ИСТОРИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА В НОВОМ ОСВЕЩЕНИИ

Энтерально-зондовое питание

Кормление больного через гастростому

Кормление больного через зонд

В отделениях реанимации и интенсивной терапии для кормления больных, находящихся в бессознательном состоянии, используют или постоянные желудочные зонды, которые меняют через 1-2 суток, или вводят их для каждого кормления. Чаще применяют введение зонда диаметром 5 мм через нос, зонд диаметром 8 мм вводят только через рот для каждого кормления.

Для осуществления процедуры необходимо приготовить: желудочный зонд, шприц Жане, аэрозольный баллончик с 10% лидокаином, вазелиновое масло, фонендоскоп, лоток, вату, пеленку и жидкую пищу.

• Носовые ходы прочищают ватой, с целью анестезии дважды впрыскивают лидокаин, смазывают вазелиновым маслом.

• Осторожно, вращательными движениями, вводят смазанный вазелиновым маслом зонд через носовой ход в пищевод, а затем в желудок.

• Необходимо убедиться, что зонд находится в желудке. Для этого, через зонд с помощью шприца Жане подается воздух и в это время прослушивается желудок фонендоскопом, установленным в области эпигастрия — выявляется шум вдуваемого воздуха (при попадании в трахею — начинается кашель).

• Введение питательной смеси производят дробно - по 50 мл через 2 минуты, в объеме 500—800 мл.

• В качестве питательных смесей могут быть использованы: смесь Мейленграхта, бульоны, подогретое мороженное, детское питание и др.

Для кормления через гастростому используют воронку с надетым на ее дистальный конец обрезанного желудочного зонда диаметром 10 мм. Зонд через отверстие осторожно вводят в просвет желудка, через воронку дробно (по 50-70 мл) вливают жидкую питательную смесь: Мейленграхта, бульоны, жидкие каши, бульоны с протертым мясом и др. объемом до одного литра. Кожу вокруг стомы обрабатывают пастой Лассара или цинковой мазью. Закрывают ватно-марлевым тампоном. После завершения кормления пациент должен находиться в постели около часа.

Энтеральный двух- или трехпросветный зонд проводят до тощей кишки во время операции на брюшной полости. Кормление проводят подогретой до 37 градусов питательной смесью с протеолитическими ферментами и стимуляторами пристеночного пищеварения (дегидрохолевая кислота, донорская желчь и др.) капельно с частотой 20 капель в минуту.

 

«ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ»: ИДЕОЛОГИЯ И ОБЩЕСТВЕННОЕ РАЗВИТИЕ

В. II. Булдаков. В. В. Кабанов

«Военный коммунизм» оказал определяющее влияние на развитие со­ветского общества; не будет преувеличением сказать, что в нем были смо­делированы последующие трагические страницы нашей истории, заложе­ны основы не изжитой до сих пор командно-административной системы.

Неудивительно, что на протяжении десятилетии паша историография всячески идеализировала «военный коммунизм». Были отодвинуты на задний план идеологический и социокультурный его аспекты, особым образом приукрашены его последствия. Политика «военного коммуниз­ма» была сведена к ряду исключительно вынужденных, главным образом чисто экономических мер, обусловленных интервенцией и гражданской войной. Подчеркивались плавность и постепенность введения «военного коммунизма». Преувеличивались элементы «невоенно-комму мистического» характера на всем протяжении его существования. Наконец, создавалось представление, что от основных элементов «военного коммунизма» (ирод- разверстка, централизация управления национализированной промыш­ленностью, насильственная кооперация, уравнительное распределение, натурализация заработной платы, милитаризация труда) удалось изба­виться одним росчерком пера, без всяких негативных последствий при переходе к нэпу.

Итак, «военный коммунизм» связывался с «оборонительной» граждан­ской войной, а не с наступательной психологией мировой революции, при этом подчеркивались «конструктивные» аспекты его политики. Эта историографическая операция была частью более общей идеологической акции: доказательства правильности курса на строительство социализма «в одной, отдельно взятой стране».

Ложный историографический стереотип породил и современном об­щественном сознании достойную его идейную реакцию. «Военный ком­мунизм» часто рассматривается теперь как серия «злонамеренных» ак­ций, направленных против крестьянства с целью его пролетаризации. В действительности все было гораздо сложнее, именно поэтому последст­вия «военного коммунизма» оказались столь серьезными.

«Военный коммунизм» требует радикального переосмысления '. Не­обходимо выявить весь комплекс его реальных, прежде всего идеологи-
чрскпх. правовых тг социокультурных потоков. И поскольку предшест- вуюгцая историография создала тупиковую ситуацию в изучении этого феномена, начинать приходится с самого элементарного.

О происхождении и сути термина. Наша историография пребывает в убеждении (пли делает вид. будто его придерживается), что «историче­ская концепция» «военного коммунизма» была разработана Б. И. Лени­ным. Это лишь отдаленно похоже па истину: впервые оп употребил этот термин в апреле 1921 г. в статье со скромным названием «О продоволь­ственном налоге», затем пе вспоминал о ном около года, Но на XI съез­де партии термин прозвучал в выступлениях В. М. Молотова, Е. А. Пре­ображенского. Л. Д. Троцкого. Б. Д. Рязанова ^[1]. С чем это было связа­но? Нам представляется, что налицо была форма идейного утверждения нэпа, включавшая в себя элемент оправдания перед лицом трагических последствии (аыто'новщнна. Кронштадт) всего предыдущего политическо­го курса. В этом историческом контексте никакой общетеоретической нагрузки термин «военный коммунизм» пе пес, ибо какой же политик станет создавать «концепцию» своего столь явно обнаружившегося стратегического просчета? Употребленный тогда термин «военный комму­низм» содержал пе более «методологического» смысла, чем термин «за­стой». появившийся в связи с перестройкой. В связи с этим куда важ­нее обратить внимание на другое.

Термин «военный коммунизм» ввел в оборот вовсе не Ленин, а вы­дающийся марксистский теоретик А. А. Богданов еще до Октября 1917 года. Это понятие он связывал не с коммунизмом или социализмом, а с армией. Он обращал внимание на «врезающуюся в систему капита­лизма военно-коммунистическую организацию, ее рост и распростране­ние с фронта на тыл». Сама по себе армия, считал Богданов, в любых условиях представляет собс-л • •'••^плтрную потребительскую коммуну ?поения строго авторитарного . ГТ его мнению, между социализмом и : >енным коммунизмом» лежит пропасть: первый — это «товарищеская рганпзация производства»: второй — '-авторитарно-регулируемая органи­зация массового паразитизма и истребления» \

Таким образом, можно констатировать, что гносеологически «военный коммунизм» не включал в себя ничего социалистического, напротив, был •трпианием духа социализма, черпающего свой импульс в Демократии. Более того, он был связан с тем. что называлось государственно-монопо­листическим капитализмом. Несомненно. Ленин не мог не понимать все­го этого и без знакомства с идеями отошедшего от политики своего быв­шего соратника Богданова. «Военный коммунизм» использовался Лени­ным преимущественно как средство (что не мешало некоторым «левым коммунистам» видеть в нем цель).

В связи с этим нельзя считать случайностью, что в апреле 1921 г. Ленин обратил особое внимание на следующий факт: для значительной части большевиков переход от продразверстки к продналогу оказался не­понятным. Многие, писал он. «представляют себе дело так. как будто бы переход был от коммунизма вообще к буржуазности вообще». На деле, доказывал Ленин, «продналог есть одна пз форм перехода от своеобраз­ного «военного коммунизма», вынужденного крайней нуждой, разорением

п войной, к правильному социалистическому продуктообмену» \ Таким образом, по мнению Ленина, новая экономическая политика есть не от­ступление. как было понято многими, а, напротив, возвращение на естест­венную линию развития.

Теперь мы вплотную подошли к тому определению «военного комму­низма», которое предложил в топ острой идейной обстановке Ленин. «Своеобразный «военный коммунизм» состоял в том.— пояснял он,— что мы фактически брали от крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьянина продовольствия, брали для покрытия расходов на армию и па содержание рабочих. Бра­ли большей частью в долг, за бумажные деньги» \ Ясно, что это — констатация лишь одной, чисто технической стороны дела. Ленин факти­чески ограничил «военный коммунизм» продразверсткой в том ее виде, в каком она сложилась на практике.

В конкретных условиях 1921 г. он сознательно предложил урезанное представление о «военном коммунизме». Этим, однако, воспользовалась наша историография, вознамерившаяся и на сей раз «улучшить историю». Flo есть ли развернутая характеристика «военного коммунизма» у Лени­на? Думаем, есть.

Обратимся к ленинскому проекту Программы партии, написанному уже в начале марта 1918 года. Ленин предлагал следующее: «Уничто­жение парламентаризма,., соединение законодательной и исполнительной государственной работы... Тесная связь (и непосредственная) с профес­сиями и с производительными — экономическими единицами (выборы по заводам, но местным крестьянским и кустарным округам)... социалисти­ческая организация производства в общегосударственном масштабе: уп­равляют рабочие организации (профессиональные союзы, фабрично-завод­ские комитеты и т, д.) под общим руководством Советской власти, един­ственно суверенной... сначала государственная монополия «торговли», затем замена, полная н окончательная, «торговли» — планомерно-органи­зованным распределением через союзы торгово-промышленных служа­щих, под руководством Советской власти... Принудительное объединение всего населения в потребнтельско-пронзводптельные коммуны... Орга­низация соревнования между различными (всеми) иотребительско-произ- воднтельными коммунами страны для неуклонного повышения организо­ванности, дисциплины, производительности труда, для перехода к высшей технике, для экономии труда п продуктов, для постепенного сокращения рабочего дня до 6 часов в сутки, для постепенного выравнивания всех заработных плат н жалований во всех профессиях и категори­ях». Завершало эту серию сознательно изъятых нами из контекста фор­мулировок предложение о необходимости неуклонных, систематических мер к «замене индивидуального хозяйничанья отдельных семей общим кормлением больших групп семей» Что же это, если пе идеальный вариант «распределительного социализма», который легко трансформи­ровался в «военный коммунизм»?

Похоже, что налицо план тотальной регламентации всей обществен­ной жизни. Но не будем, подобно некоторым публицистам, спешить с выводами. В известном смысле этот проект можно рассматривать как «кибернетическую» модель общественного устройства, базирующуюся на мощной обратной связи, парализующую мертвящее воздействие государ­ственных структур. Можно сказать также, что это пе был план «огосу­дарствленного» социализма, поскольку предполагалось, что государствен­ная машина утратит свои традиционные характеристики. Следует также отметить, что этот план учитывал реалии многоукладное!¹]!, переходный характер переживаемой эпохи и вовсе не отражал конечного социалистн- ческого идеала. Напомним, что еще до Октября Ленин категорически не соглашался с Бухариным, полагавшим, что сформулировать принципы социалистического устройства нетрудно. «Каков социализм будет, когда достигнет готовых форм.— мы этого не знаем, этого сказать не мо­жем» ^[2],— считал Ленин. Так что же понимать под идеологией, столь легко трансформировавшейся в «военный коммунизм»?

В основе его лежала идеология «забегания вперед», характерная для всякой революции. Исторически же «военный коммунизм» обнаружил несостоятельность идеологии как в логическом, так и практическом от­ношении. Эта идеология была своеобразным продуктом всего тогдашнего менталитета. Мы же привыкли рассматривать «военный коммунизм» исключительно в контексте гражданской войны. Гражданская война, не­сомненно, вызывала необходимость чрезвычайных мер, но изобретены они были вовсе не большевиками, а правительствами стран — участниц первой мировой войны. Весьма основательно, считал Ленин, эти меры осуществляла Германия *. В чем они заключались? Это было общеизвест­но: государственная монополия на важнейшие продукты питания и то­вары ширпотреба, их нормированное распределение, трудовая повин­ность, твердые цены, установление разверсточного метода отчуждения сельскохозяйственного продукта от сельского населения. Позднее Ю. Ла­рин прямо признал, что германский опыт «ставился на голову», «органи­зационные формы господства буржуазного хозяйства» были превращены ъ орудие организационного утверждения диктатуры пролетариата ³.

Таким образом, революция, вскоре объявившая себя социалистиче­ской, использовала для самоутверждения формы управления, заимство­ванные у капитализма, находящегося в экстремальной ситуации. Но это было не просто вопросом технологии власти. В атмосфере революцион­ного упоения известные методы трансформировались в утопию «проле- тарско-натуралглюй» экономики^[3]. II поскольку она проводилась в жизнь, «военный коммунизм» может рассматриваться как определенное состояние внутринационального общественного развития. Нельзя забы­вать и о то.м, что атмосфера «осажденной крепостп» порождала особую, «армейскую» психологию. Сугубо штатский человек Троцкий, оказавшись во главе Красной Армии, договорился до того, что объявил милитариза­цию наилучшим путем воспитапия человека «новой культуры» «Военный коммунизм» неотделим от особого психологического состояния общества.

Но не тождествен ли в таком случае «военный коммунизм» всей со­циально-политической истории гражданской войны? Нам представляется, что следует учитывать и другие факторы. С одной стороны, «военный коммунизм» предопределен опытом государственного регулирования .эко­номики в 1911—1917 гг.. с другой — он был следствием утопических представлений о путях утверждения мировой революции.

Совершая переворот, большевики были убеждены, что открывают пер­вый этап всемирной пролетарской революции, которая вот-вот грянет вслед за Октябрем и свергнет господство мирового капитала. Вывод о возможности мировой революции они делали пз наличия общеевропейской революционной ситуации, отождествляемой с грядущим крахом капита­лизма. Считалось, что капитализм свою роль уже сыграл и создал все необходимые предпосылки для социалистического развптпя. Но (теперь jto очевидно) империализм оказался не последней, завершающей, а, на­оборот, одной нз ранних стадий развития капитализма.

Надежды на мировую революцию порождали известную беззаботной: взглядов на характер внутринациональных экономических преобразов нин, упование на помощь мирового пролетариата. Этот фактор предопр делил то, что большевики с легкостью, граничившей с безрассудство: шли на применение чрезвычайных мер в экономической области. Именг такие настроения, в частности, лежали в основе «красногварденскс атаки на капитал».

Итак, что же считать «военным коммунизмом» в смысле теоретпч ском и конкретно-историческом? Несомненно, что «военный коммунизм» это та организационная форма, в которой осуществляется нензбежгп для всякой революции забегание вперед. В конкретных условиях Ро> сии — это идеология и своеобразная эскалация чрезвычайных мер. npi званная утвердить диктатуру пролетариата в стране с гигантским npeoi ладанием мелкобуржуазного населения. Субъективно «военный комм; низм» был вызван к жизни стремлением новой власти продержаться ; мировой революции; объективно он был предопределен задачей лпквпд; ции гигантского разрыва между хозяйственными укладами города и д| ревнн. Поскольку еще задолго до революции «ножницы» между городо и деревней лишили страну всяких перспектив хозяйственного прогресс; закономерно, что «пролетарское» наступление на крестьянство (в форм поиска классово приемлемого «союза» с основной его массой) стал наиболее острым проявлением политики «военного коммунизма».

Этапы и формы складывания «чрезвычайщины». Сегодня очевндш что «военно-коммунистическое» забегание вперед мыслилось не в стол агрессивных формах. Новая власть, утвердившись на гребне народно стихии, отождествлявшей демократию с собственным «суверенитетом», и могла осуществить свою легитимизацию сразу. Сыграло свою роль и и; вестное благодушие победителей. В любом случае, если даже гражда* екая война и началась 25 октября 1917 г., вести ее теми методами, кс торые лежали в основе представлений Богданова о «военном коммунпг ме», не было возможности. Поясним это, прибегнув к наиболее достуг ному источнику — произведениям Ленина,

После Октября Ленин первоначально исходил пз того, что необходим «предоставить полную свободу творчества народным массам», заявля; что Россия вообще «выросла из того, чтобы кто-нибудь управлял ею>: выражал «полную п искреннейшую готовность большевиков осущестс лять коалицию с огромным большинством населения» Позднее акцеп сместился на идею обучения масс путем участия в управлении государ ством ^[4], поскольку было подмечено, что уставшие, пауперозованны массы, включая питерский пролетариат, не готовы к решению этой зада чпа в целом «в мелкокрестьянской стране, только год тому наза, свергнувшей царизм... осталось... немало стихийного анархизма, усилен ного озверением и одичанием,., создалось немало настроений отчаяния \ беспредметного озлобления» '^[5]. Так восторжествовала психология управ ленпя сверху, продиктованная желанием «встать во главе истомленной j устало ищущей выхода массы» ^[6], воплотившаяся в идее отождествлешп общенародного управления с государственным ". «Задача социализма - переход всех средств производства в собственность всего народа, a bobci не в том, чтобы суда перешли к судовым рабочим, банки к банковскт служащим... Мы задачу, цель социализма видим в том. чтобы превратит] землю, предприятия в собственность Советской республики» ^,8.— заяи

ял Ленпн уже в начале марта 1918 года. Пройдет еще немного времени, он без колебаний произнесет: «Резолюция... требует беспрекословного овиновения масс единой воле руководителей трудового процесса» ^1S. Это лл уже стиль «военного коммунизма». Его политика оказалась неотде- шой от легитимизации насилия.

Борьба с контрреволюцией и саботажем очеиь скоро стала одним из 1жных направлений в деятельности новой власти. Пьяные погромы вились первым кошмарным символом разбуженной стихии. 6 декабря И7 г. Комитет по борьбе с погромами ввел в Петрограде осадное поло- ение. «Буржуазия идет па злейшие преступления, подкупая отбросы )щества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов,— 1сал Ленин Ф. Э. Дзержинскому 7 декабря 1917 г., требуя скорейшей )ганпзации Всероссийской чрезвычайной комиссии при СНК по борьбе контрреволюцией и саботажем.— ... Доходит дело даже до саботажа зодовольственнон работы, грозящего голодом миллионам людей» ^го.

Очень скоро выяснилось, насколько легко в борьбе с погромщиками, .ботажннкэмн. контрреволюционерами переступить грань, отделяющую :волюционный порядок от беззакония. 31 января 1918 г. Совнарком ЗФСР принял постановление, в котором деятельность ВЧК ограничива­ть пресечением преступления и следствием. Но революцию ждали все )вые и новые разочарования. Думать, что правовые методы борьбы с штрреволюцней восторжествуют, оказалось наивностью. В январе И8 г. Ленин заговорил уже о «расстреле на месге» спекулянтов В этой атмосфере и началась «красногвардейская атака на капитал», политикой «военного коммунизма» ее роднит бешеный темп мероприя- !Й экономического характера: интенсивная национализация банков, эомышленных и торговых предприятий; организация регулируемой го- •дарством системы распределения при помощи создаваемых вместо го- ■дарственной кооперации производительно-потребительских коммун; нденцип к натурализации хозяйственных отношений п т, д.

Во тогдашняя слабость Советской власти, сопротивление мелкобуржу- ■ нои демократии и кооператоров, необходимость блока с левыми эсерами раннчималп наступательный коммунистический порыв, что приводило компромиссным соглашениям. Однако приостановка оказалась недол- й. Весной 1918 г.. когда определились черты политики, близкой к пэ- >вской, продолжали развиваться настроения самого отчаянного штурма, то время формируется и платформа «левых коммунистов». Именно вес- ш Я. М. Свердлов призывает к расколу деревни. Начинают раздавать- голоса и необходимости перехода па практике к социалистическому роительству.

Из ложного вывода, что задачи буржуазно-демократических преобра- •ваний были решены к лету 1918 г., последовал следующий ошибочный аг; постановка для деревни задач социалистического порядка. Их необ- щимость подкреплялась убежденностью в том, что крестьяне уже гото- •I для перехода к социализму, что они уже разочаровались в уравнн- льном землепользовании. Такой подход, а он нашел отражение, на- шмер, в плане большевиков осуществить коллективизацию крестьян­ах хозяйств за три года, был особенно опасен. Такие настроения обенки сильно проявились в конце 1918 года. Утопичные сами по себе, in резко контрастировали с настроениями крестьян, руководствоиавших- своимп собственными утопиями «черного передела». Так закладыва­ть внутреннее противоречие в развитии самой революции.

Начало новой фазы «воепно-коммунпстического» наступления, па сей из на деревню, связано с декретами ВЦИК и СНК по продовольствен- >му вопросу, относящимися к маю 1918 года. Эти акты устанавливали продовольственную диктатуру государства, то есть легитимизировали насилие но отношению к деревне. Ставилась цель борьбы с голодом, но она стала отождествляться с борьбой за социализм.

Эти меры осуществлялись в атмосфере невероятного политического возбуждения. «Несчастный Брестский мир», конфликты с чехословацкими легионерами, растущая оппозиция «левых эсеров», стремившихся опреде­лять внешнюю и внутреннюю политику Советского государства, усиливав­шееся недовольство рабочих в связи с бедственным продовольственным положением и активизация меньшевиков — все это провоцировало боль­шевистских лидеров на еще более решительные «коммунистические» действия.

Ряд западных авторов связывает утверждение «военно-коммунистиче­ских» порядков и конец «рабочей демократии» с декретом CI1K от 28 нюня d918 г. о национализации промышленности^[7]. Но он был не столько ло­гическим продолжением «красногвардейской атаки на капитал», сколько реакцией на требование германского правительства уплатить компенсацию за предприятия, функционировавшие с участием немецкого капитала и не национализированные до 30 нюня 1918 года". Как бы то ни было, в утверждении методов «военного коммунизма» сыграли роль самые раз­личные обстоятельства внутриполитического и внешнеполитического ха­рактера, а декрет о национализации стал одним пз важнейших актов, ограничивавших творческую инициативу рабочего класса и укреплявших командную систему управления народным хозяйством. В дальнейшем «военный коммунизм» прошел еще две фазы развития. Первую можно иазвать «комбедовской». Имеется в виду не хронологический период существования комбедов (которые — пора это признать — с треском про­валились), а применение их методов работы в экономическом строительст­ве и общественно-политической жизни на протяжении 1919 года. Вторая фаза — «милитаристская» — охватывает 1920 год. Она характеризуется тем, что организация труда принимала военизированные формы, вся на­роднохозяйственная жизнь осуществлялась военными методами.

Милитаризация труда охватила сначала рабочих и служащих военной промышленности, в ноябре 1918 г.— железнодорожного транспорта, в марте 1919 г.— речного и морского флота. Наши историки по-прежнему считают ее необходимостью, вынужденной мерой, вызванной исключи­тельно тяжелыми условиями военного времени^[8]. Однако в 1920 г. она приобрела совершенно иное качество. И дело не в масштабах милитари­зации, а в новом понимании ее сути.

Многие советские авторы считают, что идеологическое обоснование милитаризации народного хозяйства дал Троцкий, но это неверно. На новую высоту идею милитаризации экономики поднимает руководство партии в целом. 22 января 1920 г. в «Правде» были опубликованы тези­сы ЦК РКП (б) «О мобилизации индустриального пролетариата, трудо­вой повинности, милитаризации хозяйства и применении воинских частей для хозяйственных нужд». Идеи, заложенные в тезисах, и развил на IX съезде партии Троцкий (март—апрель 1920 г.).

Его мнение сводилось к тому, что рабочие и крестьяне должны быть поставлены в положение мобилизованных солдат. Каждый пз них обя­зан считать себя «солдатом труда, который не может собою свободно рас­полагать, если дан наряд перебросить его, ои должен выполнить; если он не выполнит — он будет дезертиром, которого карают» -⁵. Съезд под держал (а не отверг, как впоследствии внушал Сталин) линшо Троцко­го в хозяйственном строительстве. При этом речь шла вовсе не о вре­менных мерах. В резолюции съезда «О переходе к милиционной систе­ме» было объяснено: так как гражданская Бонна заканчивается, а меж­дународное положение Советской России благоприятно, на будущий период, «который может иметь длительный характер», вводится мили­ционная система экономики, сущность которой «должна состоять во всемерном приближении армии к производственному процессу, так что живая человеческая сила определенных хозяйственных районов является в то же время живой человеческой силой определенных воинских частей».

Эти идеи вовсе не казались бредовыми ни революционной молодежи, ни партийным функционерам. «Что соблазняло и увлекало нас в этом угаре милитаризации? — писал М. Н. Покровский.— Две вещп, по-моему. Во-первых, к этому времени уже определенно выяснилось, что рабочая революция на Западе запаздывает, что ожидать появления социалисти­ческого хозяйства в капиталистических странах Западной Европы с се­годня на завтра не приходится... Это — с одной стороны. С другой — быстрота ликвидации белых фронтов, окончание гражданской войны, су­лившей бесконечные годы бойни, всего за 2 года, порождало надежду, что дело пойдет так же быстро и в хозяйственном строительстве, стоит только пустить в ход военные приемы, Все это, вместе взятое, и обеспе­чивало «военному коммунизму», хотя короткий, но блестящий успех»

В процессе формирования «военного коммунизма» сложился идеал социализма, к которому стремились тогда большевики. Основные его постулаты были предельно просты. Частная собственность подлежала тотальному уничтожению. Социализм представлялся господством единой общегосударственной формы собственности. На этой основе делались «практические» выводы.

Мнение, что сельскохозяйственная коммуна или артель — носитель групповой (в позднейшей терминологии — колхозно-кооперативной) соб­ственности — является всего лишь переходной формой к совхозу, роди­лось в 1918 году". Другим краеугольным камнем создаваемого общест­ва считалась безрыночная система хозяйства, достигаемая путем лик­видации товарно-денежных отношений. В 1918 г. Бухарин писал: «Общество превращается в громадную трудовую артель, которая произво­дит и распределяет производимое без всякого производства золотого ме­талла или бумажных денег. Власти денег приходит конец»^[9]. Он имел в виду не отдаленную перспективу, а ближайшую задачу. Именно в то время разрабатывался проект натурализации заработной платы как важ­нейшего условия «построения нового коммунистического безденежного хозяйства»

К подобным выводам подталкивали пе столько марксистская теория, сколько конкретные условия хозяйственной жизни, в частности развал финансовой системы. Денежная эмиссия, начавшаяся задолго до Октяб­ря, гигантски возросла. За три года Советской власти было выпущено 1150 млрд. бумажных денег^[10]. Сама собой напрашивалась мысль отме­нить деньги. Но парадокс! Трудящиеся не хотели расставаться даже с обесцененными деньгами, и они продолжали функционировать. Печ ный станок спасал революцию. Эмиссия превращалась в особую фор налога.

Для натурализации хозяйственных отношений было сделано нем; (патурпаек, бесплатные коммунальные услуги, бесплатное снабже! рабочих производственной одеждой и обувью, бесплатная выдача прод тов питания детям в крупнейших фабрично-заводских центрах, беспл ная перевозка грузов, а также лиц, следующих по государственным добностям, рабочих и служащих, едущих на работу и обратно, и nj но до конца этот процесс доведен не был. Почему? 30 ноября 1920 Ленин писал: «Переход от денег к безденежному продуктообмену бесс рен. Чтобы этот переход был успешно завершен, надо чтобы был о ществлен продуктообмен (не товарообмен). Пока мы не в силах осугце вить товарообмен, т. е. давать крестьянству промпродукты,— до тех крестьянство вынуждено оставаться при обломках товарного (а с довательно, денежного) обращения, при суррогате его. Отменить сур гат (деньги), пока крестьянству не дали еще того, что устраняет на; пость в суррогате, экономически неправильно. Надо это обдум очень серьезно»^[11]. Но о чем было думать? Деньги, даже обесцеиенн еще как-то прикрывали грабен; деревни, что же было бы без них? Деп не отменили.

Коснемся еще одного важного для любой революции вопроса: не мание соотношения производства и распределения. Перераспределе материальных благ — важнейший социальный стимул революции. Тес тнчески было хорошо известно: распределение нельзя рассматривать производства, способ распределения — вне способа производства: ост положники марксизма предупреждали об исторической обреченности « лософии нищеты». Однако обстоятельства плохо согласовывались с рией. В условиях гражданской войны социальный смысл перераспред! ния сомкнулся с жесточайшей надобностью распределения того миним самых необходимых продуктов, который еще остался в распоряже государства. Идея распределительности выталкивалась на передний п и возрождением старых эгалитаристских утопий, которые трансформ! вались в наивные и вульгарные представления о социализме и овла; широчайшими народными массами. Психология «экспроприации экс: прпаторов» размыла представление о труде как первооснове общест ного богатства. И в этой атмосфере сама теория стала давать сбои.

Ленин, как отмечалось, изначально стремился к разумному сочета распределения с производством. Таким был замысел потребптельско- изводительных коммун. И все же в его проекте идея организации пр водства явно подавляется идеей распределения. Условия граждане войны не способствовали налаживанию производства в соответстрл социалистическим идеалом. Экономика в полном соответствии с богда скнм определением «военного коммунизма» по своей социальной ор тированностн не выходила за рамки огромной авторптарно-регулиру« системы потребления. Бухарин позднее признал: «Система «военного муннзма» выполнила свою историческую роль, роль такой хозяйстве; формы, которая должна была более или менее правильно распреде. уже имеющиеся запасы, когда характерным является не столько pg тне хозяйства и подъем производительных сил, сколько потребление имеющихся запасов» ^зг.

Тем не менее в эпоху «военного коммунизма» не только дума, том, как продержаться в неслыханно трудных условиях, но и стара двигаться вперед, используя любые возможности и кратковременные редышки. Воюя, республика не забывала, что она строит социа.-

Но где кончалась борьба за выживание и начиналось строительство но­вого общества? При рассмотрении этого вопроса на первый план выдви­гается революционное принуждение. Большевики исходили из непрере­каемости положения, что всякая революция есть насилие. Однако где границы его применения?

В настоящее время революционное насилие широко привлекает вни­мание публицистов и обычно оценивается отрицательно. При этом часто приводят в качестве иллюстрации плакат 1918 г.: «Железной рукой за­гоним человечество к счастью». С такой же готовностью ссылаются на знаменитые слова из приказа М. Н, Тухачевского частям Красной Армии перед наступлением в Польше в 1920 г.: «На штыках мы принесем трудящемуся человечеству счастье и мир. Вперед на Запад! На Варшаву! На Берлин!». Но это скорее эмоциональные проявления революционной эпохи, позволяющие давать оценки однобокие.

Дело в том, что насилие как универсальный метод находило логиче­ское обоснование. Редактор газеты «Голос трудового крестьянства» С. Модестов, возражая своему оппоненту, писал: «Ошибка т. Кузминского в том. что он, по-видимому, думает, будто «создание всеобщей коммуны» должно произойти путем естественного развития — эволюции снизу: по- бакушшс.кн или по рецептам анарх о-коммун истов — посредством свобод­ного слияния «федерации коммун». Между тем, захвативши политическую власть, пролетариат пе имеет ни малейших оснований дожидаться весь­ма сомнительных результатов такой тоже довольно сомнительной феде­рации и приступает к созданию всеобщей коммуны сверху путем под­чинения всех как единоличных, так и коммунистических хозяйств учету, контролю и производственно-распределительному плану государства»

А вот обобщение на более авторитетном уровне. Бухарин в книге «Экономика переходного периода» писал: «При капиталистическом режи­ме принуждение защищалось от имени «интересов целого», тогда как в действительности речь шла об интересах капиталистических групп. При пролетарской диктатуре впервые принуждение действительно есть орудие большинства в интересах этого большинства». Ленин на полях книги за­мечает: «верно!»".

То же самое проповедовал Троцкий, считавший принцип трудовой по­винности бесспорным. Выводился он просто: «Кто не работает, тот не ест», а так как есть должны все. то все обязаны работать. При этом большевистские теоретики постепенно стали распространять принужде­ние пе только на эксплуататорские слои, но и на трудящихся. Так, Бу­харин заявлял; «Принуждение... не ограничивается рамками прежде гос­подствующих классов и близких к ним группировок. Оно в переходный период — в других формах — переносится и на самих трудящихся, и на сам правящий класс». Ленин полностью согласился с этим положением, подчеркнув фразу «и на сам правящий класс»

В этих условиях и сложилось представление о том, что принуждение — самая подходящая мера для «темного» крестьянства. Сторонники форси­рованного насаждения коммун считали своим долгом «тащить середняков к социализму путем коммунистических атак». «Среднему крестьянству,— убеждала передовая «Правды»,— придется принять социалистические формы хозяйства и мышления, и оно пойдет к социализму, хотя бы вор­ча и огрызаясь»

Несомненно, что непонимание социальной природы крестьянства — имманентная черта большевизма, проистекающая из особенностей всего рационалистического мышления XIX века. Вполне в традициях своего времени большевики были уверены, что они лучше крестьян понимают, что надо делать с емлей, и настойчиво убеждали крестьян переходить к общественной ее обработке, ибо иного выхода нет ^з:.

На этом фоне противоречиво выглядит и позиция Ленина, Известно, что он неоднократно высказывался против насилия над крестьянами и против командных методов в экономике вообще. В то же время Ленин допускал применение жестких методов борьбы против «отсталости» крестьянства. Он утверждал; чтобы ввести социализм, следует «учиться государственному капитализму немцев», при этом «не жалеть диктатор­ских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание ,.. не останав­ливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства»

В чем выражалось революционное принуждение? Прежде всего, в со­вокупности трудовых натуральных повинностей, которая была унаследо­вана от Временного правительства, но как система стала складываться со второй половины 1918 года. Население привлекалось к расчистке же­лезных дорог от снега, заготовке и вывозу дров, па оборонительные ра­боты в прифронтовой зоне, а лошади и подводы мобилпзовывались для перевозки военных грузов и т. д. Трудовая и гужевая повинности ложи­лись тяжким бременем прежде всего на плечи крестьянина, который на­долго отрывался от своего непосредственного занятия. В среднем на крестьянское хозяйство в Европейской России в 1920/21 хоз. году приш­лось по 31 дню работы но мобилизации с лошадыо и но 30—40 дней — без лошади, а в местах массовых лесозаготовок или перевозки военных и продовольственных грузов число дней трудовой и гужевой повинности было еще больше. Все это пе просто отвлекало крестьян от сельскохозяй­ственных работ (что было особенно пагубно в страдную пору), но и ока­зывало негативное влияние на производительные силы крестьянского дво­ра. Трудовые мобилизации и натуральные повинности не стали средством желаемого планомерного развития народного хозяйства, а превратились в орудие решения хотя и важных, по частных задач ударными методами.

Наиболее тяжелой для крестьян стала натуральная хлебная повин­ность. Она осуществлялась посредством продразверстки, введенной декре­том СНК от И января 1919 года. Ход продразверстки, итоги ее выпол­нения, влияние на крестьянское хозяйство — эти сюжеты достаточно хо­рошо описаны в советской историографии ^[12]. Обратим внимание лишь на следующее.

Получив землю, крестьяне не получили права свободно распоряжать­ся продуктами своего труда. Продразверстка неизбежно ставила их в оп­позицию к Советской власти. Именно на этой основе крестьяне продол­жили свою социальную борьбу, но уже с Советской властью. В нашей историографии эта борьба трактовалась как кулацкие мятежи. Ныне не­состоятельность такого подхода очевидна. Насильственное отчуждение продукта крестьянского труда неизбежно вступало в противоречие с крестьянскими представлениями о социальной справедливости. Вековая мечта — быть хозяином на своей земле и свободно распоряжаться про­дуктами своего труда - не сбывалась. Лишь с отменой продразверстки крестьянство добивается своего, правда, ненадолго.

Ныне известны высказывания некоторых публицистов о том, что прод­разверстка преследовала цель запугать, подавить крестьянина, страхом заставить подчиниться Советской власти. На деле все было куда серьез­нее: не примитивная злая воля, а, напротив, благие намерения в силу своей наукообразной утопичности обернулись столь трудно нскоренимым злом.

Наиболее острым в комплексе проблем, связанных с революционным насилием, является вопрос о терроре. Причины его введения обосновыва­лись необходимостью защиты завоевании революции. В первые же дни Октября Ленин подчеркивал: «Чем более крайним является сопротивле­ние эксплуататоров, тем энергичнее, тверже, беспощаднее, успешнее будет подавление их эксплуатируемыми» ^[13]. И хотя наряду с этим не менее искренне делались и противоположные заявления, репрессивный меха­низм был запущен. 31 января 1918 г. правительство предписало «при­нять меры к увеличению числа мест заключения». Чуть позже было при­знано необходимым «обезопасить Советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях». Для этого не требовалось судебного разбирательства — достаточно было администра­тивного решения, что давало широкий простор репрессивным органам: от подавления врагов революции, нейтрализации потенциальных против­ников до решения чисто хозяйственных дел Суровость мер принужде­ния за 1918 г. возросла неимоверно. Достаточно назвать лишь восста­новление смертной казни в феврале и «красного террора» в сентябре. С введением массового террора опасность оказаться под подозрением мно­гократно возрастала. В силу вступали немыслимые критерии отбора, на­пример «непролетарский» внешний вид.

В этой атмосфере менялось и само понимание законности. Законода­тельно предусматривалась возможность принятия экстренных мер. Где же кончалась законность и начиналось беззаконие? Сначала смертная казнь, разрешенная в качестве меры исключительной, далее — лишение свободы только по подозрению в сочувствии контрреволюции, затем никому не подчинявшаяся фактически ВЧК, массовый террор и расстрелы залож­ников. Естественно, все это делалось с глубочайшей уверенностью в сво­ей «классовой» правоте, с верой в то, что иначе нельзя принести людям счастье. Отсюда начиналась психопатология революции, ибо шла непре­рывная эскалация террора.

Особенно опасными и тяжелыми по своим последствиям были терро­ристические акции по отношению к целым социальным группам. Так, предпринятые согласно секретной директиве ЦК РКП (б) от 24 января

1919 г.'^! действия против донских казаков вызвали мятеж, который имел весьма печальные последствия для Советской власти и создал условия, благоприятствовавшие наступлению Деникина.

Некоторому ослаблению террора способствовала мирная передышка начала 1920 года. В январе правительство отменило расстрел, 18 марта ВЦИК —право ВЧК применять внесудебные репрессии^[14]. Однако ни репрессии, ни расстрелы пе прекратились. Да и сам декрет от 17 января

1920 г. предусматривал возвращение к политике террора в случае ока­зания Антантой материальной поддержки мятежникам или вооруженного вмешательства. Человеческая жизнь к тому времени уже потеряла цену, террор стал привычным, чрезвычайные меры почти не осознавались та­ковыми. Известный экономист Л. И. Крицман признавал, что «т. п. рево­люционное право эпохи гражданской войны... основывалось не на абсолю­те (вечных идеях права), а. па классовом интересе, т. е. по существу дела пе являлось правом, а потому.,, лпшено было и правового фетишиз­ма» ^4;. Так революция перечеркивала свои собственные ценностпые ос­новы.

Одни из коренных вопросов революции — вопрос о темпах преобразо­ваний. Здесь изначально проявились две тенденции: постепенность и бы- таж п ложные показания будут преследоваться самым беспощадным об­разом вплоть до заключения в концентрационный лагерь» ^iJ. Однако угрозы, приказы, принуждения не способствовали увеличению посевных площадей и объемов выращенного хлеба.

Еще более нелепо милитаристский угар проявлялся в искусстве. Осень 1920 года. В. Э. Мейерхольд — заведующий театральным отделом Нарком- проса. Его резиденция - это штаб главнокомандующего театрами рес­публики. Под стать ситуации п внешний вид начальника — полувоенный, полугражданский, командирская фуражка с красной звездой, кожаная куртка. Одна из размолвок с II. Г. Эренбургом (Мейерхольд назначил его руководителем всех детских театров республики) закончилась тем, что Мейерхольд вызвал коменданта и приказал: «Арестовать Эренбурга за саботаж» ^ьз. Смешно? Нелепо? Но, как ни странно, именно эта обстанов­ка, антураж, одежда, стиль способствовали яростному низвержению ста­рых, обветшалых форм театра, бурному натиску новых идей, упрощению театрального действия. И в то же время такой путь неизбежно вел к аб­сурду — разрушению традиции, искусства и культуры прошлого, порож­дая, в конечном итоге, пустоту и бездуховность общества.

Централизация, стиль руководства — лишь форма проявления власти. В чьих же руках находилась реальная власть: пролетариата или больше­виков? Вопрос можно поставить и так: кто правил страной — Советы или партия?

Партийные комитеты различных уровней (губернские, уездные) по­чувствовали себя властью довольно рано — уже в 19*18 году. Они стали определять состав исполкомов, издавали распоряжения, обязательные для местных Советов. Дело доходило до того, что партийные организации даже распускали беспартийные исполкомы и комбеды, требовали выби­рать в новый состав только бедняков и коммунистов В ряде мест парт­аппарат подменял Советы, беря на себя решение их вопросов. Об увле­чении партийных организаций административными функциями, хозяйст­венной деятельностью, сборами налогов, контрибуций свидетельствуют материалы разных губерний ^ss. Уже осенью 1918 г., констатировал Сверд­лов, тенденция к утверждению коммунистов как власти на местах «наме­чается всюду» ^!6.

Каков механизм этого явления? Американский историк У. Розенберг сделал ряд интересных наблюдений. Прежде всего он отметил, что проч­ность большевистской власти в значительной степени определялась ха­рактером отношения к ней пролетариата. Между тем энтузиазм первых недель после Октября сменился разочарованием, переросшим в открытый конфликт рабочих с новой властью весной 1918 года. Этот конфликт оп­ределился пе репрессивной политикой большевиков. Сами рабочие, а рав­но меньшевики и эсеры, пытавшиеся использовать их недовольство, пе могли понять причин свалившихся на них бед, пе сумели найти путей создания эффективного государственного аппарата. Поэтому активность рабочих скоро сменилась пассивными упованиями на то, что большевист­ская власть в будущем все же сможет улучшить их положение Имен­но неспособность выработать собственную альтернативную программу привела к тому, что пауперизируемые массы стали поддерживать каждое повое «радикальное» действие все более отрывавшейся от нпх власти. Это мнение поддерживает другой американский автор, А. Рабинович, от­мечающий, что к лету 1918 г. Советы практически потеряли власть и стали придатками партийно-административных органов ^[15].

Всевластие партийных органов приводило к явлениям, имевшим ме­сто, например, в Тамбовской губернии. В сентябре 1918 г. III Тамбов­ский губернский съезд партии принял решение «обнародовать в пределах Тамбовской губ. верховную диктатуру РКП (б) и комбедов и ходатайст­вовать перед ВЦИК об объявлении «верховной диктатуры РКП (б)» по всей территории РСФСР» Решение стало осуществляться в пределах губернии. Парторганизациям не нужно было публичного признания их диктатуры, они ее проводили.

ЦК РКП (б) обращал внимание на эти явления, квалифицировал их как недопустимые, но, осуждая диктаторские замашки местных партор­ганизации, сам же толкал их на этот путь. В партийных документах того времени постоянно встречаются формулировки: «правящая партия», «партия управляет». Вот, например, строки их решения VIII съезда РКП (б): «Российская Коммунистическая партия, стоящая у власти и держащая в своих руках весь советский аппарат...» ⁰⁰. И позднее ситуа­ция пе меняется ни на верхнем, ни на нижнем уровнях.

Утверждение руководящей роли партии вело к противопоставлению коммунистов основной массе трудящихся, к бесконтрольности, злоупо­треблениям. бюрократизации. Одновременно все это приводило к тому, что шкурники п приспособленцы стали вступать в партию. Многие орга­низации принимали всех желающих и даже понуждали людей к вступле­нию в партию.

В то же время с мест сообщалось о безобразиях, творимых коммуни­стами, Спекуляция, утаивание хлеба, самовольные реквизиции, контри­буции вызывали страшное озлобление населения. Особенно много безоб­разий было в Тамбовской губернииПростые люди большей частью судили о партии по конкретным поступкам того или иного ее члена. Об этом, в частности, предупреждал Г. Е. Зиновьев в своем докладе об итогах VIII съезда РКП (б) на собрании актива Петроградской партий­ной организации 29 марта 1919 года^[16].

Анализируя причины восстания в дер. Калнтве в декабре 1920 г., член Воронежского губкома РКП (б) И. Бережной писал: «Несомненно, видную роль в восстании играли контрреволюционные силы деревни. Но бесспорно и то, что окрепли, развились н разбушевались они вследст­вие отсутствия коммунистического влияния, коммунистического глаза, от­сутствия политической работы, просто советизации... В партийпой рабо­те. нужно определенно сказать, умерла живая душа, а встала гигантским ростом канцелярщина и формализм. Политической работы в низах пот. Крестьяне забывают о партии коммунистов-большевиков как о политиче­ской партии, будирующей крестьян, вспоминая ее только по реквизи­циям»

Ужасающую картину «военно-коммунистических» методов руководства дал в середине 1920 г. В. К. Вннниченко, в прошлом один из лндероз Центральной рады, пытавшийся сотрудничать с большевиками. Чрезмер­ная централизация ц бюрократизация, считал он, вытекали «из необходи­мости. пз существующего соотношения сил в стране, из неуверенности огромного большинства населения», но как бы то ни было результат ока­зался катастрофичным. Власти Советов нет. «есть власть бюрократов... которые опираются преимущественно на физическую силу военных и ад­министративных аппаратов... Все только обязаны выполнять постановле­ния и приказы небольшой кучки». Это привело к настоящему вырожде­нию революции: «Революция мертвеет, окаменевает, бюрократизируется. Исчез энтузиазм, задор, размах. Везде воцарился безъязыкий чиновник, некритичный, сухой, трусливый, формалист-бюрократ. Из-за этого взяточ­ничество, например, достигло колоссальных, феноменальных размеров». Были ли возможности преодолеть все это? «Есть течение в партии,— писал Винниченко,— которое требует демократической власти, «орабочи- вания» ее, децентрализации, придания пустой теперь формуле «Советская власть» действительного содержания, по авторитет лиц — Ленина и Троц­кого — забивает это течение, и разложение власти идет дальше»

Мертвящая инерция централизма была столь велика, что даже осо­знание всей противоестественности положения па вершине власти не мог­ло породить ничего, кроме желания сломать бюрократическую систему командными же методами. Отсюда попытки «перетряхивания» бюрокра­тического механизма, которые, конечно, не могли уничтожить командной системы в целом. Ее неустрашимость определялась постоянным воспро­изводством ее низового звена.

Преступное поведение многих коммунистов-руководителей способство­вало созреванию и взрыву антибольшевистских восстаний в конце 1920 — начале 1921 года. Это антоновщина, этим в значительной мере был обус­ловлен и Кронштадтский мятеж^fi5. Матросы выступали под лозунгами «Вся власть Советам, а не партиям!», «Советы вне партий!». Под акком­панемент этих лозунгов и был совершен переход к нэпу.

Некоторые итоги. Было бы ошибкой пытаться статистически опреде­лить негативные последствия «военного коммунизма» для народного хо­зяйства. И дело не только в том, что их невозможно отделить от послед­ствий гражданской войны. Итоги «военного коммунизма» имеют не коли­чественное, а качественное выражение. Они — суть изменения социокуль­турного стереотипа России.

Несомненно, что «военный коммунизм» вознесся па волне утопий — этих непременных спутников революционных потрясений. Для многих западных авторов осуждение революционного утопизма стало общим ме­стом. «Социальные последствия утопий оказываются чисто отрицательны­ми,— считает, например, известный французский философ /К. Эллгаль.— Они не приносят человечеству добра. Стоит людям всерьез воспринять содержащиеся в утопии предписания, как результаты оказываются совер­шенно катастрофическими» ⁰⁶. Это очень удобная позиция. Действитель­но, разве не очевидно, что технократическая утопия большевизма, сомк­нувшись с эгалитаристской утопией крестьянства, не могла дать ничего иного, кроме «казарменного коммунизма»? Разве пе ясно, что именно опыт «военного коммунизма» породил известную антиутопию Е. Замяти­на «Мы» и «Чевенгур» А. Платонова?

⁶⁴ Вппнпчепко В. Из двевппков,- Дружба пародов. 1989, .Ys 12. с. 174-175,

⁶⁵ Во всех негативных явлениях необходимо учитывать и изменение качествен­ного состава большевиков за годы войны. Погибли па фронте, умерли от болезней, перенапряжения п истощения старые кадры. Приходившие им па смену принима­лись без тщательного отбора. Порой они были полуграмотны, а то и вовсе негра­мотны. Было много людей случайных, авантюристов, карьеристов, шкурников. Ха­рактеризуя настроения моряков, начальник политотдела Балтийского флота писал в феврале 1920 г. в Политуправление республики: «Настроение па флоте создалось довольно иапряженпое... Вступившие молодые члены партии, подагшвшпе старых членов, своим подавляющим большинством, создали в организациях большую сумя­тицу. неразбериху, внося в коллектив массу шкурных, мещанских и анархических черт» (пит. по: К va ь м п и М Кронштадтский мятеж. Л. 1931. с. 20-27).

⁸⁶ Humanist, 1973, Vol. 33. As 6, pp. 22-23.

Все это так, но с таким же успехом можно сказать, что за современ­ным осуждением утопизма стоит лишь боязливый «антиутопизм» сытого неоконсерватизма, с деланным высокомерием уходящего от социального анализа революции.

Нам представляется, что в широком историческом контексте «воен­ный коммунизм» был порожден столкновением в замкнутом пространстве одной страны двух революционных волн: интернационально-пролетарской п национально-крестьянской. Каждая пз них имела длительную историю. Это в равной мере относится и к своеобразно преломившейся в больше­визме западной социалистической традиции, и к аграрной революции в России.

Включил ли в себя «военный коммунизм» какой-либо позитивный мо­мент? Ленин об этом молчал. Лишь через четыре года после установле­ния Советской власти он сказал о невозможности рассчитывать «на непо­средственно коммунистический переход» и о том, что в стране «вполне доделанной является только буржуазно-демократическая работа нашей ре­волюции» и «еще пет социалистического фундамента» Наша историо­графия. как отмечалось, поддерживала тезис о вынужденности «военного коммунизма», что позволяло уходить от его оценок. Западные авторы, на­против. подчеркивают неудачи в организации как промышленности, так и сельского хозяйства"⁸. Вероятно, наибольший интерес представляет точка зрения, что итогом «военного коммунизма» была этатизация и ар­хаизация общественно-экономической жизни °⁹. Относительно усиления роли государства сомневаться не приходится. Что касается экономики, то здесь положение обстояло сложнее. «Военный коммунизм» смел все остатки средневековья в аграрном секторе, о чем постоянно говорил Ле­нин. Возможно, это была единственная историческая заслуга «военного коммунизма». Очевидно также, что в те годы произошло укрепление крестьянской общины. Но означало ли это только архаизацию народного хозяйства? Нам представляется, что последствия «военного коммунизма» были гораздо серьезнее.

Политика «военного коммунизма» пе привела, да и не могла приве­сти к социализму. Стала очевидной недопустимость забегания вперед, опасность форсирования социально-экономических преобразований в крестьянской стране и насилия в области хозяйственных отношений.

Вместо создания государства диктатуры пролетариата рабочий класс был отчужден от власти. Негативные последствия политики «военного коммунизма» наиболее, тяжело отразились на крестьянстве. Оно было абсолютно по готово к экспериментам социалистического толка. Что та­кое социализм, крестьянство не знало, да и вряд ли могло понять. То, чего оно хотело — быть вольным хозяином па вольной земле, свободно распоряжаться продуктами своего труда — крестьянство не получало.

Переход к нэпу не означал автоматического и быстрого преодоления «военно-коммунистических» представлений в теории, методах отношений, в морали, культуре п идеологии. Болео того, нэп не только не устранял прежних иллюзий, но и укреплял многие пз них и даже порождал новые, Прежде всего, довольно долго сохранялись иллюзии относительно ми­ровой революции. Сохранялось многое из странных представлений о мо­дели социализма. Нэп воспринимался большинством коммунистов как «отступление». Все более утверждалась мысль (она сохранялась до сере­дины 30-х годов), что ужа при социализме не будет классов. Не преодо­левалось. а. напротив, укреплялось понимание социализма как общества бестоварного. Несколько отступила идеализация единой государственной

Ленин В. И, Поли. собр. соч. Т. 44. с. 164. 224; т. 45. с. 109. ⁶⁸ Malic S. The Economic Organization of War Communism. 1913—1921. N. V. 1985; Vanev G. The Urge to Mobilize. Agrarian Reform in Russia. 1861-1930. Urba­ne. 10,«2. pp..'463-508.

^sä Lev in M. Making ot Soviet s-ysicm. Л. V. 1985,

17. ПСЗ I. Т. 4, № 2444. 18. Там же Т. 5, № 3164. 19. Всего за 13,5 лет (июль 1711—1724) было сделано серебряных монет разного 8,5 млн, рублей. В первый период чеканилось в среднем монет более чем на второй — на 630 тыс. рублей (РГАДА, ф. Сенат, к-. 3594, л. 258—259об.; ф. управление, д. 31, л. 46—46об.). 20. СОЛОВЬЕВ С. М. История России с древнейших времен. Кн. 8. М. 1962, с. 73 21. ДУРОВ В, А. Очерк начального периода, с. 57, табл. 3. 22. РГАДА, ф. Сенат, кн. 683, л. 19об,—20. 23. ПСЗ I. Т. 4. № 1776. 24. РГАДА, ф. Сенат, кн. 747, л. 853, 25. ПСЗ I. T, 7. № 4960. 26. РГАДА, ф. Финаноы (19), д. 148, л. 168. 27. Там же, ф. Сенат, кн. 683, л. 11. 28. Там же, л. 4—10. 29. Там же, л. 14—15, 20—25, 38, 41 -41а. 30. Там же, л. 42; ПСЗ I. Т. 7. № 4258; УЗДЕНИКОВ В. В. История чеканки и медных пятаков образца 1723 г. В кн.; Нумизматика: материалы и 1988, с. 15—19. 31. РГАДА, ф. Сенат, кн. 683, л. 79—80. 32. Там же, л. 81—82, 93—93об. 33. Там же, л. 244об —245; кн. 747, л. 866—867об., 874; кн. 3594, л. 267—268. 34. КАУФМАН И. И. Ук. соч., с. 131. 35. ДУРОВ В. А. Очерк начального периода, с. 58—59. Действительно, в 1713 и червонцы ходили по два рубля (Письма и бумаги Петра Великого. Т. 12, вып. 2. 93; РГАДА, Ф- Кабинет Петра, отд. 1, к. 62, л. 299). 36. Монеты царствований ими. Елизаветы Петровны и имп. Петра III. СПб. 1896, 37. РГАДА, ф. Сенат, кн. 3594, л. 263об. 38. РГАДА, ф. 16, д. il, л. 52—52об„ 47об. 39. МЕЛЬНИКОВА А. С. Ук. соч., с. 196-206. 40. МИЛЮКОВ П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII и реформа Петра Великого. Изд. 2-е. СПб. 1905, с. 152—153, 528—529. 41. Вот что писал по этому поводу в 1724 г. Зыбин: «Ефимки и товары на покупаются перед прежними ценою вдвое... и прибыль от той перемены монет в учинилась иностранным купцам, а не в Российской империи». В том же духе и Татищев: «Чем хуже деньги, тем ниже вексель и дороже привозные товары станов (РГАДА, ф. 300, on. 1, д. 10, л. 52—52об., ббоб.). 42. Очерки русской культуры XVIII века. 4. 2, с. 137.

«ffff/sj

[ешочничество и советская юдовольственная диктатура.

118—1922 годы

)

Шю. Давыдов

|ды гражданской войны голодающее население Севера и Центра ссии двинулось в поход за продуктами на юг и восток. «Пролетарское» ёударство свои экспедиции за продовольствием предпринимало в том управлении. Между органами власти и миллионами россиян возникла окая конкуренция в борьбе за хлеб. Столкновение между вольными !ытчиками продовольствия, мешочниками, и государством — одно из пейших проявлений гражданской войны в России. Мешочники — це- яльные фигуры на рынке в этот период. Они осуществляли снабжение , ского населения потребляющих хлеб регионов и жителей городов довольствием, а крестьян производивших хлеб губерний — промы- енными товарами.

Тема эта была предметом специального внимания историков всего два за: в брошюре М. Владимирова (1920 г.) и статье М. Фейгельсона (1940 г.) '. В основном же ее рассматривали в контексте проблем экономической, прежде всего продовольственной, политики советской власти. Владимиров и авторы некоторых других вышедших в первые годы советской власти работ признавали предпосылками распространения мешочничества: неуда­чи продовольственной политики, наступление государства на частную тор­говлю, катастрофическое падение уровня жизни. Мешочничество рассмат­ривалось как замаскированная форма частной торговли. В этих работах хотя и содержались указания на «коррумпированность мешочнического рынка», но не отрицалось его значение для спасения людей от голодной смерти. В конце 20-х годов вгляд на мешочников изменился: их стали называть уголовниками и контрреволюционерами, а их деятельность была признана вредной и опасной.

В работах 60-х годов о продовольственной и торговой политике советс­кой власти мешочничество было признано «формой товарообмена между городом и деревней», «порождением войны и голода», но при этом не забывали упомянуть о его важнейшей роли в срыве государственных хлебо­заготовок ². Налицо противоречие: либо «люди с мешками» сорвали хлебо­заготовки и, следовательно, организовали голод, либо сами были его порождением. В то же время некоторые авторы по-прежнему усматривали в мешочничестве средство классовой борьбы, заградотряды являлись «вер­ными стражами» единственно правильной продовольственной политики

Давыдов Александр Юрьевич — кандидат исторических наук, доцент Российского государст­венного педагогического университета им. А. И. Герцена (С.-Петербург).

советской власти К сторонникам сугубо «революционных» (преимущ_ь венно насильственных) методов борьбы с мешочниками относятся и авто, некоторых книг, вышедших на рубеже ВО — 90-х годов ⁴.

За пределами России широкое распространение получила точка зрец, известного экономиста (в 1917 г. — министра продовольствия Временно- правительства) С. Н. Прокоповича, изображавшего мешочников как crrai телей отечества. «Мешочники,— писал он,— мужчины и женщины с Mei ками, большею частью из фабричных и ремесленников, совершавшие pej лярные поездки в какую-либо деревню (иногда за 1000 верст) за хлеб| и другими продовольственными продуктами. Эти мешочники многих сп; ли от голодной смерти» ⁵.

Мешочничество возникло до октября 1917 года Однако тогда пр.. ладал его так называемый потребительский тип. Трудности передай*® по железнодорожным и водным путям были тогда еще вполне преодоля, для большинства взрослых россиян. Миллионы людей добывали продщ льствие для своих семей и не выходили с ним на рынок. Вскоре ni октября 1917 г. основная часть населения оказалась не в состоянии i принимать частые и регулярные поездки из потребляющих губерний в бородные, преодолевая созданные войной и новой властью многочис. ные препятствия. Поэтому постепенно на первый план в деле снабжа обывателей выдвинулось профессиональное мешочничество — по опредё; нию члена коллегии Наркомпрода Н. А. Орлова — «спекулятивного т (при сохранении и даже распространении потребительского)⁷. Профс оналы закупали на рынках Москвы, Петрограда и других городов промц, ленные товары, обменивали их в южных или сибирских губерниях на хлё| часть его продавали в центральных или северных губерниях, снова закуп! предметы ширпотреба и т. д. _

Выявилась и вторая отличительная черта мешочничества советской времени. О ней впервые заговорил член коллегии Наркомпрода Н Брюханов. «Мешочничество стало получать организованные несколы формы,— заявил он 1 апреля 1918 г. на заседании ВЦИК,— стало npeei щаться в явление группового мешочничества, перестало быть стремлен» отдельных лиц, стало явлением, которое наблюдается в виде стремле! отдельных групп населения, отдельных мелких городских ячеек» ⁸. Ина'

для спасения от голода

Широкое распространение самоснабжения было связано с провалом!! продовольственной политики советской власти. В конце 1917 г. и в 1918 г. ее органы стремились монополизировать дело заготовок продовольствия и снабжения им населения. Были национализированы частные магазины, их склады опечатаны. При этом погибли, оказались расхищенными огромные запасы продовольствия. В марте 1918 г. в Москве реквизировали такое количество продуктов, которого хватило бы для снабжения жителей столи­цы в течение полугода Но они куда-то исчезли, и москвичи голодали.,,, В Петрограде дела шли не лучше: вскоре после национализации сельдяных складов из-за бесхозяйственности и нераспорядительности почти вся рыба протухла. При этом уже в начале 1918 г. уличных торговцев арестовывали и штрафовали на 1 тыс. рублей или приговаривали к трехмесячному тюрем­ному заключению ¹⁰.

Национализировав промышленные товары, советское государство по| пыталось организовать их обмен на продукты (по твердым ценам). Намеча­лось за каждые четыре вагона зерна давать крестьянам по три вагона промышленных товаров, то есть в 2 раза больше, чем крестьяне получали в мирное время. Между тем необходимый для налаживания такого товаро­обмена аппарат отсутствовал. Контролеры, проводившие в 1918 - начале 1919 г. по решению Совета обороны чрезвычайную ревизию состояния лел в Накомироде, выявили там «загруженность ответственных лиц пустяковой перепиской, сотни безынициативных, скучающих, тяготящихся своим делом чиновников, отсутствие единого действенного плана» ".

Крестьянам предлагалось отправиться за 20—30 верст к складам про- йольственных комитетов, ссыпать там хлеб и взамен получить «квитк»», поехать за десятки верст в уездный город и, отстояв три-четыре часа забрать деньги — «керенки», на которые можно было купить

ррями