Даже на обожженных ветвях проклюнутся свежие ростки

Два университета исключают своих студентов и увольняют профессоров

Университет Ёнсэ и женский университет Ихва оказались в кризисной ситуации и в конце концов приняли меры, которые не принимали ни до, ни после этого случая. Ихва уволил пятерых профессоров, включая профессора Ким Ёнг Ун, и исключил четырнадцать студенток, пятеро из которых заканчивали последний курс. Ёнсэ также уволил одного профессора и исключил двоих студентов.

Университетский священник Ихва пытался уговаривать студенток: «Вы можете снова ходить в ту Церковь после того, как получите диплом, и тогда наш университет избежит неприятностей». Однако уговоры не действовали – напротив, эффект был прямо противоположным.

Исключенные студенты пытались было протестовать: «В нашем вузе учатся даже атеисты и дети самых настоящих шаманов! Как вы можете оправдывать наше исключение и тем самым лицемерно попустительствовать двойным стандартам?»

Однако администрации вузов выдержали натиск и продолжали стоять на своем: «Мы – частное учебное заведение под патронажем христианской церкви, и мы имеем право исключать любых студентов по нашему усмотрению».

Вскоре информация об инциденте просочилась в прессу, и одна из газет опубликовала статью под заголовком: «В стране, где заявлена свобода вероисповедания, увольнения и исключения недопустимы!» После этого ситуация стала предметом бурных обсуждений среди широкой общественности.

Университет Ихва существовал за счет финансовых вложений канадского христианского фонда, и администрация Ихва опасалась, что финансирование прекратится, как только в фонде станет известно о том, что большая часть студентов присоединилась к церкви, которую все считали еретической. И тогда в университете трижды в неделю стали проходить богослужения, во время которых составлялись списки участников и отсылались в главный офис миссионерской деятельности.

После того, как факты отчисления студентов и увольнения профессоров получили огласку, общественное мнение стало склоняться в нашу сторону. И тогда администрация Ихва, желая как-то повлиять на эту тенденцию, стала распространять лживые слухи – слишком гнусные, чтобы их повторять. К сожалению, – как это часто бывает, – чем грязнее были слухи, тем с большим удовольствием люди смаковали их и передавали друг другу в полной уверенности, что все это правда. В конечном итоге слухи начали подпитывать сами себя и жить своей собственной жизнью. И нашей Церкви пришлось терпеть все это год и даже больше.

Мне очень не хотелось, чтобы эта проблема до такой степени вышла из-под контроля. Мне вообще не хотелось быть источником каких-либо проблем. И я пытался убедить студентов и профессоров вести простую и спокойную жизнь веры, объясняя им, что нет никакой необходимости сбегать из общежитий и таким образом привлекать к себе негативное внимание общества. Но люди были непреклонны. «Почему вы просите нас не приходить сюда? Мы хотим получить столько же благодати, сколько и все остальные!» В конце концов они вынуждены были расстаться с учебой. И я был не в восторге от этого...

После отчисления из университета студенты собрались вместе и отправились в молитвенный зал на гору Самгак на окраине Сеула, чтобы как-то залечить глубокие душевные раны. Их выгнали из университета, их семьи разгневались на них и друзья больше не хотели с ними общаться. Им было некуда идти. И тогда они стали поститься и молиться с таким отчаянием, что во время молитвы у них текло из глаз и из носа. Некоторые даже стали разговаривать на разных языках.

Воистину, Бог появляется тогда, когда мы доходим до грани отчаяния и вот-вот падем духом! И студенты, изгнанные из университета, из дома и из общества, встретили Бога в молитвенном зале на горе Самгак...

Я тоже ходил на гору Самгак, чтобы принести покушать студентам, истощенным постами, и как-то утешить их.

«Это действительно ужасно, что вас отчислили ни за что. Но это не повод для того, чтобы заморить себя постами! Если ваша совесть чиста и вы уверены в том, что все сделали правильно, значит, никакие оскорбления для вас не будут позором. Не расстраивайтесь и наберитесь терпения; придет и ваше время!»

Пятеро из несостоявшихся выпускниц смогли перевестись в женский университет Сукмён, но ущерб от инцидента был весьма ощутимым.

Именно после этого случая моя репутация была очень сильно подорвана. Всю ответственность за злодеяния, совершаемые в других религиозных группах, газеты стали приписывать нам. И если после первой волны слухов люди спрашивали себя: «Неужели это может быть правдой?», то теперь они утвердились в том, что «да, это правда!»

Нам было очень больно и горько чувствовать такое несправедливое отношение к себе. Несправедливость была настолько чудовищной, что она всколыхнула во мне волну гнева. Мне так хотелось выступить с обличительной речью и одним махом опровергнуть все обвинения! Однако я не сказал ни слова и даже не пытался бороться. Нам предстояло слишком много дел, и у нас не было времени на борьбу и конфликты.

Я был уверен, что со временем и недопонимание, и ненависть сойдут на нет, и что нам не стоит тратить слишком много нервов и сил на борьбу с этим. Я притворялся, будто не слышу, как люди говорят обо мне: «Хоть бы этого Мун Сон Мёна поразило молнией!», и пытался не обращать внимания на то, как христианские священники молят Бога о моей смерти.

Однако вместо того чтобы утихнуть, слухи стали множиться и становиться все более оскорбительными день ото дня. Казалось, весь мир объединился против меня и теперь тычет в меня пальцем, пытаясь обвинить на чем свет стоит. Даже в самый разгар жары на фабрике удобрений Хыннам я не закатывал штаны, чтобы никто не видел моих голеней, а теперь слухи обвиняли меня в том, что в своей Церкви я танцую голышом! Вскоре люди, приходившие к нам в первый раз, стали многозначительно смотреть на меня и словно спрашивать: «Это вы обычно раздеваетесь и танцуете голым?»

Я понимал лучше, чем кто-либо еще, что для того, чтобы непонимание рассеялось, необходимо время, и поэтому даже не пытался спорить с ними и доказывать, что я не такой. Мы не можем узнать человека, пока не встретимся с ним лично, однако слишком многие без колебаний осудили меня, ни разу не встретившись со мной. Я знал, что спорить с такими людьми бесполезно, поэтому просто молчал и терпел.

Из-за инцидента с университетами Ихва и Ёнсэ наша Церковь оказалась на грани гибели. К моему имени накрепко приклеился имидж «псевдорелигии» или даже «культа», и поэтому множество традиционных церквей объединили усилия, чтобы призвать правительство наказать меня.

4 июля 1955 года полиция провела облаву в нашей Церкви и арестовала меня и еще четверых прихожан – Ким Уон Пхиля, Ю Хё Ёнга, Ю Хё Мин и Ю Хё Уона. Пасторы и старейшины традиционных церквей объединили усилия с властями, забросав их письмами с просьбой закрыть нашу Церковь. Четверым членам Церкви, схваченным вместе со мной, пришлось сесть со мной в тюрьму.

Однако на этом дело не закончилось. Полиция расследовала мое прошлое и выдвинула против меня обвинение в уклонении от отбывания воинской повинности. Это обвинение было притянуто за уши, ведь к тому времени, как я был освобожден из лагеря смерти Хыннам и направился на Юг, я уже вышел из призывного возраста – и, тем не менее, обвинение мне предъявили.

Следователи Особого секретного отдела органов правопорядка, проведя облаву в нашей Церкви, арестовали меня и отвезли в полицейский участок Чанбу. Я был возмущен обвинением в уклонении от службы в армии, но не сказал ни слова. Я мог бы многое сказать в свою защиту, но мне не дали ни единого шанса сделать это. Кое-кто при виде моего молчания в ответ на несправедливость называл меня слабаком. Я и это пропускал мимо ушей, будучи уверен в том, что это – очередные испытания, дарованные мне свыше. Если это – тот путь, который мне нужно пройти для достижения цели, значит, я должен его пройти во что бы то ни стало. Путь, по которому я следовал, был для меня предельно ясен, и я не мог потерпеть поражения. Поэтому чем жестче меня преследовали, тем сильнее я стремился в своих поступках проявлять больше благородства, чем кто-либо другой.

Стоило мне принять такое решение, и полиция уже не могла со мной ничего поделать. Когда следователь писал свой отчет, я подсказывал ему, как его лучше написать.

«Почему бы вам не написать здесь вот это? – говорил я. – А тут напишите так и вот так».

И он сделал так, как я ему сказал. Каждая фраза из тех, что я посоветовал, была правильной, но когда следователь прочел весь текст целиком, он обнаружил, что вывод, который напрашивался из всего текста, был совершенно противоположен тому, что он планировал написать. И тогда он разозлился и порвал свой отчет.

13 июля 1955 года, на шестой день моего пребывания в полицейском участке Чанбу, я снова оказался в тюрьме. На сей раз это была тюрьма Содэмун в Сеуле. Меня сковали наручниками, но я не чувствовал ни стыда, ни сожалений. Жизнь в тюрьме не была для меня преградой. Она могла вызвать во мне бурю негодования, но никак не могла стать препятствием на моем пути. Для меня это была возможность обрести дополнительную основу для будущей деятельности. И я преодолевал трудности тюремной жизни, говоря себе: «Я не тот, кому суждено умереть в тюрьме. Я не умру! Тюрьма – это трамплин, который поможет мне прыгнуть в мир полного освобождения».

Этот закон действует как на земле, так и на небесах: зло рано или поздно отступит и погибнет, а добро возвысится и будет процветать. Даже если я окажусь в куче дерьма, я не погибну, если сохраню при этом чистоту сердца. Когда меня уводили прочь в наручниках, проходившие мимо женщины косо взглянули на меня и осуждающе скривились. По их лицам явно читалось, что на меня нельзя даже взглянуть без отвращения, так как я, по их мнению, был лидером какого-то развратного культа. Но я не чувствовал ни страха, ни стыда. Даже если меня и мою Церковь обзывали самыми бранными словами, это не могло поколебать мою уверенность.

Разумеется, у меня, как и у всех людей, есть чувства. И если внешне я всегда сохранял достоинство, внутри у меня порой кипели едва сдерживаемые эмоции, и я ощущал горечь до мозга костей. Каждый раз, чувствуя, что вот-вот дам слабину, я терпел и говорил себе: «Я не тот, кому суждено умереть в тюрьме. Я снова встану на ноги! Я в этом уверен». И я удваивал свою решимость, твердя про себя: «Я принимаю всю боль на себя и несу бремя, свалившееся на нашу Церковь».

Было вполне естественно ожидать, что мое заключение положит конец нашей Церкви, и прихожане разойдутся на все четыре стороны. Однако вместо этого члены Церкви стали навещать меня каждый день и даже иногда боролись за право навестить меня раньше остальных. Посещения заключенных разрешались только с восьми утра, но мои прихожане приходили к воротам тюрьмы и выстраивались в очередь задолго до этого. Чем яростнее меня проклинали и чем сильнее я чувствовал одиночество, тем больше людей приходило проведать меня, подбодрить и поплакать вместе со мной.

А ведь я встречал их без особого восторга и даже отчитывал их: «Зачем вы приходите сюда и поднимаете столько шума?» Но они все равно шли за мной и плакали. В этом выражалась их вера и любовь. Они были привязаны ко мне не за мое умение красиво говорить и быть вежливым с ними. Они любили меня за ту любовь, которую чувствовали в глубине моего сердца. Они знали, какой я на самом деле. Даже умирая, я не смогу забыть моих прихожан, которые остались верны мне даже после того, как меня заковали в наручники и привлекли к суду. Я буду помнить, как они глотали слезы и горестно смотрели на меня, сидевшего на скамье подсудимых.

Тюремные охранники были изумлены сверх всякой меры. «Как этому человеку удалось свести с ума всех этих людей? – поражались они, глядя на то, как к тюрьме подходят все новые и новые толпы народу. – Он ведь не муж им, а они – не его жена, и он не приходится им сыном. Из-за чего же они так преданны ему?»

Один из охранников как-то заметил: «Нам говорили, что Мун – настоящий диктатор, который эксплуатировал людей, но ведь тут ясно как день, что это не так!» Этот охранник позднее присоединился к нашей Церкви и последовал за мной...

В конце концов, после трех месяцев заключения суд признал меня невиновным и отпустил на волю. В день освобождения начальник тюрьмы вместе с начальниками всех ее отделений устроил мне почетные проводы. За три месяца все они стали членами Семьи Объединения. Они действительно раскрыли для меня свое сердце, и причина тому была очень простой. Узнав меня ближе, они увидели, что я совсем не такой человек, каким представлялся им по слухам. В итоге получилось, что ложные слухи, распространившиеся в обществе, помогли нам в нашей миссионерской работе!

Когда меня забирала полиция, все средства массовой информации и все общество подняли вокруг этого большую шумиху. Но когда меня признали невиновным и освободили, все молчали, будто воды набрали в рот. Единственным упоминанием о моей невиновности и последующем освобождении была крохотная статейка в три строки в самом дальнем углу газетного листа, гласившая, что «преподобного Муна признали невиновным и освободили». Грязные слухи, породившие скандал на всю страну, оказались ложными, но этот факт благополучно затерли и забыли. Члены Церкви пытались протестовать и говорили мне: «Преподобный Мун, это же несправедливо! Все это выводит нас из себя, и мы не можем это терпеть». Они плакали передо мной, но я молчал и просто утешал их.

Я никогда не забуду той боли, которая навалилась на меня вместе с ложными обвинениями. Но я терпел даже тогда, когда против меня ополчилось столько людей, что казалось, будто для меня нет места во всей Корее. Эти боль и печаль навсегда засели где-то глубоко, в самом дальнем уголке сердца.

Я был похож на дерево, покореженное ветрами и ливнями и опаленное пожаром, но я ни за что не сгорел бы дотла и не умер. Даже на обгоревших ветвях по весне распускаются свежие почки. Если я буду продолжать свой путь со смирением и твердой убежденностью, однажды непременно наступит день, когда мир осознает ценность того, что я сделал.