Облава на маргиналов

8 — 1682

Отзвуки в колхозе

В ситуации, когда сельские должностные лица находились под угрозой и сознавали необходимость демонстрировать повышенную бдительность, проникновение атмосферы Большого Террора в колхоз было неизбежно. Критика рядовыми колхозниками руко­водства в то время воспринималась особенно остро; критикуемые в ответ разражались гневными инвективами, используя, к изумле­нию своих жертв, лексику Большого Террора. Один краснодар­ский колхозник в 1938 г. жаловался в «Крестьянскую газету»:

«[Председатель] начал глушить критику, обвинил всех высту­павших, а мне сказал, что ты поддерживаешь контрреволюцион­ную группировку... Прошу, помогите мне, почему меня называют, что я контрреволюционную группировку поддерживаю, какой я контрреволюционер?. >98

Другой колхозник тоже писал, что председатель ответил на его критику в стенгазете ожесточенными нападками, тоже в стен­газете, ругая его «нехорошими клеветническими словами»: «палач, фашист, троцкист, отщепенец»⁹⁹.

В одном письме 1938 г. в «Крестьянскую газету» рассказыва­лось о колхозном председателе, который всегда был пьяницей, самодуром, злоупотреблял своей властью, а в обстановке усилен­ной подозрительности по отношению к «вредителям», «саботаж­никам» и «террористам» окончательно перешел все границы:

«Не пройдет ни единого дня, кого бы из колхозников не мате­рил председатель Патрикеев, и каждого называет "вредитель", из колхоза выгоню и посажу в тюрьму... Однажды Патрикеев приез­жает в поле и набрасывается с руганью на члена правления, он же бригадир колхоза: "Ты, еврейская порода, вредитель, я тебя сейчас исключу из колхоза, посажу в тюрьму"... [После этого он] набрасывается на колхозников, которые возили с поля зерно на склад колхоза, Андриевского Николая, члена правления колхоза, Шашкина Дмитрия и др. Называл вредителями, от них пошел в квартиру председателя ревизионной комиссии колхоза Лежепеко-ва Якова, требуя от Лежепекова вина, и начинает дебоширничать: "Все равно я вас посажу, вредители"...»¹⁰⁰

Попадались сообщения и о том, что руководители, демонстри­руя свою бдительность, арестовывали невиновных колхозников по надуманным обвинениям в «контрреволюционных преступлени­ях»¹⁰¹. Но, по-видимому, рядовым колхозникам, которых коснул­ся Большой Террор, как правило, грозило скорее исключение из колхоза, чем арест. Согласно одному сообщению, только в Алтай­ском крае за первую половину 1938 г. были исключены из колхо­за почти 2000 хозяйств. Конечно, исключения постоянно практи­ковались в колхозах, однако в данном случае мы, очевидно, имеем дело с настоящими «чистками» колхозов по образцу 1933 г., когда многие коллективные хозяйства очищались от «ку­лацких элементов» под руководством новых политотделов МТС.

В 1937 — 1938 гг. в качестве основания для исключения приводи­лись как «связь с врагами [народа]», так и «связь с кулаками». В одном колхозе 14 семей были исключены (в присутствии пред­ставителя района) как «чуждые и кулацкие элементы». В другом исключили одновременно 4 семьи на том основании, что они «опасные люди», две семьи были особо отнесены к «врагам наро­да» Ю2.

В апреле 1938 г. ЦК осудил «неосновательные исключения» из колхозов, указав, что некоторые местные руководители поощ­ряют колхозы исключать «социально чуждых», и запретил «под каким бы то ни было предлогом» проводить чистки в колхозах¹⁰³.

Каждый, у кого был свой скелет в шкафу, будь то должност­ное лицо или простой колхозник, находился в группе риска в такие периоды высокой политической напряженности, как время Большого Террора. Например, крестьянин, имевший раньше не­приятности из-за голословных утверждений, будто у него тетка из дворянской семьи, а ее сын — бывший эсер, обнаружил, что ему снова придется держать ответ за это в 1937 г. Коммунист — пред­седатель колхоза, в свое время не предоставивший лошадь по рас­поряжению местного военкома, тоже обвинялся в сокрытии своего социального происхождения, общении с классовыми врагами и был исключен из партии. В ряде случаев сообщалось о крестьян­ских семьях, уже потерявших одного или нескольких членов, вы­сланных в начале 30-х гг., и теперь терявших еще кого-то. Напри­мер, в Смоленской области в 1938 г. один человек, находясь под следствием, показал: «Два брата... в 1930 г. были раскулачены и высланы. Третий брат арестован в 1937 г. органами НКВД по ст. 58 п. 10 УК» Ю4.

Экстраординарный и малоизвестный аспект Большого Террора в деревне и в городе представляла собой операция по захвату и ликвидации десятков тысяч отщепенцев общества, проводившаяся во второй половине 1937 г. Сталин подписал секретный приказ об этой операции 2 июля 1937 г., распорядившись, чтобы все мест­ные партийные организации устроили облаву на «бывших кула­ков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высыл­ки вернувшихся в свои области». Эти люди, говорилось в прика­зе, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». Самых опасных следовало арестовывать и немедленно расстреливать. Ос­тальных — арестовывать и высылать или отправлять в Гулаг1°⁵.

Нам мало что известно об обстановке, в которой появился этот приказ, лишь недавно обнаруженный в секретных архивах бывше-

го Советского Союза. Он отражает обычный для Советов парано­идальный страх перед кулаками, однако есть в нем нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму, в частности, идея о том, что социальных улучшений можно до­биться, избавив общество от «нечистых», отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов.

В распоряжениях Ежова, изданных во исполнение вышена­званного приказа 30 июля, намечены плановые цифры по количе­ству подлежащих казни и ссылке для всех областей и краев, рас­считанные на основе полученных с мест сведений о наличии соот­ветствующего контингента. В целом по Советскому Союзу предус­матривались немедленный расстрел без суда 70000 чел. и ссылка 186500 чел. Первая цифра включала также 10000 заключенных, уже находившихся в Гулаге, которые должны были быть расстре­ляны. Ежов сделал все возможное, чтобы четко очертить социаль­ные категории, ставшие мишенью проводимой операции, но все же в его пояснениях заметна некоторая нотка замешательства, как будто он был не совсем уверен, чего, собственно, хотел Сталин. Категории Ежов назвал следующие:

«бывшие кулаки, ранее репрессированные, скрывшиеся от репрессий, бежавшие из лагерей, ссылки и трудпоселков»;

«в прошлом репрессированные церковники и сектанты»;

лица, участвовавшие в вооруженных восстаниях против совет­ской власти или бывшие членами антибольшевистских политичес­ких партий;

уголовные преступники, отбывшие срок заключения, рециди­висты, принадлежащие к преступному миру («скотоконокрады, воры-рецидивисты, грабители и др.»).

Пока у нас слишком мало сведений о том, как выполнялись эти распоряжения. Их влияние на контингент Гулага, вероятно, выразилось в резком увеличении с января 1937 г. по январь 1939 г. в советских лагерях числа заключенных, охарактеризован­ных как «социально вредные и социально опасные элементы» (со 106 до 286 тыс. чел.). В отчете о «кулацкой операции» в Орен­бургской области говорится, что были арестованы 3290 чел. и на 16 сентября 1937 г. 1650 чел. уже приговорены к расстрелу. По-видимому, речь идет о той самой операции, объявленной Стали­ным и Ежовым в июле, поскольку к расстрелу приговаривали осо­бые тройки и число приговоренных приблизительно соответствует плановой цифре для Оренбурга — 1500 чел. Вне засекреченных архивов встречаются лишь разрозненные сведения об этом эпизо­де. Например, сюда, вероятно, можно отнести запутанный случай, рассказ о котором содержится в архиве «Крестьянской газеты»: жалоба крестьянина на председателя колхоза подтвердилась, и председатель подвергся уголовному преследованию, однако в от­чете следователя указано, что жалобщик, оказавшийся квартир­ным вором с криминальным прошлым, был «в 1937 г. взят НКВД как социально вредный элемент»¹⁰⁶.

Если оставить в стороне «кулацкую операцию», мы не можем с достаточной достоверностью количественно оценить последствия Большого Террора для колхозной администрации и рядовых кол­хозников. Даже если бы имелись полные данные об арестах, осуждениях, увольнениях и исключениях из колхоза на селе, воз­можность определить, какие из них следует отнести к «обычным», а какие — к «вызванным Большим Террором», оставалась бы весьма спорной. В деревне подобное случалось постоянно, и еще с начала коллективизации граница между уголовными и полити­ческими преступлениями совершенно стерлась.

Для городского населения, во всяком случае части его, Боль­шой Террор стал выдающимся катаклизмом, оставившим неизгла­димый след в памяти, но для населения сельского все было иначе. Если говорить об ударах, нанесенных крестьянству, террор 1937 — 1938 гг. бледнеет в сравнении с коллективизацией и раску­лачиванием в начале 30-х гг. Если говорить о страданиях крес­тьян, куда более страшен был для них голод в 1932 — 1933 и даже в 1936—1937 гг., а богатый урожай 1937 г., наверное, некоторым образом компенсировал впечатление от волн репрессий, прокатив­шихся в деревне в 1937 — 1938 гг. Имеющиеся источники не содер­жат никаких свидетельств того, что словосочетание «1937 год» когда-либо звучало для крестьян столь же зловеще, как и для го­родского, образованного населения. В их памяти события того пе­риода отложились как совершенно незначительные по сравнению с коллективизацией, голодом и Второй мировой войной.