ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В РОССИИ И ЕЁ ИСТОРИКИ 12 страница

 

Изучение истории спецслужб в последние годы приобрело многоплановый характер. Оформилось как самостоятельное направление исследование политического сыска в России. Интересная конференция по этой теме состоялась в 1996 году в Санкт-Петербурге с последующей публикацией её материалов⁸³. Формирование разветвлённой системы политического контроля в стране, важное место в которой занимала ВЧК, стало темой монографии и докторской диссертации В. С. Измозика⁸⁴. Уникальным изданием подобных материалов стал опубликованный в 1998 году в Москве первый том российско-французского научно— издательского проекта «Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД», охвативший период гражданской войны.

 

Нельзя не отметить целый ряд содержательных публикаций, выполненных на материалах Президентского архива, Центрального архива Федеральной службы безопасности и некоторых других спецархивов и посвящённых борьбе чекистов с оппозицией, [123] антибольшевистскими группировками, движениями и выступлениями⁸⁵. Одним из наиболее основательных исследований по этой теме стала изданная в 1999 году в Москве монография Д. Б. Павлова «Большевистская диктатура против социалистов и анархистов. 1917 — середина 1930-х годов», в которой подробно изучена и эволюция тактики, форм и методов деятельности советских спецслужб. Значительный интерес вызывает тема взаимоотношений церкви и советского государства и тех функций, которые возлагались партией большевиков на чекистов⁸⁶. Сложному процессу становления советской военной контрразведки, оформившейся в конце концов в виде особых отделов ВЧК, посвятил в последние годы несколько интересных статей начальник центра общественных связей ФСБ А. А. Зданович⁸⁷.

 

В советской историографии сложилась героикоидеализированная традиция летописания персоналий чекистов. В последние годы характер подобных публикаций также изменился, и наряду с уходом в иную, резко критическую и обличительную плоскость, появились работы, раскрывающие всю противоречивость и драматизм судеб чекистов на фоне той сложнейшей эпохи⁸⁸. Уникальным стало издание О. Царёва и Дж. Костелло, посвящённое личности А. М. Орлова (Л. Л. Фельдбина), видного сотрудника советских спецслужб, пришедшего в ВЧК в 1920 году, резидента НКВД в Испании в 1938 году, ставшего невозвращенцем. Книга была подготовлена на основе документальных материалов КГБ, ЦРУ и ФБР⁸⁹.

 

В 90-е годы самостоятельным предметом изучения становится создание и деятельность советских разведывательных служб — Иностранного отдела ВЧК, военной разведки и аналогичных подразделений (в частности Отдела международной связи) в составе Коминтерна⁹⁰. Интересный замысел 6-томного издания истории российской внешней разведки, к сожалению, много потерял в очерковом исполнении. И хотя во втором томе, освещающем и период гражданской войны, можно найти некоторые интересные материалы, но всётаки не хватает глубины осмысления, широты

 

 

исторического взгляда на комплекс рассматриваемых проблем.

 

Новым явлением в российской исторической литературе последних лет стали публикации, посвящённые деятельности спецслужб белых армий в гражданской войне⁹¹. Но это пока лишь первые попытки изучения этой большой и важной проблемы.

 

Позитивным явлением, стимулирующим исследовательский процесс, стала публикация в 90-е годы ряда журнальных и газетных изданий, специально посвящённых проблемам спецслужб: «Служба безопасности. Новости разведки и контрразведки», «Новости разведки и контрразведки», «Совершенно секретно» и др., на страницах которых можно найти немало интересных статей и документов. Добавим, что рассматриваемой тематике уделяют значительное внимание основные исторические и целый ряд общественно-политических журналов.

 

История советских спецслужб и, в частности, её начальный этап, проблемы противоборства периода гражданской войны продолжают оставаться предметом изучения и за рубежом. «Создание большевиками ЧК и готовность использовать красный террор для противодействия белому террору во многом способствовало победе», — убеждён известный историк Дж. Эдельман⁹². Публикуемые работы различны по широте проблематики, глубине осмысления, особенностям авторского подхода и концепции⁹³. Наиболее основательно в иностранной историографии изучается деятельность зарубежных спецслужб (прежде всего стран Антанты) в России в годы гражданской войны и отдельных знаменитых мастеров шпионажа (П. Дьюкс, С. Рейли)⁹⁴. Своеобразной сенсацией стало появление в 1990 году посмертного издания книги, автором которой был британский разведчик Р. Тиг-Джонс⁹⁵. В годы гражданской войны он в звании капитана принимал активное участие в спецоперациях в Прикаспии и в расстреле 26 бакинских комиссаров. После войны он сменил имя, чтобы избежать мести большевиков и иметь возможность служить в разведке. Умер он в 1988 году в доме для престарелых. Ряд интересных статей по [123] интересующей нас проблематике опубликован в ведущем международном специализированном журнале

 

«Intelligence and National Security», издаваемом в Лондоне. Некоторые работы зарубежных авторов публикуются в России.

 

Обзор историографии убеждает в том, что историки еще весьма далеки от завершения изучения рассматриваемой темы. Многие вопросы лишь обозначены или являются предметом дискуссии, это касается даже такой ещё недавно казалось бы очевидной проблемы, как причины создания ВЧК. По мнению С. В. Леонова, это объяснялось не столько обострением обстановки, сколько стремлением большевиков избавиться от влияния левых эсеров в принципиально важной сфере «борьбы с контрреволюцией», с тем, чтобы обеспечить более оперативное и жёсткое подавление всех политических оппонентов и установить надёжный контроль над страной. Создание ВЧК, утверждает Леонов, стало одним из важных проявлений развёртывавшейся «красногвардейской атаки на капитал». И хотя первоначальный замысел большевиков претерпел определённую трансформацию, и они вынуждены были включить в ВЧК представителей левых эсеров, но после июльских событий 1918 года последние были исключены из неё. В результате эта усиливающаяся структура стала важнейшим органом большевистской партии, средством реализации её идеологической доктрины⁹⁶.

 

Дальнейшего изучения заслуживают острые дискуссии в Советах и партии большевиков о месте и роли ВЧК в системе советской государственности осенью — зимой 1918–1919 годов, а также такие проблемы, как эволюция форм и методов работы советских спецслужб и прежде всего чрезвычайных комиссий, соотношение новаций и преемственности с их дореволюционными предшественниками, место террора и силовых методов подавления в арсенале чекистов, наконец, причины, замыслы и результаты реформирования чекистских органов в 1922 году и создания ГПУ и др. Процесс становления советских спецслужб требует рассмотрения в органичном единстве и противоборстве с деятельностью антибольшевистских и зарубежных

 

 

спецслужб, а реальное состояние и возможности последних в нашей литературе почти не изучены. Подлинная история невидимой войны данной поры — это сложнейшее противоборство большевистских, антибольшевистских и зарубежных спецслужб, а раскрыть его можно, лишь привлекая и сопоставляя источники разных сторон и стран, что, в свою очередь, предполагает активный диалог по этим проблемам российских и зарубежных исследователей. Закрытость основной части архивных документов по этой деликатной теме несомненно затрудняет продвижение к истине.

 

Трудно не согласиться с авторитетным исследователем истории британских спецслужб Р. Диконом, заметившим, что вряд ли может случиться такое, как создание полной и завершённой истории какой-либо секретной службы. И, тем не менее, необходимо стремиться к новому знанию, более глубокому пониманию этой сложной и важной темы в истории любого общества и государства.

 

3. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫВремя «перестройки» выдвинуло на авансцену дискуссий ещё одну тему, всегда вызывавшую большой интерес и определённое расхождение трактовок, — «военный коммунизм». Именно эта тема и будет центральной в данном разделе исследования. Комплекс вопросов, поставленных на повестку дня в дискуссиях во второй половине 80-х — начале 90-х годов, был в общемто не новым: Вытекала ли (или по крайней мере допускалась ли) такая политика из теории и идеологии марксизма и большевистской партии или же была полностью обусловлена чрезвычайными условиями войны? Какую роль играли в процессе осуществления политики «военного коммунизма» формировавшиеся идеи и надежды ускоренного строительства социализма с широким использованием штурмовых и принудительных методов и суровые реалии военного времени, и ухудшающейся социально-экономической обстановки? Как соотносились в «военном коммунизме» экономика и политика? Когда началось складывание этой [123] политики, и какие причины обусловили отказ от неё? Каково реальное содержание «военного коммунизма» и его последствия? Не менее важны и сложны вопросы, поставленные во главу угла в последующие годы: Что первично — «военный коммунизм» или гражданская война? Являлся ли он её неизбежным следствием или же она сама была результатом форсированных, напористых и беспринципных шагов советской власти, направленных на осуществление военно-коммунистической политики?

 

Главным ракурсом осмысления на рубеже 80-х и 90-х годов⁹⁷ становятся роль, место, исторические уроки этой политики и доктринального видения нового общества в общем контексте понимания социализма, а также усиливавшейся критики теории и практики строительства «реального социализма» в СССР и поиска корней административно-командной системы.

 

В 90-е годы полемика по проблемам «военного коммунизма» продолжалась. Разные толкования вызывала проблема истоков и начала военно-коммунистической политики. В книге В. Мау «Реформы и догмы. 1914–1929» прослеживаются определённые общие черты политики царского и Временного правительств с последующей политикой большевиков. Не случайно раздел, характеризующий экономические процессы в стране от февраля к октябрю 1917 года, назван автором «На полпути к военному коммунизму»⁹⁸. «Военный коммунизм» (как и сама революция) вышел из мировой войны и приобрёл новое качество в период гражданской войны — это признаёт сегодня большинство историков. Налицо их стремление переосмыслить и существенно обновить традиционную схему становления экономической политики советской власти:

 

«красногвардейская атака на капитал» послеоктябрьского периода, её пересмотр весной 1918 года, зафиксированный в ленинских «Очередных задачах Советской власти» и, наконец, формирование вынужденной чрезвычайными обстоятельствами полномасштабной гражданской войны политики «военного коммунизма». По мнению В. П. Дмитренко, само использование термина «экономическая политика» вряд ли правомерно в отношении действий советской власти после её формального провозглашения.

 

 

Первоначально большую роль играли действия снизу, самодеятельность масс, их почины, эксперименты, а нередко и самоуправства. Разделяя эти соображения, В. В. Дамье утверждал, что после Октября в стране установилось «фактическое двоевластие». С одной стороны, трудящиеся сами, снизу захватывали земли, устанавливали рабочий контроль, экспроприировали фабрики и заводы, заставляя власти одобрять или санкционировать эти действия. С другой, существовало новое советское правительство, возглавляемое большевиками, которое стремилось восстановить централизованный государственный контроль.

 

Поэтому имел место достаточно длительный (по меркам революционного времени) период формирования контуров и основных характеристик экономического курса, а также органов управления, пропаганды, принуждения, призванных претворить его в жизнь. По утверждению Дмитренко, лишь с конца 1918 года (после национализации ряда ведущих отраслей хозяйства, введения всеобщей трудовой повинности, карточной системы снабжения, огосударствления кооперации, провозглашения развёрстки и пр.) советская общегосударственная экономическая политика стала фактором, существенно влиявшим на развитие экономики, позицию основных групп населения, экономические связи между отраслями и регионами⁹⁹.

 

Среди новейших исследований по рассматриваемой проблематике привлекают внимание обстоятельные, хотя и не во всём бесспорные, работы С. А. Павлюченкова¹⁰⁰. Он, как и ряд других современных авторов, употребляет сам термин «военный коммунизм» без кавычек, тем самым отрицая привычное для советской историографии толкование об условности и переносном смысле термина «коммунизм» в данном соседстве. По их мнению, речь шла о самой настоящей коммунистической политике, начавшейся после прихода большевиков к власти, которая в конечном счёте привела к разрушению производительных сил, разрыву отношений с крестьянством.

 

Парадокс военного коммунизма, полагает В. Л. Телицын, заключался в том, что это была экономическая политика государства, подрывавшая основы собственного [123] существования¹⁰¹. Отказ от неё произошёл лишь под угрозой утраты власти, в результате массовых крестьянских восстаний и широкого недовольства населения, хотя и, как показало время, оказался достаточно кратковременным, возродившись в новом качестве в конце 20-х годов. Ростовский историк Н. С. Присяжный, подчёркивая своё негативное отношение к осуществлявшейся политике, избрал для своей книги на эту тему название «Экономическая чума»¹⁰².

 

Другие авторы, использующие термин «военный коммунизм» в более или менее привычном толковании, считают правомерным писать о складывании этой политики весной-летом или даже к концу 1918 года (а советские историки нередко связывали её с началом 1919-го или даже 1920 года). В конечном счёте, различия в толкованиях означают и достаточно принципиальные расхождения в понимании этого феномена, его роли в истории рассматриваемого периода, результатов и последствий. Вместе с тем, абсолютное большинство современных историков считает, что в основе социальноэкономической политики большевиков в годы войны лежали как военно-экономические причины, порождённые разрухой и чрезвычайностью военной ситуации, так и доктринально-идеологические факторы.

 

Московский историк В. В. Кабанов предложил более широкий спектр вариантов для возможной оценки «военного коммунизма». По его мнению, он может быть рассмотрен как опыт хозяйствования в экстремальных условиях — в годы первой мировой войны все воюющие государства прибегали к сходным методам хозяйственной политики, а также и как опыт и закономерность выживания любой революции (налицо, например, много аналогий с практикой хозяйствования в эпоху Великой французской революции). Эта политика может быть оценена и как своеобразный отчаянный порыв страны «догоняющего» типа развития, а также как типичный для ХХ века опыт соединения технократической логики Запада с эгалитаристскими установками вынужденно разрушающегося традиционного хозяйства¹⁰³.

 

Политика «военного коммунизма» имеет давние традиции изучения и в зарубежной исторической

 

 

литературе. Новые исследования продолжали появляться и в исследуемый период. Отметим прежде всего обстоятельную монографию С. Малли «Экономическая организация военного коммунизма, 1918–1921» и ряд других книг и статей¹⁰⁴. В западной историографии, также как и в российской, существуют как сторонники объяснения «военного коммунизма» чрезвычайными условиями гражданской войны, утверждающими, что она не была органичной составной частью большевистской теории и практики (М. Добб), так и исследователи, придерживающиеся прямо противоположных суждений о сознательной и намеренной политике, преследующей цель установления широкой и всеобъемлющей социалистической организации в экономике и обществе. Вместе с тем, в современной западной литературе нередко указывается на неперспективность этих крайних толкований, необходимость их синтеза и использования комплексного подхода, учитывающего всё многообразие факторов применительно к конкретным проявлениям формирующейся политики «военного коммунизма». Подчёркивается и необходимость анализа принимаемых решений в контексте времени, а также исследования реальностей их воплощения в жизнь¹⁰⁵. В целом же, нельзя не согласиться с мнением С. Малли, что «понимание истоков и происхождения военного коммунизма поможет и в понимании его наследия — развития и краха советской системы»¹⁰⁶.

 

Много вопросов вызывает периодизация, основные вехи становления и развития военно-коммунистических отношений в стране. По мнению Г. А. Бордюгова и В. А. Козлова¹⁰⁷, насаждение «чрезвычайщины» в обществе как одного из основополагающих элементов формировавшейся системы государственности, экономических и социальных отношений шло от первых неупорядоченных попыток к государственной диктатуре и, наконец, к «военному» тоталитаризму. И хотя к концу 1920 года методы бюрократического централизма и попытки удушения рынка зашли в тупик, но государственная машина именно в это время, двигаясь как бы по инерции, стремилась выработать до конца ходовой ресурс «чрезвычайных коммунистических мер». [123] Лишь всеобъемлющий кризис военно-коммунистической системы и мощные протесты населения заставили власть изменить политику.

 

Такой последовательный критик военного коммунизма, как С. А. Павлюченков, признавал, вместе с тем, что изначально эта политика, несмотря на её издержки, была продиктована необходимостью. Но, цитируя Гёте, добавил, что рано или поздно любое благо превращается во зло, и одна из наиболее сложных проблем для истории (и историков) — определение момента подобного превращения¹⁰⁸. Для 1918 года, по его мнению, ещё рано говорить о системе военного коммунизма, пока это была только политика военного коммунизма, сумма государственных заявок на всеобъемлющую монополию, не подкреплённых реальным механизмом производства и распределения продуктов. Разнородные тенденции характеризовали советскую политику начала 1919 года, когда в небольшевистской печати появился термин «новый период экономической политики» (НПЭП) и зазвучали мысли о крахе всей политики насаждения коммунизма. Указанный автор утверждает, что «большевики встречали весну 1919-го с установками, полными противоречий, оставалось только угадывать, в какую сторону начнёт распутываться этот клубок, в котором террор и война, продовольственные отряды и клятвы в верности государственной монополии тесно переплелись со стремлением к миру, союзу с трудовым крестьянством, кооперативным рынком и концессиями»¹⁰⁹.

 

«Решающие победы», достигнутые Красной армией над белыми в 1919 году, и завоевание мирной передышки вызвали новый раунд дискуссий в Советской России о социально-экономической политике. В итоге, по мнению Павлюченкова, с которым можно согласиться, IX съезд РКП(б) стал вехой очередного крупного этапа в совершенствовании военно-коммунистической системы. Новое ускорение система военного коммунизма получила в конце 1920-го — начале 1921 года. Но в итоге страна оказалась в глубоком кризисе, что и обусловило потребность глубоких перемен.

 

По утверждению С. Г. Новикова, уже к середине 1918

 

 

года большевики однозначно высказались в пользу «государственного социализма», что стало важной вехой в истории формирующегося советского общества. Он в целом охарактеризовал 1918 год как «начало советской этакратии»¹¹⁰. Отождествление государственной собственности с социалистической воплотилось в военно-коммунистическую политику гражданской войны и в последующее административное устранение многоукладности в советской экономике, привело к гигантскому экономическому монополизму, а в конце концов и к отчуждению непосредственных производителей от собственности и власти, формализации институтов демократии.

 

Военно-коммунистическая политика большевиков и советской власти развивалась постепенно, охватывая различные стороны и проблемы социальноэкономических отношений. Крестьянское хозяйство и советская государственная политика по отношению к нему, продовольственная диктатура и продразвёрстка, насаждение коллективных хозяйств в деревне, огосударствление кооперации, ускоренная национализация средней и мелкой промышленности, милитаризация хозяйства и жесткая централизация управления, всеобщая трудовая повинность, свёртывание товарно-денежных отношений и их натурализация — эти и другие вопросы продолжают исследоваться в современной отечественной и зарубежной исторической литературе¹¹¹.

 

Значительный интерес исследователей привлекает проблема изменения отношений собственности в эпоху гражданской войны, органично переплетающаяся с резким возрастанием роли государства во всех сферах жизни общества. Как справедливо подметил С. А. Павлюченков¹¹², в период военного коммунизма произошла незаметная подмена политики ликвидации частной собственности как источника эксплуатации централистическими интересами государства как такового, как особенной общественной структуры. И далее уже трудно провести грань, где кончается идея освобождения от частнособственнической эксплуатации и начинается эксплуатация государственная. Всё это [123] закладывало основу глубоких противоречий между государством и правящей партией большевиков, с одной стороны, крестьянством и рабочим классом, с другой.

 

В последние годы проблемы «военного коммунизма» рассматриваются и на личностном уровне. Часто называется имя А. А. Богданова — человека, первым поставившего происходившему диагноз — «военный коммунизм», идентифицировавшего его с государственным капитализмом военного образца. «Военный коммунизм, развиваясь от фронта к тылу, временно перестроил общество: многомиллионная коммуна армии, паёк солдатских семей, регулирование потребления; применительно к нему нормирование сбыта, производства, — писал он. — Вся система государственного капитализма есть ничто иное, как ублюдок капитализма и потребительского военного коммунизма»¹¹³. Он был внимательным наблюдателем и критиком этой вызревающей политики, предсказал её опасные последствия. Постоянный оппонент В. И. Ленина, человек с драматичной судьбой А. А. Богданов вызывает сегодня значительный интерес исследователей, анализирующих его идейное наследие¹¹⁴. С другой стороны, вспоминаются и анализируются основополагающие работы той поры своеобразных певцов этой политики Н. И. Бухарина и Е. А. Преображенского, взгляды которых претерпели в дальнейшем глубокую эволюцию.

 

В узком смысле слова под «военным коммунизмом» подразумевается, как правило, совокупность принципов и механизмов политики и довольно подробно описанных мер, осуществлявшихся в социальной сфере и в экономике. В более широком смысле «военный коммунизм» трактуется не только как социальный и политико-экономический, но и как особый социокультурный, психологический, правовой, моральный и идеологический феномен.

 

По мнению Р. Саква: «Военный коммунизм сфокусировался на пяти ключевых аспектах: взаимоотношения советской власти и крестьянства; огосударствление и централизация экономической организации и управления; укрепление партийной

 

 

организации; субординация Советов и отказ от местной и институционной автономии (это означало конец надеждам на «коммунные» формы политической организации); милитаризация политической жизни через воссоздание армии обычного типа и неограниченная власть тайной полиции»¹¹⁵.

 

Философ Л. А. Коган охарактеризовал военный коммунизм как причудливый и противоречивый конгломерат, в котором «существовали, переплетаясь, самые разные компоненты: стремление к всеобщей натурализации хозяйства и мелкотоварные товарноденежные отношения; экономическая уравнительность и социально-экономическая избирательность, иерархичность; долготерпение масс, их готовность к самопожертвованию и революционный утопизм официальной идеологии (с упованием на всемирную пролетарскую революцию); государственный терроризм и государственный популизм»¹¹⁶.

 

В современной литературе существуют прямо противоположные мнения в отношении неизбежности осуществления военно-коммунистической политики в Советской России в годы войны. Тот же Л. А. Коган, например, полагающий, что подобная политика не была неизбежной, утверждает, что военный коммунизм обладал большим потенциалом приспособляемости: «Он послужил как бы первообразом, архетипом нового общества и присущий ему характер стал атрибутом советской истории во всех её ипостасях от «социализма в одной стране» до «победившего», «реального» и «зрелого» социализма»¹¹⁷. Историк В. Л. Телицын характеризует военный коммунизм как естественно порождаемый процесс, одну из моделей общественного развития, покоящуюся на «доктрине идеократической государственности» и «охлократических импульсах снизу», и представляющих собой «энтропийный вариант эволюции»¹¹⁸.

 

При обширной историографии «военного коммунизма» в целом и значительном количестве работ, посвящённых отдельным аспектам и проблемам этой темы, в её изучении рано ставить точку. Дискуссии продолжаются как по общим, так и по частным вопросам. [123] Историкам предстоит продолжить многогранную работу, воссоздавая социально-экономические, социально— политические и иные процессы, происходившие в Советской России и раскрывая их региональную составляющую. Так или иначе, остаётся вопросом, возможно ли было большевикам одержать победу в гражданской войне, проводя иную социальноэкономическую политику, и как могли бы стыковаться между собой различные её элементы?

 

Добавим, что представления, характерные для многих сторонников советской власти, участников гражданской войны об эффективности сложившейся социально-экономической модели и методов социалистического переустройства, обусловили довольно широкую оппозицию НЭПу с их стороны. А это в немалой степени предопределило сложности, а затем и крах этой политики. Впрочем, это уже комплекс вопросов другой, не менее сложной эпохи советской истории.

 

4. КУЛЬТУРНЫЕ ПРОЦЕССЫ И ИЗМЕНЕНИЯ В ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ ОБЩЕСТВАВ середине — начале второй половины 80-х годов в СССР был опубликован ряд обобщающих изданий, посвящённых культурной революции, в которых характеризовался и начальный, послеоктябрьский этап культурных преобразований в Советской России. Отметим среди них коллективную монографию «Великая Октябрьская социалистическая революция и становление советской культуры» и юбилейный сборник статей «Советская культура: 70 лет развития», приуроченный к 80-летию одного из её ведущих историографов, академика М.П. Кима, и некоторые другие работы¹¹⁹.

 

Сущность и содержание культурно-революционного процесса и, в частности, его начального этапа характеризовались существенным различием трактовок и точек зрения. Для ряда авторов сущность культурной революции сводилась прежде всего к решению общедемократических задач: ликвидация безграмотности населения, школьная реформа, установление равноправия женщин в области образования и др. По

 

 

мнению критиков этой точки зрения, таким образом явно недооценивался комплекс задач, связанных с созданием нового, социалистического типа культуры. Согласно другой точке зрения, решение главным образом общедемократических задач в сфере культуры в послеоктябрьский период и в годы гражданской войны не позволяло характеризовать это время как начальный период культурной революции. Более того, сторонники указанной трактовки полагали, что весь переходный период от капитализма к социализму является временем создания предпосылок для культурной революции. Но господствующим являлось мнение о культурной революции как неразрывно связанной с Октябрьской революцией, являющейся её закономерностью и ведущей от неё свой отсчёт¹²⁰.

 

Завершающие годы советской эпохи и постсоветской период охарактеризовались глубоким переосмыслением культурных процессов в революционной России, постановкой и попытками нового решения комплекса принципиальных вопросов. На повестку обсуждения были вынесены соотношение понятий «революция» и «культура», политическое переустройство и «культурная революция», а также содержание и правомерность самого употребления данного понятия, влияние революции и последующей гражданской войны на культурные процессы в обществе, отношение к культурному наследию предшествующей эпохи, нравственность и гуманизм, большевики и интеллигенция, отношение советской власти к религии и церкви и др. Диалектика понятий «политическая культура революции» и «революционная культура» и их воплощение в жизнь стало, например, предметом заинтересованного обсуждения на международном коллоквиуме в СанктПетербурге в 1993 году. В центре диалога оказались новая революционная символика и ритуалы, обряды, мифы, ценности, изменения в стиле и укладе жизни, особенности русской культурной революции и её место в истории культурных революций, влияние европейских революций (и прежде всего Великой Французской) на русскую культуру революционной эпохи¹²¹.

 

Часть исследователей поставила под сомнение правомерность использования самого понятия «культурная революция», исходя из внутренней [123] несовместимости этих двух составляющих, предпочитая говорить о культурном строительстве или переустройстве, а нередко и характеризуя происходившее в годы революции и гражданской войны как культурный развал, анархию и регресс¹²². По мнению авторов книги «Культура и революция»: «Культурная революция являлась наглядным следствием большевистского нетерпения и очень слабого понимания природы и сути социокультурных процессов». А само понятие «культурная революция» сыграло роковую роль, ибо воспринималось как решительные и быстрые действия, штурм, атака. Но культура отторгала лихие «кавалерийские атаки». В итоге скромные достижения культурной революции сочетались с очень серьёзными доктринальными и организационными просчётами¹²³.