КОМЕТА 1812 ГОДА

СОНЯ

Мне всегда жалко, что Соня не вышла замуж за Долохова. Может быть, своей преданностью, своим самопожертвованием она действительно возродила бы и очистила его. Ведь умеет же он любить мать, своего «обожаемого ангела» — Соня заслужила такую же любовь, и были бы они, счастливы...

Но это невозможно, потому что невозможно. Долохов влюбился в Соню именно из-за того, что увидел, как верно и преданно она умеет любить. Если бы сердце Сони было свободно, Долохов, может, и не заметил бы ее. А теперь она была бы другим человеком, если бы разлюбила Николая и отдала свое сердце Долохову.

Одна девятиклассница написала сочинение о том, что Соня — лучшая из всех женщин в «Войне и мире». Она лучше Наташи, непрестанно меняющей свои привязанности, лучше княжны Марьи, в которой иногда просыпаются нетерпимость, властность и резкость отца; Соня — цельный человек, верный и чистый; она никогда, ни разу на протяжении всего романа не совершит никакой ошибки; пятнадцать лет ее жизни пройдут перед нами — она не изменится, останется той же...

Все это — правда. Но все-таки многое в поведении Сони удивляет и огорчает нас. Ведь есть же у нее нормальные человеческие чувства: ревность к Жюли, потом к княжне Марье, обида на старую графиню, мешающую ее браку с Николаем. Она подавляет в себе эти чувства, она слишком хорошо владеет собой.

Первое ее появление настораживает: «тоненькая, миниатюрненькая брюнетка... напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой». Эти уменьшительные суффиксы, это сравнение с кошечкой, которую она напоминала не только «мягкостью и гибкостью маленьких членов», но и «несколько хитрою и сдержанною манерой...»

Кстати сказать, никакой хитрости мы в ней не увидим. Она — только в манере, во внешнем. Но с первых строк о Соне Толстой несколько принижает ее — зачем?

Затем, что, по Толстому, безгрешен не тот, кто без греха, и чист не тот, кто не ошибается. Важна чистота души, а она рождается в преодолении ошибок и заблуждений. Потому Толстой и любит больше Наташу, чем Соню; потому княжна Марья непрестанно борется с искушениями, и ужасается греховности своих мыслей, и снова думает, и снова осуждает себя.

Вера Ростова сказала однажды: «В моих поступках никогда ничего не может быть дурного». Соня не думает и не говорит о себе так, но эти слова можно сказать и о ней: в ее поступках никогда ничего не может быть дурного. Ее мир строг и ясен: влюбившись в Николая девочкой, она твердо знает: «что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его — во всю жизнь».

А Николаю мало ее верной, преданной, тихой любви! Приехав домой в отпуск, он застает шестнадцатилетнюю Соню расцветшей, похорошевшей, по-прежнему любящей и благородной: через посольство Наташи она передает ему, что будет любить его всегда, а он пусть будет свободен от данного полгода назад слова. «Ростов видел, что все это было хорошо придумано ими. Соня... поразила его своей красотой... Отчего же ему было не любить ее и не жениться даже, думал Ростов, но не теперь. Теперь столько еще других радостей и занятий!» (Курсив мой. — Н. Д.)

Мыслимо ли себе представить, чтобы человек, влюбленный в Наташу (даже Анатоль), видел в жизни «столько еще других радостей и занятий»! С Наташей не может быть скучно; она всякую минуту живет полной жизнью и вовлекает в эту жизнь всех вокруг. Соня срисовывает узоры — таково ее постоянное занятие.

Николай не восхищается ею, как Денисов восхищался Наташей; не делит мир на две половины: где она — там счастье, где ее нет — там уныние и темнота, как делил князь Андрей; Николай не испытывает к ней даже того зверского чувства, которое возбуждает Наташа в Анатоле; его трогает Сонина преданность, ее покорная любовь, но ведь этого все-таки мало, чтобы любить.

Наташа, Николай и Соня вспоминают детство. «Соня не помнила многого из того, что они помнили, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее».

Наташа вынесла свечу, стало темно; шепотом Наташа сказала: «Знаешь, я думаю... что когда этак вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете.

— Это метампсикоза, — сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила».

Хорошо училась и все помнила — а вот же забыла детство, не может разделить поэтического чувства Наташи и Николая. Как это мало — помнить умом и не уметь воображать, фантазировать, помнить сердцем!

Один-единственный раз Соня что-то выдумала. Объективно — она солгала. Но эта ложь рождена вдохновеньем. На святках, в тот же вечер, когда Наташа и Николай вспоминали и философствовали, поздно ночью девушки решили гадать по зеркалам. Наташа ничего не увидела — и Соня не увидела. Но она вскрикнула, устав смотреть в зеркало, и невольно сказала: «Я... видела его» — а потом сама поверила, что видела князя Андрея, и рассказала подробности.

Этот приступ вдохновенья был вызван тем, что произошло в тот же вечер. Пришли ряженые — молодые Ростовы тоже переоделись. Соня находилась «в несвойственном ей оживленно-энергическом настроении», и ночь была сказочная, и Николай, со своей способностью поддаваться поэзии музыки и природы, был взволнован этой ночью и близостью Сони.

Таинственной, сказочной ночью все приехали к соседям. Зашел разговор о том, что в бане гадать страшно. Кто-то сказал:

«— Да не пойдете, тут надо храбрость...

— Я пойду, — сказала Соня».

Каждый раз, читая это место, удивляешься: как Соня? Это могла сказать Наташа, не Соня!

И она пошла, а Николай выскочил на крыльцо, встретил ее у амбара, они поцеловались... В этот вечер Николай увидел совсем новую Соню. «Так вот она какая, а я-то дурак!» — думал он. Но она не такая. Один только раз в ней проснулась Наташа и сразу спряталась, и больше не показывалась. А может, показалась бы и расцвела, если бы Николай больше любил ее, не уезжал так надолго? И главное, какой была бы Соня на месте Наташи или княжны Марьи, если бы не приучила себя всю жизнь смиряться, терпеть, покоряться?

Положение Сони в доме Ростовых — при всей их доброте — незавидное. Она училась вместе с Наташей, ее так же одевали, так же кормили, как родную дочь, но сама Соня не могла чувствовать себя равной девочкам Ростовым, она оставалась бедной родственницей и всю жизнь чувствовала себя облагодетельствованной.

Именно поэтому она слишком хорошо владеет собой, именно поэтому, узнав о Наташином увлечении Анатолем, Соня подумала: «Теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства...»

И любовь Сони к Николаю могла бы быть иной, более яркой, более страстной, если бы не то положение в доме, которое заставляло бедную племянницу бояться то Веры, то старой графини. Любовь ее бескрылая, но, может быть, именно потому, что ей с самого начала подрезали крылья?

Только один раз, на святках, в Соне проснулась смелая и свободная девушка, но больше никогда Соня не была такой, как в этот вечер, и вернулась к своим узорам, к своему тихому самопожертвованию.

В эпилоге Наташа скажет о ней: «пустоцвет» — ив этом слове будет жестокая правда. С самого начала, с детства, она не имела права на ту полноту чувств, которая переполняет Наташу. И в конце романа Толстой вернется к тому сравнению, с которым Соня появилась на первых страницах: «Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию...» (Курсив мой. — Н. Д.)

Жалко Соню. Так сложилось, что жизнь ее и вправду оказалась пустой, но если вдуматься, разве она виновата в этом?

Когда Соня перечисляла Наташе людей, для которых ее увлечение Анатолем будет горем, трагедией, она назвала Болконского, отца и Николая. Это верно: жених, отец и брат были в опасности: каждый из них, даже старый граф, если бы от него не скрыли правду о попытке похищения, счел бы своим долгом вызвать Анатоля на дуэль, и кто знает, чем это могло бы кончиться.

Но есть еще один человек, для которого вся история Наташи и Анатоля — страшный удар. И этого-то человека призывает Марья Дмитриевна, потому что он друг Наташи и друг князя Андрея, потому что он честен, добр и ему можно доверить тайну.

Этот человек — Пьер. В те быстрые дни, когда Элен, используя его имя, сводила Наташу с Анатолем, Пьер уезжал в Тверь. Если бы он был в салоне Элен в тот вечер, когда туда пригласили Наташу... Но его не было.

Как жил Пьер эти последние три года? Мы расстались с ним в Лысых Горах, куда его привез князь Андрей; он полюбился всем, даже старому князю; он был полон сил и увлечен своей масонской деятельностью. Но разговор с князем Андреем произвел на него впечатление. Вернувшись в Петербург, он пристальнее всмотрелся в масонов. По-прежнему он стоял во главе петербургской ложи, вербовал членов, давал деньги. Но постепенно он «начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из-под его ног, чем тверже он старался стать на ней...»

Он уже понял, что есть среди масонов люди, «ни во что не верующие, ничего не желающие и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми, богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе».

В сущности, с этого начался его разрыв с масонством, хотя он оставался в ложе, по-прежнему уважал Баздеева, слушался его и советовался с ним. Но Пьер опять испытал безысходную тоску, и снова его мучил все тот же вопрос: как жить?

Он смирился: «перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить... Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из-за границы, кто-нибудь сказал бы ему, что... его колея давно пробита... и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении... вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и, расстегнувшись, побранить слегка правительство...»

Но еще большие испытания предстояли ему, и большие горести, и большая любовь. Сам того не зная, он всю свою жизнь любил Наташу — с тех пор, как он, двадцатилетний, нелепый, сидел за парадным столом у Ростовых, и взгляд «смешной оживленной девочки» иногда обращался на него; с тех пор, как он танцевал с этой девочкой, играющей в большую, и она руководила им, не давая спутать фигуры, — с тех пор он любил одну ее. Поэтому он так зорко увидел то важное, что происходило между нею и Болконским, и радовался его счастью, и, сам не зная, отчего, мрачнел, и безотрадной представлялась ему его будущая жизнь.

«В глазах света Пьер был большой барин... умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий, славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за все это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его ко многим духовным сомнениям и радостям».

В молодости кажется, что нужно — и можно! — раз навсегда решить все вопросы, что вот пройдет проклятый «переходный» возраст, когда мучаешься, зачем живешь, и дальше все пойдет ясно и просто. Это не так. Ясно и просто живут люди недалекие — такие, как Николай Ростов. Значительный человек проходит не один «переходный возраст» и проживает не одну жизнь — вот Пьер был буяном из компании Долохова, счастливым миллионером, увлеченным масоном... Это все были разные жизни. Сейчас он — отставной камергер, в Москве ему «покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате», — такова еще одна его жизнь, но и она — не последняя.

В этой своей жизни он старается почаще уезжать из дома, чтобы не видеть Элен. И вот, вернувшись из поездки в Тверь, он явился по вызову Марьи Дмитриевны и услышал то, что она ему рассказала.

«Пьер, приподняв плечи и разинув рот, слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам... Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», — сказал он сам себе...»

Вот что сделала Наташа — дала Пьеру повод думать: «Все они одни и те же». Это неправда! Наташа не такая, как Элен, и мы знаем это, и Пьер скоро поймет, но князь Андрей долго еще не поймет этого.

Когда, уезжая, он повторял Наташе, что она свободна, что она может вернуть ему данное слово, может полюбить другого, — он, конечно, не верил, что она его разлюбит. Но, преодолевая себя, он допускал мысль, что кто-то достойный встретится Наташе, добьется ее любви, сделает ей предложение... Это было бы больно. Но такого унижения, какое приготовила ему Наташа, князь Андрей не мог ждать. Кого ему предпочли? Мерзавца и дурака Анатоля, который, к тому же, «не удостоил своей руки графиню Ростову...»

Он оскорблен, унижен, раздавлен — скрывает это от всех и все-таки не может скрыть от Пьера. Характер отца просыпается в нем: услышав о болезни Наташи, «он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся», при упоминании об Анатоле «неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца», он даже с Пьером заговорил на «вы»: «ваш шурин».

Пьер подумал: «Все они одни и те же», но, увидев Наташу, которая «как подстреленный, загнанный зверь смотрела на него, он пожалел ее. Приехав к князю Андрею, он наивно спросил княжну Марью: «Но неужели совершенно все кончено?»

Конечно, княжна Марья и старый князь, и раньше не желавшие этого брака, теперь полны злобы и презрения к Наташе. Это понятно. Но князь Андрей — он любил ее, неужели он не может простить?

Как ни странно, Пьер теперь более мудр и зрел, чем его друг. Он бы простил, потому что он видит, как Наташа мучается и казнит себя. Он бы простил еще и потому, что разлюбить Наташу он все равно не может, что бы она ни делала. Он бы простил потому, что его любовь к Наташе сильнее гордости я самолюбия.

Князь Андрей не прощает: «Я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу... Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мной никогда про эту... про все это».

Семь лет назад князь Андрей сказал Пьеру о своей жене Лизе: «Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым!» С Лизой он не был счастлив; с Наташей счастье могло быть таким полным, но, оказывается, с ней нельзя быть покойным за свою честь!

Так понимает князь Андрей; такова его правда. Но есть другая правда: когда любишь, нельзя думать только о себе. Князь Андрей не умел думать о Наташе, за нее — с этого началась трагедия. Теперь, отказавшись простить, он опять думает только о себе.

Так он и останется один, со своим тайным горем и со своей гордостью, а тем временем наступил новый год, 1812-й, и в небе стоит странная яркая комета, предвещающая беду, — комета 1812 года. Пьер видит комету, возвращаясь от Наташи. Он понял то, чего не хочет понять Андрей: Наташа осталась собой. Униженная, измученная, она не ждет уже ничего для себя, но терзается за князя Андрея. Она-то умеет думать о другом больше, чем о себе. «Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за все...»

Так говорит она Пьеру, и в ответ на это у Пьера невольно вырываются слова, которых ни он, ни она никогда не забудут: «Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей».

С этими словами Пьер входит в 1812 год, — он не знает еще, что его тягостная жизнь отставного камергера, московского барина на покое кончилась. Впереди — еще одна жизнь в занятой французами Москве, с мечтой убить Наполеона; и еще одна — в плену, под влиянием Платона Каратаева; а потом — возродившаяся любовь к Наташе, семья, дети; и еще раз — духовное обновление, новое братство петербургских молодых людей, названное позже декабристским; и целая жизнь одного дня — 14 декабря 1825 года, и долгая жизнь каторги, и новая жизнь возвращения...

Он пройдет через много жизней, граф Петр Кириллович Безухов, он будет горько несчастлив еще не раз, но он проживет полную, переполненную, многоликую, свою единственную данную ему жизнь, потому что он не останавливается, ищет, потому что живет он душою.