а то и вообще на пару дней.

Вообще таймени в определенных местах бывают, как говорят, "мерными", то есть примерно одинаковыми. Объясняется это просто. Таймени не только прожорливые хищники, но, к тому же, и каннибалы. Собрат для него – это, прежде всего, конкурент, а потому собрата надо съесть в первую очередь! Вот таймени и пожирают всех, кто меньше ростом. Небольшие таймени могут выжить лишь в том случае, если они удерут в пустующую реку, где еще не обосновались гиганты, и дадут начало новой популяции. Там они будут постепенно набирать рост и вес, поедая тамошнюю мелочь. Поэтому в зоне "взаимной досягаемости" живут примерно равновеликие особи, которые сожрать друг друга не в состоянии. Вот на Улахан-Уоране "стояли" таймени весом 20-25 кг, изредка даже чуть больше.

Экипаж, обслуживавший нас, планомерно выполнял свою работу. Сначала были вывезены самые удаленные партии, а мы были самыми близкими, потому наша очередь подошла последней. В конце концов в Хатанге собрались все. Прошла предварительная приемка полевых материалов, мы уже мечтали о скором возвращении домой. Однако, весьма неожиданно сезон завершился отнюдь не на мажорной ноте. В первый же вечер после нашей встречи в Хатанге, Наташа, работавшая в соседней партии, начальником которой был основательный и флегматичный двухметровый гигант В. П. Софронов, сказала мне, что у них произошла скандальная история. Техник-радиометрист, ходивший в маршруты с весьма авторитетным геологом, барски вальяжным и высокомерным А. Н. Воронковым, упорно пробивавшимся в научную элиту, а потому часто выступавшим на всяких научных собраниях с вполне весомыми репликами, вдруг заявил, что этот "гигант мысли и надежда российской геологии" большую часть своих маршрутов не выполнял! Они вдвоем уходили километра на три от лагеря и укрывались в укромном уголке. Альберт Николаевич писал в дневнике более или менее правдоподобную геологическую обстановку, брал образцы из глыб в ближайшем ручье, а потом с утомленным видом рассказывал за вечерним чаем о том, что он якобы видел в маршруте. Радиометриста больше всего злило, что на этих тайных "лежках" их нещадно донимали комары: Воронков категорически запрещал разводить даже крохотные дымокурчики: вдруг кто-нибудь увидит дым и обнаружит их!

Вечером начальников и главных геологов всех четырех партий пригласил к себе начальник экспедиции. Он сказал, что получил от радиометриста официальную докладную о липовых маршрутах Воронкова. Ситуация складывается крайне скверная. Если признать маршруты Воронкова несостоявшимися, то в пределах отснятой площадки появятся "дыры", и лист не может быть принят. Институт сдает в год четыре листа. Значит, 25% объема финансирования "зависают", не обеспеченные итоговой продукцией. Что делать? Как спасать лист? А может, его и не надо спасать? Может все это клевета, и Альберт Николаевич честно выполнял свои обязанности?

Мы практически единодушно пришли к решению, что исходить надо из худшего. По инструкции начальник обязан организовать в таком случае пару контрольных маршрутов, которые надлежит пройти с точным наложением на маршрут Воронкова, имея на руках его полевые дневники, сверяя записи в дневниках с наблюдаемой геологической обстановкой. Если записи будут соответствовать реальности, докладную следует считать ложным доносом, если же нет... Так вот, на случай, если все это окажется правдой, надо срочно пройти серию маршрутов там, где на карте были, в основном, маршруты Воронкова: мы должны были переснять этот участок. В конце концов, для выполнения контрольных маршрутов, нужно забросить их исполнителей на АН-2. Но этот же самолет вполне может взять тем же рейсом еще восемь человек. Это четыре маршрутных пары. За два дня 8 маршрутов, да плюс два контрольных маршрута, так что всего новых кондиционных маршрутов будет десять!

На другой день мы вылетели. Надо ли говорить, как был изумлен наш пилот Лева Ляхов: он только что с трудом собрал всех в Хатангу, и вдруг опять надо вывозить людей в поле. Он отказался выполнять такое задание. Пришлось посвятить его в наши дрязги. Словом, нас вернули в тайгу. Контрольный маршрут должен по правилам выполнять начальник партии в паре с кем-либо из специалистов, назначенных руководством экспедиции. Выбор пал на меня. Первый же день подтвердил худшее: не совпало с реальностью не только геологическое описание, но и вся обстановка. Воронков умудрился "не заметить" скальный уступ высотой около десяти метров и протяженностью более двухсот метров! В дневнике в описании этой точки сказано: "Задерновано. Скальные выходы отсутствуют". Туфта оказалась очевидной.

Через неделю мы, "залатав дыры в сети маршрутов", вернулись в Хатангу. Воронкова, к счастью для него, заблаговременно отослали в Питер, а то быть бы ему битым! Это уж точно. А так, – мы совместно с В. П. Софроновым написали заключение, не оставлявшее сомнений в подлоге. Воронков был уволен. Странно, но у него хватило наглости обжаловать увольнение в судебном порядке, ссылаясь на то, что он не имел ранее ни одного взыскания. Я был направлен в суд в качестве общественного обвинителя. В порядке надзора заседание посетил районный прокурор, он рекомендовал суду удовлетворить иск Воронкова, признать его увольнение незаконным, поскольку ранее взысканий у него и в самом деле не было. Однако затем, после восстановления на работе, предлагалось возбудить против него уголовное дело о подлоге: внесении фиктивных записей в полевой дневник и геологическую карту. По статье о подлоге допускалось лишение свободы до 5 лет. К тому же прокурор предлагал дирекции института взыскать с Воронкова стоимость затрат на выполнение контрольных мероприятий и проведение дополнительных маршрутов: сумму двух спецрейсов АН-2 и недельную зарплату десяти ведущих специалистов.

Суд пожалел Воронкова: в иске о восстановлении на работе ему отказали, но зато и уголовного дела возбуждать не стали.

 

Поскольку трубки нигде в мире не встречаются поодиночке, встал вопрос о поисках новых тел. В сезоне 1962 года мы нашли несколько новых трубок и более десятка кимберлитовых даек. Открытие новой кимберлитовой провинции стало фактом, что и было закреплено краткой статьей в Докладах Академии наук и более обстоятельной публикацией в Геологии и геофизике.

 

Итак, открыта новая кимберлитовая провинция, новый потенциально-алмазоносный район. Но чья же это заслуга? Молодого В. С. Соболева – автора смелого прогноза тридцатых годов? Или геологов «Арктикразведки», которые нашли первые алмазы в котуйском аллювии? А может, виновник открытия М. И. Хотина, определившая пиропы в далбыхских шлихах, и опубликовавшая статью о том, что источником этих пиропов должна быть расположенная где-то поблизости кимберлитовая трубка? А может, это Коля Чугунов, нащупавший пироповую дорожку к первой трубке? Или это все-таки я, поскольку я эту трубку первым увидел, закартировал и профессионально описал, определив слагающую ее породу именно как кимберлит? Я думаю, что открыватели котуйской алмазоносной провинции – все мы. Каждый в той или иной мере. Моя заслуга в том, что я поверил своим предшественникам и проявил достаточно упорства, чтобы довести дело до конца. Конечно, мне очень повезло. Повезло, что рядом оказался Коля Чугунов. Повезло с погодой: дожди шли, когда надо, и где надо. Но удача всегда идет к настойчивому, а в тот раз настойчивым был я.

 

ПОСЛЕДНИЙ ГОД В НИИГА

Судебный процесс над А. Н. Воронковым был важным, но отнюдь не самым главным событием наступившей осени. Главным было все же признание открытия мною кимберлитовой трубки. Вообще-то, за 10 лет, прошедших после открытия Зарницы, трубок в стране было найдено свыше сотни. Более того – было выявлено три кимберлитовых поля: Мархинское, Алакит-Далдынское и Оленекское. Так что само по себе открытие новой трубки было бы событием совершенно рядовым, если бы не одно обстоятельство – это была первая трубка, расположенная за пределами Якутии, на весьма приличном удалении от известных к тому времени кимберлитовых полей. Поскольку трубки никогда не встречаются поодиночке, то, несомненно, речь шла об открытии нового поля, а скорее всего – новой кимберлитовой провинции, второй в нашей стране после Якутской! Об этом единодушно говорили все, выступавшие на приемке полевых материалов. Моя находка была воспринята как событие весьма достойное, а потому, в полном соответствии с традициями НИИГА мне было предложено подготовить обоснование к постановке новых тематических работ: "Кимберлиты Маймеча-Котуйской провинции". В довершение я был награжден почетной грамотой института, в которой было написано, что награжден я не за что-нибудь, а именно "За открытие в СССР новой кимберлитовой провинции". Я и сейчас считаю эту грамоту самой ценной наградой, полученной мною за не такую уж короткую жизнь.

Обоснование постановки темы не отняло много времени. Мы с Ниной Суриной перелопатили материалы институтского архива по Маймеча-Котуйскому региону, вынесли на карту все точки находок алмазов, шлиховые ореолы рассеяния пиропа, все подозрительные магнитные аномалии. Определился и состав группы. Помимо меня и Нины Петровны в нее вошел геофизик Н. В. Волков, выполнивший минувшей осенью первые магнитные исследования на нашей трубке, и до того проработавший ряд лет в Котуйской экспедиции. Шлиховиком-промывальщиком я без колебаний взял, конечно же, Колю Чугунова. Наконец, главное: нам дали почти новый вездеход ГАЗ-47 и опытного водителя Юру Трифонова.

Параллельно завершались работы над отчетом по прошлому сезону, а также готовились первые публикации. Почти все коллеги полагали, что уж теперь-то я покончу с гранитами и всецело отдамся кимберлитовой проблеме. Однако сам я так не считал. Я твердо решил, что кимберлиты – лишь временная полоса в моей жизни. Раз уж так вышло, что именно мне довелось открыть их, то надо довести дело до такого уровня, чтобы дальше все могло благополучно идти и без моего участия, а самому возвращаться к любимым гранитам. К тому же надо мной все острее нависала проблема жилья. Сын подрастал. Еще пара лет, и ему надо идти в школу. А куда? Мы живем то здесь, то там – где удастся снять комнату... Так что же, при каждой смене жилья ему придется менять школу? Родители настойчиво прелагали отдать Мишу в школу у них в Кривом Роге, но это значило окончательно потерять парня в качестве своего сына. Он и так больше половины времени проводил без нас: то у одной бабушки, то у другой... Мы с Наташей все больше становились каким-то преходящим, почти эфемерным фактором в его жизни. Я разослал по многим геологическим центрам нашей страны письма с предложением своих услуг. Главными условиями я выдвигал предоставление мне жилья и возможности заниматься гранитами и докембрием. В январе 1962 года на одно из этих писем пришел ответ. Заведующий Красноярской комплексной лабораторией Новосибирского академического Института геологии и геофизики И. В. Лучицкий написал мне, что молодые и грамотные специалисты моего профиля им нужны, что гранитов в Красноярском крае более чем достаточно, а главное – в 1962 они завершают строительство жилого дома, в котором мне могут выделить двухкомнатную квартиру! Я ответил согласием.

К весне пришло новое послание из Красноярска: дом вот-вот будет сдан, а потому кому-либо из семьи надо срочно выезжать в Красноярск для оформления необходимых документов и устройства на работу. Я ответил, что на предстоящий сезон я задействован в кимберлитовой теме, а потому пока в Красноярск поедет жена. Дома мы решили, что Наташа поедет туда на разведку: если ей очень уж не понравится жизнь и работа в Красноярске, то она вернется в Питер, а если понравится, то она останется в Красноярске. Я же отправляюсь в поле со своей группой, а осенью передаю руководство темой Нине Суриной, сам же увольняюсь и уезжаю в Красноярск.

Лето прошло в весьма напряженной работе. Мы исползали на вездеходе весь Маймеча-Котуйский водораздел, опробовали аллювий реки Маймеча... Алмазов мы не нашли, но нашли дюжину кимберлитовых даек, трубку Крохотуля, да еще пару трубок (Желтенькую и Треугольник) вблизи прошлогодней нашей находки, трубки Красноярской, формирующих один куст с ней. Любопытно, что в тот же сезон мы выявили и несколько некимберлитовых диатрем, выполненных эруптивными брекчиями щелочно-сиенитового, шонкинитового и апатитолитового состава. Именно тогда я понял, что трубки могут быть сложены вовсе не одними лишь кимберлитами, что для их формирования важен не столько состав магмы, сколько ее состояние, определяющее способность к ретроградному вскипанию с быстрым отделением летучих, обеспечивающим переход интрудирующей массы во флюидизированное (псевдоожиженное) состояние. Эти знания очень пригодились мне много лет спустя, когда я встретился на Полярном Урале с эксплозивными флюидизитами иного состава. Знания никогда не бывают лишними, а потому расширение кругозора всегда полезно. Без кимберлитового опыта я вряд ли смог хоть что-то понять в природе интрузивных гранитоидных кластитов севера Урала!

После полевых работ я получил в Хатанге письмо от Риты Фроловой. Она сообщала, что получила распределение на Чукотку, на самую восточную оконечность полуострова – в поселок Эгвекинот. Но пока она была еще в Питере. Сразу по приезде я навестил ее. Она болела. Банальная ангина. Я сидел у ее кровати. Прощанье было грустным. Мне казалось, что нас обоих тянет друг к другу, что наша симпатия взаимна, что она крепнет от встречи к встрече. Но, скорее всего, мне это только казалось. Во всяком случае, Рита явно не имела желания строить свою жизнь на обломках чужой семьи. Да и сам я думал вовсе не об этом, а мечтал о том, как мы начнем наконец-то с Наташей новую (по настоящему семейную) жизнь в новой, впервые своей, а не чьей-то, квартире... Что же касается, мягко говоря, "флирта", то Рита была слишком дорога мне, чтобы оскорблять ее такими отношениями... Так что оба мы понимали, что расстаемся, в конечном счете, навсегда. А потому впопыхах выкладывали много, пытаясь рассказать о себе друг другу по возможности все... Чтобы потом несостоявшемуся возлюбленному было что вспомнить. Рита читала свои новые стихи... Я рассказывал ей о прошедшем лете. Расстались мы поздно вечером... А вскоре она улетела в свою Тьмутаракань... А я стал готовиться к своему отъезду... Контейнер, вещи, книги... Расставаться с Ленинградом было больно. Я очень любил этот город... Любил университет, ставший родным институт... И все же где-то в первых числах ноября друзья проводили меня в Пулковский аэропорт... Я уселся в самолет и улетел слякотным питерским днем навстречу ночи, навстречу новой жизни... Когда мы приземлились в Красноярске, там было темно, ветрено и морозно. Уже стояла настоящая зима. По летному полю струилась поземка. У выхода стояла Наташа... Мы поехали к себе домой – впервые в жизни! Дома было тепло, светло и просторно, поскольку мебели почти не было... Я привез с собой новенький приемник "Балтику"... Мы поставили его прямо на пол посреди комнаты, включили, поймали какую-то музыку, и стоя около него на коленях, стали целоваться. Пожалуй, это был самый счастливый вечер в моей жизни. Питерский период остался позади.

МЫ ОБЖИВАЕМ СИБИРЬ

На следующий же день я пришел на новое место работы. Это была довольно крупная лаборатория, занимавшая старинный двухэтажный купеческий особняк на центральной улице города, называвшейся не так еще давно проспектом Сталина, но переименованную после XX съезда КПСС в проспект Мира, как это было сделано и во многих других городах. Структурно эта лаборатория входила в состав Новосибирского академического Института геологии, но обладала довольно широкой автономией, а главное – она была не проблемной, а территориальной, т.е. не имела какого-либо определенного научного профиля, а специализировалась на исследовании геологии Красноярского края. В ее составе было несколько групп, занимавшихся теми или иными направлениями – группа рудных месторождений, группа литологии древних пирокластических образований, возглавляемая известным специалистом по палеовулканологии, учеником и другом И. В. Лучицкого Г. Н. Бровковым. Были у нас и свои стратиграфы, была и группа, специализировавшаяся на изучении магматических и метаморфических комплексов Енисейского кряжа. Я был зачислен в ее состав. Руководил группой В. М. Чайка, защитивший незадолго до того докторскую диссертацию по палеолитологии метаморфических толщ Урала. Несомненным достоинством лаборатории была молодость основной части ее сотрудников, имевших, к тому же, неплохую подготовку. Большинство из них были выпускниками Львовского университета, которых отобрал и пригласил на работу их бывший профессор, создатель и первый заведующий этой лабораторией И. В. Лучицкий. Ко времени моего приезда Игорь Владимирович уже перешел на работу в Новосибирск, в наш головной институт, а Красноярскую лабораторию возглавил известный геохимик Г. В. Войткевич.

Георгий Витольдович в первый же день пригласил меня на серьезную и продолжительную беседу. Поскольку я не имел своих личных материалов по Енисейскому кряжу, мне было предложено всю предстоящую зиму и весну (т.е. все время до нового полевого сезона) посвятить своей кандидатской диссертации. К весне я должен был закончить ее. От прочих забот я был освобожден. Мне был выделен скромный письменный стол, настольная лампа, навесная книжная полка и вполне приличный микроскоп. Затем меня познакомили с новыми коллегами. Знакомство это было продолжено дома. Квартиру я получил на южной окраине Красноярска в новом микрорайоне, именовавшемся Комсомольским городком. Дом был типичный для того времени пятиэтажкой, из числа тех, которые уже тогда начали именовать "хрущевками". Невысокие потолки, крохотные прихожие и кухоньки, совмещенные санузлы... И все же это был свой дом, и не просто свое жилье, а отдельная квартира, да еще и двухкомнатная! Тогда это воспринималось мною как почти немыслимая роскошь!

Весь дом был академическим, а наш подъезд почти целиком был заселен геологами. Я жил на четвертом этаже, а прямо надо мной жил молодой и очень честолюбивый Ирек Абдулхакович Хайретдинов, ставший впоследствии башкирским академиком, основателем новой (и не всеми еще признанной) науки – электрогеохимии. На одной площадке с ним жил в однокомнатной квартире тоже молодой, но уже известный специалист по кимберлитам, развивавший весьма интересные и достаточно оригинальные взгляды на механизм формирования кимберлитовых диатрем, В. И. Михеенко. Прямо подо мной жили мои будущие коллеги Толя Забияка и его жена Инга (теперь давно уже Анатолий Игнатьевич и Инга Даниловна). В трехкомнатной квартире первого этажа жил выпускник Криворожского горного института, учившийся некогда у моего папы, А. Е. Мирошников, ставший впоследствии профессором, известным знатоком медистых песчаников и вообще стратиформных руд... Жили мы интересно. Праздники отмечали обычно дружно и сообща: в какой-то квартире накрывали общий стол, а рядом оборудовали место для танцев.

Все мы любили петь, а потому застолья наши были всегда веселыми, и пьяными мы не были, хотя пили немало. По субботам и воскресеньям мы часто собирались вечерами у кого-нибудь за чашкой чая и подолгу обсуждали спорные и сложные научные проблемы. Именно на этих кухонных посиделках Ирек Абдулхакович формулировал свои мысли, положенные им затем в основу электрогеохимии в качестве главных постулатов этой науки, Толя Мирошников говорил о геохимии экзогенных процессов и седиментогенном рудогенезе, Володя Михеенко – о пластично-холодном внедрении кимберлитов и тому подобное. Тут же росли наши дети, дружившие друг с другом с малых лет... Опекали нас всех мамы тех, кто имел счастье жить с ними. Самой главной общей нашей мамой была Юлия Семеновна Тимофеенко – мать Инги Забияки, Толина теща, которую все мы любили.

А жизнь в Красноярске в ту пору, надо сказать, была отнюдь не легкой. В магазинах был хлеб, крупы, картошка... Молоко приходилось в основном покупать на базаре. С мясом были проблемы, масло мы привозили, кто откуда мог, – то из Москвы, то из рабочих центров типа Кемерова или Новокузнецка, где снабжение было получше. Яйца продавались в магазинах изредка, и очередь за ними надо было занимать накануне. Чего было много – так это водки и сухого болгарского вина. Были и рядовые (а то и просто никудышные) крепленые вина, которые служили сырьем для глинтвейна. Обжигающий глинтвейн собственного изготовления мы часто пили из чашечек во время наших затяжных научных дебатов.

Автобусы из Комсомольского городка ходили в центр редко (раз в 30-40 минут), а морозы были зачастую за 30⁰ и сопровождались они, к тому же, сильными ветрами, пробиравшими до костей. Лет через пять стало много легче: автобусов стало больше, проложили троллейбусную линию, город перевели на первую категорию по снабжению продовольствием, открыли свой молочный завод... Появились колбасы и сосиски, но тогда в 1962-65 годах, жить было весьма трудно. Нас выручали молодость, находчивость и главное – безудержная любовь к своей работе!

Диссертация писалась легко. Все мысли были продуманными, все положения прочувствованными, как и название: "Метаморфические породы и гранитоиды Берега Харитона Лаптева (Центральный Таймыр)". Акцент я сделал на проблеме родства между автохтонными гранитами гнейсово-мигматитового поля центральной части Берега Харитона Лаптева и интрузивными гранитами его сланцевого обрамления. Ранее эти породы рассматривались как разновозрастные, принадлежащие к разным тектоно-магматическим циклам. Я же представил их как разные стадии эволюции единой гранитной серии. Именно эти мысли были в основе моей первой статьи, которую когда-то буквально заставил меня написать Н. Н. Урванцев.

Наиболее интересные соображения по проблеме в целом я изложил в отдельной статье "О соотношении понятий интрузивный и магматический на примере порфировидных гранитов Таймыра", написанной, без преувеличения, за один день. Эту статью я направил в Геологию и геофизику. Прошло без малого сорок лет, но я и сейчас полагаю, что это одна из лучших моих публикаций... К весне рукопись диссертации была готова. Я дал читать ее Г. В. Войткевичу и В. М. Чайке, а сам стал готовиться к выезду в поле, на незнакомый мне Енисейский кряж. По совету старших коллег я начал с того, что основательно проштудировал опубликованную еще в предвоеннее время монографию Ю. А. Кузнецова о геологии южной (Ангаро-Канской) части Енисейского кряжа. Все идеи автора были мне близки и понятны, поскольку они хорошо согласовались с представлениями моего любимого учителя Н. Г. Судовикова. К тому же и горные породы оказались очень близкими тем, что я видел когда-то на Алданском щите – гнейсы гранулитовой фации метаморфизма, чарнокиты, мигматиты... Было и что-то, напоминавшее Таймыр. Поскольку, однако, район был для меня новым, я собрался ехать туда не самостоятельно, а в составе отряда Толи Забияки, который до того проработал на кряже уже целых три сезона.

Условия работы на Енисейском кряже существенно отличались от таковых на Таймыре. Прежде всего, это геоструктура на всем своем протяжении (более 600 км!) прилегала к освоенной и активно функционировавшей транспортной артерии – могучему судоходному Енисею, на берегах которого размещались крупные деревни, поселки и даже города. Главный из них, Енисейск, был старше Красноярска. Некогда именно он был центром Енисейской губернии. По Енисею регулярно ходили пассажирские красавцы-теплоходы, на которых можно было с комфортом и недорого добраться до любого из этих поселений. Стоило, однако, отойти от Енисея на 10-15 км, подняться на борт долины, как начиналась глухая, безлюдная и почти непроходимая тайга. Кого я только не встречал там – лоси, медведи и даже такие редкие животные, как кабарга и соболь. Вся территория кряжа была покрыта лесом, и когда я пролетал над ним, то всегда вспоминал слова популярной Пахмутовской песни: "Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги!". Действительно – безбрежное зеленое море, где геологу не только было трудно ходить, но и почти невозможно что-либо видеть: скальные островки в этом море были единичны, а сами скалы замшелые, заросшие кустами... Только по долинам рек, рассекавших кряж поперек и впадавших в Енисей, тянулись ленты обнажений, а потому к рекам были привязаны все наши маршруты. Реки были и путями сообщения: по крупным можно было подниматься вверх на катерах или моторных лодках, по мелким – сплавляться на резиновых лодках. Вдоль рек проходили и вьючные лошадиные тропы. В начале ХХ века почти по всем этим рекам добывалось золото. Второй всплеск пришелся на годы войны, когда резко возросла потребность в валюте. На реках Большая и Малая Кузеева, Веснина, Гаревка, Кия сохранились развалины приисковых поселков. Однако россыпи иссякли, поселки обезлюдели, а проложенные к ним дороги заросли березами и соснами, стволы которых были уже толще человеческой руки.

В мой первый "Енисейский" сезон работы наши были организованы с использованием водного транспорта. У нас был довольно мощный 120-сильный катер БМК, носивший гордое имя "Профессор", дюралевая лодка с подвесным мотором и надувная резиновая лодка. Мы потихоньку спускались на катере по Енисею, обследуя береговые обнажения. Поднимались на дюральке с мотором по притокам. Великолепна была серия обнажений у поселка Предивинска – мигматиты, сочетавшиеся с чарнокитами, живо напомнили мне Алдан и золотую пору студенческой практики. Только не у кого было теперь спрашивать разъяснения. Пришла пора самому объяснять и учить, и я увлеченно показывал Толе Забияке проявления метасоматической гранитизации в субстрате мигматитов, признаки расплавного течения в метатекте, реликтовую слоистость в автохтонных гранитах, на которую обратил внимание при изучении этих обнажений еще Ю. А. Кузнецов.

Не обходилось и без забавных приключений. Помню, в начале августа, в самый разгар лета, мы добрались до огромного села Назимово, протянувшегося вдоль Енисея больше, чем на 15 километров. На его окраине, как выяснилось, базировался маленький вертолет (МИ-1), выполнявший патрульные облеты тайги на предмет выявления лесных пожаров. "Единичка" рассчитана на трех-четырех пассажиров, но этот вертолет летал обычно пустым: все наблюдения выполнял сам пилот, тут же докладывавший по рации о выявленных "очагах возгорания", оперативно уведомляя лесничих. Толя договорился с пилотом, что он заберет в очередной облет нас двоих и забросит в верховья Тисса – одного из правых притоков Енисея. Затем мы сплавимся по Тиссу на резинке до устья, где нас встретит катер. Наутро мы вылетели. Внутренняя компановка МИ-1 автомобильная – один пассажир сидит рядом с пилотом, а трое сидят на широком сидении сзади. В этот раз рядом с пилотом сел Толя, а я с лодкой, палаткой, спальными мешками и прочим скарбом устроился за его спиной. Под нами проплывает тайга, реки, скалы – через час с небольшим мы у цели. Скалистый берег, галечная площадка... Пока мы разбирали свой груз и ставили палатку, пилот поймал на спиннинг пару приличных ленков (таежных лососей), одного дал нам на уху, а одного оставил себе и улетел, не взяв с нас ни рубля.

Шум вертолета постепенно затих, рассеявшись в сумеречной предзакатной тайге. Полное безлюдье... Наутро мы поплыли. Ближе к полудню мы увидели впереди по курсу дымок. Там явно горел костер. Значит, люди все-таки были. За очередным поворотом лес отступал, и по правому берегу Тисса тянулась галечная коса, огибаемая крутой речной излучиной. На косе были свалены в кучу вьючные седла, сумы, мешки, ящики и треноги от каких-то не то геодезических, не то геофизических инструментов. Рядом был натянут марлевый полог, а почти у самой воды горел костерок. Ветра не было, дым уходил столбом вверх, а у костра спиной к нам стояла загорелая фигура в белых плавках. Толя удивленно сказал:

- Смотри-ка, женщина!

- Какая женщина, он же без лифчика!

- А, между прочим, «оно» вообще безо всего...

Я присмотрелся: то, что я принял за плавки, было незагорелыми ягодицами, ярко белевшими в контрасте со смуглой спиной. Конфигурация их подтверждала, что Толя был прав... Мы замолчали. Течение было ровным и достаточно сильным. Мы быстро приближались, но нас не было слышно, поскольку мы больше не разговаривали и не гребли. Когда до костра осталось метров пять, фигура повернулась к нам. Конечно же, это была женщина. С великолепной грудью, красивыми и крепкими бедрами. Она вполне могла бы сойти за какую-нибудь лесную нимфу или наяду, очень уж нереальной была вся эта ситуация. Что же касается главной героини этого происшествия, то от неожиданности у нее перехватило дыхание, и она молча смотрела на нас ничего не понимающими остекленевшими глазами. Я, видимо, выглядел не многим лучше, поскольку мое поведение было совершенно нелепым. Я вежливо поздоровался и почему-то спросил: «Простите, Вы не знаете который час?».

Мой голос взорвал обстановку. Господи, нашу нимфу как ветром сдуло! В доли секунды она оказалась под пологом. Марля просвечивала и мы видели, как она, стоя там на коленях, пыталась во что-то укутаться. Наконец-то до нас дошло, что нечего пялиться на незнакомую обнаженную женщину, и мы с запозданием отвернулись. Лодку нашу и дальше несло течением, мы постепенно удалялись. Минут через пять я оглянулся. Она стояла у воды. Какая-то яркая ковбойка была надета подобно короткому халату. Одной рукой она придерживала у горла не застегнутый воротник. Мы прощально помахали руками и скрылись за очередным поворотом. Вскоре лишь столб дыма, таявший в небе, свидетельствовал о том, что все это нам не приснилось...

Мы так и не узнали, кто она. Видимо какой-то геофизический или топографический отряд (у них ведь было много приборов) менял лагерь. Часть снаряжения привезли сюда, разгрузились и уехали за оставшимся добром, оставив вместе с имуществом и эту женщину. Она была уверена, что здесь никого нет, да и быть не может, а потому смело решила позагорать без всяких ограничений и условностей. И тут совсем некстати появились мы. Коль скоро появились мы ниоткуда, то нам ничего не оставалось, как исчезнуть никуда. Пусть думает, что мы ей привиделись... Но встреча эта прочно осталась в памяти. Белая галька, сизый дымок костра, красивая обнаженная фигура... Помню я и ее полный "ошалелого" недоумения взгляд, испуг, и журчание реки... Нелепая, но трогательная и памятная встреча. Красивая незнакомка, оставшаяся незнакомкой навсегда.

Енисейский кряж не стал для меня регионом, кардинально изменившим (или хотя бы существенно дополнившим) мои геологические взгляды. Зональный метаморфизм я видел до того на Таймыре... Мощнейший ультраметаморфизм (масштабную гранитизацию, мигматизацию) я видел прежде и на Таймыре, и на Алдане... Здесь, правда, Алдан и Таймыр были, как бы сопряжены, совмещены. Породы Ангаро-Канской части были сформированы в условиях гранулитовой фации и лишь местами уровень метаморфизма снижался там до амфиболитовой фации, как это было на Алдане, а вот заангарская часть во всем была подобна родному Таймыру. Во всем, кроме того, что была она сплошь покрыта лесом... Дремучей тайгой. Все обнажения были сосредоточены в долинах рек, а потому представить себе реальные объемные соотношения развитых там пород было много сложнее, чем на Таймыре. Ю. А. Кузнецов писал в своей докторской, что Енисейский кряж является великолепным природным полигоном для изучения процессов гранитообразования. Я детально осматривал описанные им обнажения, видел, что его суждения были правильными, и в то же время искренне восхищался его проницательностью, его способностью строить такие смелые и верные заключения на столь фрагментарном материале. Ведь обнажены-то только тонкие ниточки речных долин, а все пространство между ними закрыто! То ли дело Таймыр: там и обнажения встречаются не только по рекам, но главное – большая часть водораздельных пространств покрыта там слабо перемещенным обломочным материалом, что позволяет прослеживать пласты и толщи от обнажения к обнажению, получая, таким образом, несравненно более полную и более достоверную картину. А потому Центральный Таймыр в пределах Берега Харитона Лаптева – это действительно уникальный объект для рассмотрения проблем гранитизации и соотношения процессов гранитообразования с региональным метаморфизмом и ультраметаморфизмом. После знакомства с Енисейским кряжем я понял, что моя скромная кандидатская диссертация по вполне объективным и не зависящим от меня причинам далеко выходит по своей значимости за региональные рамки. Мне нужно как можно скорее доводить ее до "защитного" уровня, защищаться, а затем продолжать исследования таймырских гранитов, поскольку их результаты позволяли выявить принципиально новые закономерности в формировании ультраметаморфических гранитных серий. На Таймыре (в отличие от других, известных мне по литературе регионов) можно было проследить переходы от толщ метаморфитов разного состава до мигматитов и автохтонных гранитов, без чего невозможно оценить влияние особенностей состава исходного субстрата на ход процессов гранитогенеза и на особенности конечных образований этого процесса – гранитов. Но до постановки таких исследований было далеко: пока же нужно было защититься, чтобы обосновать свои претензии на рассмотрение таких серьезных проблем.