ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В РОССИИ И ЕЁ ИСТОРИКИ 11 страница

признать независимость Финляндии и «опасался действий, которые могли быть истолкованы как национальное угнетение и… нарушали развитие революции». Между правительствами стран развивалась ситуация торга, в котором каждое вынашивало свои устремления: «в отделении Финляндии правительство Свинхувуда видело возможность предотвратить в ней революцию, а правительство Ленина — напротив, развить революцию». Финский исследователь утверждал, что «не будь возможна революция в Финляндии, то вряд ли бы шла речь о признании её государственной независимости правительством Ленина».

 

В январе 1918 года в Финляндии развернулась гражданская война, в которой действия буржуазного правительства были не только «национальной контрреволюционной операцией, но и наднациональной, направленной против пролетарского интернационализма защитой». Для красных финнов, по мнению Кетолы, гражданская война «являлась их собственной борьбой, отличной по идеологии от большевистской, хотя и стала частью большевистской операции по защите и распространению революции в Петрограде». В итоге, считает он, ленинская национальная политика в отношении Финляндии в целом не удалась, хотя её оборонительная функция, в сущности, сработала хорошо, и «принесение Финляндии в жертву, пожалуй, удержало в 1918 году войну у врат Петрограда»⁴¹.

 

Петербургский историк В. Ю. Черняев, также выступивший на этом же форуме с докладом по данной проблеме, поставил вопрос: «Означал ли ленинский декрет признание прав финляндской буржуазии на государственное самоопределение?». По его мнению, большевики признавали это право только за трудящимися классами, поэтому щедро вооружали Красную гвардию и удерживали в Финляндии армию в 40 тыс. чел. Но в дальнейшем правительство Ленина, считает Черняев, «обошлось с Финляндией как с разменной фигурой в дипломатическом турнире с Германией». В результате «братоубийственная Гражданская война порвала пуповину, связывавшую Финляндию с Советской Россией, а дороги европейской буржуазно — [123] парламентарной демократии и коммунистических тоталитарных экспериментов развели их по разные стороны расколовшегося мира»⁴².

 

П. В. Волобуев, высказываясь по поводу докладов Кетолы и Черняева, утверждал, что Ленин сохранял деликатность во взаимоотношениях с Финляндией и, предпочитая, чтобы её самоопределение осуществляли трудящиеся, вместе с тем, как рациональный политик, исходил из реальности. Он противопоставил его действия как генералу Юденичу, разрабатывавшему в 1919 году планы похода на Хельсинки, так и Сталину в период его правления. Касаясь немецкой интервенции в гражданскую войну в Финляндии на стороне белофиннов, Волобуев заметил, что в отличие от большевиков, немцы третировали Финляндию и даже предусматривали компенсацию ею всех своих расходов по высадке войск⁴³.

 

Другим важным и сложным вопросом являются отношения советской власти и российских мусульман. С. М. Исхаков, многие годы плодотворно изучающий эту тему, констатировал, что в исторической литературе присутствуют различные утверждения. Например, о том, что после Октября 1917-го Ленин однозначно рассматривал мусульманство в качестве союзника в распространении мировой революции в страны Востока или, напротив, о несовместимости русской и мусульманской цивилизаций. Определённое распространение имеет и точка зрения, что именно победа Октябрьской революции в России создала реальные условия для решения национального вопроса на окраинах, в том числе на Северном Кавказе. Исследователи, существенно различаясь в подходах и авторских позициях, попытались в работах последних лет воссоздать сложнейшую ситуацию в мусульманских районах страны и особенности советского строительства на этих территориях, взаимоотношения большевиков и местных национальных лидеров, в частности, мусульманских политиков-социалистов⁴⁴.

 

Сложные перипетии российско-украинских отношений и становления здесь советской государственности также привлекают в последние годы внимание исследователей⁴⁵. Предметом возрастающего

 

 

интереса историков становится и так называемый «еврейский вопрос» в годы гражданской войны, глубокий раскол в среде еврейства, противоречивое отношение советской власти к евреям и участие их в борьбе за её укрепление. Изучается отношение еврейских социалистических партий к большевизму, создание Евсекции, причины высокого удельного евреев среди руководителей и активистов советской власти. С. А. Павлюченков исследовал, как засилие евреев в большевистских и советских органах Украины в начале 1919 года привело к глубоким противоречиям с подавляющим большинством коренных жителей и к так называемому «советскому» антисемитизму⁴⁶.

 

Констатируя тот неоспоримый факт, что еврейские погромы, организуемые белыми, облегчили борьбу большевиков за еврейское население, некоторые историки приступили и к изучению аналогичных погромов, виновниками которых выступали красные⁴⁷. Всё это ещё и ещё раз заставляет обратиться к пристальному осмыслению и переосмыслению сложнейшей национальной проблематики рассматриваемого периода.

 

Оживлённо дискутируемым многие годы вопросом является видение большевиками национально— государственного устройства страны и, в частности, отношение к федерации. Многие авторы полагают, что после революции последняя являлась вынужденной мерой и компромиссом в условиях стремительно происходившего распада старой империи, своего рода переходной мерой к будущей централизованной единой республике, унитарному социалистическому государству.

 

По мнению Р. Суни, авторитетного эксперта в области национальных отношений, «в годы революции большевики предоставили выбор для национальностей: или полная независимость и отделение от России, или стать частью унитарного социалистического государства с культурными и гражданскими правами, гарантированными для трудящихся». В 1918 году большевики внесли изменения в свою национальную программу, высказавшись за федеративное государство, в котором у национальностей должны были быть свои [123] территории. Это было, полагает Суни, и свидетельством растущего неверия большевиков в мировую революцию. В работах указанного автора обстоятельно исследуются судьбы национализма и социализма в гражданской войне, популярность этих идей, соотношение национального и классового применительно к различным слоям населения, горожанам и сельским жителям, компактно проживающим крупным этническим группам (украинцы, белорусы, литовцы, эстонцы, латыши, финны, азербайджанцы, армяне, грузины). Анализируя теорию и практику деятельности большевиков в годы гражданской войны, Р. Суни в конечном счёте пришёл к выводу, что ленинская мысль о возможности и готовности представителей различных национальностей остаться и проживать вместе в многонациональном государстве была не фантазией, а примером его политического стиля, непростой комбинации реализма и готовности пойти на риск⁴⁸.

 

Выбор и провозглашение большевиками в 1918 году федерации в качестве объединяющей формы государственного строительства поставили на повестку дня ряд практических вопросов: Какие нации и территории должны войти в неё? Каковы основные параметры федеративных отношений и распределения компетенции между центром и субъектами федерации? Будет ли новое государство территориально совпадать с бывшей Российской империей? Будет ли одновременно с объединением идти и процесс самоопределения наций? Каковы механизмы и этапы формирования советской федерации? Все эти вопросы оставались открытыми, и их решение зависело от многих обстоятельств, а в конце концов от хода и исхода сражений гражданской войны. С конца 1918-го и в последующие годы в советском лагере набирала силу объединительная и центростремительная тенденция в национально-государственном строительстве. Это являлось следствием разнообразных исторических, политических, экономических, социальных и других факторов, изучение которых сегодня вызывает значительный интерес как с точки зрения осмысления рассматриваемой эпохи, так и в более широком контексте времени, включая современность⁴⁹.

 

 

Значительное внимание историков привлекает дискуссия по национальному вопросу на VIII съезде РКП(б) и, в частности, о самоопределении наций или трудящихся (или вообще об отрицании этого права), о федеративном объединении государств, устроенных по советскому типу, и др., что обнаружило серьёзные расхождения среди партийных лидеров в центре и на местах во взглядах на теорию и практику национальной политики. В целом же, нельзя не согласиться с Р. Суни, что необходимость удержать власть в условиях гражданской войны и интервенции «сработала против тех, кто готов был на уступки националистам, и укрепила позиции тех, кто требовал силой сохранить единство государства»⁵⁰. Сложившийся военнополитический союз советских республик стимулировал и развитие их экономического сотрудничества. В ходе войны и особенно на заключительном её этапе происходило оживление русских национальных чувств и возрождение русской имперской идеи в новой советской оболочке.

 

Подчёркивая эту историческую преемственность, Г. З. Иоффе писал: «Прошло всего несколько лет, и большевики, проникшись государственным, великодержавным сознанием, восстановили Российскую империю с той самодержавно-бюрократической структурой, против которой они сами когда-то вели ожесточённую борьбу»⁵¹. Эта проблема и её материализация в последующем создании и развитии СССР, дискуссия вокруг возможных форм будущего союза, соотношение национальных и интернациональных задач в русской революции привлекают интерес как отечественных, так и зарубежных историков⁵².

 

Гражданская война несомненно оказала глубокое и многоплановое воздействие на советскую государственность, привела к принципиальным изменениям в теории, идеологии и практике государственного строительства. «Новое государство строилось в условиях распадавшегося хозяйства и разрушавшейся общественной ткани в катастрофическое время...,… возникало на основе социального развития вспять, — размышлял М. Левин. — Большевики почти не [123] сознавали в то время эту сторону их триумфа, но плоды пирровой победы, конечно, достались им»⁵³. Печальная предопределённость будущего государственного развития, неспособность перейти от состояния гражданской войны к прочному гражданскому миру была во многом обусловлена традициями террора, сложившимися в годы гражданской войны, колоссальной ролью репрессивных органов в ткани новой государственности и в жизни советского общества.

 

2. ТЕРРОР И СПЕЦСЛУЖБЫ В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕВ одну из центральных в современной российской историографии превратилась тема революционного насилия и красного террора. Здесь и попытки рассматривать нараставший в революции, а затем в годы гражданской войны революционный террор как «революционное творчество масс», их ответ на многовековое бесправие, унижения и репрессии со стороны прежней власти и господствовавших классов и как результат государственной политики советской власти — «красный террор», и как ответ на антибольшевистский «белый» террор.

 

В советской исторической литературе, включая и период «перестройки», при обращении к весьма деликатной и трудной теме революционного террора налицо было ярко выраженное стремление оправдать её революционной целесообразностью, потребностью защиты новой власти, отчаянным сопротивлением свергнутых классов, навязавших террор большевикам. Профессор Высшей школы КГБ А. С. Велидов, например, на «круглом столе» историков в Москве в декабре 1989 года высказал предположение, что гражданскую войну вообще можно было предотвратить, если бы не излишняя мягкость большевиков в первые месяцы советской власти⁵⁴.

 

Ленинский тезис о том, что революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться, стал одним из основополагающих в объяснении правомерности и целесообразности красного террора. Подмена закона и законности революционной целесообразностью также были весьма характерны для

 

 

Ленина и его сподвижников, а затем для советских историков. Но любые ли средства допустимы в политической борьбе и во имя защиты революции? Ряд исследователей убеждён в обратном, что именно лишение «свергнутых классов» гражданских прав и недопущение в стране любой легальной политической оппозиции не оставляли шансов для борьбы социальных сил в какой-либо другой форме, кроме вооружённой⁵⁵. Заслуживает внимания и тезис, объясняющий широкое применение в России революционного насилия неподготовленностью страны для многих преобразований радикального социалистического характера.

 

В конце 80-х годов в СССР развязались острые споры о красном и белом терроре. При этом первоначальное стремление к оправданию первого в противовес второму, вскоре сменилось своеобразным «уравнением» их, а в дальнейшем нередко и возложением основной ответственности на большевиков. Заметим, при этом, что одним из центральных вопросов полемики оказалась взаимосвязь между террором большевиков периода гражданской войны и последующими репрессиями сталинской эпохи.

 

С интересным сообщением на «круглом столе», состоявшемся в 1990 году в Архангельске, выступил ленинградский историк В. Г. Бортневский, предпринявший попытку раскрыть сложную диалектику становления и развития красного и белого террора. Отсчёт этих процессов он вёл и исследовал не с известного постановления СНК о красном терроре от 5 сентября 1918 года, а непосредственно с послеоктябрьского периода. При этом сентябрь-октябрь 1918-го оценивается автором как время наиболее широкого применения массового террора, который, то ослабевая, то усиливаясь, осуществлялся и в последующие годы войны. Подводя итоги своих размышлений, Бортневский заметил: «Споры о красном и белом терроре часто напоминают бесконечный обмен ударами: яркими фактами зверств и истязаний, цифрами казнённых в конкретном месте и в конкретное время и т. п. И этот бой может длиться бесконечно, поскольку «защитники» как красного, так и белого террора всегда в запасе будут иметь новые «аргументы». Он справедливо указал на необходимость комплексного исследования идеологии, политики и практики террора, выявления роли и места [123] карательного аппарата в политической системе лагеря революции и контрреволюции⁵⁶.

 

Эта тема традиционно являлась и продолжает оставаться предметом исследовательского интереса западных историков. В частности, О. Файджес в своей объёмистой книге «Народная трагедия» высказал весьма обоснованное суждение о том, что большевистский террор пришёл из глубин и стал частью социальной революции, средством низов взять кровавый реванш у их вчерашних господ и классовых врагов⁵⁷.

 

Среди многочисленных российских публикаций 90-х годов по теме террора в русской революции и гражданской войне⁵⁸ одним из наиболее обстоятельных исследований стала изданная в 1995 году в Казани монография А. Л. Литвина «Красный и белый террор в России 1918–1922». По мнению Литвина и Зиминой, датировку различных типов террора нужно начинать не с расправы над известными общественными деятелями, не с декретов и приказов, а с появления безвинных жертв конфликтующих сторон. В результате в 1919–1922 годах «красные и белые уже синхронно строили диктаторские милитаризованные государства, где осуществление заданной цели преобладало над ценностью человеческой жизни»⁵⁹.

 

Одним из актуальных и дискуссионных является вопрос о корнях, природе и характере красного и белого террора. Если ранее большинство советских историков подчёркивали их классовый характер, то сегодня наблюдается существенное расхождение мнений. При этом значительная часть современных исследователей склонна характеризовать красный террор как организованный, ведущийся от лица государства и основывающийся на определённой теоретической базе непримиримой классовой борьбы со своими противниками. «Родившись в Февральской революции как стихийный самосуд революционной толпы рабочих, солдат и матросов», красный террор, по мнению А. И. Степанова, «трансформировался в строго централизованную, целенаправленную и весьма эффективную систему наблюдения, фильтрации, устрашения, подавления и уничтожения всех

 

 

потенциальных, скрытых и явных противников большевистского режима»⁶⁰.

 

В отличие от красного террора, белый террор носил, по утверждению ряда историков, преимущественно «реваншистско-истероидную», а не классово— целенаправленную форму. Его корни ищут в психологии и особенно психопатологии белого движения; усталость от первой мировой войны и последующих физических и психологических перегрузок, бытовая изнанка боевого героизма, различного рода внутренние коллизии и противоречия антибольшевистского лагеря — всё это накладывалось на политико-идеологические факторы и нередко вырождалось в грабежи под видом реквизиций и уголовщину⁶¹. Имея, по мнению А. И. Степанова, всесословно-классовый характер, белый террор вместо консолидации белого движения у устрашения его противников вёл к обратному результату — озлоблению населения и разложению белых. А привлечение к нему военно-силовых структур, столь нужных на фронте, при наличии весьма слабых карательно-репрессивных органов, придавало ему неуправляемый характер⁶².

 

Несмотря на изданные и в том числе монографические исследования, потребность продолжения комплексного изучения темы террора в годы гражданской войны остаётся весьма актуальной. Добавим, что важным представляется исследование и других разновидностей террора этой эпохи — «чёрного» (анархистского), «зелёного», террора интервентов и пр. Только петлюровский террор унёс, по некоторым оценкам, 300 тыс. жизней⁶³. Националистический террор, погромы и резня на конфессионально-этнической почве, своего рода «этнические чистки» также были трагической реалией рассматриваемой эпохи. Это переплетение различных видов террора порождало всё новые и новые, более жестокие и изощрённые формы и методы насилия в гражданской войне.

 

Размышляя о нарастании террора в России, следует прослеживать его взаимосвязь и определённую взаимозависимость с репрессиями против революционных сил за пределами страны. Несомненное влияние на большевиков оказал массовый белый террор, [123] развёрнутый властями буржуазной Финляндии после победы в гражданской войне. Данная тема активно обсуждалась на страницах советской печати той поры. Впоследствии имели место расправы над спартаковцами в Германии, побеждёнными сторонниками Венгерской советской республики, а также репрессии в отношении революционных сил в других странах Запада и Востока.

 

Особый интерес и страстную дискуссию вызвало появление в 1997 году монографии В. П. Булдакова «Красная смута», ракурс и направленность содержания которой выражены в подзаголовке «Природа и последствия революционного насилия». Редколлегия журнала «Отечественная история», охарактеризовав эту книгу как «историографическую бомбу», вынесла её на обсуждения «круглого стола», организованного на страницах этого издания⁶⁴.

 

Рассмотрение и объяснение феномена Российской революции и последовавшей за ней гражданской войны с позиций психоанализа, по психосоциальным параметрам, «снизу» — сквозь призму психопатологии и девиантного поведения людей в революционную эпоху — вот существо авторского концептуального подхода. Книга стала результатом многолетних изысканий, использования разнообразных источников, апробации на научных конференциях и в предшествующих публикациях авторского понимания традиций и специфики российской революционности, социокультурного измерения революционной эпохи, теории российского имперства в контексте общей теории кризиса империи.

 

Книга В. П. Булдакова дискуссионна, иногда не свободна от односторонности суждений. И, тем не менее, мы получили оригинальное и содержательное исследование, которое стало заметным явлением в осмыслении рассматриваемой эпохи. Подчеркнём, кстати, что корни и традиции террора в России уходят в предреволюционную историю, и с этой точки зрения правомерен растущий интерес историков к этой теме⁶⁵.

 

Красный террор периода гражданской войны был сложным и многогранным явлением. По справедливому замечанию С. А. Павлюченкова, он одновременно служил и орудием борьбы с противниками, и средством против

 

 

коррупции в собственном аппарате, и инструментом социального преобразования общества, и методом комплектования Красной армии⁶⁶. Советская власть широко использовала разнообразные формы социально-политической, военно-силовой, полицейскорепрессивной и идейно-духовной хирургии в период послереволюционных изменений, а в целом массовый террор этой эпохи имел весьма разнообразные последствия, как прямые в виде многочисленных жертв, так и психогенетические, этнокультурные и пр.⁶⁷

 

История террора в условиях гражданской войны тесно и органично связана с деятельностью спецслужб противоборствующих сторон в эту эпоху. Деятельность спецслужб — традиционно одна из самых загадочных, интересных и увлекательных, а с другой стороны, — сложных и малоисследованных страниц истории и современности. Ломка системы советских спецслужб в начале 90-х годов поставила традиционные для российского менталитета вопросы: «От какого наследства мы отказываемся?» и «Что делать?». Важными и сложными являются и другие вопросы: Правомерно ли говорить о преемственности новых и старых органов? Какими должны быть современные спецслужбы с точки зрения их функций, методов, форм и характера деятельности, взаимоотношений с государственными институтами, обществом, рядовыми гражданами? Иначе говоря, сложный комплекс взаимопереплетённых правовых, политических, социальных, моральнонравственных вопросов оказался в центре обсуждения политиков, представителей законодательной и исполнительной власти, учёных, общественности и, разумеется, профессионалов спецслужб.

 

Всё это настоятельно потребовало внимательно перелистать страницы истории ХХ века и прежде всего периода рождения и становления новых, советских спецслужб в эпоху гражданской войны. Тщательного исследования заслуживают дискуссии того времени о необходимости, роли, месте, функциях и, наконец, длительности существования подобных органов в Советской России. Внимательный анализ показывает принципиальные расхождения дореволюционного доктринального видения большевиками будущей [123] государственности — «государства-коммуны», «полугосударства» — и реалий быстрого крушения этих надежд и иллюзий и создания в короткий период мощной системы советских спецслужб. Главной среди них стала Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Она превратилась в своего рода государство в государстве. И именно её деятельность в немалой степени предрешила победу большевиков в гражданской войне. Сложившиеся в указанный период нормы, принципы и характер деятельности во многом предопределили последующее функционирование спецслужб в советском обществе.

 

В 1986 году в историографической статье А. Л. Литвина, опубликованной в журнале «Вопросы истории», были рассмотрены основные итоги исследовательской работы в СССР по истории ВЧК⁶⁸. В ней утверждалось, что «каждый этап развития советской историографии был шагом вперёд в изучении истории ВЧК». Автор высоко оценивал современное состояние историографической разработки темы.

 

Но развернувшаяся «перестройка», и в том числе в исторической науке, опровергла эти оценки, и сам А. Л. Литвин впоследствии много сделал для создания подлинной истории и источниковедения ВЧК. В 1999 году автором этих строк была опубликована статья историографического характера, своеобразный краткий экскурс в историю изучения проблемы становления советских спецслужб, где были запечатлены основные вехи и тенденции развития отечественной и зарубежной литературы по этой теме⁶⁹. Работая последние годы над исследовательским проектом «Российские спецслужбы в ХХ веке», вникая в сложные перипетии их деятельности, автор пришел к заключению, что многие, даже кажущиеся бесспорными утверждения, выводы и интерпретации, на деле нуждаются в переосмыслении, а нередко в кардинальной переоценке.

 

Во второй половине 80-х — начале 90-х годов литература по истории становления и деятельности советских спецслужб и прежде всего ВЧК резко дифференцировалась. С одной стороны, продолжалось издание работ, выполненных в традиционном духе⁷⁰. С

 

 

другой стороны, развернулась острая дискуссия вокруг красного террора (во взаимосвязи с белым террором или без таковой), истинной роли и предназначения ВЧК⁷¹. В СССР стали активно издаваться работы эмигрантских и современных зарубежных авторов⁷², публиковаться сборники документы (далеко не всегда бесспорные, а нередко и сомнительного свойства⁷³) призванные дать дополнительное подкрепление всё расширяющейся критике ВЧК. С течением времени стало очевидно, что идеологическое наступление развернулось в целом против системы органов советской госбезопасности и прежде всего против КГБ, главной и последней опоры слабеющей советской государственности.

 

Распад СССР, ликвидация КГБ и расчленение его на ряд отдельных спецслужб способствовали и разрушению прежних шлюзов закрытости и секретности, расширению доступа в фонды спецхранов и появлению в 90-е годы широкого круга публикаций, книг, сборников документов и материалов, посвящённых истории советских спецслужб и в том числе эпохе их становления.

 

Отметим в первую очередь монографии А. Л. Литвина и Л. П. Рассказова⁷⁴. Последний защитил и докторскую диссертацию, посвящённую развитию системы ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД в 1917–1941 годах. Написанные с широким использованием первоисточников — архивных документов ВЧК книги указанных авторов выгодно отличаются от работ предшественников и по уровню осмысления рассматриваемых проблем. Добавим, что Литвин совместно с сотрудниками Центрального архива Федеральной службы безопасности, издал сборники, посвященные делу Ф. Каплан и такой сложной теме, как левые эсеры и ВЧК⁷⁵. Определённый интерес представляет и книга новгородского историка М. Н. Петрова, исследовавшего историю ВЧК — ОГПУ на материалах северо-западного региона России⁷⁶ и защитившего докторскую диссертацию по этой теме. Создание и деятельность ВЧК и борьба чекистов с иностранными спецслужбами в годы гражданской войны нашли освещение в обобщающем издании об истории отечественной контрразведки «Лубянка 2» и в ряде других исследований⁷⁷. Отметим и несколько сборников документов и материалов о деятельности чекистов на Украине, [123] изданных в 90-е годы⁷⁸.

 

Взаимосвязь процессов формирования новой советской государственности и создания органов её защиты, взаимоотношения большевистских государственных руководителей и руководства ВЧК — эти важные проблемы были рассмотрены в уже упоминавшихся ранее монографиях Е. Г. Гимпельсона, С. В. Леонова, С. А. Павлюченкова, а также в работах ряда других авторов⁷⁹. Организационным вопросам развития ВЧК, а затем и её преемников посвятили серию публикаций в журнале «Свободная мысль» А. Кокурин и Н. Петров⁸⁰. Они же стали составителями справочника «Лубянка. ВЧК — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — КГБ 1917–1960», изданного вМоскве в 1997 году. По росту своей численности ВЧК занимала одно из первых мест, уступая разве что только Красной армии. По данным, приводимым Леоновым, Центральный аппарат ВЧК увеличился с 10 человек в декабре 1917 года до 1742 в декабре 1920-го; войска ВЧК — с 30 человек — до 68,3 тыс. в ноябре 1920 года. Общее же число сотрудников ВЧК к началу 1921 года превышало 110 тыс. человек⁸¹.

 

В современных исследованиях анализируются тенденции изменения образовательного, партийного, социального состава чрезвычайных комиссий. В работах А. Л. Литвина и Л. Ю. Кричевского исследуется феномен высокого удельного веса представителей национальных меньшинств и прежде всего латышей и евреев среди чекистов. Кричевский, изучавший участие евреев в аппарате ВЧК, пришёл к выводу, что это не может быть истолковано как национальный феномен. Их широкое представительство стало результатом социальных, политических и культурных процессов, происходивших в среде российского еврейства в предреволюционные и послереволюционные годы. С другой стороны, свою роль сыграли особенности формирования аппарата карательных органов (кадровые сложности, невозможность привлечения старых специалистов, система личных рекомендаций). В 20-е годы представительство национальных меньшинств в аппарате ВЧК — ОГПУ снизилась и, в частности, доля евреев была, как правило, сравнима с их долей в большевистской

 

 

партии⁸².

 

Интересным аспектом рассматриваемой проблемы представляется изучение морально-нравственного облика чекистов и отношения к ним членов большевистской партии и в целом общественного мнения. Впоследствии в советской историографии формировались представления о чекистах как рыцарях революции, её беззаветных и бесстрашных защитниках, а сам термин причисляли к наиболее почётным в советской политической лексике. Но в действительности в рассматриваемый период всё было далеко не так однозначно. В чекистской среде сложно переплетались готовность к самопожертвованию, честолюбие и вседозволенность, самодовольство и самоуничижение, суждение о себе как о передовой части партии и как о «чернорабочих революции» и т. п. В свою очередь, отношение к чекистам в обществе в рассматриваемую эпоху было сложным и чаще всего негативным. Чувство неприязни к сотрудникам ВЧК было распространено и среди значительной части коммунистов, особенно с дореволюционным стажем. В целом же, эта проблема несомненно требует дальнейшего исследования.