Сопротивление крестьян

БОРЬБА

Кампания коллективизации .зимой 1930 г. явилась началом жесточайшей борьбы между государством и крестьянами, продол­жавшейся более трех лет. Открытый мятеж был не в обычае у крестьян, особенно в Центральной России. Преобладала форма пассивного сопротивления, но уж она приняла широчайшие мас­штабы, включая отказ проводить сев, угрожавший как существо­ванию самих крестьян, так и успеху государственных планов. Первые ответные шаги режима были примирительными («Голо­вокружение от успехов», март 1930 г.). Однако он и не думал от­казываться от основной цели коллективизации и вскоре перешел к политике жестоких репрессий и экономического вымогательства. К концу 1932 г. сельское хозяйство было коллективизировано более чем на 60% — и главные зернопроизводящие районы стра­ны оказались на пороге голода, знаменовавшего собой кульмина­цию борьбы за коллективизацию.

4Головокружение от успехов*

В начале марта 1930 г. Сталин опубликовал свою статью «Го­ловокружение от успехов», в которой осуждал «перегибы», допу-

щенные местными руководителями, и нарушение ими принципа добровольности коллективизации, особенно в местностях с нерус­ским населением (т.е. на окраинах Советского Союза, где оказы­валось наиболее ожесточенное сопротивление). По словам Стали­на, некоторые представители власти на местах чересчур форсиро­вали темпы коллективизации, принуждали крестьян, вместо того чтобы убеждать, и зашли слишком далеко в обобществлении крес­тьянской собственности, обобществляя коров, свиней и даже кур. В действительности, заявлял Сталин, полностью обобществленная коммуна — вовсе не та форма колхоза, к которой следует стре­миться. Главной целью должна быть артельная форма, при кото­рой крестьяне могут иметь в личном хозяйстве корову, огород, мелкий скот и птицу59.

Сталин не отрекся публично от антирелигиозной кампании, хотя и отозвался с презрением о «"революционерах", которые дело организации артели начинают со снятия с церквей колоко­лов». Но Центральный Комитет принял в то же самое время по­становление, осуждающее насильственное закрытие церквей без согласия местного населения, которое «льет воду на мельницу контрреволюции и не имеет ничего общего с политикой нашей партии»⁶⁰.

Причина столь внезапного отступления, по-видимому, заклю­чалась в том, что партийные лидеры запаниковали, когда в фев­рале стали поступать сообщения о возмущении крестьян во мно­гих местах, включая Украину, Казахстан, Сибирь и Центрально-Черноземную область. Положение казалось крайне опасным, объ­ясняли они в секретном письме местным партийным организациям несколько месяцев спустя:

«Если бы не были тогда немедленно приняты меры против ис­кривлений партлинии, мы имели бы теперь широкую волну по­встанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших "низовых" работников была бы перебита крестьянами, был бы со­рван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение»61.

Если теперь, задним числом, опасность и кажется преувели­ченной, то для такого преувеличения высшее партийное руковод­ство имело основания: ему многое нужно было объяснить местным парторганизациям, которые оно сделало козлами отпущения за просчеты, лежавшие в значительной степени на его совести. Ста­тья «Головокружение от успехов» была откровенным предательст­вом местных коммунистических кадров и вызвала у многих из них гневную реакцию. «Местных работников статья Сталина про­сто ошарашила. Некоторые до сих пор еще утверждают, что ста­тья Сталина появилась несвоевременно, т.е. говорят "все шло хо­рошо, появилась статья Сталина и все испортила"», — сообщали из Западной области. Прочитав «Головокружение от успехов», один партийный секретарь в Поволжье «"с горя" напился и в сердцах изорвал портрет т. Сталина»62.

Крестьяне, разумеется, реагировали совершенно иначе. Мно­гим из них статья «Головокружение от успехов» давала зеленый свет, позволяя выйти из колхоза. В следующие несколько недель буквально миллионы крестьян сняли свои подписи из списков членов колхоза: за одну ночь деревни, на бумаге «коллективизи­рованные на 90%», снова становились обычными деревнями, хотя и потерявшими значительное количество тяглового и прочего скота. По стране доля крестьянских хозяйств, зарегистрирован­ных как коллективизированные, сократилась с 57% в марте до 28% два месяца спустя; в Центрально-Черноземной области с 83% до 18%63.

Однако выход из колхоза оказался не таким простым делом. Первейшую проблему представляло возвращение крестьянам скота, если он был отобран колхозом. Конфискованное имущество чаще всего вернуть было практически невозможно. В некоторых случаях обобществленные животные пали от небрежного ухода или были проданы; в других — колхоз или лицо, в распоряжении которого они находились, не желали их отдавать. Как откровенно высказался на местной партийной конференции один районный партийный руководитель: «Мы признаем, что допустили переги­бы, мы говорим голословно, что признаем ошибки, но факт оста­ется фактом, что у мужика, который имел жеребенка и лошадь, мы этого жеребенка продали»⁶⁴. Кроме того, много скота забили сами крестьяне в знак протеста против коллективизации, а крес­тьянин без лошади или коровы не мог выжить как хозяин-едино­личник.

Второй проблемой для крестьянина, вступившего в колхоз и решившего из него выйти, являлось получение обратно земли. Об­щина в результате коллективизации развалилась и больше не могла решать вопросы распределения наделов. Теперь определять, какая часть деревенских земель должна составлять наделы крес­тьян, было делом местного сельсовета или самого колхоза — властные полномочия этих двух организаций и их взаимоотноше­ния между собой еще не определились с достаточной ясностью. Разумеется, колхоз был заинтересован в том, чтобы сохранить за собой лучшие земли. Крестьянин, выходивший из колхоза, не мог просто потребовать обратно полоски или участок, которые он об­рабатывал раньше. Он получал новый надел, как правило, хуже старого, и зачастую с такими проволочками, что практически по­кинуть колхоз до весеннего сева в 1930 г. оказывалось невозмож­ным. Нередко колхоз лишал крестьян доступа к пастбищам и воде⁶⁵.

Вскоре стало ясно, что государство вовсе не желает отпускать крестьян из колхозов, несмотря на «Головокружение от успехов», и что провозглашенный принцип добровольности — чистое наду­вательство. Совершая в конце марта инспекционную поездку по южным зернопроизводящим областям, Молотов сказал Северо-Кавказскому крайкому, что лучше всего не давать крестьянам

уходить из колхозов, пока не закончен весенний сев. Конечно, это противоречит подтвержденному Центральным Комитетом принци­пу добровольности, признал он, но тактика партии заключается в том, чтобы «сманеврировать» — укрепить колхоз и, прежде всего, упрочить его положение нового «хозяина» в деревне, засеяв как можно большую площадь деревенских земель⁶⁶.

Продолжавшиеся экспроприации, аресты и высылка кулаков также показывали истинные намерения режима. Сталинские рас­суждения о «перегибах» в марте никак не касались раскулачива­ния. Несколько месяцев спустя он заметил, что раскулачивать се­редняков — неправильно, однако по отношению к кулакам его по­зиция осталась неизменной: «Терпеть дальше этих пауков и кро­вопийц незачем», — сказал он колхозникам 25 апреля. Весной 1931 г. по всей стране прокатилась новая волна раскулачивания, даже более мощная, чем в прошлом году. Деревни нечерноземной полосы, где сельское хозяйство было менее распространено, до сих пор часто вообще избегали раскулачивания (наверное, пото­му, что там и не было настоящих кулаков). Теперь и до них дошла очередь, а зернопроизводящие районы, принявшие на себя удар в первый раз, пострадали вторично⁶⁷.

Эти меры принесли желаемый эффект. В весенней посевной 1930 г. лишь 26% крестьянских хозяйств участвовали в качестве членов колхозов, и в течение года это число повысилось незначи­тельно. Зато с января по март 1931 г. — когда прошла вторая волна раскулачивания — цифра резко подскочила с 30% до 42%. К концу посевной 1931 г. в Советском Союзе оказались коллекти­визированы более половины всех крестьянских хозяйств, и более 60% — после уборки урожая⁶⁸.

В первые месяцы 1930 г. много говорилось о крестьянских волнениях, вызванных коллективизацией, но наиболее серьезные открытые выступления случались на окраинах, в Казахстане, Си­бири, в горах Северного Кавказа, в казачьих областях на юге России и на Украине. В центральных районах России волнения характеризовались сравнительно небольшими масштабами. В Там­бовской области было несколько вооруженных восстаний «быв­ших антоновцев», принимавших участие в мятеже 1921г., но во­обще для Европейской России подобные явления не были нормой. В большинстве случаев речь шла о кратких инцидентах, когда местные крестьяне в количестве нескольких сотен человек, а то и меньше, собирались перед сельсоветом или в районном центре, протестуя против отдельных актов раскулачивания или закрытия церквей⁶⁹.

Одно из самых нашумевших происшествий такого рода имело место 22 февраля в Астраханской области. Пьяная толпа в не-

сколько сотен человек, вооруженных кольями, топорами и вила­ми, собралась по сигналу набата и осадила здание сельсовета, где забаррикадировалась комиссия по раскулачиванию. В последовав­шей за тем свалке были убиты и ранены 6 коммунистов. В Брян­ской области три-четыре сотни крестьян напали на комсомольских активистов, снимавших колокола с церквей, избили их и выгнали из деревни. Когда расследовать этот инцидент приехали предста­вители власти из района и области, толпа набросилась на них с кольями и вилами'О.

Зачастую ведущую роль в выступлениях против коллективиза­ции играли женщины, что, по-видимому, сильно беспокоило пар­тийное руководство, особенно после волны «бабьих бунтов», про­катившейся в феврале по Северному Кавказу. Однако вряд ли справедлив был вывод, будто женщины сильнее настроены против коллективизации, чем их мужья. Громогласные протесты женщин, скорее, выражали общее настроение сельской общины, — но такая форма протеста с меньшей вероятностью влекла за собой карательные меры со стороны властей. Мужчины, по мнению одного очевидца, были вполне согласны со своими женами, но считали, что для них безопаснее держаться на заднем плане, предоставляя активно действовать женщинам («Бузи, Матрена, тебе ничего не будет»). Представители власти не осмеливались арестовывать женщин, даже в том случае, когда пятьдесят чело­век их сорвали собрание с криком: «Долой колхозы! Вздуем вы­ступающего! Вернем царя!» Особенно старухи могли безбоязненно дать волю своей ярости, подобно той семидесятилетней крестьян­ке, которая сорвала сход: «вышла церед всеми и стала плясать и петь антиколхозные частушки»⁷¹.

Кроме того, совершалось бесчисленное множество нападений на отдельных коллективизаторов, застигнутых врасплох. Часто бывали случаи, когда какой-нибудь крестьянин или несколько крестьян подкарауливали ночью «25-тысячника», поджигали избу председателя сельсовета, стреляли из-за угла в представителя со­ветской власти. В одном сибирском селе было совершено зверское нападение на учителя — советского активиста, его «несколько раз ударили топором, приговаривая: "Вот тебе за хлеб, вот тебе за церковь, вот тебе за коммунию"». Порой и женщины набрасыва­лись на коллективизаторов, но они, в отличие от мужчин, редко действовали в одиночку. В Западной области женщины «схватили председателя сельсовета и насыпали снегу в штаны». В Дагестане «разъяренные толпы женщин» кричали: «..."долой колхоз", "отдай сельскохозяйственный налог", "верни права лишенцам". Агронома бросились бить. Сельсовет разгромлен...»?2.

Одной из самых распространенных форм протеста, поистине сокрушительной по своим экономическим последствиям, стал забой скота. В Центрально-Черноземной области за первые три месяца 1930 г. было забито 25% крупного рогатого скота, 53% сви­ней, 55% овец и 40% кур. По возможности крестьяне старались

выручить за свой скот деньги: по всей России государственные бойни и конторы по заготовке мяса и кож не справлялись с воз­росшей нагрузкой, а на Северном Кавказе, где страховка за поте­рю лошади превышала ее рыночную стоимость, многие забивали лошадей ради страховки. Но, несомненно, чаще всего забой скота происходил исключительно в знак протеста, и за ним следовали дни, когда семья объедалась мясом, — своего рода прощание с прежней жизнью. На вопрос, зачем им понадобилось забивать ло­шадь или корову, крестьяне обычно давали один из двух стан­дартных ответов, безусловно свидетельствующих скорее о хитрос­ти, чем о наивности (как часто думали должностные лица): «Идите в колхозы без средств производства — там дадут» или «Колхозы машины дадут — режь скот»⁷³.

Прочие формы сопротивления относились к разряду пассив­ных. Уже в самые первые месяцы коллективизации крестьяне на­чали проявлять ту апатию, вялость, несамостоятельность, какие стали так характерны для них в последующие десятилетия суще­ствования советских колхозов. Один руководитель из Москвы, ез­дивший в марте с инспекцией по областям, был поражен настро­ениями крестьян, полагавших, что в колхозе кто-то все для них сделает. Они осаждали председателей, требуя настелить им полы, выдать мясо, обувь и другие вещи. Один председатель, которого колхозники изводили просьбами дать им молоко и масло, «вы­прыгнул в окно и убежал»⁷⁴.

В своих мемуарах генерал Григоренко (сам крестьянин по про­исхождению) рисует интересную картину степной украинской де­ревни Архангелки, которую он в качестве парторга посетил летом 1930 г. Несмотря на то что уборочная страда была в разгаре, де­ревня казалась вымершей. «Восемь человек работали на одной молотилке в одну смену. Остальные работники — мужчины, жен­щины, молодежь — сидели вокруг или лежали в тенечке. Когда я пытался заговорить, мне отвечали неохотно, с полнейшим равно­душием. Если я говорил, что зерно осыпается и портится, то слы­шал в ответ: "Конечно, портится"... Люди чувствовали такое от­вращение к принудительной коллективизации, что совершенно поддались апатии»⁷⁵.

Многие крестьяне, пытаясь сопротивляться законными средст­вами, писали просьбы и ходатайства. В основном писали в област­ные центры или в Москву, не рассчитывая найти правосудие у себя в районе. Огромное число жалоб и просьб было связано с действиями бригад по коллективизации и раскулачиванию, из них большая часть касалась раскулачивания. В Сибири, например, на 1 июня 1930 г. было зарегистрировано более 35000 жалоб на не­справедливое раскулачивание или лишение права голоса, и почти 50% из них признаны оправданными. В Центрально-Черноземной области, по неполным данным, прокуратура поддержала более 30000 жалоб середняков, протестовавших против неправильного раскулачивания⁷⁶.