Группы риска и анкетный принцип

I

Соучастие общества в репрессиях

Неуравновешенное состояние, в котором находи­лось советское общество со времен «великого перело­ма», на рубеже 1937 г. было переведено в фазу коллек­тивного психоза. Освященные властью репрессии да­вали шанс свести старые счеты, будили в человеке ин­стинкты загонщика дичи. Накатывавшиеся одна за другой кампании прессы по разоблачению троцки­стов, шпионов, вредителей находили массовый от­клик. Если типичной реакцией «бывших людей», как показывают материалы следственных дел, было плохо скрываемое злорадство («совсем дела плохи, если за своих принялись»), то социальные низы воспринимали происходившее как руководство к действию. Поток «сигналов» во все адреса — от ЦК ВКП(б) и органов НКВД до местной профсоюзной организации — мно­гократно увеличился. Мотивы авторов невозможно обобщать, в каждом конкретном случае что за ними стояли особые чувства и намерения. Было и искреннее стремление «спасти любимого вождя», были и корыст­ные расчеты.

Характерно письмо некоего Гончарова, работав­шего на уже упоминавшейся станции полеводства шофером грузовика. Оно датировано 24 марта 1937 г. и явно навеяно сообщениями прессы о разоблачениях шпионов и вредителей. «Я как прочел эту заметку из

120

газеты и мне сразу блеснула мысль в голову о терроре и никак не могу успокоиться и заметку все берег и думал только об этом»¹. Результатом размышлений стали сразу два озарения: во-первых, руководство МОСП затеяло банкет и пригласило на него лидеров партии и правительства, чтобы их убить. Во-вторых, оно выпускает в рейс неисправные машины, которые рано или поздно столкнутся на правительственной трассе со сталинским лимузином. Впрочем, письмо условно осужденного Гончарова заканчивалось весьма тривиальной просьбой вернуть ему трудовую книжку.

Все это можно было бы отнести к разряду пара­ноидального бреда, если бы подобные домыслы не­сколько месяцев спустя не превратились в официаль­ные обвинения в адрес тысяч и тысяч людей. Любая информация, если речь шла о жизни Сталина, тща­тельно проверялась и откладывалась в оперативных архивах НКВД, чтобы в нужный момент оказаться востребованной. В деле о полеводческой станции со­хранилась серия доносов на К.А. Позднякова. В слу­чае, если последнего не репрессируют («Я прошу изо­лировать его в 24 часа... Изолировать так, чтобы пулю в лоб пустить. Он неисправимый гад, я его знаю»), ав­тор писем, дальний родственник Позднякова, обещал покончить жизнь самоубийством. Получив в 1936 г. срок за клевету, он не успокоился, и обращался отны­не прямо к Сталину: «Когда вы получите мое письмо, меня не будет, я буду лежать в могиле, но т. Сталин, я очень доволен, что вы остались живы, вы ценный че­ловек для нашего общества, вождь мирового пролета­риата».

¹ ГАРФ. 10035/1/П-25316. Т. 1.

Нетрудно догадаться, что автор этих строк оказал­ся в конечном счете на излечении в психбольнице, но каждое из его писем вызывало проверку Кунцевского райотдела, а в конечном счете отложилось в деле, по итогам которого жертва преследований политического маньяка получила десять лет лагерей. Сверхбдитель­ность, ведущая к сумасшествию, стала в те годы мас­совым явлением и популярным диагнозом. Некото­рым жертвам Кунцевского райотдела НКВД, аресто­ванным за клевету в адрес руководителей партии и правительства, на этапе прокурорской проверки при­ходилось назначать психиатрическую экспертизу. Хотя для того, чтобы установить диагноз, вполне хватило бы здравого смысла.

Так, машинистка Кунцевской ткацко-отделочной фабрики писала наркому Ежову об антисоветской дея­тельности секретарей ЦК ВКП(б) Хрущева и Андрее­ва. Ее донос не поместился в двух ученических тетра­дях, хотя она не знала лично ни того, ни другого и черпала информацию для своих домыслов из прессы. Подобных людей можно было бы назвать клиниче­скими жертвами пропаганды революционного наси­лия. Болезнь, которую на протяжении первых десяти­летий большевистской диктатуры усиленно прививали массам, в конечном счете проникла в политическую верхушку страны и обернулась для общества невос­полнимыми потерями.

Значительное число доносов выросло из пеосо-нификации неурядиц, сотрясавших хозяйство района на двадцатом году советской власти. Их авторы по-своему переживали происходящее, указывая на пьян­ство председателей колхозов и коррупцию районного начальства, расхищение «социалистической собствен­ности» и оставленный сгнивать на полях урожай. Не-

заинтересованность и «верхов», и простых работников в результатах своего труда воспринималось некоторы­ми из окружающих как сознательное вредительство. Кто-то из будущих жертв «запряг неезженного жереб­чика и проехал 20 верст», кто-то не укрыл бурты со свеклой или просто не закрутил как следует гайки при ремонте двигателя. Если бы авторы писем знали, ка­кими окажутся последствия для обвиняемых ими лю­дей, большая часть подобных заявлений так бы и ос­талась ненаписанной.

Другая категория доносов даже в экстремальных условиях 1937 г. рождалась по прагматическим сооб­ражениям, отражая затаенную социальную злобу не­удачников. Многие жители района продолжали зани­маться предпринимательской деятельностью: разного рода артели инвалидов и надомники производили де­фицитные товары широкого спроса, крестьяне-огородники снабжали всю Москву свежей зеленью, женщины носили на станцию свежее молоко. Соглас­но письмам, попадавшим в райотдел, некоторые из них имели усадьбу площадью до гектара и вели весьма прибыльное тепличное хозяйство, совершенно забро­сив работу на общество².

Кроме того, Кунцево превратилось в место постоянного проживания разного рода изгоев столицы, многие из которых жили за счет мелочной торговли, попадавшей под понятие «спекуляции». Социальную структуру города и окрестных деревень дополняли выходцы из дворянства и предпринимательских кругов дореволюционной России, в целом сохранявшие кастовую замкнутость. Несмотря на то, что Кунцевский район считался

² ГАРФ. 10035/1/П-23240.

«режимным», высланные из него в административном порядке нередко возвращались обратно, нелегально проживая у родственников. Все эти категории лиц займут центральное место в «сигналах» бдительных граждан.

Во многих доносах из деревни речь шла не о кон­кретных злодеяниях, а о «социальном лице» того или иного крестьянина. Как правило, точкой отсчета оста­вался 1930 г. и связанные с ним репрессии — выселе­ние, конфискация имущества, индивидуальное нало­гообложение и т.д. При этом авторы доносов не скры­вали своего страха перед местью вернувшихся в род­ные места кулаков. «Раскулачивание, которому под­вергли некоторые семьи, давая возможность осталь­ным нагреть руки на их несчастье, невероятно повы­сило число взаимных обид и претензий в деревне», в результате «в 30-е годы поток жалоб и доносов из де­ревни принял поистине беспрецедентные размеры»³.

Страсть к свежему воздуху и зелени приусадебно­го участка нередко становилась роковой для любите­лей провести летний вечер на природе. Стандартной формулой свидетельских показаний кунцевского об­разца было следующее: «проходя вечером мимо терра­сы соседской дачи, я видел контрреволюционное сбо­рище» (или как вариант: «слышал антисоветские раз­говоры»). При пересмотре дел в 1939 г. иногда даже проводилась привязка к местности и указывалось на то, что с расстояния десяти метров, да еще из-за забо­ра содержание соседских разговоров невозможно ус­лышать⁴.

³ Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная ис­
тория Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001.
С. 23, 24.

⁴ См. дело СМ. Зайцева (ГАРФ. 10035/1/п-7934).

Значительная часть доносов вырастала из непри­язненных отношений родственников. Мы не имеем в виду вынужденные показания, выбитые в ходе следст­вия. Здесь у человека практически не было выбора. Речь идет о добровольных сигналах, дававших первый толчок следственным действиям. «Темное прошлое моего отца, а также не менее подозрительное поведе­ние его в настоящее время заставляют меня думать о том, что отец мой является врагом народа». — писал кунцевский Павлик Морозов в комсомольскую орга­низацию, откуда его письма переправлялись в органы госбезопасности. Подобные случаи, не укладываю­щиеся в нормы человеческой морали, можно пересчи­тать по пальцам. Чаще жертвами становилась не кровная родня, а свойственники, прежде всего те­щи — Ульяна Павловна Пода, Евдокия Андреевна Студенова. В последнем случае Рукоданов даже запро­сил сельсовет, не поступало ли туда жалоб, связанных с неприязненными взаимоотношениями тещи и зятя⁵.

И все же среди авторов доносов лидируют соседи. Скученность проживания, социальная неустроенность, соблазн поправить собственное положение за счет «ближнего своего» — все это заставляло их браться за перо. Даже разделенные на множество каморок, кун­цевские дачи оставались полем ожесточенных боев за передел собственности. Уже упоминавшийся штатный свидетель Щаденко еще в бытность свою участковым инспектором поселка Баковка вел настоящую классо­вую борьбу со своими соседями из «бывших», кото­рым когда-то принадлежал целый дом. Она заверши­лась победой представителя советской власти: братья Селины и жена одного из них были репрессированы⁶.

⁵ ГАРФ. 10035/2/20955.

⁶ ГАРФ. 10035/1/П-26195.

Для многих потерпевших не вызывало сомнений то, что их жизнь испортил «квартирный вопрос»⁷. Получившая десять лет лагерей буфетчица железно­дорожной станции В.М. Чуприк так описывала об­стоятельства своего ареста в ноябре 1937 г.: «Воз­можно, что против меня возбудил дело домоуправ, который проживал в том же доме, что и я, претендо­вавший занять одну из комнат тогдашней моей квар­тиры после ареста мужа. Однажды, когда он настой­чиво просил меня об этом и я ему отказала, последо­вал его угрожающий ответ: "Если не уступишь мне комнату, я тебе дам бесплатную квартиру". После моего ареста этот домоуправ занял комнату моей квартиры»⁸.

Последней жертвой «массовых операций» в Кун­цево, если судить по дате ареста, стал Х.А. Аврамович, черногорец по национальности. Он работал в район­ном суде членом коллегии адвокатов, нередко высту­пая по имущественным делам в защиту «бывших». Ав­рамович взялся помочь бывшему хозяину дома, в ко­тором сам снимал угол, выселить неугодного кварти­ранта. Тот являлся участковым инспектором милиции. Проиграв судебный процесс (свидетели по делу Авра-мовича живописали шумный скандал, разыгравшийся в зале заседаний суда), инспектор нанес ответный удар, «организовав» нужные показания свидетелей. Адвокат был арестован 12 апреля 1938 г., и его дело

⁷ См., например, заявление матери осужденного С. Г. Зудина, которая была уверена, что арест подстроил со­сед по даче, который подпольно занимался кустарничеством и хотел избавиться от лишних свидетелей (ГАРФ. 10035/1/п-28856).

вели сотрудники уголовного розыска райотделения милиции⁹.

Если на исходе массовых репрессий в доносах преобладал бытовой подтекст, то первоначально зна­чительную роль в «наполнении» следственного дела играли сигналы с места службы. Их авторами стано­вились те, кто не попал в директорский клан и чувст­вовал себя обделенным. Здесь трудно отделить сведе­ние личных счетов от партийной принципиальности, но очевидно, что по степени тяжести политические обвинения имели гораздо больший вес, нежели дока­зательства профессиональной некомпетентности. За­частую одна ошибка на «идеологическом фронте» стоила дороже, чем развал работы во вверенном хо­зяйстве.

Весной 1937 г. житель Немчиновки сигнализиро­вал в газету «Правда»: «На митинге, созванном по по­воду процесса над контрреволюционной бандой троц­кистов Пятакова, Радека и К⁰, директор Московской областной опытной станции полеводства Никола­ев Н.П. заявил, что в случае войны СССР с Японией и Германией еще неизвестно, кто выйдет победите­лем, мы или они... Характерно, что ни один член пар­тии по этому вопросу не выступил с тем, чтобы дать сокрушительный отпор контрреволюционному высту­плению Николаева»¹⁰. Последнее было совсем не уди­вительно — вопрос о невозможности окончательной

⁸ ГАРФ. 10035/1/П-63233. Л. 36.

⁹ В обвинительном заключении по делу Аврамовича по­
явились совсем не милицейские формулировки типа «ис­
пользует в суде Сталинскую конституцию в защиту кулаков»
(ГАРФ. 10035/1/П-48234).

ю ГАрф Ю035/1/П-25316. Л. 42.

победы социализма увязывался официальной идеоло­гией именно с опасностью иностранной интервенции.

Очевидно, автора доноса обуревали сомнения — вначале он подписался, затем оставил только «сотруд­ник МОСП» и наконец написал «дополнение» и пол­ностью указал свои координаты. В постскриптуме вы­воды о директорском клане шли гораздо дальше: «Как видите, создается круговая порука, друг друга поддер­живают, ибо делают общие для них делишки контрре­волюционного порядка». Письмо бдительного партий­ца проделало традиционный путь по инстанциям: ре­дакция «Правды» отправила его в областное управле­ние НКВД, а оттуда оно спустилось к только что на­значенному Кузнецову с визой начальника УНКВД С.Ф. Реденса.

Наряду с делом МОСП новое руководство райот­дела НКВД провело пробу сил на директоре завода им. КИМ Н.И. Лазареве — человеке, весьма заметном в Кунцево. В доносах, которые регулярно писали на своего директора подчиненные, речь шла о шикарном образе жизни (у Лазарева был собственный легковой автомобиль) и подозрительных контактах с иностран­цами, один из которых привез ему в подарок даже пишущую машинку. Действительно, завод, произво­дивший швейные иголки, располагал новейшим не­мецким оборудованием, и сам Лазарев неоднократно выезжал в Германию по служебным делам. Чувствуя угрозу, он предпочел подстраховаться, организовав за счет завода ремонт помещений райотдела НКВД. Впрочем, эта любезность его не спасла.

Персональное дело Лазарева первоначально раз­биралось в партийных инстанциях. 10 мая 1937 г. пер­вый секретарь Кунцевского райкома ВКП(б) Морозов направил письмо на имя Ежова, в котором изложил

собранный компромат. Через Фриновского письмо вернулось в Московское управление НКВД с помет­кой, что Лазарев мог быть завербован в Германии. Очевидно, об этом был проинформирован и райком, исключивший директора завода из партии. Через пять дней, 11 июня 1937 г. он был арестован.

До тех пор дела подобного рода, содержавшие об­винение в шпионаже, да еще в адрес видного номенк­латурного работника, велись только в областном управлении. То, что следствие по делу Лазарева от на­чала до конца проходило в Кунцевском райотделе, свидетельствовало об особом доверии Радзивиловско-го к своему выдвиженцу Кузнецову и о переносе ак­цента политических репрессий на места. Сигнал там был правильно понят.

Райотдел НКВД стал подменять собой государст­венные и партийные органы в выявлении «стрелочни­ков», ответственных за постоянное невыполнение на­роднохозяйственных планов, срыв сроков строитель­ства, порчу оборудования. Общая незаинтересован­ность людей в результатах своего труда перекладыва­лась на плечи отдельных лиц, обвинявшихся во вреди­тельстве. М.М. Авдеенко, главный механик патронно­го завода, постоянно находившегося в «прорыве», был снят со своей должности в июне 1937 г. Однако за ним уже более двух лет тянулся шлейф доносов, мно­гие из которых были написаны весьма квалифициро­ванно и, вероятно, отражали реальные упущения про­изводственного процесса. Как правило, письма под­писывались и направлялись в партком, а оттуда отсы­лались в райотдел, но ряд авторов сразу направлял «копию в органы НКВД».

Для пущей убедительности авторы доносов не ог­раничивались описанием производственных неурядиц,

6-9179 ⁷

а выносили их причины в политическую плоскость. Здесь им помогали как пропагандистские кампании «сверху», так и собственный жизненный опыт. Один из коллег главного механика писал весной 1937 г. о своих заслугах: «Я стал присматриваться к Авдеенко. Имея некоторый опыт работы, ибо я работал в НКВД, должен сделать вывод, что Авдеенко явно антисовет­ски настроен, правда, он эти настроения скрывает, но все-таки они выскакивают наружу»¹¹.

В ходе следствия по делу Авдеенко, завершивше­гося расстрельным приговором, факты конкретного вредительства отошли на второй план и не перепрове­рялись. Гораздо важнее оказалось то, что он до рево­люции проживал в Харбине и «имел контрреволюци­онные связи». Начало массовых операций избавляло органы госбезопасности на местах от процедуры про­верки многочисленных сигналов и тем самым пре­вращало их в аппарат устрашения, обладавший более широким кругом полномочий, нежели поиск и нака­зание виновных в политических преступлениях. Эти полномочия не являлись большим секретом для окру­жающих и использовались как для сведения личных счетов, так и для сокрытия собственных промахов и некомпетентности.

Расхожее утверждение, что в условиях сталинско­го режима жертвой карательных структур мог стать абсолютно любой, верно лишь отчасти. Были катего­рии населения, которые не только могли, но и долж­ны были попасть в разряд жертв «большого террора».

¹¹ ГАРФ. 10035/1/П-26549. 130

Они названы в оперативных приказах НКВД 1937— 1938 гг.: «бывшие» всех категорий, антисоветские эле­менты, т.е. уже осуждавшиеся ранее по политическим статьям, члены любых партий, кроме ВКП(б), участ­ники разного рода внутрипартийных оппозиций. Осо­бые операции проводились по иностранцам и лицам, побывавшим за рубежом, будь то в качестве военно­пленных в ходе Первой мировой или советско-польской войны, или работавшим там, например, на Китайско-Восточной железной дороге («харбинцы»). Статистика репрессий в Кунцевском районе показы­вает, что риск ареста для «пришлых» был гораздо вы­ше, чем для местных уроженцев.

Среди первых жертв оказались лица, уже нахо­дившиеся под следствием. Наряду с номенклатурными «одиночками» в эту категорию попала группа ино­странных специалистов игольного завода, а также круг их знакомых. Входившие в нее люди вели сомнитель­ный с точки зрения соседей образ жизни — устраива­ли шумные застолья, выражали свое недовольство су­ществующим положением, рассказывали антисовет­ские анекдоты¹². Первоначально следствие вели со­трудники районного уголовного розыска. Им при­шлось бы немало попотеть, переводя бытовой нон­конформизм в политическую плоскость, но тут как раз подоспели приказы о развертывании «массовых операций». Вынос спирта с оборонного завода превра­тился в «хищение взрывматериалов», анекдоты — в подготовку покушения на Сталина, и судьба шестерых участников группы была предрешена.

Лиц, следствие по которым было начато до июля 1937 г., в Кунцевском районе было не более двадцати.

¹² ГАРФ. 10035/1/П-40549.

Рекордсменами здесь являлись браться Арцименьевы, арестованные еще в октябре 1936 г.¹³ Формой отбора жертв, наиболее адекватной массовому террору, стала работа с документами, причем не только в оператив­ном архиве НКВД, но и в отделах кадров предприятий и учреждений, адресных столах и даже справочных бюро. Списки кандидатов на арест составлялись на основе обычных биографических данных, из которых решающую роль играли национальность (или точнее, иностранная фамилия), место рождения, социальное происхождение, предшествовавшие судимости или административные наказания, наличие родственников за границей.

От угрозы ареста не спасали ни прошлые заслуги, ни предыдущая работа в чекистских органах. Латыш Жан Миклау олицетворял собой тип истинного рево­люционера: он вступил в большевистскую партию в 1914 г. восемнадцати лет от роду, участвовал в захвате власти в Москве в ноябре 1917 г., находился в отряде латышских стрелков, охранявших Кремль, являлся комиссаром в частях Первой конной армии, а после гражданской войны работал в ВЧК—ОГПУ. Шел два­дцатый год советской власти, когда он, начальник крупного треста химической промышленности, поде­лился с одним из подчиненных своим чекистским опытом, который в полной мере был востребован его наследниками: «...даже если человек невиновен, то его заставят признаться»¹⁴. Результат откровенности не замедлил сказаться — донос, исключение из партии и арест.

¹³ ГАРФ. 10035/2/20713.

¹⁴ ГАРФ. 10035/1/П-48708.

Единственным сотрудником Кунцевского райот­дела НКВД, который был репрессирован своими колллегами, стал П.И. Виглей. Он работал участковым инспектором ВИР и являлся выходцем из немцев По­волжья. Виглей дал показания, что «мне было поруче­но устраивать на работу в органы НКВД по Кунцев­скому району людей, которые были нашими ставлен­никами»¹⁵.

Более сложной была история секретной сотруд­ницы райотдела, которая давала информацию еще Бергу, а в 1937 г. стала агентом центрального аппарата НКВД, получив псевдоним «Снежинка». Очевидно, Каретников почувствовал себя ущемленным — «Сне­жинка» писала позже об этом разговоре, что он вы­звал ее в райотдел, и спросил, почему она прервала работу с ним. «Я в досаде ответила, что поскольку он не пожелал интересоваться материалом, о котором я ему говорила, я его передала в Москву». Воспользо­вавшись тем, что ушедшая на повышение женщина-агент была латышкой, Каретников арестовал ее и убе­дил подписать вьщуманные признания, сказав, что это необходимо для разоблачения шпионской сети. «Сле­по веря ему, видя в его лице представителя НКВД, я так глупо попала в расставленные сети». Все просьбы доложить о случившемся кураторам из центрального аппарата Каретников оставил без внимания, и «Сне­жинка» получила стандартные десять лет лагерей.

Но вернемся от частного к общему. Самой массо­вой и легко выявляемой группой риска оказывались раскулаченные крестьяне, которые подвергались ад­министративной высылке в начале 1930-х гг. Боль­шинство из них, отбыв срок или получив амнистию,

¹⁵ ГАРФ. 10035/1/П-52301.

вернулось в родные деревни. Вот типичная биография одного из жителей Кунцевского района, расстрелян­ного в Бутово: «Тихонов В.А., около 35 лет, уроженец деревни Барвиха, занимался крестьянством и сапож­ничесгвом, имел 4 дома, облагался индивидуально, был лишен прав голоса, в 1931 г. выслан с семьей: женой и двумя детьми. В 1933 г. восстановили и при­был обратно в Барвиху, два дома до выселения про­дал, один дом отдал зятю, а остальное имущество изъ­ято. Теперь он купил у Макаровой М.С. чулан, кры­тый тесом, и там проживает»¹⁶.

Даже потеряв все имущество и будучи не в со­стоянии вести самостоятельное хозяйство, раскула­ченные сохраняли былой авторитет и влияние на од­носельчан. Некоторые из вернувшихся из ссылки кре­стьян, как свидетельствовала оперативная разработка «Пролезшие», смогли утвердиться на руководящих должностях в кунцевских колхозах. Однако в массе своей репрессированные не скрывали враждебного отношения к новому строю, рассматривая очередное послабление режима как проявление его слабости. Оперативный архив Кунцевского райотдела НКВД ре­гулярно пополняли донесения их оппонентов о «ку­лацкой пропаганде» и «тайных сходках». Надежды «раскулаченных» на скорый реванш держали власти — и в Кремле, и в сельсовете — в постоянном страхе. Приказ № 00447 был отголоском этого страха, выра­жая типичное для большевистской логики стремление решить проблему раз и навсегда. Под его действие попадали и дети ссыльнопоселенцев, в анкетах кото­рых навсегда осталось соответствующее клеймо. Как

¹⁶ Из оперативного донесения 1934 г. (ГАРФ. 10035/1/ п-70909).

правило, они вели самостоятельное хозяйство или от­правлялись на заработки в Москву, но для властей продолжали оставаться социально враждебными эле­ментами.

При арестах и обысках по «кулацкому» приказу в деревнях изымалось немало оружия. Как правило, это были либо мелкокалиберные берданки, либо сувениры гражданской войны — знаменитые «наганы». Но изы­мались и экзотические вещи вроде шпаги — вероятно, трофей войны 1812 г. служил в хозяйстве в качестве вертела. В самом Кунцево оружия практически не бы­ло, а изымаемые патроны указывали на то, что про­блема «несунов» существовала даже на оборонном за­воде № 46, выпускавшем боеприпасы.

Каждый изъятый ствол приводил к тому, что в обвинительном заключении по делу его владельца по­являлась формулировка о «террористических намере­ниях». Как правило, хозяина оружия приписывали к той или иной группе, что позволяло распространить вещественное доказательство на нескольких обвиняе­мых. Так, Ф.П. Печников, у которого был обнаружен револьвер с просроченным разрешением, стал членом «эсеровского подполья» в Кунцево, хотя сочувствовал эсерам только в 1902 г., когда учился в школе¹⁷. Ко­нечно, оружие припрятывалось не для проведения ин­дивидуального террора. Скорее, это был запас на чер­ный день, который позволял его владельцу чувство­вать себя спокойней перед слухами о неизбежной войне или близком конце советской власти.

¹⁷ Несмотря на наличие вещественного доказательства, Печников получил самый маленький срок среди участников эсеровской группы — три года ссылки (ГАРФ. 10035/1/ п-55451).

Легкой добычей в ходе массовых репрессий ока­зывались и священнослужители, которые по роду сво­ей деятельности активно общались с населением, яв­ляясь «носителями враждебной идеологии». Практиче­ски на каждого из них в органах госбезопасности ве­лась агентурная разработка. Судя по донесениям, за священником церкви села Федосьево Кунцевского района Д.И. Остроумовым следило не менее пяти сек­ретных сотрудников. Их псевдонимы свидетельствова­ли о фантазии штатных работников НКВД: «Заказ­ной», «Зоркий», «Бинокль» и т.д. Находясь под плот­ной опекой, федосьинский поп сумел за год до ареста мобилизовать односельчан и отстоять собственный приход. В обвинительном заключении это выглядело следующим образом: «Остроумов в 1936 г. имел по­пытку организовать восстание верующих, послав по деревне двух старух церковниц, которые спровоциро­вали население, что советская власть намерена за­крыть церковь, в результате чего большая группа ве­рующих ворвалась в сельсовет, требуя объяснения...»¹⁸

8 августа и 20 августа в районе прошли массовые аресты «церковников». Среди арестованных служите­лей культа оказался и Елисей Федорович Штольдер. Если верить обвинительному заключению, его по­служной список являлся примером сопротивления безбожным властям — будучи священником церкви в Немчиновке, он всячески сопротивлялся ее закрытию, перебравшись в Ромашково, продолжал утверждать, что «скоро будет конец советской власти и церкви все равно скоро возвратят»¹⁹. Там же оказался и священ­ник Соколов. По показаниям свидетелей, он говорил прихожанам вещие слова: «Надо пока мириться, но

¹⁸ ГАРФ. 10035/1/П-23962. !' ГАРФ. 10035/1/П-56812.

придет время и снова все церкви откроются, да еще новые будут, нас поддержат, а Сталина и его помощ­ников будем поминать»²⁰.

Группы церковных активистов не скрывали сво­его отношения к «безбожникам», и в то же время тре­бовали от местных органов власти соблюдения кон­ституционных прав. Тлевший конфликт между пред­седателями городских и сельских советов и «церков­никами» был разрешен в 1937 г. методом поголовных репрессий последних. Для массовости к ним относили потомственных дворянок, церковных старост и пев­чих, тех, кто когда-то давал деньги на строительство и реставрацию православных храмов.

В сети органов НКВД попадали не только мест­ные «служители культа» и их окружение. Монашка Всехвятского монастыря в г. Волхов, в миру Алексан­дра Фроловна Бородина, получила свой первый срок еще в 1931 г. В БамЛАГе стала домашней работницей в семье врачей, которая взяла ее с собой при перебро­ске на строительство канала Москва—Волга. Заключи­тельный участок канала проходил по территории Кун­цевского района неподалеку от Хорошевского шоссе. Освоившись на новом месте, Бородина стала посе­щать церковь, что не понравилось ее хозяйке. По­следняя написала заявление в милицию, не забыв приписать в заключение: «О Вашем решении прошу меня поставить в известность, чтобы я заранее могла взять сразу себе другую работницу». На допросах у Каретникова Бородина признала: «я являюсь челове­ком религиозным», но категорически отрицала контр­революционную агитацию. Она была расстреляна 14 сентября 1937 г.²¹

²⁰ ГАРФ. 10035/2/20952.

²¹ ГАРФ. 10035/2/20950.

Репрессии не щадили и представителей иных конфессий. П.С.Гуткин проводил «нелегальные еврей­ские молитвенные собрания», за что получил контрре­волюционную агитацию и расстрельный приговор²². Вдвойне под угрозой оказывались члены религиозных сект, о которых особо говорилось в приказе № 00447. Они нелегально собирались на квартирах единовер­цев, проводили религиозные беседы в кругу соседей и родственников. На станции Немчиновка и в окрест­ных деревнях существовала община баптистов-евангелистов, которая несколько раз пыталась легали­зоваться, но безуспешно. 5 сентября девять баптистов, из них пятеро женщин, были арестованы. В ходе след­ствия все они защищали свои убеждения, в том числе и отказ от службы в армии, но не признавали их контрреволюционными²³.

Еще два пресвитера баптистов-евангелистов, пы­тавшиеся скрыться в Подмосковье от репрессий, из­брали профессию, которая, по мнению работников местных НКВД, открывала невиданный простор для религиозной агитации. Украинцы П.И. Полегенько и П.К. Кордон, арестованные по доносу бдительных граждан, являлись письмоносцами отделения связи в с. Очаково. До перехода к баптистам один из них был священником украинской автокефальной церкви.

Следующей группой риска оказывались предста­вители «бывших», т.е. верхних слоев дореволюционно­го общества. Для их определения в органах госбезо­пасности не существовало четких критериев. Иногда в делах встречаются выписки из метрической книги о дворянском происхождении. Бесспорным подтвержде­нием принадлежности к высшим слоям дореволюци-

²² ГАРФ. 10035/1/П-50478.

²³ ГАРФ. 10035/1/П-61546.

онного общества являлись справки о наличии недви­жимости до 1917 г., данные налоговых органов о част­нопредпринимательской деятельности в годы нэпа. По материалам репрессий можно проследить историю кунцевского предпринимательства — Г.П. Петров от­крыл первый кинотеатр «Рекорд», И.М. Занегин по­ставлял в город лес и древесный уголь, М.К. Волков изготовлял игрушки и т.д.²⁴ Среди «бывших» были и политики национального масштаба — И.А. Маевский являлся членом Украинской центральной Рады от партии левых эсеров, Н.С. Ченыкаев занимал до рево­люции пост калужского губернатора.

Графа анкеты арестованного «социальное проис­хождение» оставляла достаточно простора для фанта­зии следователя. Главное, чтобы из нее можно было вывести преступный характер мыслей или действий арестованного. Каретников написал однажды в этой графе: «николаевский солдат, проживал на царскую пенсию». Мастерская превращалась в фабрику, земле­владелец становился помещиком, околоточный — агентом охранки. «Использование наемного труда» или потомственное дворянство звучали как приговор. Участие в Первой мировой войне приравнивалось к «службе в царской армии». Впрочем, для отправления дела на «тройку» оказывалось достаточно собрать сви­детельские показания о том, что обвиняемый ведет себя как «социально чуждый элемент».

Особое внимание уделялось бывшим членам «ан­тисоветских» (т.е. любых, кроме большевистской) пар­тий. Люди с дореволюционным опытом политической борьбы вели себя на следствии более стойко, нежели молодежь. В.М. Одиноков, примыкавший к партии эсеров в начале века, постоянно комментировал ход

²⁴ ГАРФ. 10035/2/18853, 19769, 20953.

следствия. На постановлении об избрании меры пре­сечения он написал, что никакой контрреволюцион­ной деятельностью не занимался, на постановлении об окончании следствия — «с материалами дела озна­комлен следователем, т.к. мне не были предоставлены очки»²⁵. С больными и немощными оперативные ра­ботники предпочитали не связываться — по делу о группе церковников во главе с Фелициным проходил некто В.Е. Егоров, записанный в показаниях обви­няемых как член Союза Михаила Архангела. 23 сен­тября 1937 г. Каретников подписал постановление, со­гласно которому арест смертельно больного раком от­кладывался «до его выздоровления»²⁶.

К особой категории «бывших» можно отнести тех хозяйственных, советских и партийных работников, которым не удалось удержаться в седле. Даже если они не были замечены в оппозициях, сам факт уволь­нения с ответственной работы, а тем более партийно­го взыскания, давал достаточный повод для внимания со стороны НКВД. Среди них было немало иностран­цев, как политэмигрантов, так и бывших функционе­ров зарубежных компартий и Коминтерна. Зачастую они оказывались заложниками фракционных и клано­вых битв в руководстве своих партий. Будучи в России «чужими среди своих», иностранные коммунисты полностью зависели от коминтерновских структур, ко­торые пытались их трудоустроить если не в Москве, то по крайней мере в ближайшем Подмосковье.

Некоторые из людей с революционными биогра­фиями оказались и в Кунцевском районе. О немецкой колонии политэмигрантов и бывших функционеров КПГ, насчитывавшей несколько десятков человек,

²⁵ ГАРФ. 10035/1/П-55451.

²⁶ ГАРФ. 10035/1/П-60184.

речь пойдет ниже. Болгарка П.Д. Димова, арестован­ная 20 февраля 1938 г., прятала у себя на родине в Плевене подпольную типографию коммунистов. По­сле того, как та была раскрыта полицией, она вместе с мужем бежала в Советский Союз. Димова не имела связей в руководстве болгарской компартии, и на но­вой родине ей пришлось несладко. Она устроилась работать завхозом в ясли завода № 95 и сумела полу­чить жилье в рабочем поселке. Чтобы подвести Димо-ву под смертный приговор, следователь Соловьев вложил в ее уста признание, достойное учебников по подготовке кадровых шпионов: «Зная слабость каждой матери, я старалась усиленно нахваливать ребенка той матери, с которой хотела познакомиться. Этим самым я располагала к себе эту работницу, пускалась с ней в разговоры и таким путем узнавала все, что мне было необходимо узнать о заводе № 95».

Кореец Сан-Таги Ким, в квартиру которого вселил­ся начальник райотдела Кузнецов, в 1925—1926 гг. вы­езжал к себе на родину по заданию Восточного отдела ИККИ. Среди арестованных в Кунцево были бывшие члены американской, югославской, польской и ряда других компартий. Все эти люди могли бы немало рас­сказать о своей нелегальной работе во имя мировой ре­волюции. Вместо этого им пришлось подписывать при­знания о шпионской и вредительской деятельности, для которой они были завербованы в своих странах десять, а то и двадцать лет назад.

В рамках «национальных операций» НКВД 1937— 1938 гг. под ударом оказывались все лица иностранно­го происхождения, хотя многие из них до 1917 г. име­ли российское подданство. После того, как ряд на­циональных окраин Российской империи получил не­зависимость, их жители — поляки, финны, прибал-

ты — стали рассматриваться как потенциал для фор­мирования «пятой колонны» в случае возможной вой­ны. Притоку иностранцев в СССР способствовал на­бор зарубежных специалистов в годы первых пятиле­ток, политическая эмиграция. Все те, кто остался, в середине 1930-х гг. в обязательном порядке должны были принять советское гражданство, без этого они лишались работы и минимума социальных благ²⁷. По­давляющее число граждан СССР «враждебной нацио­нальности» в публикуемом списке жертв Кунцевского райотдела НКВД — поляки, за ними примерно в рав­ных долях следуют латыши и немцы. Но встречаются и редкие случаи — там есть словенец, черногорец, хорват, перс, несколько корейцев и греков.

Еще одну группу риска составляли местные жите­ли, имевшие контакт с иностранцами. Для района, находившегося под боком у столицы, да еще и сла­вившегося своими дачными местами, эти контакты, за которыми внимательно следили органы госбезопасно­сти, были не такой уж редкостью. Дело о греческой шпионской сети в Кунцево основывалось на том, что Елену Костаки навещал родственник, работавший в посольстве Греции. Главой этой сети волей Каретни­кова оказался сосед семьи Костаки, русский рабочий Дмитрий Исаков²⁸. Проживавший в Баковке лесник Н.А. Павленкович сдавал свою дачу дипломату из Литвы (в обвинительном заключении по его делу это звучало как «тесная связь с секретарем литовского по­сольства»).

Отношения семьи Крысьевых из д. Крылатское и их дачников — семьи секретаря посольства Германии

²⁷ См.: Дель О.А. От иллюзий к трагедии. Немецкие
эмигранты в СССР в 30-е годы. М., 1997. С. 82—91.

²⁸ ГАРФ. 10035/1/П-61718.

Фрица Вирта — вышли за рамки простой аренды по­мещения на лето. Крестьяне ходили в гости к дипло­матам, их дочь возила им в подарок продукты нехит­рого подсобного хозяйства²⁹. Неформальные отноше­ния завершились арестом главы семейства еще до на­чала «массовых операций». Живописное Крылатское дало достаточно высокий процент обвинений в шпи­онских связях. Сдача дома под дачу иностранным ди­пломатам стоила жизни не только Тимофею Иванови­чу Крысьеву, но и шестерым представителям семьи Пресновых, о судьбе которых речь пойдет ниже. Пре­ступной считалась и переписка с заграницей, а тем более получение оттуда посылок, даже если их отпра­вителями выступали ближайшие родственники жите­лей Кунцево³⁰.

Как видно из приведенной классификации, моти­вов, по которым тот или иной житель СССР (и соот­ветственно Кунцевского района) мог попасть в поле зрения органов НКВД, было предостаточно. Естест­венно, после его ареста под подозрением оказывались члены его семьи, родственники и просто знакомые. Но даже тот, кто находился вдали от любой из опи­санных «групп риска», не был застрахован от репрес­сий. Сочетание рациональных мотивов и иррацио­нальной практики «большого террора» остается одним из самых острых пунктов в современных дискуссиях ученых и публицистов. Его история на кунцевском примере способна скорее дать дополнительную пищу для споров, нежели выступить истиной в последней инстанции.

29 ГАРФ. 10035/2/28174.

³⁰ К делу по обвинению М.Ю. Рывкина была приложена
таможенная декларация на продуктовую посылку, которую
прислал в Кунцево его сын, работавший в Лондоне и яв­
лявшийся британским подданным (ГАРФ. 10035/2/23043).