СЕЛЬСКАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ

Власть

Советская власть осуществлялась в деревне насильственными, произвольными, зачастую жестокими мерами. Но, как историчес­ки сложилось в России, представители власти были рассеяны в небольшом количестве на обширной территории, поэтому, по мне­нию крестьян, забывать о них было для советской власти столь же характерно, как и терроризировать их, и первое подчас вызы­вало не меньшее возмущение, чем второе. В начале 30-х гг. в де­ревню хлынул поток горожан, проводивших коллективизацию, затем в 1933 г. последовал уже менее мощный наплыв коммунис­тических кадров для политотделов МТС, которые должны были справиться с волнениями, вызванными голодом. Однако подав­ляющее большинство людей со стороны через несколько лет вер­нулись в город. В обычные времена присутствие коммунистов в деревне было подвержено сезонным колебаниям. Множество их приезжало с различными официальными миссиями осенью, на время проведения государственных заготовок, несколько меньшее число являлось весной на посевную, но зиму с крестьянами про­водили очень немногие¹.

В среднем сельском районе СССР с населением 40 — 50 тыс. чел. в середине 30-х гг. имелось 100 оплачиваемых административ­ных работников, 40 из них работали в райцентре, 60 — в сельсове­тах². В иерархии районной администрации главным человеком был первый секретарь райкома партии, председатель исполкома район­ного совета (РИКа) занимал второе место. Для крестьян еще одной ключевой фигурой являлся заведующий земельным отделом райис­полкома (райзо). К земельным отделам, организованным в конце 1934 г., перешли многие дисциплинарные и контрольные функции, выполнявшиеся раньше политотделами МТС. В сферу их полномо­чий входило утверждение и смещение колхозных председателей, а также составление посевных планов для отдельных колхозов.

В деревне то и дело звучало слово «район» («район прика­зал», «вы за это ответите перед районом»), и районные руководи­тели во время редких визитов в колхозы держались как важные шишки. Крестьяне всячески домогались привилегии быть послан­ными в район, скажем, на курсы животноводов, а получить рабо­ту в районе означало огромное жизненное достижение. Но во всех прочих отношениях «район» не слишком заслуживал названия культурного центра. Печальным примером может служить город Грязовец (население 8400 чел.), центр Грязовецкого района (насе­ление 90000 чел.) Вологодской области, который в 1932 г. мог по­хвастаться железнодорожной станцией, водопроводом в 21 доме,

гостиницей на 30 мест, аптекой и пожарной командой, разъезжав­шей на трех телегахЗ.

В середине 30-х гг. районная администрация в Советском Союзе имела телефонную связь с областью в четырех случаях из пяти и могла дозвониться лишь до двух третей своих сельсове­тов — если телефоны работали, что в то время случалось далеко не всегда. В очень немногих колхозах в 30-е гг. был телефон: если район хотел связаться с колхозом, ему приходилось вызы­вать председателя в райцентр или посылать в колхоз своего пред­ставителя (обычно в двуколке или верхом)⁴.

Сельский совет в середине 30-х гг. являлся административной единицей, на территории которой проживали около 2000 чел. В его юрисдикцию входили от 3 до 10 колхозов в зависимости от местности, в среднем районе насчитывалось примерно 20 сельсове­тов. «Село» исторически означало сельское поселение со своей церковью (в отличие от «деревни», не имевшей церкви), но в 30-е гг. село лишилось церкви, мало что получив от советской власти вза­мен. Сельсовет по сути был организацией, собирающей налоги, вплоть до 1937 г., когда функция сбора государственных налогов (кроме местного «самообложения») перешла к району. По словам очевидца, работа его «сводилась к тому, что председатель сельсо­вета пробегал по деревне, собирая налог, собирал самообложение, заставлял ехать за дровами, следил за выполнением обязательного постановления о трудгужевой повинности». Начиная с 1933 г. сельсовет также выдавал паспорта крестьянам, уезжающим на за­работки⁵.

Сельсовет середины 30-х гг. состоял из председателя на окла­де и секретаря и располагал скромным бюджетом (в размере до половины месячного оклада председателя), который председатель мог использовать для найма дополнительного персонала, как пра­вило, сельского участкового, не имевшего специального образова­ния, и сельского исполнителя. В 30-е гг. председатель сельсовета получал 100 — 200 руб. в месяц, в зависимости от величины райо­на, а секретарь — 80—160 руб. Этого хватало на жизнь, в отли­чие от жалких 20 руб. в месяц, выплачивавшихся в 1926— 1927гг., и, конечно, сам факт постоянного ежемесячного оклада повышал статус должности. Тем не менее, должность председате­ля сельсовета, по-видимому, не слишком отличалась по своему статусу от должности председателя колхоза, судя по частым сооб­щениям о перемещениях кадров с одного из этих постов на дру­гой. Как и колхозный председатель, председатель сельсовета обычно был выходцем из местных крестьян — зачастую из колхо­за, находящегося в юрисдикции данного сельсовета, и семья его продолжала работать в колхозе⁶.

Одна из самых примечательных особенностей советской власти в деревне середины 30-х гг. — слабое присутствие коммунистичес­кой партии. После первых лет коллективизации коммунистов в

сельской местности было немного, и число их на протяжении почти всего десятилетия неуклонно понижалось⁷.

Пик роста членства в партии на селе пришелся на 1932 г., явившийся кульминацией четырехлетнего периода беспрецедент­ного набора в партию среди сельского населения, более чем удво­ившего число коммунистов, входивших в первичные сельские пар­тийные организации. На 1 января 1933 г. в деревне насчитыва­лось почти 900000 членов партии (что составляло чуть меньше четверти от общего числа по стране), две трети из них состояли в партийных организациях колхозов⁸.

Однако после 1933 г. эта цифра стала быстро уменьшаться. Сельские парторганизации особенно пострадали от партийных чисток в 1933 г. Многие из них потеряли тогда от четверти до трети своих членов, что, должно быть, находилось в непосредст­венной связи с повальными арестами в тот же период сельских должностных лиц за «либерализм» по отношению к крестьянству. На Северном Кавказе, разоренном голодом и казачьими бунтами, 26000 чел. были исключены из партии в ходе официально объяв­ленной партийной чистки и еще 13000 чел. — за отдельные про­ступки, в том числе дезертирство со своего поста и бегство из района, — в целом исключенные составили приблизительно поло­вину всех членов региональной партийной организации. По стране почти каждый четвертый председатель колхоза или сельсовета, состоявший в партии, был исключен в 1933 г., а ряды коммунис­тов — простых колхозников поредели еще сильнее. Новая полоса чисток в 1934 г. нанесла даже больший урон, лишив все сельские парторганизации в целом трети оставшихся членов, а колхозные ячейки — почти 40%. Чистки 1935 — 1936 гг. повлекли за собой дальнейшие потери, хотя уже не в таких масштабах, как за два предыдущих года. В результате установленного в 1933 г. морато­рия на прием в партию на место исключенных почти до самого конца десятилетия не приходили новые члены партии⁹.

К началу 1937 г. сельские парторганизации насчитывали мень­ше 400000 коммунистов, в том числе колхозные ячейки — меньше 200000. Коммунисты, занимавшиеся крестьянским трудом, состав­ляли меньшую часть от общего числа членов партии, чем в 1927 г. (соответственно 11% и 14%), и даже в абсолютном выражении эта цифра была ненамного больше (205000 чел. в 1937 г.)¹⁰. В Вель­ском районе Западной области, согласно одному источнику, в 1937 г. насчитывалось всего 239 членов и кандидатов в члены партии¹!.

Оскудение партийных рядов влекло за собой несколько послед­ствий. Во-первых, не находилось достаточно коммунистов для за­мещения высших руководящих должностей в райцентре, не говоря уже о сельсоветах и колхозах. В 1938 г. в Советском Союзе комму­нистом был лишь каждый пятый председатель колхоза, тогда как в начале 30-х гг. — каждый второй, а в начале 1936 г. — еще почти каждый третий. Сельсоветы демонстрировали еще более печальную

картину: в январе 1936 г. коммунисты среди их председателей со­ставляли меньше пятой части¹².

Во-вторых, в деревне второй половины 30-х гг., вероятно, больше было бывших коммунистов. В колхозе, не имеющем в своем составе членов партии, вполне мог жить хоть один бывший ее член, нередко удрученный своим исключением и связанной с этим потерей жизненных благ. По-видимому, этим отчасти объяс­няются неожиданно чуткое внимание к политике на селе (см. гл. 11) и «оппозиционные настроения» (крайне редко связанные с какой-либо организованной партийной оппозицией), постоянно отмечаемые в деревне.

В отличие от 20-х гг., в 30-е и комсомол не перехватил иници­ативу. За исключением нетипичного периода первой пятилетки, комсомольцы не играли сколько-нибудь заметной роли в сельской властной структуре. Почти не было комсомольцев среди председа­телей колхозов (4 — 5% в 1936 г.), так же как среди директоров МТС и их заместителей. Причина этого, несомненно, заключалась в том, что молодые крестьяне, серьезно приверженные комсомоль­скому движению, столь же серьезно были настроены покинуть село. Хотя комсомол в 1935 г. официально стал массовой моло­дежной организацией, что должно было повысить его влияние в среде непролетарской молодежи, на деревне это почти никак не отразилось: общее число сельских комсомольцев в 1938 г. лишь на 36% превосходило показатель 1927 г., когда комсомол был еще элитарной организацией для избранных¹^.

С точки зрения крестьян, весь государственный администра­тивный аппарат, громоздившийся над колхозом, был создан, чтобы наживаться за их счет. «Сельсоветчики и комсомольцы только и знали — это ходить по деревням и "выкачивать" нало­ги», — жаловались крестьяне из Западной области в 1935 г.¹⁴. Ощущение эксплуатации со стороны властей усугублялось тем, что новые «хозяева» — от района до сельсовета — часто пользо­вались своей властью самым произвольным и жестоким образом и, казалось, рассматривали колхозную собственность как свою. «Произвол» в сочетании с «неуважением» к крестьянам, как на словах, так и на деле, служили главной темой крестьянских жалоб и претензий.

Сельская администрация печально прославилась своим прене­брежением к законным формальностям. У большинства должност­ных лиц напрочь отсутствовало понимание важности соблюдения правовых форм и процедур, а политика партии в 30-е гг. вряд ли могла пробудить в них это понимание. Правовая и судебная сис­тема была разрушена и скомпрометирована в результате использо-

вания ее в политических целях. Местные руководящие кадры вы­ступали при этом и в роли преследователей, и в роли жертв.

Путаница в вопросе о правах собственности обостряла пробле­мы, стоящие перед правовой системой. Являлась ли «обществен­ная собственность» на самом деле государственной, как о том вроде бы свидетельствовали жесткие санкции против ее расхище­ния, установленные законом от 7 августа 1932 г., или это была собственность колхоза, т.е. отдельной общности колхозников? Экспроприация кулаков создала зловещий прецедент, память о котором сохранялась в течение всего десятилетия. Когда предста­витель власти отбирал у крестьянской семьи все имущество (что нередко выглядело не столько как карательная санкция, сколько как грабеж), он обычно называл это «раскулачиванием» даже спустя годы после того, как кампания вроде бы закончилась.

Сами руководящие работники, часто бывшие самодурами и вымогателями, подвергались такому же произволу со стороны вышестоящего начальства. Положение всех должностных лиц в деревне на протяжении десятилетия оставалось весьма ненадеж­ным. Среди них царила чрезвычайно высокая текучесть кадров, а те, кого увольняли за невыполнение («саботаж») планов государ­ственных заготовок или другие подобные прегрешения, рисковали лишиться партбилета и попасть под суд. Хуже всего, по-видимо­му, дела обстояли в 1932 — 1933 гг., во время голода. За этот пе­риод столько представителей сельской администрации — особенно председателей колхозов — было арестовано за «саботаж хлебоза­готовок», что в 1935 г. правительство пошло на чрезвычайную меру, объявив отмену приговоров и амнистию заключенным по делам такого рода на том основании, что «совершенные указанны­ми выше должностными лицами преступления не были связаны с какими-либо корыстными мотивами и являлись в подавляющем большинстве случаев результатом неправильного понимания осуж­денными своих служебных обязанностей...»¹⁵.

Руководителей более высокого уровня (районных) данная мера, по-видимому, не затронула, поскольку они реже привлека­лись к уголовной ответственности за невыполнение планов хлебо­заготовок. Тем не менее, их тоже частенько снимали с должности или внезапно переводили в другое место. По сообщению из Ле­нинградской области, там в первой половине 1936 г. были смеще­ны с занимаемых должностей треть всех инструкторов райкомов и более одной пятой всех председателей сельсоветов. В одном райо­не увольнению и переводу подверглись две трети председателей сельсоветов¹⁶.