АЗНАВУР
ЛЮБА
НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ
РЕКВИЕМ
Светлый ангел сел у моих ног...
Чёрный дьявол встал у головы...
С ними мы друзья, и мы давно
Говорим друг другу просто – ты.
Я спросил про рай их и про ад.
Оба отвернулись, говоря:
Видишь ли, солдат, хоть ты убит,
Но на небеса тебе нельзя.
В ад тебя мы тоже не возьмём:
Черти всё ж культурнеее тебя.
Мы возьмём кресало и собьём
Твоё имя со скрижалей бытия...
Что б ни говорили эти двое,
Я пока лежал и не перечил.
Бог на свете есть, я это знаю.
Значит, не погаснет по мне свечка...
Я встал из гроба, отметелил этих двух антагонистов и упылил в Индию – превращаться в корову. Или в бамбук... Как скажут.
Восстановлено: зима 2007 год.
Красивый образ.
В поле лежит девушка. На спине. Руки разбросаны. Она смотрит в небо. По бездонной пропасти проплывают облачка, летают стрижи; в траве стрекочут кузнечики, по платью ползёт какая-то букашка. Девушка жмурится от солнца и от счастья. Она беременна. Рядом лежит её муж. Он спит, уткнувшись лицом в её живот. В животе барабанит ножками их будущий ребёнок, и т.д.
Одним словом, идиллия. Счастье.
А в сорок втором здесь шли упорные бои. Гибли десятки, сотни тысяч людей. Все они ухнули в страшную пропасть войны. В её жуткий зев.
Всего в метре от молодой семьи лежит рота, расстрелянная заградотрядом. Всего в метре, если смотреть вниз. Вот где настоящая пропасть!
А небо… Что небо? Оно и в тот день было солнечным, и щебет птиц, и так же плыли облака… И так было и будет ещё много-много веков. Но меня лично страшит та пропасть, что называется ВОЙНА, а не та, что над полем.
Над пропастью во ржи.
Красивый образ.
Жуткий.
Я так и не знаю до сих пор, сколько ей тогда было лет? Видимо, не больше тридцати. На войну она приехала по вербовке. Для меня до сих пор остаётся тайной многое связанное с этим именем.
Что привело её в этот ад? Скорее всего, то же, что и многих других. Тяга к романтике, желание испытать себя на прочность, и видимо, доказать что-то очень важное кому-то. Не знаю. Я сужу по себе.
Она очень добрая и отзывчивая. Просто удивительно, как легко она вписалась в круг людей, занимающихся таким страшным, бесчеловечным делом, как война.
Что такое полевой госпиталь, знают только те, кто через это прошёл. Жуткий мясной цех - вот, что это такое. И когда смерть включает свой конвейер, они противостоят ей, выдёргивая с того света то одного, то второго, то третьего. Но так бывает не всегда. Часто Смерть уводит из-под рук свою очередную жертву.
Понимать своё бессилие и не только не падать духом, но и дарить надежду отчаявшимся, могут только по-настоящему мужественные люди.
Люба из их числа. Рядом с ней я всегда чувствовал себя как-то неловко. Я понимал, что та жестокая работа, которую мы выполняли, била одним концом по нашему врагу, а другим – по тем, кто стоял за нашими спинами.
Мы познакомились только на втором году моего пребывания здесь. Меня ранило, а она оперировала и вела меня после операции. До этого мы только виделись и не более того. Меня покорили её руки. Когда она чистила и резала мою рану, я почти не испытывал боли. Мне очень хотелось, чтобы она это поняла. Однако, со стороны мои бледные улыбки казались жалкими и вымученными. Если бы я это знал, то лежал бы тихо, как кролик.
Как позже выяснилось, Люба была наслышана о моих подвигах. Она знала, кто я такой. Но что меня больше всего поразило, она, оказывается, всё это время думала обо мне! И когда я оказался у неё на столе, я уже был избран.
Об её чувствах знали или догадывались многие, в том числе и Денди. Тогда я недоумевал и злился на него. Теперь-то мне конечно ясно, что просто он предоставил событиям развиваться самим по себе, не вмешиваясь. Тем самым оставаясь в стороне, но в курсе. Его стиль.
Наш с Любой роман развивался. Люба стала необходима мне. В ней я нашёл отдушину. Всё, что мне надо было, это находиться рядом и слушать её. Сам я мало что говорил. Хотя другой раз мне очень хотелось излить ей душу. Но я молчал. Теперь-то я понимаю, что напрасно. Она так же нуждалась в моих исповедях, как и я. Они бы сблизили нас. Но я не хотел нагружать её своими проблемами, считая, что ей и так хватает.
Колечкин (главвоенврач) однажды отвёл меня в сторону и сказал:
- Не обижай нашу Любу, старлей… - и оборвался на полфразы – столько было чувства в его словах. У меня запершило в горле.
- Всё нормально, Костя, - ответил я хрипло, и, развернувшись, пошёл. Как оказалось, не в ту сторону. Раздосадованный, я попытался откашляться, но ком твёрдо стоял в горле.
- Костя, я только хотел…
- Да иди ты!..
И я пошёл. На этот раз уже в ту сторону. Колечкин догнал меня и сказал очень твёрдо:
- Запомни, если что…
- Да знаю я, Костя… Я всё знаю… Ну, давай…
Мы пожали руки и разошлись. Я чувствовал себя очень усталым.
Такие дела.
Сколько всего произошло в моей жизни, но никогда я не забывал о Любе.
Где она сейчас? Что с ней? Жива ли? Замужем? Не знаю.
Однажды, уже в гражданской жизни, прозвучал телефонный звонок, и знакомый до боли голос прорезал сердце:
- Серёжа?..
- …Вы ошиблись, - просипел я и положил трубку. Слёзы душили меня…
А что я мог ещё сказать?
Эту мелодию я впервые услыхал в госпитале иностранного французского легиона под Римом. Меня держали в спецблоке. Потому что я оказался не тем. То есть они-то сначала приняли меня за кого-то из своих разведчиков, и спешно эвакуировали. А вот когда они стали узнавать, кого же чуть не лишились в жаркой жёлтой Африке, вот тут-то я их и подвёл.
Что самое удивительное, они даже не предполагали, что я из СССР. Чернявый я, ребята, вот в чём всё дело! Да плюс контузия. Я, братцы, и сам не помнил, кто я, и как меня зовут? Я не помнил, как надо разговаривать. И, если честно, мне всё это было совершенно до фонаря: я не помнил, что, оказывается, по этому поводу надо очень сильно волноваться. Не помнил. НЕ ЗНАЛ!
Да мне и не до того было, честное слово. Меня изводили жуткие головные боли и беспорядочные, зацикленные, мучительные сны. Я тогда ещё не вспомнил, чем сон отличается от яви, поэтому принимал всё за чистую монету.
Молчал я. Долго. Даже, когда уже оказался на нашей стороне, молчал. Только стоял в голове острый, пронзительный голос, поющий на таком родном и незнакомом наречии очень важную и нужную именно для меня песню.
В палате, где я лежал, решёток не было. И не было окон, на которые эти решётки можно было бы установить. Было прохладно, сухо, светло и... и очень спокойно. Ведь я, полено эдакое, не помнил, что такое волнение и нервотрёпка.
Зато была охрана. Зато у меня всегда дежурила заботливая медсестра. Правда, только потому, что они не знали, откуда я свалился на их несчастные головы. Неизвестно, что бы со мной сталось, если бы они сразу узнали, что я – гражданин Страны Советов? Хотя, скорее всего, они бы меня прикончили на месте. На хер я им? Возись со мной.
У охранника был магнитофончик. Он запуливал на нём разные свои мелодии и ритмы. И вот однажды он поставил эту песню. Хорошая песня. До сих пор, когда слушаю её, - всё, как в первый раз.
Охранник с медсестрой внимательно следили за мной. Да и музыку ставили, видимо, тоже не спроста. Искали ключик. Что я могу сказать? Нашли. В то утро я получил в подарок своё первое открытие: люди плачут. Именно так это и называется, когда крайне грустно и жалко. Кого? Чего? Не объяснить. И от этого ещё пронзительнее боль.
Не стану мучить вас подробностями освобождения. Тем более что в моём исполнении они будут выглядеть очень жалко. Не забывайте, я на тот момент ни черта не соображал. В итоге я оказался на Родине. А через некоторое время снова встал в строй. И снова пошло и поехало. По сю пору.
К чему я всё это? Да вот, копался в кладовке и случайно наткнулся на диск... Даже забыл, зачем полез. Волнуясь, как перед первым свиданием, в каком-то пограничном состоянии пришёл в гостиную. Поставил диск в слот ди-ви-ди.
И снова пережил то чувство...
Годы не властны. Формула «время – лекарь» срабатывает не стопроцентно. От ПРОШЛОГО оно – как зелёнка при холере.
Может, и к лучшему. Как ни странно, воспоминание об этой песне, напевание её вполголоса или про себя – отличное средство от плохого настроения.
Шарль Азнавур. Я пробовал слушать другие его песни. Так себе песняшки. Для меня, во всяком случае. Вскоре я перестал заниматься этой очевидной глупостью.
Диск теперь в кладовке. Пусть лежит там до следующего свидания. Я специально не запоминаю место, куда кладу его: каждая встреча должна быть случайной. Может, кому-то это покажется странным. Я соглашусь. Мне бы это тоже не показалось нормальным. Но, тем не менее, даже, если это и помешательство, то тихое. Вреда от подобных моих действий никому не причиняется. Кроме написания вот этого сегодняшнего рассказа.
Так и здесь можно вполне точно отпарировать:
- А Вы бы не читали зря. Чего тратиться попусту?
Сейчас попью чаю и поеду на залив. Там тоже хорошо.
Везде хорошо... ГДЕ МИР.
31.05.2006 года
ЧЕМ ДУША УСПОКОИТСЯ…
(один из возможных финалов Бушмена)
Эпиграф:
- Приходите, дети, в Африку гулять…
Здесь места хватит всем… - думал я, сидя
на берегу одной грязной африканской
речушки и озирая захудалое местное
кладбище. Здесь мы только что оставили
троих наших товарищей.
Вот уже второй месяц, как я живу в глухой деревушке под Псковом. На берегу реки. Даже зазнобу себе завёл. Всё, как мечталось. Правда, не сразу, но…
Сюда я приехал почти через год после войны. Так сложились обстоятельства. Но – сбылась мечта, сбылась. Во всех отношениях. Я здесь никого не знаю, и меня здесь тоже никто не знает. Хорошо.
Местные мужики меня недолюбливают. Я с ними не общаюсь. Живу на хуторке, примерно в километре от деревни. У Марьи Филипповны. Местной знахарки. Тоже нелюдима. Меня приняла, хоть и поворчала немного. Но в её грубоватом бурканье я уловил нотки симпатии. А уж когда рано утром она застала меня на берегу реки за моим обычным занятием – упражнениями и пением «мантр», мешать не стала, но после завтрака, оставив свои обычные дела, пришла ко мне, и у нас состоялся весьма интересный разговор.
Оказывается, «мантры», которые я привёз из Африки, их напев, ритм и эмоциональный накал схожи с нашими русскими заговорами. Одна из таких «мантр» почти полностью сошлась с древним заговором, укрепляющим силу воина, идущего в далёкий, неизвестный поход. Тональность немного другая, но если переложить на наш манер, то получается почти один в один. Вот уж точно, кто живёт в гармонии с Землёю, слышит одни и те же звуки.
Мария Филипповна. Человек очень не однозначный. Она необщительна. Немногословна. Но со мной проводит ночи за долгими разговорами. Очень глубокий человек. К ней приходят за травами, за советом, к ней приходят рожать. Мужики тоже, бывает, консультируются у неё. Она много знает, многое умеет. Даже, говорят, председатель перед тем, как ехать в район, заглядывает к Марье Филипповне.
Как я оказался у неё? Случайно. Как в песне поётся: «На дальней станции сойду…». Псковская область. Глухомань. Во всяком случае, от железнодорожной станции нужно ехать чуть не три часа на телеге. Другого транспорта нет. Кроме мотоциклов и велосипедов. Есть старенький грузовик ГАЗ-51, но он постоянно в ремонте. Почту сюда один раз в неделю доставляет почтальонша Нина. Если не запьёт. Тогда её заменяет брат, однорукий инвалид, ветеран афганской кампании, причина Нининых запоев. Или же почту привозят с автолавкой. Опять же, какой водитель. Игоряша, например, нипочём лишнего пальцем не пошевелит, а Кирилла, тот всё прихватит, даже посылки и бандероли, и пенсии. Ему доверяют. Хотя он тоже пьёт безбожно. Но чужого нипочём не возьмёт.
Электричества здесь нет. Лампочка Ильича и план ГОЭЛРО обошли этот тихий уголок. Телефона здесь тоже, как понимаете, нет. Нет врача, его с успехом заменяет Мария Филипповна. Нет милиции, нет радио. Зато в клубе есть телевизор. Старая «Радуга» с треснувшим корпусом. Работает он или нет, никому не известно, да и не интересно.
Но люди здесь… Трудно подобрать слова. Вот вам случай. Дети играли в «Тимура и его команду». Построили штаб на верхушке сосны. На высоте более десяти метров.
А тут гроза. Ветер. Ливень. И ведь не должно было никого быть в этом штабе, когда он развалился на части и упал на землю. Не должно было. Но была. Девятилетняя девчушка. Пряталась от пьяного отца…
Когда её принесли к Марии Филипповне, у неё была сломана правая нога, выбит левый глаз, разодран правый бок, и была серьёзная рана от подбородка до правого виска. Чудом, только чудом она не разбилась насмерть.
Я сидел на берегу реки, когда за мной прибежала Надя, моя тогдашняя зазноба. Я поспешил за ней. По пути она сбивчиво что-то говорила, но я понял лишь то, что нужна моя помощь.
Первый же взгляд на девчушку, и я полез в рюкзак за аптечкой. У меня была собрана такая аптечка, что мог бы позавидовать любой. Плюс в капсуле в рукоятке ножа имелась хирургическая игла и жилы для зашивания ран. У меня даже морфий был.
Надю поставили возле двери, наказав никого не впускать. Отец девочки переживал очень сильно. На нём буквально не было лица. Все трое суток, что малышка была у Марьи Филипповны, он так и не сошёл с крыльца. Мать не появилась ни разу.
На третьи сутки, когда мы отдали отцу его дочурку, он, словно самый драгоценный дар, принял её у нас из рук и унёс домой.
И вот вам вопрос – так кто же настоящий монстр в их семье?
Вот так, не пробыв в деревне и недели, я стал частью её истории.
ХХХХХ
…Так вот, живу я здесь уже второй месяц. Но на днях произошёл случай, который перевернул с ног на голову всё, что я считал тихой провинциальной жизнью. Война вынырнула внезапно, явив свой грозный оскал, и нанесла сокрушительный удар по моей мечте о провинциальном забвении.
Случилось это утром. Я совершал обычную утреннюю пробежку. Тропинка пошла в гору, и я предпринял рывок, штурмуя небольшой подъёмчик.
Выстрел! Второй! За ним ещё несколько. С разных сторон. Я скинул рюкзак ещё в падении. Нож был уже в руке. На меня сыпалась скошенная зелень и веточки. Воспользовавшись канавой, я ушёл с линии огня и стал внимательно вживаться в утреннюю тишину. Справа треснуло у кого-то под ногой. Я метнулся на стоявшего ко мне боком «охотника». Он перезаряжал ружьё с самым беспечным видом. Только не насвистывал ещё! То есть вот так! Для него охота на человека – нечто совершенно обычное?!
Я кошкой запрыгнул на него, заблокировав рот собственным локтем. Подбив ногу, уложил на землю и вгляделся в лицо. Ужас скрутил его лицевые мышцы жилами. В моих глазах был его приговор. Но, видно Бог вёл меня за руку в то утро. Вместо того, чтобы ударом ножа под ключицу закончить его путь, я приложил палец к губам и вопросительно кивнул головой. Он согласно заморгал. Страх. Крупными каплями пота был написан на его лбу. Я толкнул его голову от себя и точным ударом послал в глубокий нокаут. Всё это произошло в полной тишине. Ни звука. Вот он лежит, выкатив глаза, вот я сижу на нём с ножом в руке… вот он отключился.
Сзади послышались осторожные шаги. Я стал тихо подаваться навстречу, пытаясь уловить хотя бы запах, хотя бы шорох… И вдруг этот парень очнулся! И закричал. Так, что у меня зазвенело в ушах. Топот нескольких пар ног сообщил мне о том, что охота, похоже, закончена.
Марья Филипповна говорила потом, что я приволок этого парня в деревню и заставил идти по всем домам и говорить, что он очень любит Родину, и ещё какие-то глупости… Его еле отняли у меня…
Сам я этого не помню. Ещё я в тот вечер впервые напился до состояния полного очумения: Марья Филипповна дала мне литр самогонки, и я пошёл в деревню…
Сначала мы пили у председателя дома, а потом во дворе. Постепенно нас становилось всё больше за столом. Какие-то бабы носили что-то к столу и от стола тоже что-то носили… Вино, так здесь называют самогон, лилось рекой.
- Видать, здорово тебя в Афгане-то, - дружелюбно сказал мне Кирилла (он как раз был в этот день с автолавкой).
- Я кивнул, встал и сказал громко:
- За тех, кто погиб в Афгане! – и выпил, не чокаясь. Потом мотнул головой и сказал виновато:
- Но я там не был…
- В смысле?
- А так, не был, и всё…
Но всё равно вошёл в их историю, под кличкой «Афганец». Вот так.
И выяснилось, что никто на меня не охотился. Просто мужики пошли в лес с утра. Хотели птицы набить. То есть НИКТО ПО МНЕ НЕ СТРЕЛЯЛ! А с парнем этим мы потом нормально пообщались. Я извинился. Он махнул рукой и вдруг всхлипнул:
- Ты ведь меня чуть не того…
Что я мог сказать, ведь он был прав.
- Я думал…
- Думал он!.. На человека…
А с мужиками после этого случая у меня отношения наоборот, наладились. Я ж говорю – удивительные люди.
И всё же я понял, что пора ехать обратно. Война меня не отпустит. Даже здесь.
ХХХХХ
Это было в конце восьмидесятых. Мы сидели на окраине Т...нги, небольшой африканской деревушки, и отдыхали после серьёзной работы. В небе гремели вертолёты, мимо сновали какие-то люди, но к нам никто не приставал. Мы своё дело сделали. «Коробочка» чадила рядом, ожидая, пока мы докурим. Нам спешить было некуда.
- Война, война, - пробормотал я негромко, - когда-нибудь я скажу тебе прощай. Когда-нибудь мы все тебе скажем прощай…
Помню, Казнилыч стрельнул окурком в мутную жёлтую жижу и спросил:
- Папа Карло, а ты в ту деревню точно один поедешь?
Я повернулся к нему и сказал:
- Все мы туда поедем… - Казнилыч понял, что я имею в виду. Он положил мне руку на плечо и сказал очень серьёзно:
- Думаешь, уедешь от войны? – Я пожал плечами. Тогда он встал во весь рост и сказал, потянувшись:
- Хорошая у тебя мечта… Красивая. Жаль только…
А чего ему было жаль, я так и не дослушал, меня вызвали на связь.
ХХХХХ
… Перед отъездом мы вместе с Надей пошли на берег реки и сидели там до утра. Приходила Марья Филипповна. Постояла немного и ушла, так ничего и не сказав. Надя тоже молчала. А меня словно прорвало. Я говорил и говорил. Повторялся и снова возвращался к сказанному. А что говорил? Да ничего существенного. Обещал непременно вернуться. Говорил, что пора мне. Нёс, в-общем. Пустяки всякие. А Надя ждала. И я, чувствуя это, продолжал нести какую-то чушь.
А что я мог ей сказать? Что я мог себе сказать? Я и сам не понимал, зачем собираюсь вернуться в этот ад?..
ХХХХХ
Прошли годы. Я сдержал своё обещание. Я вернулся в ту деревню. Снова на телеге. Вёл лошадь Кирилла. Его сняли с автолавки. За пьянку. Игоряша всё так же, на автолавке. Нина всё так же пьёт, брат её всё так же живёт на скудную пенсию. Тоже пьёт. Всё так же подменяет сестру, когда та не в состоянии залезть на велосипед. Председатель тот же. Всё то же и все те же. Ну, молодёжь подросла. ГАЗ-51 в ремонте.
Марии Филипповны нет. Год, как умерла. Вместо неё – правильно – Надя. Строгая. Сын у неё. Мой. И я с ними.
Парень крепкий, местные зовут его Абдуллой. Тоже смуглый. В меня. Да у нас и портреты похожие.
А меня здесь по-старому, Афганцем кличут. Я и не спорю. Главное, здесь тихо. Хорошо. Семья. Надя меня строжит. Я организовал секцию для пацанов. Учу их военному делу.
На местном погосте мы с Егором (так звать сына) установили камень. Вечерами, когда нет работы по дому, я прихожу к нему и по буквочке, по слову высекаю имена или клички тех, кого ещё помню, ещё не забыл.
Речка рядом.
Я часто сижу на её бережку и вызываю образы тех, кто воевал вместе со мной.
Приходите, ребята. Камень большой.
Здесь места хватит всем…