В свидетельствах современников

Военные поселения и граф А. А. Аракчеев

Характер политического курса после Отечественной войны 1812 г.

Модуль

Красный квадрат. Февраль 1917-го

Часть II

Вам предлагается текст с ошибками, которые необходимо обнаружить.

14 февраля 1917 г. В глазах столичных обывателей этот ясный морозный день холодной петербургской зимы мало чем отличался от предыдущих. Неудачи на фронте, перебои с поставками продовольствия в тылу, брожение в умах солдат и офицеров гарнизона — все стало привычным в военную пору.

И все же этот день не был похож на другие: открывалась 3-я сессия IV Государственной думы. В Екатерининском зале Юсуповского дворца царило оживление. Депутаты от октябристов, кадетов, большевиков и других партий — все собрались здесь. В ожидании начала заседания они делились новостями. Главными были тезисы В.Вильсона и недавнее вступление в войну США.

Всеобщего оживления не разделял лишь Василий Васильевич Шульгин. Вечером он должен был отправиться в родную Львовскую губернию, чтобы позаботиться о своем имении, к которому все ближе подходили немцы. Унылую задумчивость Шульгина нарушил Владимир Пуришкевич.

— Уезжаете? — глаза Пуришкевича заговорщически блеснули.

— Уезжаю.

— Послушайте, Шульгин... Вы уезжаете, но я хочу ... хочу, чтобы Вы знали... Я Вам скажу... Вам можно... Мы убьем его...

— Гришку? — догадался Шульгин.

— Да! Да! — Пуришкевич заговорил быстро и сбивчиво. — Только это может спасти Россию и императора! Кто повинен в наших поражениях в Галиции осенью 1914-го? Он! Из-за кого Испания и Италия так поздно выступили на нашей стороне? Из-за него! Наша транспортная сеть не справляется с поставками на фронт... У нас по-прежнему нет хлора, который немцы еще в 1915 году так эффективно применили под Ипром... В Петербурге неспокойно... Шульгин! Только смерть Распутина может остановить падение России в пропасть революции!

— Владимир Митрофанович! Распутин — зло. Мы все понимаем это. Но самоубийство Ренненкампфа после поражения в Восточной Пруссии, наши хронические неудачи в Закавказье, некомпетентность государя в вопросах руководства ар­мией и многое другое... В этом тоже повинен Распутин?

— Так, по-вашему, его убийство бесполезно?

— Конечно! Убив его, вы ничему не поможете. Поймите...

Но договорить Шульгин не успел. Зал наполнился шумом. Депутаты приветствовали появившегося в дверях председателя Думы Александра Ивановича Гучкова.

 

 

Военные поселения: история, историография, источники»

А. И. Михайловский-Данилевский (1790–1848). Из воспоминаний. – См.: Аракчеев: свидетельства современников. – М., 2000. – С. 42–47.

Александр Иванович Михайловский-Данилевский – флигель-адъютант и секретарь начальника Главного штаба с 1816 г., с 1835 г. – сенатор, военный историк.

«…Без блистательных подвигов, без особенных дарований от приро­ды, не учившийся ничему, кроме русского языка и математики, даже без тех наружных приятностей, которые иногда невольно привлекают к чело­веку, граф Аракчеев умел, однако же, один из пятидесяти миллионов подданных приобрести неограниченное доверие такого Государя, который имел ум образованнейший, обращение очаровательное и которого свой­ства состояли преимущественно в скрытности и проницательности. Аракчеев был ненавидим за свои бесчеловечные поступки с солдата­ми и за дерзкое поведение с офицерами. Жестокость его с нижними чи­нами простиралась до того, что он однажды схватил гренадера за усы и оторвал оные вместе с мясом. При смотре Екатеринославского гренадер­ского полка, который он был послан инспектировать, он назвал при всех знамена сего полка, столько прославившегося своею храбростию, екате­рининскими юбками. Можно вообразить, с каким негодованием долж­ны были слушать офицеры века Екатерины слова сии, произнесенные человеком, не бывавшим никогда на войне.

Удалясь в Грузино, он соорудил там великолепный дом, насадил пре­лестный сад и так обстроил крестьян, что село сие по красоте своей, а особенно по существующему в оном необыкновенному порядку почита­ется в России образцовым. Оно было столь многими описано, что я об нем более не распространюсь. Александр употребил на службу любимца родителя своего и поручил ему артиллерию, которую он совершенно преобразовал и сделал ее пер­вою в Европе, чем навсегда приобрел себе признательность России. После Тильзитского мира его назначили военным министром, на сем поприще он оказал необыкновенную и непомерную строгость, сделавшую его ужа­сом армии. Он ввел в разных частях управления, особенно в комиссари­атском и провиантском департаментах, где искони были вековые злоупо­требления, порядок и устройство, до того в оных неизвестные и которые поныне в оных существуют. При учреждении Государственного совета он поступил в председатели военного департамента оного, но так как по сему званию почти не было никаких занятий, то Государь, который со време­ни его министерства возымел к нему беспредельное доверие, поручал ему разного рода дела. Во время Отечественной войны и заграничных похо­дов он был неразлучен с Его Величеством, хотя в сражениях он находил­ся всегда вне пушечных выстрелов, невзирая на носимый им военный мундир. По возвращении армии из-за границы ему поручили трудный подвиг образовать военные поселения, которые он устроил превосходно, хотя, по обыкновению своему, поступая с неумолимою строгостию, он навлекал на себя упреки и нередко проклятия поселян, которых надлежало обращать в военные.

Граф Аракчеев отличался от всех тех, которые были при дворе, своею молчаливостью и уединенным образом жизни. Он вставал в четыре часа утра и, употребивши несколько времени на устройство домашнего своего хозяйства, в котором у него был примерный порядок, и на чтение пери­одических сочинений, он принимался за дела государственные в шесть часов, когда все еще в Петербурге покоилось во сне. Он обедал в два часа один или с доктором своим и редко с каким-нибудь старинным знакомым; званых же обедов у него почти никогда не бывало, стол его составляли три умеренные блюда. Потом он опять садился за работу, а иногда по вечерам играл в бостон по десяти копеек с некоторыми приятелями сво­ей молодости, из круга коих он никогда не выходил. В девять часов уже бывал в постели, и сему образу жизни он ни под каким предлогом не изменял; в театре, на балах и в обществах его никто не видал.

Трудолюбие его было беспримерное, он не знал усталости, и, отказав­шись от удовольствий света и его рассеянностей, он исключительно жил для службы, чего и от подчиненных своих требовал. Впрочем, он не во всех поступках своих был стойким; он имел у себя любовниц... Отличительная черта в характере Аракчеева состояла в железной воле; он не знал никаких препон своему упрямству, не взирал ни на какие светские приличия, и все должно было ему покоряться, хотя в делах он на себя не принимал ответственности, говоря часто, что он не что иное, как исполнитель Высочайших повелений. По сей причине он был совершенно недоступен; дом его в Петербурге уподоблялся крепости, куда имел вход только тот, кого он приглашал. Тысячи имели в нем нужду, ибо все дела государственные шли чрез его руки, и никто к нему не был допускаем, а ежели кому удавалось каким-нибудь случаем изложить ему свою нужду, то лаконический и обыкновенно дерзкий ответ бывал последствием долговременных усилий до него дойти. Можно легко себе представить, что таковые поступки сделали его для всех ненавистным, и так как он от природы не получил возвышенных чувств и учением не был приготовлен к занятию того важного места, на которое судьба его возвела, то нет сомнения, что странное поведение его, приличное визирям Востока, внушено ему было презрением к человече­ству, ибо все без изъятия перед ним изгибалось. Я его почти ежедневно несколько лет видал во дворце; при появлении его в так называемой секретарской комнате, где собирались адъютанты Государевы и докладчики, происходило вдруг такое молчание, как в церкви. Аракчеев становился в углу близ окна; всех взоры на него устремлялись, но весьма немногие удо­стаивались какого-нибудь приветствия с его стороны. На мрачном лице его редко, очень редко показывалась улыбка, и надобно было видеть тогда, с какою жадностью ее ловили. Он во дворце как бы выходил из обыкновен­ного круга подданных и имел какую-то особенную сферу. Те, которых он приглашал в Грузино, где он бывал отменно гостеприимен, почитались счастливцами, особенно Провидением покровительствуемыми; люди, облеченные в первые государственные звания, поспешали туда с радостию новобрачных, несмотря ни на лета свои, ни на время года… Иные хвалили его бескорыстие, но оно, по моему мнению, не было в нем добродетелью, а просто благоразумием, ибо, не имевши никакого родового имения, он получил по службе более двух тысяч душ, жил в казенном доме и пользовался казенным экипажем не только в городе, но даже и для частых поездок своих в Грузино, следовательно, чего же ему было более желать. Говорили также, что он нечестолюбив, основываясь на том, что он был один в России, который не принимал знаков отли­чия, но в подобном отказе я, напротив того, видел признак честолюбия, что он презирал ордена в такое время, когда все военные были ими без меры украшены и что для сходства их с Чупятовым недоставало им толь­ко мароккских лент и звезд. Государь хотел пожаловать его при взятии Парижа в генерал-фельдмаршалы, но он решительно отказался от сего чина. Он также отправил обратно орден святого Андрея Первозванного, а оставил у себя только рескрипт на оный. Уверяют, что сие им сделано было по той причине, что за Аустерлицкое сражение ему хотелось полу­чить Георгиевский крест, который тогда во множестве и без всякого раз­бора раздавали, но так как ему оного не было назначено, то он с тех пор обещался не принимать никаких знаков отличия, за исключением, одна­ко же, портрета Государева. Сия самая высшая награда пожалована была в царствование Александра только воспитателю его князю Салтыкову, избавителю России князю Смоленскому и графу Аракчееву, который и при сем случае оказал одну из странностей, нередко в его жизни встреча­ющихся. Портрет сей прислан был ему, как и прочим, с бриллиантовы­ми украшениями, но он драгоценные камни возвратил назад, а оставил у себя только одно изображение монарха.

Впрочем, император давал ему такие награды, каковых ни один под­данный не удостаивался получать. Старший полк пехоты, Ростовский, был назван по его имени, чему тогда не было примера; император в сад Грузина подарил чугунные ворота и туда же прислал яхту, совсем воору­женную и с великими издержками в Грузине перевезенную. Экипаж мор­ской на сем судне содержим был на счет казны. Знамена полка его име­ни поставлены были тоже в церковь Грузина, в которой граф Аракчеев воздвиг памятник императору Павлу с изваянием сего монарха, перед коим лежит распростертый воин, произносящий следующие слова: “Дух мой чист перед тобою и сердце право”. У подножия монумента вырыта могила для графа Аракчеева. Лестнее, чем все сии награды и подарки, была к нему беспредельная доверенность Александра, который его одного во все свое царствование в письмах своих называл “другом, верным своим другом”. Однако же сей Государь, всеми обожаемый, не мог обратить к нему сердца подданных своих, которые исполнены были истинною ненавистью к сему временщику, хотя при могуществе его ему стоило бы так мало, чтобы заставить себя любить, между тем как крутым нравом своим и дер­зостью своею он довел себя до того, что хотя на него и не смели роптать явно, но едва имя его произносилось в дружеской беседе, как оно было покрываемо поруганиями...»

Ф. Ф. Вигель (1786–1856). Записки. – См.: Аракчеев: свидетельства современников. – М., 2000. – С. 47–51.

Филипп Филиппович Вигель, в 1800–1802 гг. – служба в Московском архиве коллегии иностранных дел, до 1823 г. – на службе в министерстве внутренних дел, министерстве финансов.

«…Во время последней кампании против французов Император собственными глазами убедился во многих беспорядках по военному управ­лению, кои, по мнению его, были причиною последних неудач нашего войска; одною артиллерией, доведенною до совершенства графом Арак­чеевым, остался он доволен. Зная, сколь имя сего человека, дотоле од­ними только отдельными частями управлявшего, было уже ненавистно всем русским, но полагая, что известная его энергия одна лишь в состо­янии будет восстановить дисциплину в войске и обуздать хищность комис­сариатских и провиантских чиновников, он не поколебался назначить его военным министром... Еще в ребячестве слышал я, как с омерзением и ужасом говорили о людоеде Аракчееве. С конца 1796 года по 1801-й был у нас свой терроризм, и Аракчеев почитался нашим русским Маратом. В кроткое царствование Александра такие люди казались невозможны; этот умел сделаться необ­ходим и всемогущ. Сначала был он употреблен им как исправительная мера для артиллерии, потом как наказание всей армии и под конец как мще­ние всему русскому народу. Давно уже вся Россия говорила о сем челове­ке, а я не сказал ни одного слова; но здесь только нашел я место вкрат­це, по-своему, начертать его жизнь и характер, впрочем, всем известные.

Сын самого бедного дворянина Новгородской губернии, он в малолет­стве отдан был в артиллерийский кадетский корпус. Одаренный умом и сильной над собою волею, он с ребячества умел укрощать порывы врож­денной своей злости: не только покорялся всегда высшим над собою, но, кажется, любил их власть, видя в ней источник, из коего единственно мог он почерпать собственную. Не занимаясь изучением иностранных язы­ков, пренебрегая историей, словесными науками, до того, что плохо выучился русской грамоте, чуждый совершенно чувству всего изящного, молодой кадет, любя только все расчетливое, положительное, прилепился к одним наукам математическим и в них усовершенствовался. Выпущен­ный в офицеры, он попал в артиллерийскую роту, которая для потехи дана была наследнику престола и находилась при нем в Гатчине. Лучшей школы раболепства и самовластия найти бы он не мог; он воз­мужал среди людей отверженных, презираемых, покорных, хотя завист­ливых и недовольных, среди этой малой гвардии, которая должна была впоследствии осрамить, измучить и унизить настоящую, старую гвардию. Чувствуя все превосходство свое перед другими гатчинцами, Аракчеев не хотел им быть подобен, даже и в изъявлениях холопской своей пре­данности.

Употребляя с пользою данную ему от природы суровость, он давал ей вид какой-то откровенности и казался бульдогом, который, не смея ни­когда ласкаться к господину, всегда готов напасть и загрызть тех, кои бы воспротивились его воле. Таким образом приобрел он особую доверенность Павла I. При вступлении его на престол был он подполковник, через два дня после того генерал-майор, в Аннинской ленте, и имел две тысячи душ. Не довольствуясь обогащением, быстрым возвышением его, новый император открывал широкое поле его известной деятельности, создав для него новую должность коменданта города Петербурга (не крепости) и в то же время назначив его генерал-квартирмейстером армии и начальни­ком Преображенского полка. На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное: офи­церов убивал поносными, обидными для них словами, а с нижними чи­нами поступал совершенно по-собачьи: у одного гренадера укусил нос, у другого вырвал ус, а дворянчиков унтер-офицеров из своих рук бил пал­кою. Он был тогда еще весьма не стар, не совсем опытен и в пылу моло­дости спешил по-своему натешиться. Впоследствии выучился он кусать и иным образом. И такие деяния, об ужасе коих не смели ему доложить, почитались милостивцем его за ревностное исполнение обязанностей. Год спустя чрезмерное его усердие изумило самого царя, и в одну из добрых его минут, внимая общему воплю, решился он его отставить и сослать в пожалованную им деревню.

Не более года оставался он в ней. Она была в близости от Петербур­га, и как Государю стоило, так сказать, протянуть к нему руку, то он и не утерпел, чтобы не призвать проученного им приверженца и не назна­чить инспектором всей артиллерии. Мне неизвестна причина новой немилости к нему Царя; вероятно, наговоры и происки бесчисленных неприятелей; только вторично должен был он удалиться. Вызванный в последний раз, он въезжал в заставу сто­лицы в ту самую минуту, когда прекращалась жизнь его благодетеля. Сельское житье его было мучительно для несчастных его крестьян, между коими завел он дисциплину совершенно военную. Ни покоя, ни малейшей свободы, ни веселия, плясок и песен не знали жители села Грузино, некогда поместья князя Меншикова. Везде видны были там чистота, порядок и устройство, зато везде одни труды, молчание и тре­пет. И эта каторга должна была служить после того образцом изобретен­ных им военных поселений…

Войдя раз в частые сношения с молодым Императором, он лучше, чем отца его, успел его обольстить своею грубою, мнимо откровенною покорностию; все убеж­дало Александра в его чистосердечии, самый девиз в гербе, при пожало­вании ему Павлом графского достоинства им избранный, “Без лести пре­дан”…»

Е. Ф. фон Брадке (1796–1861). Автобиографические записки. – См.: Аракчеев: свидетельства современников. – М., 2000. – С. 106–126.

Егор Федорович фон Брадке с 1817 г. служил в Новгородских военных поселениях.

«…В 1817 году последовало Высочайшее повеление откомандиро­вать… меня в распоряжение графа Аракчеева по военным поселениям, и поэтому, после весьма лестных прощальных от­зывов со стороны Барклая и Дибича, я был отправлен в Москву, где в то время находился двор, а при нем и граф Аракчеев, которого я для крат­кости просто буду называть графом... Помнится, в апреле месяце получили мы оба (с полковником Паренсовым) от графа приглашение прибыть в его великолепное имение – Грузино. Приехав туда вечером, мы были тотчас отведены полицеймейстером в назначенные для нас ну­мера, которых в особых флигелях находилось несколько десятков, весьма удобно устроенных. Нам подали и чаю, но с таким скудно определенным количеством белого хлеба, что мы никак не могли им насытиться и про­сили добавления; слуга вернулся через несколько времени с извинением, что он не мог нигде отыскать графа, и мы тогда узнали, что поданная нам порция хлеба определяется им самим для каждого гостя и не может быть увеличена без его соизволения. Вскоре после того мы получили извещение явиться на другой день ко второму завтраку, после которого граф намерен с нами заняться. Таким образом, мы оказались свободными все утро до 12 часов и осмотрели это великолепное жилище, во многих отно­шениях едва ли имеющее себе подобное по чисто царской роскоши и от­делке. Двухэтажное каменное здание скорее слишком мало для своего назначения, но выстроено и отделано с роскошным комфортом; вы мог­ли там найти совершенно просто расставленными драгоценнейшие пред­меты из Парижа, Лондона и Италии, великолепнейшие картины и образ­цовые произведения знаменитейших ваятелей – большею частью подарки Государя и царской фамилии, желавшей тем польстить привязанности графа к своему Грузину. Против дома, на расстоянии 150 саженей от него, стоит прекрасный собор, украшенный богатейшим образом; это единствен­ная соборная церковь в частном имении. Между этими двумя зданиями выстроенные для гостей домики составляли красивую улицу. Парк вели­чествен, и прекрасная река Волхов, на берегу которой он расположен, еще умножает его прелесть. Все это украшается множеством хозяйствен­ных построек, в том же стиле сооруженных, кладовыми, руинами и бе­седками. Целая флотилия, большею частью Государем подаренная, во главе которой находилась построенная для Государя в Англии яхта, кото­рая была отделана по-царски, вооружена матросами, под командою флот­ского офицера – все это, вместе взятое, придавало этому месту вид цар­ской летней резиденции. Из парка можно было обозреть почти все имение, состоявшее с лишком из 3000 душ. Прекрасные деревни, множество домов с зеркальными стеклами, соединенные между собою шоссейными доро­гами, представляли весьма живописную общую картину.

К имению принадлежит огромное пространство земли. На Волхове имеются луга, с которых кроме сена, употребляемого во множестве на хозяйство, поступает в продажу до 20 тысяч пудов; таким же образом и лес, разбитый на участки, дает ежегодно от 8 до 10 000 рублей дохода. Казенные повинности крестьян обеспечены особым капиталом, процен­тами с которого они покрываются; равным образом помещены в Банке особые капиталы: для ссуды крестьянам, для ремонта строений, словом, для всех правильно наступающих расходов по имению. И при всех этих нескончаемых выгодах сельское население чувствовало себя очень несчас­тным: деспотический характер графа ставил крестьянина в положение, которое не согласовалось с его бытом. Вообще все внутреннее и внешнее управление сопровождалось неумолимою строгостью и обременительною любовью к порядку. Обеденный стол графа был весьма хорош, но пор­ции не должны были превышать известной меры; так, например, куски жареного или котлеты были определены по числу гостей, и горе тому, кто возьмет две котлеты: он мог рассчитывать на долгое преследование со сто­роны графа. Малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроско­пического наблюдения, имела последствием для слуги палочные удары и арест – для чиновника. Мне хотелось предпослать это описание Грузина и его управления, чтобы сразу дать живое понятие о человеке, который играл столь важную роль в судьбах России. В 12 часов явились мы в главное здание; нас провели немедленно в столовую, где мы были приняты графом не как подчиненные, а как до­рогие гости знатного помещика. После завтрака и небольшой прогулки в парке, где он весьма благосклонно показывал нам все достопримечатель­ное и водил нас даже в молочную, весьма красиво устроенную, прошли мы в его кабинет, где он принял тотчас официальный, хотя и дружествен­ный тон. Здесь мы были ознакомлены с ожидавшим нас назначением: нам предстояло определять линии построек, приготовлять поля, луга и паст­бища для новых поселенцев, для чего предоставлялось в наше распоря­жение известное число баталионов; затем мы должны были наблюдать за окончательною обработкою полей, покуда они не достигнут вполне удов­летворительного состояния. Когда же мы, каждый по-своему, заявили, что мы не имели ни малейшего понятия о сельском хозяйстве, что осу­шение болот и оплодотворение земли не входило ни на практике, ни по теории в состав наших занятий, то суровое выражение отразилось на лице графа, и он сказал нам, что он не привык выслушивать подобные не­основательные отговорки, что всякий служащий обязан выполнять возла­гаемые на него обязанности, что он не желает слышать ни о каких затруд­нениях и что мы должны готовиться к этому труду без всяких возражений, несовместимых с служебными обязанностями…

Переехав в поселения, старались мы собрать все возможные сведения, относящиеся до их учреждения и до руководящих или основных положе­ний, и результатом наших изысканий были следующие данные, которые я, во избежание повторений, здесь излагаю в том виде, как они мною были усвоены лишь после десятилетней опытности.

Императора Александра I весьма часто и болезненно смущала мысль, что солдат, выступая на защиту отечества, лишен даже утешения предо­ставить своей жене и детям особый кров, где он мог бы с уверенностью найти их по окончании службы. Многие планы возникали в умах его при­ближенных, чтобы пособить этой нужде, но они все оказывались неудо­боисполнимыми, тем более что потребные к тому денежные суммы во многом превышали действительные средства государственной казны. Наконец остановились на той мысли, что следовало воспользоваться на­ходящимися в Новгородской губернии обширными поместьями казенно­го ведомства для доставления нескольким полкам постоянных квартир, где бы они могли в мирное время заниматься хлебопашеством и ремеслами, пользуясь полным благосостоянием, причем и военные упражнения про­должались бы своим чередом, так что их участие в войне также от этого не пострадало бы, но, напротив того, защита собственного очага еще могла усилить их мужество. Этот проект удостоился полнейшего одобре­ния Государя: его доброжелательной душе рисовались в будущем идиллии Геснера, садики и овечки. Но граф Аракчеев сначала был решительно против этого и был вынужден изъявить свое невольное согласие лишь из опасения, что тот, кто примет на себя выполнение этой любимой меч­ты, может сделаться его опасным соперником.

Таким образом, графу было поручено вначале поселить 1-ю гренадер­скую дивизию, состоявшую из 6 полков (в количестве 18 тыс. человек) на берегу Волхова или в другой местности, на государственных землях Новгородской губернии. Когда для того было определено примерно 1200 кв[адратных] верст с принадлежащим к ним населением, то все это было передано графу в его управление, и постановлены следующие правила: все домохозяева крестьянских дворов и все в хозяева годные были утвержде­ны в звании хозяев, но в то же время зачислены солдатами в поселенные полковые баталионы; все остальные совершеннолетние крестьяне поступали солдатами в действующие баталионы и служили к их укомплектова­нию. Из несовершеннолетних крестьянских детей были образованы бата­лионы кантонистов, из которых достигшие законного возраста также всту­пали в ряды действующих баталионов, если только они в качестве наследников хозяев не должны были принимать на себя хозяйства. Каж­дая рота состояла из 228 хозяев, а образованный из четырех рот поселен­ный баталион – из 1012 домохозяев. Это количество, при недостатке на­личных домохозяев, было пополняемо из соответствующих полков, причем выбирались люди надежные и преимущественно такие, которые облада­ли некоторыми познаниями и опытностью в земледелии.

Предполагалось поселить роты в целом их составе из 228 домохозяев в одном месте, полковые штабы устроить среди самых полков, соединив их шоссейными дорогами. Каждому домохозяину имелось в виду предоста­вить несколько сот кв[адратных] сажен огородной земли, 4 1/2 десятины пашни, разделенной на три поля, необходимое количество лугов и паст­бище. У каждого поселенного хозяина должны были квартировать два солдата, по одному из каждого действующего баталиона; он обязан был содержать их, а они в свободные часы помогать ему по его хозяйству. Потребное количество скота и земледельческих орудий следовало прави­тельству раз навсегда припасти для каждого домохозяина. Это учрежде­ние должно было начаться с полка графа Аракчеева, поселенного вдоль Волхова поблизости от Грузина, на расстоянии 30–40 верст от него.

…В числе предлежавших нам задач са­мою подходящею к кругу действий офицеров Генерального штаба была съемка местности для определения полковых штабов и рот, дорог, полей, лугов и пастбищ; а потому мы начали с обучения прикомандированных к нам офицеров практическим приемам съемки, и дело пошло так хорошо, что затем многие из этих планов удостоились Высочайшего утверждения. Но вскоре мы получили извещение, что будет прислан баталион для рас­чистки и осушения болот, и мы стали готовиться к тому, чтобы 250 ра­бочих сил могли быть употребляемы ежедневно с пользою. Тут дело шло плохо, так как о подобных работах мы положительно не имели никакого понятия. Правда, что были выписаны и прочитаны книги, но много ли это могло нам пособить, а потому и стали мы искать изустного наставле­ния. Множество офицеров было здесь собрано для выполнения всех пред­стоявших столь различных задач; но при ближайшем знакомстве мы убедились, что, за исключением некоторых офицеров путей сообщения, никто не занимался никогда тем, что ему было поручено, и к тому не готовился: это был настоящий хаос. Не требовалось особенной проница­тельности, чтобы с достоверностью предположить, что первый год наших трудов не будет блестящим. Так как от этих господ многому нельзя было научиться, то мы разыскали разумных крестьян, поступили к ним в уче­ние, кое-что изучили и затем развили с помощью чтения и размышлений. Тем временем прибыл баталион, и наши ловкие солдаты вскоре сами настолько приспособились к делу, что нам оставалось только указывать им на некоторые облегчения, принимать меры к устранению несчастий и ближайшим образом определять ежедневное количество работы.

Относительно болот и самая мудрость наших солдат простиралась не­далеко, но, к счастью, в этом полку болота были менее значительны, и наши первые работы так хорошо нам удались, что некоторые болотистые местности, имевшие около квадратной версты в округе, по истечении двух лет могли быть употребляемы для посева овса. Вначале еще не могло быть и речи о разделении полей и раздаче земель домохозяевам, так как преж­де всего следовало обратить землю в пахотную, а потому и пользовались мы досугом для приобретения некоторых сведений по этим предметам. Граф неоднократно навещал нас, выражал свое удовольствие и преподал нам наставление, что с доброю волею можно всего достигнуть, и потому всякое колебание в предприятии чего-либо изобличает дурное намерение; наше возражение, что мы все-таки, наверное, наделали множество оши­бок, которых человек сведущий легко бы избегнул, он не захотел при­знать справедливым...

Только этот год служили мы вместе с Паренсовым. Позднее у нас были разные обязанности, а летом я находился в непосредственном сношении с графом, который стал явно не доверять Паренсову по причине его увле­чений. Между тем работы становились все значительнее и простирались на все поселенные полки. В некоторые годы число баталионов доходило до 20 и 30, так что я мог ежедневно употреблять на работы до 5 и даже до 7 тысяч человек. Офицеров у меня тоже бывало человек по 30 и более: я имел право выбирать их по мере надобности изо всех войск военных посе­лений. С апреля по октябрь мы проводили в поселениях, а на зиму соби­рались в Петербурге...

Что же касается до моего личного положения в военных поселениях и по отношению к графу Аракчееву, то оно обрисовалось довольно оригинальным образом. Я поступил под начальство графа подпоручиком, два­дцати лет отроду. Избалованный своими прежними начальниками, с пре­увеличенными понятиями о чести и с твердо установившимся сознанием своего достоинства, я, собственно говоря, не был подготовлен к службе при человеке, который в своем умственном высокомерии едва ли считал своих подчиненных людьми... В первые годы моей службы под его начальством однажды сказал я ему: “Ваше сиятельство даете мне иные поручения, противоречащие моим убеждениям. Позвольте мне в таких случаях предъявлять вам мои соображения, и за это я вам обещаюсь, когда приказание ваше будет бесповоротно, исполнять его с таким же искрен­ним усердием, как если бы оно вполне согласовалось с моим мнением, разве только вы прикажете (чего трудно ожидать) исполнить что-нибудь вопреки моей совести. В сем последнем случае я, конечно, выскажусь вам почтительнейше и стану спокойно ожидать моей участи”. Долго смот­рел он на меня испытующим взглядом. Просьба моя, очевидно, была для него новостью, и он как будто не знал, что сказать на нее, но через не­сколько минут последовал спокойный и решительный ответ: “Хорошо”. Этим “хорошо” я воспользовался при первом случае; тогда в разговоре нашем он начал меня запутывать и забрасывать разными боковыми во­просами и замечаниями. На первых порах мне было чрезвычайно трудно защищаться против его сильной логики, великой изворотливости в речи и против несравненного преимущества направлять самому прение, а не подчиняться ходу оного. Впоследствии я приобрел нужную для того опыт­ность и стал сдерживать свою горячность. Впрочем, он никогда не согла­шался прямо с моим мнением, но при окончательном исполнении отда­вал приказание, измененное на основании мною заявленных доводов; и нередко он делал мне же косвенный упрек, будто я не понял его как сле­дует. Я, разумеется, отмалчивался, довольный тем, что достиг своей цели… По службе граф выказывал мне величайшее доверие; по моим аттестациям полковники и генералы получали благодарности или выговоры; он часто употреблял меня, чтобы сглаживать неудовольствия и придавать новое движение остановившимся предприятиям.

…В мае или июне 1819 года, еще будучи в капитанском чине, я был вызван из военных поселений в Петербург к графу. Когда я к нему пред­ставился, он ввел меня в кабинет свой, разложил карту и сказал: “Цвиленев (генерал-лейтенант, начальник поселений в Могилевской губернии) прислал на утверждение мое множество представлений по делам, кото­рые зависят совершенно от местных условий. Поэтому я посылаю туда вас, чтобы вы на месте дали ему именем моим нужные разрешения. Вообще вы приведете тамошние хозяйственные дела в такой порядок, чтобы они потом могли идти без помехи. Я написал Цвиленеву, что вы знаете мою волю и сообщите ему ее и чтобы он считал ваши распоряжения за мои приказания”. Я испугался и стал говорить графу, что поручение столь важное превышает мои силы, что я ничего не смыслю в сельском хозяй­стве и не умею отличить овса ото ржи. На это он очень спокойно отвечал: “Это глупости. Поручения должны быть исполняемы, коль скоро на нас лежит служебная обязанность”. – “Но, – сказал я, – если я исполню их дурно по действительному неведению?” – “Так я отдам вас под суд”, – отвечал он мне в утешение. Тем кончилось наше первое объяснение. Второе не было успешнее…

Четыре месяца пришлось мне прожить в Могилеве. Я кинулся собирать местные сведения, работал и обсуждал, учился и учил в одно и то же время и наконец оставил гене­ралу Цвиленеву общее наставление о хозяйственном управлении колони­ями. По возвращении в Петербург граф выразил мне полнейшую благо­дарность, но прибавил с насмешкою: “Видишь, все идет хорошо, коль скоро есть добрая воля”. Я отвечал, что доброй воли тут мало, а надобно знать дело, с чем он решительно не согласился.

Скажу несколько слов о том, как мы жили. Летом работы начинались в 4 часа; от 11 до 1 или 2 часов отдых, обед и сон; затем опять работы до 8 часов. Зимою мы занимались в штабе военных поселений постоянно от 8 до 3 часов; но всего послеобеденного времени едва доставало, чтобы управиться с занятиями на дому. Часто приходилось сидеть до поздней ночи и затем приниматься за дело в 4 часа утра. В одну зиму я должен был ходить к графу с докладами по два раза в день: занятия шли беспре­рывно, днем и ночью, и чиновники денные сменяли ночных. О воскре­сеньях и праздничных днях не было и помину. Я едва успевал причаститься св. тайн, не то чтобы навещать кого-нибудь. Трудное было время. Мы его выносили, пока оно длилось, а начи­нать опять такую жизнь никто бы по доброй воле не согласился. Но нам выбора не было. Большая часть чиновников не имели состояния, а кто уходил от графа против его воли, тому уже нельзя было нигде определить­ся. Не было, таким образом, и поблажки суетности, которая легко могла развиться по моим отношениям к остальному миру: перед именем графа отворялись двери во всех ведомствах и у знатнейших сановников государ­ства; всюду допускали нас и принимали с отменною вежливостью…

…Аракчеев происходил от древней, но весьма недостаточной фамилии Тверской губернии; как он мне сам рассказывал, все его воспитание обо­шлось в 50 рублей ассигнациями, выплаченных медными пятаками. По окончании курса в артиллерийском училище он долгое время давал уроки математики, попал наконец в Гатчину, где жил великий князь Павел Петрович, и заслужил его милостивое расположение. В царствование императора Павла мы видим его комендантом Императорской Главной квартиры и генерал-квартирмейстером, с редким в России титулом баро­на, живущим в Зимнем дворце и вскоре после того “выброшенным” из службы, как было буквально выражено в дневном приказе, и сосланным в его поместье Грузине, полученное им от Государя в подарок. Поводом к этой последней катастрофе послужил, как мне передавал один из его близких родственников, следующий случай. Тогдашний барон принял незадолго до того в число своих приближенных одного иностранца, ему неизвестного, но которого ему рекомендовали с хорошей стороны и ко­торый числился в чине подполковника при нашем Генеральном штабе. Однажды, в минуту сильного раздражения, барон высказал ему несколь­ко глубоко оскорбительных слов, после чего подполковник решился за­стрелить Аракчеева и потом сам застрелиться. Он уже явился в Зимний дворец с заряженными пистолетами в кармане. Когда ему выяснили все безумие подобного поступка, то он, правда, отказался от него, но не­сколько дней спустя всадил себе пулю в лоб, оставив после себя письма к Государю, наследнику и некоторым государственным сановникам. По этому случаю поднялась буря негодования против Аракчеева при дворе и в городе, и даже Государь и Наследник ожесточились против него, и со­вершилось то, что было выше сказано. Лишь за несколько дней до кон­чины Императора Павла получил он прощение и был вызван обратно. Наследник никогда не отзывался об Аракчееве с выгодной стороны, и человеколюбивая, кроткая душа Монарха была слишком противополож­на природе Аракчеева, чтобы можно было опасаться когда-либо сближения между ними, а между тем все-таки взяло верх соображение, что не следует оставлять без пользы такие замечательные дарования: ему была поручена артиллерия, находившаяся в то время в плачевном состоянии, и он ее совершенно преобразовал и, по крайней мере, приравнял к ар­тиллерии, существовавшей в то время в остальной Европе. Потом он был несколько лет военным министром, покинул это поприще (по собствен­ному ли желанию или вопреки ему), занимал затем разные обыкновен­ные должности, был впоследствии членом Государственного совета и Комитета министров, но находясь постоянно в числе ближайших особ, окружавших Государя. Здесь удалось ему приобрести все большее и боль­шее влияние на дела государственные, и, наконец, в его лице, без осо­бенного официального звания или положения, сосредоточилось все внут­реннее управление империи, с непосредственным подчинением ему соб­ственной императорской канцелярии. Все представления Государственного совета и Комитета министров восходили через него на Высочайшее усмот­рение, и через него объявлялись все Высочайшие повеления. Таким об­разом, за исключением вопросов внешней политики и отчасти военного управления, состоял он как бы посредником между Монархом и государ­ством, и, в силу особого Высочайшего указа, все объявляемые им от име­ни Его Императорского Величества повеления должны были принимать­ся за подлинное выражение монаршей воли. Последовавшее затем со­здание военных поселений хотя и не послужило к умножению его власти, но усилило милостивое к нему расположение Государя, который питал к этому вопросу сердечное участие. Неожиданная кончина Императора Александра застигла его на этой высшей ступени почестей, доступной для подданного, и Император Николай также продолжал оказывать ему бла­говоление и уважение, как ближайшему сотруднику покойного Монарха. Но тут сам собою начал возникать разлад. Новый Государь желал действи­тельно быть самодержцем, что и принадлежало ему вполне в силу боже­ственного и человеческого права, а граф, напротив того, считал бразды правления своею принадлежностью. Этот разлад очень легко разрешил­ся. Государь приказал управляющему собственною его канцеляриею, статс-секретарю Муравьеву, перевести канцелярию из квартиры графа в Зимний дворец и докладывать ему дела лично, а не через графа. Государ­ственный секретарь и управляющий делами Комитета министров были поставлены в непосредственные отношения к Его Императорскому Вели­честву, и таким образом граф был устранен, причем даже не было потрачено ни одного листа бумаги.

Только военные поселения были ему оставлены, но его честолюбие не могло этим удовлетвориться, и он про­сил отпуска за границу, причем обнаружились разные проявления, ясно свидетельствовавшие о его раздражительности и высоком о себе мнении и оставленные императорской фамилиею без внимания. За границей на­печатал он на французском языке письма Императора Павла и Александ­ра и некоторых других членов царской фамилии, адресованные на его имя, и так как он не испросил на это, как бы следовало, Высочайшего соизволения и эти письма в некоторых отношениях не могли быть напеча­таны, то все наши посольства получили повеление препятствовать их по­явлению в свети перекупить все уже изданные экземпляры, так что, сколь­ко мне известно, действительно из них ничего не сохранилось в обраще­нии. Что затем совершилось – неизвестно: отказался ли он добровольно или вследствие полученного внушения от официального значения, это со­ставляет тайну между ним и Императором Николаем и могло быть извест­ным лишь весьма немногим, но достоверно одно, что он прямо отпра­вился в Грузине, что ему оставлено все его содержание и дом в Петер­бурге и, согласно его желанию, предоставлено в его распоряжение не­сколько чиновников. Здесь мог бы он, при наступившей старости, бла­гополучно и в почете довершить свое земное существование, пользуясь теми отличиями, которые и теперь еще часто оказывались ему от царских щед­рот, и при таких доходах, которые несравненно превышали все его по­требности; но честолюбие – такой червь, который никогда не умирает в отчужденном от Бога смертном, и к этому еще присоединилось болезнен­ное опасение, при всем своем избытке, умереть с голоду. Словом, он вла­чил жалкое существование и умер непримиренный с собою, без утеше­ния и отрады; ни единая слеза сострадания не омочила его смертного одра. Так как, в силу сохранявшегося по повелению Императора Александра в Сенате духовного завещания его, титул графа Аракчеева должен был пе­рейти к его наследнику, а между тем этот наследник им указан не был, и по смыслу самого завещания назначение наследника предоставлялось в подобном случае на усмотрение Государя, то Император Николай, по вскрытии духовного завещания, предоставил его наследство Новгород­скому кадетскому корпусу, который и поныне носит название Новгород­ского графа Аракчеева кадетского корпуса и пользуется всеми доходами с его весьма значительного имущества.

…Его отношения с Императором Александром отличались ловкостью и тон­ким расчетом, но их нельзя было назвать честными. Под личиною стро­гой любви к правде и попечения о государственном благосостоянии он часто весьма грубо и непочтительно возражал ему; но как только он заме­чал, что Государь не желает отступаться от задуманного им намерения, то он тотчас убеждался его доводами и покорялся его верховным сообра­жениям. При этом, подделываясь под чувствительное настроение Монар­ха, он часто предавался нежностям и высказывал, подчас как бы неволь­но, сентиментальную преданность к Государю в виде неудержимого порыва, чем успевал действительно внушить доверчивому Монарху дру­жеское к себе расположение, которое иначе могло бы казаться непонят­ным. За решительным отклонением всякой награды и всякого официаль­ного повышения скрывалось, под видом смирения, неограниченное высокомерие человека, который и без того почитался бесспорно первым лицом в государстве после Его Императорского Величества.

Его обращение с товарищами по службе было повелительное и весьма часто бессовестное и грубое. Обнаруживалось иногда и милостивое снис­хождение, но я думаю, что едва ли кого-либо считал он своим сотовари­щем. По общей служебной иерархии он, как генерал от артиллерии и член Государственного совета, не составлял еще особенно выдающейся лич­ности, но его неофициальное положение возвышало его над всеми и при­давало ему совершенно исключительное значение. Вследствие этого пред­седатель Государственного совета князь Лопухин (собственно говоря, непосредственный его начальник) и действительный тайный советник Ку­ракин, председательствовавший часто во многих комитетах, где граф со­стоял простым членом, относились к нему как покорнейшие его слуги, принимали с глубочайшим уважением все его приказания, подчинялись всяким с его стороны дерзостям, ухаживали за его любовницею и с вели­чайшею поспешностью кидались к графу, когда ему недоставало партне­ра за карточным столом. Чего домогались эти две личности, которые принадлежали к знатнейшим фамилиям, обладали большим состоянием и уже пользовались всеми возможными государственными отличиями, довольно трудно понять. Это может объясниться лишь безгранично и бес­цельно возбужденным честолюбием. Весьма немногие не следовали это­му примеру или сохраняли, по крайней мере, некоторое собственное достоинство, но большинство высших сановников в столице поклонялись той высокой власти, которую он держал в своих руках. При этом он умел быть весьма любезным в своем снисхождении, в особенности в Грузине, где он желал разыгрывать роль простого дворянина, хотя и тут весьма ча­сто проявлялись его тигровые когти. На станции Чудове, верстах в два­дцати от Грузина, был выставлен флаг, который, подымаясь или опус­каясь, возвещал, принимает ли граф в своем Грузине, так что высшие сановники нередко вынуждены были из Чудова возвращаться в Петербург, не достигнув своей цели. Его требования по отношению к подчиненным были неограниченны и безмерны: все семейные связи следовало прино­сить в жертву службе, то есть ему. Здоровье оставлялось без внимания до самого крайнего изнурения. Смертельная болезнь жены или ребенка не могла прервать служебных обязанностей ни на минуту; однажды он спро­сил одного штаб-офицера, который со слезами на глазах объяснял незна­чительное промедление по службе смертью своей жены: “А что мне за дело до смерти твоей жены?”…

…Остается сказать еще несколько слов о его политическом и церковном положении. В политике во времена конституционных тенденций Импе­ратора Александра он держался совершенно противоположных воззрений и высказывал их вполне откровенно; однажды он сказал некоторым из нас: “Вы все карбонарии!” В церковном отношении он стоял на почве непо­движного православия; деятельность Библейского общества, вызов ду­ховенства других исповеданий, влияние г-жи Крюднер и других мисти­ков внушали ему отвращение, так что он прервал всякие сношения с князем Александром Николаевичем Голицыным и другими его единомыш­ленниками. Он был руководителем той оппозиции, к которой принадле­жал знаменитый архимандрит Фотий и многие знат­нейшие сановники империи. В обоих этих направлениях он возымел перевес: Государь возложил на него, как на представителя самодержавного начала, бразды внутреннего управления, а в церковном вопросе князь Го­лицын был вынужден оставить Министерство духовных дел, передав его адмиралу Шишкову. Русское библейское общество было закрыто, и правоверие превозмогло, хотя, по милости Божьей, библейское настро­ение не вполне погибло.

Если теперь спросить: были ли военные поселения плодом мудрости и человеколюбия, сделали они солдата счастливее и его семейные отноше­ния разумнее, доставили они государству опору, ратующую за свой очаг силу, и сократили ли они огромные затраты на содержание действующих армий? – то на все эти вопросы приходится отвечать решительным «нет», в особенности по отношению к северным поселениям пехоты, состояв­шим под непосредственным наблюдением графа. Уже самый выбор мес­тности может почитаться роковым. В Новгородской губернии, в округе 1-й гренадерской дивизии, почти сплошной лес, и притом уже устаревший, попорченный, с обширными и глубокими болотами, весьма за­труднительными для обработки; население – большею частью весьма мало занимавшееся земледелием, благодаря близости столицы и большой су­доходной реки Волхов; грунт – глина с глинистой же подпочвою, при сыром и холодном климате, требующем громадных усилий при обработ­ке. В Могилевской губернии была избрана обширная волость, и ее на­селение в несколько тысяч человек было переселено в Херсонскую губер­нию, но из них лишь весьма немногие достигли места своего назначения, остальные погибли с отчаяния, с тоски по родному жилью, от пьянства, от голода, по собственной вине причиненного, и от полнейшего уныния, и сошли в безвременную могилу во время самого переселения. Я забыл настоящую цифру погибших, но она была ужасна; говорят, что это изве­стие повергло Императора Александра в величайшее горе. На их место поступил баталион солдат, отвыкших от земледелия, вполне незнакомых с местностью, недовольных своим новым назначением, лишенных опыт­ных руководителей, и потому они страшно бедствовали и долго не могли обеспечить себе даже самое жалкое существование. Все эти поселенцы, впредь до ожидавшихся распоряжений, получали с женами и детьми опре­деленное для солдата количество хлеба, и, таким образом, нельзя было в скором времени ожидать какого-либо сбережения, а расходы еще уве­личивались содержанием солдатских семейств. Сооружение великолепных зданий для полковых штабов, для помещения поселенных солдат и уст­ройство шоссе обошлись в каждом полковом округе с лишком в три мил­лиона ассигнациями; подготовка пашни, заготовление земледельческих орудий, скота, запасов семян и других необходимых потребностей стоили около миллиона, так что на каждый полк была сделана затрата в четыре миллиона, с которых приходилось выручать проценты. В самой основе учреждения не заключалось залогов успеха. Деревни состояли каждая из одной роты, то есть 228 человек, а в Могилевской губернии из 57 домо­хозяев, представлявших собою отдельное капральство, что на Севере, где без удобрения ничего не произрастает, составляло громадный труд при одном лишь удабривании полей, так как луга и пастьбы находились за полями, и скот приходил на пастьбу совершенно изнуренным. Накупи­ли дорогого заграничного скота, а луга еще не были подготовлены, и скотина падала от голода и от злокачественности болотных трав. Внешний порядок был тягостен, так что соблюдение его отвлекало поселян и их жен от работы.

Все это и еще множество других затруднений, проистекавших от неумения и деспотического произвола, при полнейшем невежестве, возбудило среди солдат неудовольствие и отчаяние, еще усугубленные бесцельною жестокостью обращения, так что это учреждение в общей его сложности представляло по своему внешнему, поверхностному виду не­что весьма блестящее, но внутри его преобладали уныние и бедствие... Но вы вправе, дети мои, спросить меня: почему ты не выставлял Арак­чееву на вид вредной стороны военных поселений, коль скоро она тебе была так знакома? На это я дам вам откровенный и добросовестный от­вет. Во-первых, я не мог обнять в то время этот предмет в общем его виде так, как в настоящую минуту, и был так поглощен возложенными на меня частностями, что не имел досуга предаваться соображениям, не относив­шимся прямо к моим обязанностям. Кроме того, мне шел всего 21-й год, и мой взгляд еще недостаточно созрел; а затем образовалась привычка, всегда заменяющая ясность наших суждений. Во-вторых, граф очень хо­рошо сознавал истинное положение вещей, но не желал его видеть; то была игрушка, подносимая им Государю в виде важного дела, и при этом не приходилось останавливаться на том, что она стоила миллионы и делала многие тысячи человек несчастными; и, наконец, в-третьих, я положи­тельно и весьма часто говорил графу правду, навлекая на себя нередко его неудовольствие, и мои так называемые романтические мечтания были им постоянно отклоняемы. Неоднократно представляемые просьбы мои об увольнении были просто помечаемы “к делу”, а в тех поручениях, кото­рые лично на меня возлагались, не заключалось ничего такого, от чего бы я по совести был вправе отказаться...»

Ф. А. Пенкин. Воспоминания о военно-учительском институте. – См.: Аракчеев: свидетельства современников. – М., 2000. – С. 148–153.

Федор Афанасьевич Пенкин, ум. в 1870 г., воспитанник Военно-учительского института.

«…Современники приписывали много дурного характеру графа Аракчеева. Военно-учительский институт может и должен засвидетельство­вать и о хорошей его стороне. Этот институт был любимым заведением Аракчеева, и граф основывал на нем многие задушевные свои надежды, что не раз высказывал вслух. Так, иногда он говаривал: “У меня из ин­ститута со временем будут выходить отличные офицеры”; давая же настав­ление по управлению заведением, прибавлял: “У меня институтских не бить; скажи только ученику – он поймет и сделает; каждый в институте стоит десятерых кантонистов учебного баталиона”... В “Проекте учреждения” о военных поселениях, между многими дру­гими предметами, изложены были мысли об образовании молодого поко­ления военных поселян. Для более верного достижения этой цели граф Аракчеев признал необходимым основать небольшое учебное заведение, где воспитание было бы осуществлением того направления и духа относи­тельно образования умственного и нравственного, которые предполагалось развить в военных поселениях. Так возник Военно-учительский институт. Учредителем его был инженер-генерал-майор граф Сиверс... Военно-учительский институт получил основание в 1818 году. Перво­начальный состав его был из тридцати воспитанников: пятнадцать, по распоряжению графа Аракчеева, поступили из воспитанников новгород­ского военно-сиротского отделения и столько же – из С.-петербугского военно-сиротского отделения в возрасте от 16 до 18 лет включительно. Они были приняты в институт после предварительного испытания. Военно-учительский институт состоял при санкт-петербургском воен­но-сиротском отделении и в хозяйственном отношении довольствовался от него всем, без всякого различия, даже в наружной форме...

С начала 1822 года учебная деятельность в институте стала ослабевать заметно: нового ничего не сообщали, а повторяли лишь пройденное, и то слегка. Между тем пронеслись слухи, что скоро институт переведут из Петербурга в округ графа Аракчеева полка, где уже будто бы и помещение для него. Учители нас ободряли, советовали продолжать об­разование, чему в институте (во время его пребывания в Петербурге), как они справедливо замечали, положено только начало, и положительно уверяли, что граф Аракчеев Не оставляет без внимания людей образован­ных и что, при его могуществе, образованный человек легко может по­пасть на хорошую дорогу по службе. Слухи оправдались. В конце апреля 1822 года граф Аракчеев прика­зал перевести институт в свой округ... Во время пребывания Военно-учительского института в Санкт-Петер­бурге все добрые намерения графа Б. К. Сиверса, все труды наставников были сосредоточены на развитии умственных способностей учеников, с передачей им сведений, необходимых учителям низших военных заведе­ний с тою разумностию, какой тогда не знали не только в низших, но и в средних учебных заведениях военного ведомства. В округе графа Арак­чеева полка институт постепенно принимал вид самостоятельного учеб­ного заведения, с развитием в нем начал учебно-рабочего характера – начал, общих всем военным поселениям. Поэтому институт в округе графа Аракчеева полка (в первые годы) не столько замечателен по части учеб­ной, сколько по тем приемам, которые сам граф Аракчеев пускал в ход для усвоения ему некоторых занятий по части хозяйственной и фронто­вой. Институт, в смысле заведения учебно-рабочего, был поставлен гра­фом Аракчеевым на такую степень, что впоследствии служил образцом для всех военно-сиротских отделений, кроме щеголеватости в наружном виде, чем он не отличался от корпусов кадетских.

В моих воспоминаниях я заботился сохранить черты, рисующие харак­тер некогда знаменитого государственного деятеля. После двухнедельного путешествия, помнится, 9 мая, мы пришли на вид громкого между военными поселениями округа графа Аракчеева полка, средоточия всех учреждений по устройству военно-земледельчес­кого хозяйства. Перед нами развернулась картина однообразного порядка домов с мезонинами и с бульварами перед улицами. Думаем себе: “Это не русские деревни, не русские села, а что-то похожее на немецкие ко­лонии”. По переправе через Волхов нас повели в штаб полка, где в это время был и граф Аракчеев. С любопытством смотрели мы по сторонам и под ноги: улицы – шоссе, везде все чисто, дома новые и опрятные; вот нам встречаются солдат и баба, или баба или солдат с замечательно суровым выражением лица. Отчего же они так нахмурены? Верно, думаем, они еще не привыкли к новому порядку, неохотно расстаются с прежним своим бытом, а может быть, им в поселении и не совсем хорошо.

…Нас поместили в госпитальном корпусе. В тот же самый день, когда мы прибыли, явились кровати, столы, стулья, тюфяки, подушки и тонкое постельное белье, какое дай Бог иметь и в дворянских заведени­ях. Вскоре привезли из Петербурга кадетские сукна, темно-зеленое и серое, отличный холст и сапожный товар. Граф Аракчеев прежде все это осмотрел сам, а потом уже приказал одеть нас по образцу, им утверж­денному. В неделю нас одели и обули просторно и щегольски. Наша щеголеватость была в диковинку и нам и поселянам, за что мы и прослы­ли между ними аракчеевскими кадетами...

Рекрутская школа. Как только нас перерядили, тотчас отдали под команду старого, но бравого унтер-офицера для обучения рекрутской школе. В этом занятии мы проводили часа два и столько же времени после обеда. Обучение фронту шло самым терпеливым способом – без брани, без угроз и побоев, что нас удивляло: мы видели кругом, как мало было известно человеколюбие в поселениях. Граф Аракчеев не имел привычки откладывать что-либо вдаль: бывало, прикажет, даст необходимое время на исполнение, да тотчас сам же и поверит. Так и наше обучение фронту не ускользнуло от его внимания. Лишь только мы преодолели трудности движения тихим и скорым шагом, как граф приказал посылать нас каж­дый день к разводу... Нельзя забыть суеты и хлопотливости, снисхо­дительности и терпения приставленного к нам в руководители по церемо­ниальному маршу адъютанта графа Аракчеева: то он выравнивал нас на марше, то приказывал переменить ногу, то направлял шаг наш под такт музыки, и, несмотря на то, наш взвод прошел мимо графа как не на­добно хуже. Однако граф поблагодарил: “Спасибо, ребята!” – “Рады ста­раться, ваше сиятельство!” ...

Начало работ. “Выходи на двор! стройся в две шеренги!” Вместо бра­вого унтер-офицера глазам нашим представился плешивый инвалид, в оборванной шинели, с различными орудиями уличной опрятности. Что бы это значило? Смотрю, одному дают лопату, другому скребок, этим носилки, мне метлу. “Направо! Марш!” В тонкой новой шинели, а на плече грязная метла... что-то непонятно! да и за что такая немилость, когда, по-видимому, граф к нам очень благоволит? Вот и место работ. Чтобы наш плешивый надзиратель не имел повода быть нами недоволь­ным и чтобы показать, что из наших рук не вываливается дело, ловко и проворно принялись мы за работу. Дня в три обчистили, обскребли, вымели и выровняли мы все улицы, бульвары, площадки внутри и вне штаба полка. Работа и ничего бы, да крепко надоедали нам молодые по­селянки своими насмешками: “Смотрите, смотрите! вон аракчеевские кадеты скребут улицы”. Бывало, погрозишь им лопатою или метлою, и опять за дело... Устройством Военно-учительского института как учебного заведения, уже во всех частях самостоятельного, граф Аракчеев занялся сам и для того входил в малейшие подробности: ни ввести чего-либо, ни отменить, ни переиначить без воли его никому и ничего не дозволялось. Мы видели графа поутру рано, в полдень, вечером и даже ночью, и такие посеще­ния редко обходились без того, чтобы граф Аракчеев чего не указал или не заметил (на первых порах) какой-либо неисправности...

Посещение института Императором Александром I. В конце 1822 года Император изволил вторично посетить округ графа Аракчеева полка. На этот раз институт имел счастие представиться как учебное заведение, уже устроенное во всех своих частях. Его Величество с заметным удовольствием слушал ответы учеников верхнего класса из закона Божия и русского язы­ка. Награждение законоучителя (он же преподавал и русский язык) ка­милавкою, а лучших учеников сторублевыми [ассигнациями] показало нам еще раз, что мы учились недурно. В двенадцать часов Государь Им­ператор посетил столовую залу, когда кантонисты приготовлялись сесть за обед. При этом Его Величество изволил заметить: “Граф! у тебя луч­ше, нежели в кадетском корпусе”. – “Государь! они у меня делают все сами”, – был ответ графа Аракчеева...

Граф Алексей Андреевич Аракчеев. Для чего каждый раз во время обеда один из нас читает “Деяния Петра Великого” Голикова? Граф Аракчеев имел даже намерение послать двоих из нас в Санкт-Петербург учиться изящному чтению у Гнедича или Гр[еч]а. Для того, чтобы мы, слушая, понимали и сравнивали деяния Петра Великого с деятельностью графа Аракчеева. Петр Великий преобразовал дворянство и государственную администрацию на европейский лад, а граф Аракчеев переустраивал быт крестьян (в малом покуда размере) также на лад иноземный, пересажи­вая все лучшее по сельскому хозяйству на почву русскую. Как действовал граф Аракчеев? Быстро, неумолимо, даже жестоко, как и Петр Вели­кий. Из всего, что я читал, слышал от лиц, достойных веры, и видел соб­ственными глазами, вывожу следующее, личное мое мнение: граф Алек­сей Андреевич Аракчеев в образе жизни любил умеренность, простоту и порядок; удовольствиями общественной жизни не увлекался, в обхожде­нии со всеми был одинаков: никому не льстил и не был знаком с утон­ченною вежливостию. Он мало обращал внимания на то, что говорили про общественные дела, зато внимательно следил за тем, что на службе делали; образованный ум, истинная заслуга были им ценимы и уважае­мы; выслужливость презирал: из числа окружавших его и приближенных к нему не было ни одного, кого бы он выдвинул на вид по одной бла­госклонности или по уважению к связям. По своим понятиям о государ­ственной пользе он посвящал ей всю свою деятельность и во всех своих действиях обнаруживал ясность взгляда, глубокость соображений и про­зорливость. Ничто не могло поколебать его заветных дум; воля его была так непреклонна, что никакие препятствия не останавливали его при ис­полнении, он начинал, продолжал и оканчивал все с одинаковою силою…»