Олимпиада школьников 53 страница

Этот же самый наркотик пропитал страницы писем, кото­рыми обменивались Вольтер и Екатерина, прячась на полях и между строк, среди их взаимных восхвалений. Насколько Дидро мог затрагивать те же самые вопросы при личной встрече с императрицей, хватая ее за руку и барабаня по столу, видно из его интереснейших меморандумов, написанных во время пре­бывания в Санкт-Петербурге. Дидро писал пространные сочи­нения в форме писем, адресованных Екатерине, несмотря на то, что благодаря частым встречам с императрицей отправлять их не было особой нужды. Эти сочинения были записью не того, о чем Дидро говорил с Екатериной (хотя их потом и опуб­ликовали как «беседы», или «entretiens»), а того, о чем он хотел бы, но не мог говорить прямо. Екатерина оставила их у себя, и записная книжка Дидро, в переплете красной марокканской кожи, хранилась в России на протяжении XIX века, была по­дарена Морису Турно в 1882-м и опубликована в Париже в

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть!

1899 году⁸⁵.

«Беседа», которая лучше всего отражает особенности этой литературной формы, носит многозначительное заглавие «Меч­тания Дени-Философа наедине с самим собой». Эта «беседа» написана в форме письма к «Вашему Императорскому Вели­честву», иногда просто к «Мадам», но для Дидро Ъно сохраня­ло оттенок обращенной к самому себе задумчивой мечтатель­ности. Подобно остававшемуся далеко в Ферне Вольтеру, Дидро, даже находясь в Санкт-Петербурге, даже хватая Ека­терину за руки, не мог сбросить оковы своего неистощимого воображения, дававшего простор его фантазии, но преграждав­шего непосредственный доступ к императрице. Занавес, про­тянутый между Западной Европой и Европой Восточной, раз­делял Философию и Власть, подобно барьеру, так что Дидро проехал половину земного диаметра, чтобы поговорить с са­мим собой. С самого начала в его записках неловко соединя­лись взаимоисключающие элементы частного размышления и эпистолярного обращения: «Я беру на себя смелость обратиться к Вашему Императорскому Величеству с этими мечтаниями». В конце записной книжки Дидро призывал Екатерину проявить снисхождение к «мечтаниям», открывавшим ей «картину сколь тщетных, столь и необычных усилий болтуна, возомнившего своим маленьким умишком, будто он управляет великой им­перией»⁸⁶. Дидро приходилось уничижительно называть свои меморандумы «мечтаниями» и адресовать их не Екатерине, а самому себе, именно потому, что в этих «беседах» он явно брал на себя лишнее. Его сны наяву лишь чуть-чуть не дотягивали до фантазий барона Мюнхгаузена.

Поездка Дидро была знаком его личной признательности, но французское правительство поручило ему по мере сил улуч­шить отношения с Россией. В «Мечтаниях наедине с самим собой» он подтверждал культурные связи между Францией и Россией, начиная с культа самой Екатерины:

В Париже нет ни одного порядочного человека, ни одного че­ловека, хоть немного одухотворенного и просвещенного, кто бы не восхищался Вашим Величеством. На ее стороне все академии, все мудрецы, все писатели, и они этого не скрывают. Все прославляют ее величие, ее добродетели, ее гений, ее доброту, те усилия, кото­рые она предпринимает, чтобы нодворить науки и искусства в сво­их владениях⁸⁷. Тем не менее, писал Дидро, несмотря на все эти восхвале-334

Изобретая Восточную Европу

ния, французы все равно ее недооценивают. Отбросив формаль­ности императорского титула, он обратился к ней напрямую, в обычном для писем втором лице: «Мои добрые соотечествен­ники полагают, что знают Вас (vous connaitre)\» Дидро обещалнаучить их еще больше ценить ее. Однако, приближаясь к за­ключению, Дидро неожиданно обращается не к Екатерине, а к тем самым соотечественникам, предлагая им присоединить­ся к своей фантазии, в центре которой — Екатерина: «О! Дру­зья мои! Представьте эту женщину на троне Франции!» Сде­лав своих друзей-французов ее подданными, Дидро сразу же пригласил их в Россию: «Приезжайте в Петербург хотя бы на месяц. Приезжайте освободиться от давно унижающих вас оков; только тогда вы почувствуете себя теми, кто вы есть на самом деле!»⁸⁸ К концу столетия личные мечтания Дидро (которые он распространял на всех своих соотечественников) стали сюже­том водевилей, вроде поставленного в Париже в 1802 году «Allons en Russie!» («Поедемте в Россию.!»). Подобное путешествие было в то время якобы не просто «модой», а «настоящим фу­рором». Действующие лица включали художника, актрису, танцора, парикмахера и писателя, которые надеялись приоб­рести в России состояние⁸⁹. Десять лет спустя припев «A/Ions en Russie!» был подхвачен Наполеоном.

В своих мечтаниях Дидро заявлял, что обзавелся новой душой на русской границе, в Риге, и уверял своих друзей: «Я никогда не чувствовал себя более свободным, чем проживая в стране, которую вы зовете страной рабов, и никогда не чувство­вал более порабощенным, чем проживая в стране, которую вы зовете свободной». Он почти дословно повторил эту формулу в письме Екатерине из Гааги в 1774 году: прибыв туда из Рос­сии, он сразу сообщил ей, что, к большому сожалению, в Риге к нему вернулась «противная, мелкая, трусливая душонка, ко­торую я там оставил». То, что Дидро в России не ощущал себя рабом, совсем неудивительно, поскольку он не трудился вме­сте с крепостными, а беседовал с царицей. Новая, свободная душа, которую он якобы в себе обнаружил, была, в сущности, мыльным пузырем интеллектуальной экстерриториальности, отгородившей его от окружающего мира и принудившей меч­тать наедине с самим собой. Намереваясь обратиться к Екате­рине, он вместо этого обращался к своим друзьям во Франции, поскольку только они и могли оценить то, что он испытал в России. Они могли отличить страну рабов от страны свобод-

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе- Часть I

ных людей; он просто поменял местами слова, сохранив кар­ту, построенную на все том же противопоставлении; новым был лишь код для ее чтения. Свободным в стране предполагаемо­го рабства он ощущал себя именно потому, что в стране этой посетители из Западной Европы представляли себя господами. Духовное преображение Дидро в Риге стало началом непре­рывных русских мечтаний, приобретших литературную форму в «Мечтаниях наедине с самим собой». Эта «беседа» заверша­лась буйной международной фантазией:

И затем, я бы с радостью перенесся (transporte), чтобы увидеть мой народ соединенным с Россией, множество русских в Париже и множество французов в Петербурге. Ни одна нация в Европе не офранцузилась (se francise) быстрее, чем русские, и языком, и ма­нерами⁹⁰.

Двойственное значение слова «перенесся» подчеркивало, что для Дидро поездка в Россию означала самопроизвольное «перемещение» в его собственном сознании; так и Вольтер мог путешествовать по Восточной Европе, не покидая Ферне. В Санкт-Петербурге Дидро воспевал офранцуженную Россию; единая Европа в его представлении могла быть лишь Европой французской. Оптимистические фантазии о культурном обмене чем-то напоминали водевильный припев «Allons en Russie/», и хотя отдельные люди перемещались в обоих направлениях, с запада на восток и с востока на запад, вектор культурного вли­яния, несомненно, указывал на Санкт-Петербург. В то же вре­мя, надзирая, из любезности Екатерине, за русскими студен­тами в Париже, он убедился, что и русских можно совратить французскими пороками, если не «подвергать их суровой дис­циплине»⁹¹. Превращение во француза, в цивилизованного человека возможно лишь благодаря дисциплине; превращение^-в русского, и для Дидро, и для Вольтера, было уделом фанта­зий и мечтаний.

«Исполнить план цивилизования»

Дидро беседовал с Екатериной, хватал ее ладони, брал ее под руку, но обсуждать Россию он предпочел с самим собой. Хотя его пребывание в России и позволило устроить «встречу императрицы и философа», сам Дидро при этом занимал до-336

Изобретая Восточную Европу

вольно пассивную позицию и не решился отстаивать право философии на более активную роль. В одной из «бесед» он отважился дать конкретный совет, но предварительно обста­вил свою самонадеянность тысячей извинений, и уже сама конкретность этого совета подчеркивала неуместность более отвлеченного философствования. Казанова советовал Екатери­не сменить календарь; Дидро предложил ей перенести столи­цу. Его записка озаглавлена: «О столице и о подлинном цент­ре империи. Сочинение слепца, который взялся судить о красках». И Дидро, и век Просвещения в целом всегда инте­ресовались образом слепца как эпистемологической моделью; в данном случае этот образ символизировал барьеры, разделя­ющие философию и власть, Западную Европу и Европу Вос­точную. Дидро начал с насмешек над Лемерсье и над самим собой:

Я не писал в Петербург из Риги, в отличие от француза, слав­шего письма из Берлина в Москву, человека достойного и честно­го, но до смешного уверенного, что его способности и прежние должности дают повод исполняться важностью: «Подождите, Ваше Величество: нельзя сделать ничего путного, не выслушав прежде меня; если кто-нибудь и знает, как управлять империей, так это я! (c'est moify». Даже будь это правдой, уже сам его тон насмешил бы любого⁹².

За пятнадцать лет до постановки «Regimania» в Эрмитаж­ном театре Дидро, на потеху Екатерине, превратил в их част­ной переписке Лемерсье в персонаж фарса. Тем не менее имен­но сам Дидро рекомендовал его императрице в 1767 году, и за пародийным тоном их «беседы» еще проступали следы этой рекомендации — в конце концов, Лемерсье оставался «челове­ком достойным и честным». Дидро знал, что благодаря его собственной самонадеянности, хотя и смягченной напряжен­ной рефлексией и обильными оговорками, он и сам может показаться «болтуном, возомнившим своим маленьким умиш­ком, будто он управляет великой империей». Он, однако, из­винял эту свою слабость, осознавая, что Екатерина терпит его, подобно тому «как она позволила бы одному из своих детей лепетать все невинные глупости, которые им приходят на ум»⁹³. После этих оговорок он перешел к своему предложению пе­ренести столицу из Петербурга в Москву.

Именно таким манипуляциям Западная Европа подверга-

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

ла в XVIII веке карту Европы Восточной; несколько лет лю­бимым развлечением Вольтера было размышлять о переносе российской столицы в Киев, в Азов или в Константинополь. XX век показал, что самым удачным было предложение Дид­ро, но в XVIII веке Екатерина прощала обоим философам их самонадеянность именно из-за очевидной фантастичности их рекомендаций. Дидро был обеспокоен нравами (moeurs) Петер­бурга, где «вперемешку толпились все нации мира», отчего город приобрел «нрав Арлекина». Он, конечно, имел в виду разношерстную компанию художников, актрис и парикмахе­ров, плывших на одном судне с Бернарденом де Сен-Пьером; среди них могли быть и итальянские актеры, которые пред­ставляли комедию дель арте и одного из ее героев, самого Арлекина. Был в этой толпе, конечно, и заезжий французский философ, вроде самого Дидро. Тем не менее всех этих ино­странных персонажей можно было описать как побочный про­дукт цивилизации, а отвращение, которое они вызывали у Дидро, выдавало мелькавший у него скептицизм по поводу всей многообещающей программы, которую Просвещение готови­ло для Восточной Европы. Разве не был и сам он лишь Арле­кином при екатерининском дворе? Подавив в себе сомнения, он воображал, что в Москве все будет по-другому: «Собирает­ся ли Ваше Величество осветить (eclairer) обширное помеще­ние одним-единственным факелом? Где следует ей поместить этот факел, дабы все окружающее пространство было освеще­но наилучшим образом?»⁹⁴ В центре, конечно, то есть в Мос­кве; Дидро, однако, не уточнил, в чьей руке этот факел, цари­цы или философа. Не подумал он и о том, что, подобно летящим на свет мошкам, вслед за двором в Москву неизбеж­но последуют и парикмахеры с танцорами.

Надежды Дидро на Москву тоже были частью его мечта­ний, поскольку сам он никогда не бывал в этом городе. «Я упустил возможность посетить Москву и немного сожалею об этом», — писал он позднее. «Петербург — это лишь император­ский двор, и там в одну кучу смешались дворцы и хижины». В типичной манере своего века, его собственное замешательство превратилось в хаотичность самого города. Он признавался, что «едва ли видел что-либо, кроме самой государыни»⁹⁵. Но если он видел лишь государыню, как мог он говорить с ней о Рос­сии? Что мог он знать? Завершая свое собрание «бесед», он 338

Изобретая Восточную Евро

пу

умолял ее извинить его «мечтания» и поздравлял с «освобож­дением» от ребяческих «заиканий самопровозглашенного фи­лософа»⁹⁶. На эпистолярном удалении философу было проще отстоять свои позиции в Восточной Европе. Заиканий не было например, в переписке Вольтера, которая содержала много разговоров о путешествиях и поддерживалась волнением из-за того, что они постоянно откладываются.

Дидро покинул Санкт-Петербург в марте 1774 года; он пред­почел распрощаться с Екатериной в письменной форме, курь­езным образом предположив, что личное прощание будет слиш­ком тяжелым для них обоих. Пока он был в России, он писал ей письма, так называемые «беседы», и отъезд возвращал их отношения в привычное эпистолярное русло.

Всю свою жизнь я буду поздравлять себя с поездкой в Петер­бург. Всю свою жизнь я буду напоминать себе о тех мгновениях, когда Ваше Величество забыло о разделяющей нас бесконечной дистанции и не побрезговало снизойти до меня, дабы скрыть мою ничтожность. Я горю желанием рассказать об этом моим соотече­ственникам⁹⁷.

Он уже готов был оставить Екатерину и вновь обратиться к беседам со своими соотечественниками-французами; это было вполне естественно, если учесть, что, даже беседуя с Екатери­ной, он то и дело обращался к своим землякам: «О, мои дру­зья!» Поскольку Дидро составлял свое прощальное письмо к Екатерине в одиночестве, вполне естественно, что обращался он к себе самому, поздравлял себя самого, напоминал себе самому. Он писал о том, что Екатерина снизошла до общения с ним, забыв о дистанции между ними, между императрицей и философом. Однако, проведя шесть месяцев в одном с ней городе, регулярно встречаясь и подолгу беседуя, он сам часто забывал об их географической близости. Вплоть до самого отъезда дух эпистолярных мечтаний отделял его и от Екатери­ны, и от России.

По дороге назад в Западную Европу Дидро предпочел и есть и спать в карете, не выходя из нее до самой Гааги. В Гамбурге он написал Карлу Филиппу Иммануилу Баху, представляясь ему и одновременно пытаясь вновь обрести свою временно оставленную идентичность:

Я француз; меня зовут Дидро. Я пользуюсь некоторой

у обращаясь к Восточной Европе. Часть 1

ностью в своем краю как писатель; я автор нескольких пьес, среди которых «Рёге defamille», может быть, вам небезызвестна. Я еду из Петербурга⁹⁸.

рига осталась позади, он оказался дома, в Западной Евро­пе и снова стал самим собой. В письме из Гааги он рассказы­вал Екатерине о своем путешествии, снеге и холодах, сопро­вождавших его до самой Риги и сменившихся затем чудесной погодой. Он представил ей универсальную формулу для пред­стоящих ему разговоров:

«Ну, имели ли вы честь приблизиться к Ее Императорскому Вели­честву?» «Без сомнения». «Часто ли вы ее видели?» «Очень часто».

«Великая ли она государыня?» «Конечно великая»⁹⁹.

Он не мог, казалось, связать более двух слов в одно предло­жение и просил Екатерину простить ему затмение памяти: «О! Если бы я только мог вспомнить все, что я ощущал в присут­ствии Вашего Величества!» Центральный элемент его поездки, личные беседы с Екатериной, которые он так недавно обещал помнить всю свою жизнь, уже начинали исчезать из его памя­ти, оставшись, возможно, в Риге, где он вновь ощутил себя французом по имени Дидро, пользующимся некоторой извес­тностью как писатель. Свое письмо он завершил очень эмоци­онально: «Вновь я омываю Ваши руки своими слезами»¹⁰⁰. На самом деле он мог лишь омочить страницы своего письма; к тому же омочить ее рук он не смог даже в Санкт-Петербурге, поскольку прощание их тоже приняло форму письма.

В сентябре он все еще оставался в Гааге (в Париж он вер­нулся лишь в октябре) и написал Екатерине, поздравляя ее с Кучук-Кайнарджийским миром: «Что за мир! Что за славный мир!» Совершенно в духе Вольтера, Дидро восхищался «кон­чиком шпаги у неприятельского горла» и объявил себя счаст­ливым, подобно «преданнейшим из Ваших подданных». Таким образом, он, возможно, напоминал и Екатерине, и себе само­му, что, радуясь «как человек, как философ и как русский», на самом деле не был ее подданным. Подобно Вольтеру, он мог

I340

Изобретая Восточную Еврот

по своему желанию превращаться в русского, не становясь при этом подданным Екатерины; Карлу Филиппу Иммануилу Баху он уже подчеркнуто представлялся французом, возвращающим­ся из Санкт-Петербурга. Дидро надеялся, что заключенный мир продлится как можно дольше, и Екатерина сможет доказать, что способна не только одерживать военные победы: «Благо­даря развитию разума, наше восхищение вызывают не те доб­лести, которыми обладали Александр и Цезарь». Оказавшись в Западной Европе, в безопасности эпистолярного удаления, философы Просвещения с большей уверенностью решали, кто заслуживает их восхищения. Дидро напоминал Екатерине о замыслах Петра, противопоставляя их состоянию своей соб­ственной страны: «Вам предстоит придать форму юной нации; нам предстоит омолодить старую». Он предсказывал, что по достижении императрицей «некоторой степени совершенства» в деле преображения России ее ожидает признание всего мира: «Как раньше посещали Спарту, Египет и Грецию, так будут посещать Россию»¹⁰¹. Примечательно, что Дидро писал так, словно посещение России было делом утопического будущего и сам он только что не провел там шесть месяцев. Даже побы­вав в России, Дидро, подобно Вольтеру, воспринимал эту по­ездку как что-то воображаемое, планируемое, откладываемое и прямо-таки фантастическое.

В том же самом письме Дидро обещал, к удовольствию Екатерины, исправить в новом издании «Энциклопедии» ста­тью де Жакура; одновременно он намекал, что и сама Екате­рина, возможно, нуждается в исправлении. Так, он перечиты­вал ее «Наказ»: «Я взял на себя дерзость перечитать его с пером в руке»¹⁰². Впрочем, никаких критических замечаний за этой сознательной декларацией философской самонадеянности не следовало, и, получив в 1784 году, после смерти Дидро, при­обретенные ею в 1765 году книги и бумаги, Екатерина, скорее всего, уже не помнила о его «дерзости». Среди этих бумаг была рукопись под названием «Замечания на Наказ Императрицы Всероссийской», ознакомившись с которой Екатерина осталась недовольна. «Это сочинение, — с раздражением писала она своему верному Гримму, — есть настоящий детский лепет». Именно в таких выражениях сам Дидро описывал свою ребя­ческую болтовню и заикания во время бесед с императрицей. «Он, должно быть, сочинил это по возвращении домой, -

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть!

заключила Екатерина, — поскольку мне он об этом никогда не рассказывал»¹⁰³. К 1787 году, когда она заговорила о Дидро с де Сегюром, было очевидно, что знакомство с посмертными критическими замечаниями совершенно заслонило ее воспо­минания о визите философа. По ее словам, во время их бесед Дидро хотел все «перевернуть» в России, а существующие по­рядки «заменить неудобоисполнимыми теориями». Она уверя­ла, что ей едва удавалось вставить слово во время их бесед, так что «случайно зашедший очевидец принял бы нас двоих, его за строгого учителя, а меня — за почтительную ученицу». Он читал ей лекции по праву, государственному управлению, по­литике и экономике. Наконец, «говоря начистоту», она поста­вила Дидро на место:

Господин Дидро, я выслушалас величайшим удовольствием все, что внушил вам ваш блестящий ум, но со всеми вашими замечатель­ными принципами, которые я отлично понимаю, можно сочинять великолепные книги и совершать дурные деяния. В своих рефор­маторских планах вы забываете разницу между нами: вы, вы твори­те лишь на бумаге, которая все стерпит; она гладка, податлива и не представляет препятствий ни вашему воображению, ни вашему перу; я же, бедная императрица, я творю на человеческой коже, которая, совсем наоборот, легко раздражима и чувствительна¹⁰⁴.

Вот что, как в 1787 году она говорила де Сегюру, она яко­бы сказала в 1774 году Дидро; несомненно, именно это она хотела бы сказать, увидев замечания об ее «Наказе». Однако из записки самого Дидро явствует, что во время пребывания в Санкт-Петербурге ему так и не хватило смелости наставлять Екатерину в законодательстве или политике и что самой сме­лой его фантазией был совет перенести столицу в Москву. Данная ему Екатериной отповедь была, скорее всего, апокри­фом; она показывает тем не менее, что императрица прекрас­но понимала стремление философов рассматривать Восточную Европу как поле для их «творчества», как абстрактное простран­ство, которое «не представляет препятствий» ни воображению, ни перу.

Взявшись за перо сразу по возвращении из России в 1774 ^Г°ДУ, Дидро начал с замечания, что в политике единственным обладателем суверенитета является нация, а единственным источником права — народ. Далее он сообщил, что Екатери­на — «деспот», и поставил вопрос: предполагал ли ее «Наказ» 342

Изобретая Восточную Европу

создание такого свода законов, после введения которого она искренне намеревается «отречься» от своего деспотизма? Ко­нечно, он хотел бы затронуть этот вопрос в Санкт-Петербур­ге, но так и не осмелился, а теперь, наедине с самим собой, вообразил, будто находится в обществе женщины, которую он видел часто и недавно и которую ему не суждено никогда боль­ше встретить.

Если когда она читает только что написанное мною и прислу­шивается к своей совести, сердне ее трепещет от радости, тогда она более не желает обладать рабами; если же она дрожит и кровь ее стынет, если она бледнеет, тогда она думает о себе лучше, чем она есть на самом деле¹⁰⁵.

В своих фантазиях философ желал сказать императрице правду, воззвать к ее совести, обезоружить ее, одержать почти сексуальную победу и оставить ее дрожащей или трепещущей. Екатерина, однако, прочла эти строки лишь после его смерти и отомстила ему в разговоре с де Сегюром, уверяя, что с само­го начала раскусила его. То, что и Екатерине и Дидро пришлось дополнять свои многочисленные разговоры вымышленными беседами, показывает, сколь несвободны они были во время своих непосредственных встреч в Санкт-Петербурге.

«Россия есть европейская держава», — объявила Екатери­на в своем «Наказе»; это было не просто констатацией геогра­фического факта, но программным политическим заявлением, в основе которого лежало «открытие» России веком Просве­щения. «Неважно, — писал Дидро, — азиатская ли она или европейская», а что касается нравов в целом, они не могут быть «ни африканскими, ни азиатскими, ни европейскими», а лишь хорошими или дурными¹⁰⁶. Дидро отвергал традиционные пред­ставления о континентальных культурных границах, посколь­ку неопределенность Восточной Европы плохо укладывалась в предложенную Монтескье дихотомию между Европой и Ази­ей. С географической точки зрения екатерининский «Наказ» отмечал, что «Российская империя простирается на 32 градуса широты и 165 градусов долготы», подтверждая тем самым, что столь обширная держава нуждается в абсолютном монархе. Однако Дидро в своем комментарии полагал эти измерения фактором не политическим, а цивилизационным: «Цивилизо-вание этой огромной страны вдруг всей сразу кажется мне

глава У- Обращаясь к Восточной Европе. Часть 1 ___

проектом, выходяшим за рамки человеческих сил». А потому _он предлагал три совета, и первый, как и следовало ожидать, был перенести столицу в Москву. Кроме того, он предложил создать в России образцовый уезд, в котором можно было бы «исполнить план цивилизования». В предложении цивилизо­вать несуществующие уезды как в капле отразился век Просве­щения, и Дидро пояснил предполагаемый эффект этого плана с помощью аналогии: «Этот уезд будет относительно осталь­ной империи то же, что Франция в Европе — относительно окружающих ее стран»¹⁰⁷. То, что Дидро представил Францию в роли главного источника цивилизации в Европе, показыва­ет степень его культурной ангажированности. Он мог заявлять, что не делает различий между Африкой, Азией и Европой — но только лишь потому, что все три континента следовали одной и той же модели развития вслед за одной и той же об­разцовой страной.

Внимание, которое Дидро уделял России, не было столь всеобъемлющим, как вольтеровское видение Восточной Евро­пы; Дидро, однако, был более амбициозен в философских обоб­щениях, предлагая на основании своих русских наблюдений универсальную схему отсталости и развития, причем развитие это осуществлялось по заранее разработанному плану. Третий совет Дидро — после перемещения столицы и основания об­разцового уезда — основать в России швейцарскую колонию¹⁰⁸. Вольтер в переписке с Екатериной постоянно обращался к похожей фантазии, намереваясь основать поселение часовщи­ков в Астрахани или Азове.

«Ваш русский старик из Ферне»

В ноябре 1773 года в письме к Екатерине Вольтер сравни­вал ту роль, которую он сам и бывший тогда в Санкт-Петер­бурге Дидро играли в Восточной Европе, с ролью Тотта в Кон­стантинополе и де Боффлера в Польше. «Мы не попадаем в плен как глупцы; мы не возимся с артиллерией, в которой ничего не понимаем», — объяснял Вольтер. «Мы — секулярные миссионеры, проповедующие поклонение Святой Екатерине, ^и мы можем похвастаться, что церковь наша вполне универ­сальна». Для Вольтера в Ферне культ Екатерины всегда оста344

Изобретая Восточную Европу

вался тождественным делу Просвещения в Восточной Европе. С другой стороны, Дидро по возвращении из Санкт-Петербурга ощущал потребность возносить саму Екатерину, хотя бы по­смертно. Задача «секулярных миссионеров» была неопределен­но двойственной: им надо было поклоняться Екатерине в За­падной Европе и воспевать успехи цивилизации в Европе Восточной. Первое было вполне практическим проектом, не составлявшим для сановников Литературной республики ни­какого труда. Второе, однако, было более абстрактно-философ­ским, задуманным на расстоянии, и развивалось как фантазия или даже фарс. Поклонявшиеся Екатерине, писал Вольтер, ждали ее крещения в Константинополе, «в присутствии про­рока Гримма», а Мария-Терезия, учредившая в Вене комиссию общественной добродетели, могла совершить тот же обряд в Боснии или Сербии¹⁰⁹.

Однако именно в это время Екатерина была чуть менее восприимчива к игривым выдумкам, поскольку ее внимание было приковано к тяжелейшему внутриполитическому кризи­су ее царствования, народному восстанию под руководством казака Емельяна Пугачева, объявившего себя не кем иным, как ее покойным свергнутым супругом, императором Петром III. Дидро, кажется, имел лишь самое отдаленное представление об этих волнениях во внутренних областях империи, совпавших по времени с его пребыванием в Санкт-Петербурге. Однако в январе 1774 года сама Екатерина сообщила в письме Вольтеру, что некий «разбойник с большой дороги» разоряет Оренбург­скую губернию, которую она описала как край татар и ссыль­ных преступников, подобных тем, которыми заселяли британ­ские колонии в Америке; в 1774 году эти колонии также были на грани восстания. Что до самого Пугачева, то Екатерина за­верила Вольтера, что «этот урод рода человеческого нисколько не мешает мне наслаждаться беседами с Дидро»¹¹⁰. В феврале Вольтер ответил ей в своей типичной манере, упомянув для начала очередное воображаемое путешествие: «Мадам, письмо, которым Ваше Императорское Величество оказало мне честь-19 января, мысленно перенесло меня в Оренбург и представи­ло г-ну Пугачеву; кажется, что этот фарс устроен господином де Тоттом». Восточная Европа снова стала сценой фарса, где изобретательные пришельцы с Запада выдумывали действую-

Глава

Обращаясь к Восточной Европе. Часть!

'545

ших лиц и планировали мизансцены. Рассказ Екатерины об Оренбурге, расположенном к югу от Уральских гор, произвел _на Вольтера большое впечатление, и воображение перенесло философа на восточную границу континента. На самом деле основные события пугачевского восстания происходили меж­ду реками Уралом и Волгой; эта территория сегодня считается европейской, но в XVIII веке ее часто относили к Азии. В 1774 году Пугачев спалил Казань на Волге, тот самый город, откуда в 1767-м Екатерина приветствовала Вольтера словами «вот я и в Азии»¹¹¹. Если Дидро изобрел образцовый уезд, от­куда просвещение распространится по всей Российской импе­рии, то Вольтер представлял себе Оренбург как край наимень­шего просвещения, «землю варваров», сконструированную на основании все той же модели развития. «Ваши лучи не могут проникнуть всюду одновременно», — писал он Екатерине. «Империя в две тысячи лиг длиной может сделаться цивилизо­ванной («se police») лишь по прошествии времени»¹¹². Самого Пугачева он отметал как обычную марионетку, порожденную воображением де Тотта. Ключом к пониманию мятежа против Екатерины и против цивилизации была для Вольтера именно культурная география Восточной Европы.

В письме Вольтер выражал надежду, что по дороге из Санкт-Петербурга Дидро остановится у него в Ферне рассказать о своих встречах с Екатериной: «Если он не посетит берега Же­невского озера, то я сам отправлюсь в путь, чтобы быть похо­роненным на берегах Ладоги»¹¹³. Вольтер ревновал к Дидро, лично посетившему Екатерину, и в августе 1774 года разразился эпистолярным протестом против ее «безразличия»: «Ваше Императорское Величество отказались от меня ради Дидро, или Гримма, или какого-нибудь другого любимца». Вольтер обви­нил ее в неблагодарности, поскольку «ради нее он ссорился со всеми турками, а также с г-ном маркизом де Пугачевым». Он решил, что «никогда не полюбит другую императрицу», и ему тем проще было сдержать слово, что восьмидесятилетнему Вольтеру оставалось жить лишь четыре года. Тем не менее он подписался «Ваш русский старик из Ферне». Екатерина мило­стиво заверила его в своей неизменной благосклонности и дружбе, принимая его верность в том же тоне, в каком он пред­ал ее: «Вы хороший русский». Смягчившись, он ответил, что в этом году его, к сожалению, не будет в «толпе европей­цев и азиатов», заверяющих ее в своей преданности; он, одна­ко, просил разрешения прибыть «через год, или через два, или через десять лет». Вместо того чтобы отправиться самому, он рекомендовал очередного юного швейцарпа, инженера, кото­рый желал поступить к ней на службу и который «составит план Константинополя и затмит шевалье де Тотта». Война, однако, продолжалась лишь в его воображении; он, конечно, знал о подписании Кучук-Кайнарджийского мирного договора. Пе­ребои в переписке с Екатериной в 1774 году были вызваны не только визитом Дидро, но и затуханием войны, которая в его воображении превращала Восточную Европу в предмет импер­ских фантазий. Географические образы мелькали в его пись­мах, перемешиваясь с самой откровенной и жалкой ревностью к швейцарскому инженеру, своему протеже: «Ваше Величество не помешает мне ревновать ко всем этим двадцатипятилетним, которые могут отправиться на Неву и на Босфор, которые могут служить Вам головой и руками»¹¹⁴. Родившийся у него в голо­ве образ Восточной Европы, поставленный на службу Екате­рине, пережил их обоих, влияя на ход европейской истории в течениедвух последующих веков.