ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ

РАЗДЕЛ VI: МОСКОВСКОЕ ГОСУДАРСТВО ПРИ ИВАНЕ III

1. СТОЯНИЕ НА УГРЕ В 1480 ГОДУ[369]

В 1476году приехал в Москву новый посол от Ахмата[370] звать великого князя в Орду; Иоанн[371] отправил с ним к хану своего посла Бестужева[372], неизвестно с какими речами. Известно только то, что эти речи не понравились; есть известие, впрочем сильно подозрительное, что когда хан отправил в Москву новых послов с требованием дани, то Иоанн взял басму (или ханское изображе­ние)[373], изломал ее, бросил на землю, растоптал ногами, велел умертвить послов, кроме одного, и сказал ему: «Ступай объяви хану: что случилось с его басмою и послами, то будет и с ним, если он не оставит меня в покое». Гораздо вероятнее другое из­вестие, что великую княгиню Софию[374] оскорбляла зависимость ее мужа от степных варваров, зависимость, выражавшаяся платежом дани, и что племянница византийского императора так уговаривала Иоанна прервать эту зависимость: «Отец мой и я захотели лучше отчины лишиться, чем дань давать; я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям для веры[375], вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками; разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру святую?» К этому известию прибавляют, будто по старанию Софии у послов и купцов татарских взято было Кремлевское подворье, будто София уговорила Иоанна не выходить пешком навстречу к послам ордынским, привозившим басму, будто древние князья кланялись при этом послам, подносили кубок с кумысом и выслушивали ханскую грамоту, стоя на коленях; будто Иоанн для избежания этих унизительных обрядов сказывался боль­ным при въезде послов ханских; но можно ли допустить, чтоб отец и дед Иоаннов подверглись этим обрядам, если даже допустим что иностранцы, свидетельствующие о них, и сказали полну правду?

Как бы то ни было, вероятно, что Ахмат не был доволен поведением Иоанна и в 1480 году, заслышав о восстании братьев великого князя[376] и согласившись опять действовать заодно с Кази­миром литовским, выступил на Москву.

 

В Москве сели в осаде: мать великого князя инокиня Марфа, князь Михаил Андреевич Верейский, митрополит Геронтий, рос­товский владыка Вассиан, наместник московский князь Иван Юрь­евич Патрикеев с дьяком Василием

 

 

Мамыревым[377]; а жену свою, великую княгиню Софию (римлянку, как выражаются летописцы), Иоанн послал вместе с казною на Белоозеро, давши наказ ехать далее к морю и океану, если хан перейдет Оку и Москва будет взята. Касательно самого великого князя мнения разделились: одни, приводя непостоянства военного счастья, указывая на пример ве­ликого князя Василия Васильевича, взятого в плен казанскими татарами в Суздальском бою, указывая на бедствия, бывшие след­ствием этого плена[378], думали, что Иоанн не должен выводить войска против татар, но должен удалиться на север, в места безопасные; другие же, особенно духовенство, и из духовных преимущественно Вассиан, архиепископ ростовский, по талантам, грамотности и энергии выдававшийся на первый план, думали, что великий князь должен оставаться с войском на границах. Великий князь, оставя войско на берегу Оки и приказавши сжечь Каширу, поехал в Москву, чтоб посоветоваться с матерью, митрополитом и боярами, а князю Даниилу Холмскому[379] дал приказ — по первой присылке от него из Москвы ехать туда же вместе с молодым великим князем Иоанном[380]. 30 сентября, когда москвичи перебирались из посадов в Кремль на осадное сиденье, вдруг увидали они великого князя, который въезжал в город вместе с князем Федором Палец-ким[381]; народ подумал, что все кончено, что татары идут по следам Иоанна; в толпах послышались жалобы: «Когда ты, государь ве­ликий князь, над нами княжишь в кротости и тихости, тогда нас много в безлепице продаешь; а теперь сам разгневал царя[382], не платя ему выхода, да нас выдаешь царю и татарам». В Кремле встретили Иоанна митрополит и Вассиан; ростовский владыка, называя его бегуном, сказал ему: «Вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не поставивши и не бившись с ними; зачем боишься смерти? Не бессмертный ты человек, смертный; а без року смерти нет ни человеку, ни птице, ни зверю; дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я лицо свое перед татарами!» Великий князь, опасаясь граждан, не поехал на свой кремлевский двор, а жил в Красном сельце; к сыну послал грамоту, чтобы немедленно ехал в Москву, но тот решился лучше навлечь на себя гнев отцовский, чем отъехать от берега.

В Москве мнение Вассиана превозмогло, великий князь отпра­вился к войску, но стал не на Угре, в виду татар, а в Кременце, на реке Луже, в тридцати верстах от Медыни, где теперь село Кременецкое[383]. Здесь опять Ощера и Мамон[384] начали советовать ему удалиться; на этот раз, впрочем, Иоанн не поехал в Москву, но попытался, нельзя ли кончить дело миром, и отправил к хану Ивана Товаркова[385] с челобитьем и дарами, прося жалования, чтоб отступил прочь, а улусу своему не велел воевать. Хан отвечал: «Жалую Ивана; пусть сам приедет бить челом, как отцы его к нашим отцам ездили в Орду». Но великий князь не поехал. Говорят, к этому решению побудило его послание Вассиана, который, уз­навши о переговорах, писал так великому князю: «Ныне слышим, что бусурманин Ахмат уже приближается и христианство губит; ты пред ним смиряешься, молишь о мире, посылаешь к нему, а он гневом дышит, твоего моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Не унывай, но возверзи на господа печаль твою, и той тя пропитает. Дошел до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать тебе в ухо льстивые слова, советуют не противиться супостатам, но отступить и предать на расхищение волкам словесное стадо Христовых овец. Не слушай, государь, этих людей, хотящих честь твою преложить в бесчестие и славу твою в бесславие, хотящих, чтоб ты сделался беглецом и назывался предателем христианским; выйди навстречу безбожному языку агарянскому[386], поревнуй[387] прародителям твоим, великим князьям, которые не только Русскую землю обороняли от поганых, но и чужие страны брали под себя: говорю об Игоре, Святославе, Владимире, бравших дань на царях греческих[388], о Владимире Мономахе, который бился с окаянными половцами за Русскую землю, и о других многих, о которых ты лучше моего знаешь. А достохвальный великий князь Димитрий, твой прародитель, какое мужество и храбрость показал за Доном над теми же сыроядцами окаянными[389]! Но, быть может, ты опять скажешь, что мы находимся под клятвою прародительскою не поднимать рук на хана, то по­слушай: если клятва дана по нужде, то нам повелено разрешать от нее, и мы прощаем и разрешаем, благословляем тебя идти на Ахмата не как на царя, но как на разбойника, хищника, богоборца; лучше, солгавши, получить жизнь, чем, соблюдая клятву, погиб­нуть, т.е. пустить татар в землю на разрушение и истребление всему христианству, на запустение и осквернение святых церквей и уподобиться окаянному Ироду, который погиб, не желая пре­ступить клятвы. Какой пророк, какой апостол или святитель научил тебя, великого русских стран христианского царя, повиноваться этому богостыдному, оскверненному, самозваному царю?»

Ахмат, не пускаемый за Угру полками московскими, все лето хвалился: «Даст Бог зиму на вас: когда все реки станут, то много дорог будет на Русь». Опасаясь иеполнения этой угрозы, Иоанн, как только стала Угра 26 октября, велел сыну, брату Андрею Меньшому[390] и воеводам со всеми полками отступить к себе на Кременец, чтоб биться соединенными силами; этот приказ нагнал ужас на ратных людей, которые бросились бежать к Кременцу, думая, что татары перешли уже чрез реку и гонятся за ними; но Иоанн не довольствовался отступлением к Кременцу: он дал приказ отступить еще от Кременца к Боровску, обещая дать битву татарам в окрестностях этого города. Но Ахмат не думал пользоваться отступлением русских войск; простоявши на Угре до 11 ноября, он пошел назад чрез литовские волости, Серенскую и Мценскую[391], опустошая земли союзника своего Казимира, который, будучи занят домашними делами и отвлечен набегом крымского хана на Подолию, опять не исполнил своего обещания[392]. Один из сыновей Ахматовых вошел было в московские волости, но был прогнан вестью о близости великого князя, хотя за ним в погоню пошли только братья великокняжеские. О причинах отступления Ахматова в летописях говорится разно: говорится, что когда русские начали отступать от Угры, то неприятель, подумав, что они уступают ему берег и хотят биться, в страхе побежал в противную сторону. Другие летописцы говорят правдоподобнее, что с Дмитриева дня (26 октября) стала зима и реки все стали, начались лютые морозы, так что нельзя было смотреть; татары были наги, босы, ободрались; тогда Ахмат испугался и побежал прочь 11 ноября. В некоторых летописях находим известие, что Ахмат бежал, испугавшись при­мирения великого князя с братьями. Все эти причины можно принять вместе: Казимир не приходил на помощь, лютые морозы мешают даже смотреть, и в такое-то время года надобно идти вперед, на север, с нагим и босым войском и прежде всего вы держать битву с многочисленным врагом, с которым после Мамая татары не осмеливались вступать в открытые битвы; наконец, обстоятельство, главным образом побудившее Ахмата напасть на Иоанна, именно усобица последнего с братьями, теперь более не существовало.

 

2. ХАРАКТЕР МОСКОВСКИХ КНЯЗЕЙ XIV—XV ВЕКОВ[393]

Часто дают преобладающее значение в ходе возвышения Мос­ковского княжества личным качествам его князей. Нет надобности преувеличивать это значение, считать политическое и национальное могущество Московского княжества исключительно делом его кня­зей, созданием их личного творчества, их талантов. Исторические памятники XIV и XV вв. не дают нам возможности живо воспро­извести облик каждого из этих князей. Московские великие князья являются в этих памятниках довольно бледными фигурами, пре­емственно сменявшимися на великокняжеском столе под именами Ивана, Семена, другого Ивана, Димитрия, Василия, другого Ва­силия. Всматриваясь в них, легко заметить, что перед нами проходят не своеобразные личности, а однообразные повторения одного и того же фамильного типа. Все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий.

Прежде всего московские Даниловичи[394] отличаются замечательно устойчивой посредственностью — не выше и не ниже среднего уров­ня. Племя Всеволода Большое Гнездо вообще не блистало избытком выдающихся талантов, за исключением разве одного Александра Невского. Московские Даниловичи даже среди этого племени не шли в передовом ряду по личным качествам. Это князья без всякого блеска, без признаков как героического, так и нравственного ве­личия. Во-первых, это очень мирные люди; они неохотно вступают в битвы, а вступая в них, чаще проигрывают их; они умеют отсиживаться от неприятеля за дубовыми, а с Димитрия Донского за каменными стенами московского Кремля[395], но еще охотнее при нападении врага уезжают в Переяславль или куда-нибудь подальше, на Волгу, собирать полки, оставляя в Москве для ее защиты владыку митрополита да жену с детьми. Не блистая ни крупными талантами, ни яркими доблестями, эти князья равно не отличались и крупными пороками или страстями. Это делало их во многих отношениях образцами умеренности и аккуратности; даже их на­клонность выпить лишнее за обедом не возвышалась до столь известной страсти древнерусского человека, высказанной устами Владимира Святого[396]. Это средние люди Древней Руси, как бы сказать, больше хронологические знаки, чем исторические лица. В шести поколениях один Димитрий Донской далеко выдался вперед из строго выровненного ряда своих предшественников и преемников. Молодость (умер 39 лет), исключительные обстоятельства, с 11 лет посадившие его на боевого коня, четырехсторонняя борьба с Тверью, Литвою, Рязанью и Ордой, наполнившая шумом и тревогами его 30-летнее княжение, и более всего великое побоище на Дону положили на него яркий отблеск Александра Невского, и летопись с заметным подъемом духа говорит о нем, что он был «крепок и мужествен и взором дивен зело». Но не блистая особыми доблестями, эти князья совмещали в себе много менее дорогих, но. более доходных качеств, отличались обилием дарований, какими обык­новенно наделяются недаровитые люди. Прежде всего эти князья дружно живут друг с другом. Они крепко держатся завета отцов: «жити за один». Потом московские князья — очень почтительные сыновья: они свято почитают память и завет своих родителей. Уважение к отцовскому завету в их холодных духовных грамотах порой согревается до степени теплого набожного чувства. «А пишу вам се слово,— так Семен Гордый заканчивает свое завещание младшим братьям,— того для, чтобы не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не погасла». Они хорошие хозяева-ско­пидомы по мелочам, понемногу. Недаром первый из них, добив­шийся успеха в невзрачной с нравственной стороны борьбе[397], пе­решел в память потомства с прозванием Калиты, денежного кошеля. Готовясь предстать перед престолом всевышнего судии и диктуя дьяку духовную грамоту, как эти князья внимательны ко всем подробностям своего хозяйства, как хорошо помнят всякую мелочь в нем! Не забудут ни шубки, ни стадца, ни пояса золотого, ни коробки сердоликовой, все запишут, всему найдут место и наслед­ника. Сберечь отцовское стяжание и прибавить к нему что-нибудь новое, новую шубку построить, новое сельцо прикупить — вот на что, по-видимому, были обращены их правительственные помыслы, как они обнаруживаются в их духовных грамотах. Эти свойства и помогли их политическим успехам.

3. ИВАН III[398]

Иоанн IIIпринадлежит к числу весьма немногих государей, избираемых провидением решить надолго судьбу народов: он есть герой не только российской, но и всемирной истории. Иоанн явился на театре политическом в то время, когда новая государственная система вместе с новым могуществом государей возникала в целой Европе. Власть королевская усилилась в Англии, во Франции. Испания, свободная от ига мавров, сделалась первостепенною де­ржавою. Соединение трех государств северных было предметом усилий короля датского[399]. Кроме успехов власти монархической и разумной политики, век Иоаннов ознаменовался великими откры­тиями. Коломб открыл новый мир, родились новые связи между народами; одним словом, началась новая эпоха.

Россия около трех веков находилась вне круга европейской политической деятельности. Хотя ничто не делается вдруг; хотя достохвальные усилия князей московских, от Калиты до Василия Темного, многое приготовили для единовластия и нашего внутрен­него могущества, но Россия при Иоанне III как бы вышла из сумрака теней, где еще не имела ни твердого образа, ни полного бытия государственного. Благотворная хитрость Калиты была хит­ростью умного слуги ханского. Великодушный Димитрий победил Мамая, но видел пепел столицы и раболепствовал Тохтамышу. Сын Донского еще искал милости в ханах, а внук испил всю чашу стыда на престоле, униженном его слабостью, быв невольником в самой Москве[400]. Орда с Литвою, как две ужасные тени, заслоняли от нас мир и были единственным политическим горизонтом России. Иоанн, рожденный и воспитанный данником степной Орды, сделался одним из знаменитейших государей в Европе; без учения, без наставлений, руководствуемый только природным умом, силою и хитростью восстановляя свободу и целость России, губя царство Батыево, тесня Литву, сокрушая вольность новгородскую, захва­тывая уделы, расширяя владения московские. Бракосочетанием с Софиею обратив внимание держав, разодрав завесу между Европою н нами, с любопытством обозревая престолы и царства, не хотел решаться в дела чуждые. Следствием было то, что Россия, как Держава независимая, величественно возвысила главу свою на пре­делах Азии и Европы, спокойная внутри, и не боясь врагов внешних) и был первым истинным самодержцем России, заставив благого­веть пред собою вельмож и народ. Все сделалось чином или ми­лостью государевою. Пишут, что робкие женщины падали в обморок от гневного, пламенного взора Иоаннова, что вельможи трепетали на пирах во дворце, не смели шепнуть слова, когда государь, утомленный шумною беседою, разгоряченный вином, дремал по целым часам за обедом: все сидели в глубоком молчании, ожидая Приказа веселить его и веселиться.

Иоанн как человек не имел любезных свойств ни Мономаха, ни Донского, но стоит как государь на вышней степени величия. Он казался иногда боязливым, нерешительным, ибо хотел всегда Действовать осторожно. Сия осторожность есть благоразумие: оно не пленяет нас подобно великодушной смелости; но успехами медленными, как бы неполными, дает своим творениям прочность. Что оставил миру Александр Македонский? Славу. Иоанн оставил гсюударство удивительное пространством, сильное народами, еще сильнейшее духом правления. Россия Олегова, Владимирова, Ярославова погибла в нашествие моголов[401]: Россия нынешняя образована Иоанном.

4. ОТ МОСКОВСКОГО КНЯЗЯ — К «ГОСУДАРЮ ВСЕЯ РУСИ»[402]

Почувствовав себя в новом положении, но еще не отдавая себе ясного отчета о своем новом значении, московская государственная власть ощупью искала дома и на стороне формы, которые бы соответствовали этому положению, и, уже облекшись в эти формы, старалась с помощью их уяснить себе свое новое значение. С этой; стороны получают немаловажный исторический интерес некоторые, дипломатические формальности и новые придворные церемонии,i появляющиеся в княжение Ивана III.

Иван был женат два раза. Первая жена его была сестра его соседа, великого князя тверского, Марья Борисовна. По смерти ее (1467 г.) Иван стал искать другой жены, подальше и поважнее. Тогда в Риме проживала сирота племянница последнего византийского им­ператора Софья Фоминична Палеолог. Несмотря на то что грекиj со времени флорентийской унии "сильно уронили себя в русских православных глазах, несмотря на то что Софья жила так близко к ненавистному папе, в таком подозрительном церковном обществе, Иван III, одолев в себе религиозную брезгливость, выписал царевну из Италии и женился на ней в 1472 г. Эта царевна, известная тогда в Европе своей редкой полнотой, привезла в Москву очень тонкий ум и получила здесь весьма важное значение. Бояре XVI в. приписывали ей все неприятные им нововведения, какие с того времени появились при московском дворе. Внимательный наблю­датель московской жизни барон Герберштейн[403], два раза приезжав­ший в Москву послом германского императора при Ивановом преемнике, наслушавшись боярских толков, замечает о Софье в своих записках, что это была женщина необыкновенно хитрая, имевшая большое влияние на великого князя, который по ее внушению сделал многое. Ее влиянию приписывали даже решимость Ивана III сбросить с себя татарское иго. В боярских россказнях и суждениях о царевне нелегко отделить наблюдение от подозрения или пре­увеличения, руководимого недоброжелательством. Софья могла вну­шить лишь то, чем дорожила сама и что понимали и ценили в Москве. Она могла привезти сюда предания и обычаи византийского двора, гордость своим происхождением, досаду, что идет замуж за татарского данника. В Москве ей едва ли нравилась простота обстановки и бесцеремонность отношений при дворе, где самому Ивану III приходилось выслушивать, по выражению его внука[404], «многие поносные и укоризненные слова» от строптивых бояр. Но в Москве и без нее не у одного Ивана III было желание изменить все эти старые порядки, столь не соответствовавшие новому поло­жению московского государя, а Софья с привезенными ею греками, видавшими и византийские и римские виды, могла дать ценные указания, как и по каким образцам ввести желательные перемены. Ей нельзя отказать во влиянии на декоративную обстановку и закулисную жизнь московского двора, на придворные интриги и личные отношения; но на политические дела она могла действовать только внушениями, вторившими тайным или смутным помыслам самого Ивана. Особенно понятливо могла быть воспринята мысль, что она, царевна, своим московским замужеством делает московских государей преемниками византийских императоров со всеми инте­ресами православного Востока, какие держались за этих импера­торов. Потому Софья ценилась в Москве и сама себя ценила не столько как великая княгиня московская, сколько как царевна византийская. В Троицком Сергиевом монастыре хранится шелковая пелена, шитая руками этой великой княгини, которая вышила на ней и свое имя. Пелена эта вышита в 1498 г. В 26 лет замужества Софье, кажется, пора уже было забыть свое девичество и прежнее византийское звание; однако в подписи на пелене она все еще величает себя «царевною царегородскою», а не великой княгиней московской. И это было недаром: Софья, как царевна, пользовалась и в Москве правом принимать иноземные посольства. Таким образом, брак Ивана и Софьи получал значение политической демонстрации, которою заявляли всему свету, что царевна, как наследница пав шего византийского дома, перенесла его державные права в Москву как в новый Царьград, где и разделяет их со своим супругом.

Почувствовав себя в новом положении и еще рядом с такой знатной женой, наследницей византийских императоров, Иван на­шел тесной и некрасивой прежнюю кремлевскую обстановку, в какой жили его невзыскательные предки. Вслед за царевной из Италии выписаны были мастера, которые построили Ивану новый Успенский собор, Грановитую палату и новый каменный дворец на месте прежних деревянных хором. В то же время в Кремле при дворе стал заводиться тот сложный и строгий церемониал, который сообщал такую чопорность и натянутость придворной мо­сковской жизни. Точно так же, как у себя дома, в Кремле, среди придворных слуг своих, Иван начал выступать более торжественной поступью и во внешних сношениях, особенно с тех пор, как само собою, без бою, при татарском же содействии[405], свалилось с плеч ордынское иго, тяготевшее над северо-восточной Русью два с по­ловиной столетия (1238—1480). В московских правительственных, особенно дипломатических, бумагах с той поры является новый, более торжественный язык, складывается пышная терминология, незнакомая московским дьякам удельных веков. В основу ее по­ложены два представления: это мысль о московском государе как о национальном властителе всей Русской земли и мысль о нем как о политическом и церковном преемнике византийских импе­раторов. Много Руси оставалось за Литвой и Польшей[406], и, однако, в сношениях с западными дворами, не исключая и литовского, Иван III впервые отважился показать европейскому политическому миру притязательный титул государя всея Руси, прежде употреб­лявшийся лишь в домашнем обиходе, в актах

 

внутреннего управ­ления, и в договоре 1494 г[407]. даже заставил литовское правительство формально признать этот титул. После того как спало с Москвы татарское иго, в сношениях с неважными иностранными правите­лями, например с ливонским магистром, Иван III титулует себя царем всея Руси. Этот термин, как известно, есть сокращенная южнославянская и русская форма латинского слова цесарь, или по старинному написанию цьсарь, как от того же слова по другому произношению, кесарь произошло немецкое Kaiser. Титул царя в актах внутреннего управления при Иване III иногда, при Иване IV обыкновенно соединялся со сходным по значению титулом са­модержца — это славянский перевод византийского императорского титула аьтохраттлр. Оба термина в Древней Руси значили не то, что стали значить потом, выражали понятие не о государе с неограниченной внутренней властью, а о властителе, не зависимом ни от какой сторонней внешней власти, никому не платящем дани. На тогдашнем политическом языке оба этих термина противопо­лагались тому, что мы разумеем под словом вассал. Памятники русской письменности до татарского ига иногда и русских князей называют царями, придавая им этот титул в знак почтения, не в смысле политического термина. Царями по преимуществу Древняя Русь до половины XV в. звала византийских императоров и ханов Золотой Орды, наиболее известных ей независимых властителей, и Иван III мог принять этот титул, только перестав быть данником хана. Свержение ига устраняло политическое к тому препятствие, а брак с Софьей давал на то историческое оправдание: Иван III мог теперь считать себя единственным оставшимся в мире право­славным и независимым государем, какими были византийские императоры, и верховным властителем Руси, бывшей под властью ордынских ханов. Усвоив эти новые пышные титулы, Иван нашел, что теперь ему не пригоже называться в правительственных актах просто по-русски Иваном, государем великим князем, а начал писаться в церковной книжной форме: «Иоанн, божиею милостью государь всея Руси». К этому титулу как историческое его оправ­дание привешивается длинный ряд географических эпитетов, обоз­начавших новые пределы Московского государства: «Государь всея Руси и великий князь Владимирский, и Московский, и Новгород­ский, и Псковский, и Тверской, и Пермский, и Югорский, и Болгарский, и иных»[408], т. е. земель. Почувствовав себя и по поли­тическому могуществу, и по православному христианству, наконец, и по брачному родству преемником павшего дома византийских императоров, московский государь нашел и наглядное выражение своей династической связи с ними: с конца XV в. на его печатях появляется византийский герб — двуглавый орел.

5. ТЕОРИЯ «МОСКВА — ТРЕТИЙ РИМ» В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ РОССИИ КОНЦА XV—XVI ВЕКОВ[409]

Со времени принятия христианства русская церковь находилась в зависимости от константинопольского патриарха, составляя просто одну из подведомственных ему епархий. До татарского нашествия высшее духовное лицо в России, киевский митрополит прямо на­значался из Константинополя. Со времени нашествия татар это отношение русской церкви к патриарху начало изменяться. Прежде всего, в связи с тем же наплывом тюрков из Азии, Византия попала в руки крестоносцев четвертого крестового похода[410]. Среди этой двойной неурядицы — в России и на Балканском полуостро­ве — русские митрополиты все чаще стали посвящаться дома, а в Константинополь ездили только за утверждением. Так продолжа лось два века — до середины XV столетия. В это время из Кон­стантинополя стали приходить на Русь страшные вести. Началось с того, что один из митрополитов, присланных в Москву патриархом, объявил великому князю московскому, что должен ехать в Италию, к латинам, на духовный собор во Флоренцию. Византия сама воспитала нас в ненависти к западной церкви. По внушениям восточной церкви, нельзя было даже есть и пить из одних сосудов с латинами. Естественно, что сборы митрополита (Исидора) в Италию показались москвичам «новы, чужды и неприятны». Не­смотря на отговариванья великого князя, Исидор поехал. Из Фло­ренции он привез с собой еще более неожиданную новость: унию восточной и западной церкви. Это было уже слишком. Митрополит был низложен и осужден собором русского духовенства; вместо него выбран собором же свой митрополит — из русских (Иона) — и заготовлена объяснительная грамота в Византию. В грамоте этой великий князь требовал разрешения впредь поставлять митрополита в России[411]. Требование это мотивировалось дальностью пути, не­проходимостью дорог в Византию, нашествием татар. Но между строк легко было прочесть, что главные причины просьбы — «раз­гласил» в самой восточной церкви. Русское правительство до такой степени было смущено принятием унии в Константинополе, что даже не решилось обратиться к патриарху; грамота была направлена к императору Константину Палеологу.

Но и такую грамоту не пришлось отправить. Пришла в Москву весть страшнее первой, «что попущением Божиим, грех ради наших, Богом хранимый Константиноград[412] взяли безбожные турки, святые Божий церкви и монастыри разорили».

Вывод был ясен. Теперь надо было «попечение иметь о своем православии...».

Страшная ответственность свалилась на представителей русской церкви. Они отвечали теперь не только за свои души: они отвечали за судьбу православия во всем мире, после того, как в центре православия, в царствующем граде, «померкло солнце благочестия». Под этим впечатлением сложилась знаменитая теория о всемирно-исторической роли Московского государства — о «Москве — третьем Риме». Уже в конце XV века мы встречаем полное развитие этой теории в посланиях игумена одного псковского монастыря, Филофея. «Церковь старого Рима пала», — пишет Филофей Ивану III,— «вто­рого же Рима — константинопольскую церковь иссекли секирами. Сия же ныне третьего нового Рима — державного твоего царствия —святая соборная апостольская церковь — во всей поднебесной паче солнца светится. Блюди же и внемли, благочестивый царь, что все христианские царства сошлись в твое единое, что два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть». Таким образом, русский царь должен был соблюсти единственный, сохранившийся в мире, остаток истинного православия — нерушимым до второго прише­ствия Христова.

С этой теорией должно было явиться впервые и сознание ду­ховной самостоятельности русской церкви. Когда, лет сто спустя, русская церковь добилась, наконец, формальной независимости от Византии, получив собственного патриарха (1589), московская все­мирно-историческая теория давно уже была официально усвоена. Фактически, однако, и раньше учреждения патриаршества русская церковь уже не зависела от константинопольской, и даже была придумана еще одна теория, чтобы доказать эти притязания русской церкви на полную независимость. Прежде, в домонгольское и даже в удельное время, русская церковь довольствовалась и даже гор­дилась своим происхождением от греческой церкви. Теперь для национальной русской церкви такое происхождение казалось уже недостаточно почетно. Надо было вывести начало русского хри­стианства прямо от апостолов, минуя греческое посредничество. Как русский великий князь начал вести свою власть непосредст­венно от Пруса, «брата императора Августа»[413], так и русская вера должна была идти непосредственно от Андрея, «брата апостола Петра». «Что вы нам указываете на греков,— отвечал царь Иван Грозный папскому послу Поссевину.— Мы получили христианскую веру при начале христианской церкви, когда Андрей, брат апостола Петра, пришел в эти страны[414]. Таким образом, мы на Москве приняли христианскую веру в то же самое время, как вы в Италии».

Итак, в течение столетия перед учреждением патриаршества русская церковь нравственно и духовно эмансипировалась от Ви­зантии. Эта эмансипация была совершена при прямом содействии государственной власти, в прямых интересах великого князя мос­ковского. Национальное возвеличение русской церкви было делом столько же духовным, сколько и политическим; может быть, даже более политическим, чем духовным. Недаром московская теория выдвигала «единого во всем мире царя православного» над всеми другими, Таким путем московский государь получал религиозное освящение, явившееся весьма кстати для его только что усилившейся власти. Московские князья поспешили воспользоваться этим новым средством для окончательного установления самодержавия.

Покровительствуемая государством, национальная русская цер­ковь воздала ему равносильными услугами за это покровительство. Делаясь национальной, она в то же время становилась государст­венной: она признавала над собой верховенство государственной власти и входила в рамки московских правительственных учреж­дений.

Сама Византия подготовила ту тесную связь государства и церкви, которая составляет одну из самых характерных черт русской церковности. Известно, какую большую власть над церковью имел византийский император. Женившись на Софье Палеолог, Иван III положил начало претензиям московских князей на титул и власть византийских императоров. Сын Ивана III, Василий III, уже носил фактически царский титул, а внук, Иван Грозный, принял этот титул официально, вместе с легендой, по которой знаки царского достоинства переданы византийскими императорами еще Владимиру Мономаху[415]. Таким образом, в одно и то же время русская церковь заявила свои права на независимость от константинопольского патриарха, и русский царь занял, по отношению к ней, место византийского императора, сделавшись ее представителем и главою.

Недостаточно было, однако же, воли царя и более или менее отвлеченной теории, на которую она опиралась, чтобы провести в жизнь новое понятие национальной русской церкви. Для этого нужно было живое содействие самой церкви, и такое содействие оказали московскому правительству три знаменитых иерарха рус­ской церкви XVI столетия, все трое проникнутые одним нацио­нально-религиозным духом. Мы говорим об игумене Волоколамского монастыря Иосифе Санине и о двух митрополитах, Данииле и Макарии[416]. Представители трех поколений, сменивших друг друга на промежутке от конца XV столетия до средины XVI, эти три общественные деятеля поочередно передавали друг другу защиту идеи, возникшей в начале этого промежутка и осуществленной в конце его,—идеи национальной и государственной церкви.

Иосиф, Даниил и Макарий — типичные представители русской образованности и русского благочестия XVI века. Сохранение ста­рины и усердная преданность форме, букве, обряду — таковы ха­рактерные черты их направления. Нет большего врага для этого направления, как критическое отношение к установившейся тра­диции. «Всем страстям мати — мнение; мнение — второе падение»,— так формулировал этот основной взгляд Иосифа один из его учеников. Этим страхом перед «проклятым» мнением, боязнью сказать что-нибудь от себя проникнута вся литературная деятель­ность Иосифа, Даниила и Макария, бывших самыми видными писателями XVI века. Все, что писатель говорит, он должен говорить «от книг*. Таким образом, литературное произведение превращается в сборник выписок из «Божественного писания». В произведениях Иосифа эти выписки еще нанизываются на одну общую мысль и не без некоторого диалектического искусства связываются проме­жуточными рассуждениями. В поучениях и посланиях Даниила собственные рассуждения сводятся уже к нескольким вступитель­ным строкам, сливающимся с простым оглавлением, и к заключи­тельной морали, часто вовсе не связанной с главной темой. Вся же, более или менее объемистая, середина произведений состоит из беспорядочной груды выписок, при которых собственная работа автора часто сводится,— по замечанию новейшего исследователя сочинений Даниила,— к работе простого копииста. Наконец, Макарий задумывает и выполняет предприятие вполне компилятивного характера: свои знаменитые Минеи, долженствовавшие, по мысли составителя, представить собою полную энциклопедию всей древ­нерусской письменности: «вся святые книги, которые обретаются

в русской земле».

За отсутствием мысли, тем больше приходится в этих литера­турных произведениях на долю памяти. Чтобы всегда иметь наго­тове, «на краю языка»,— как выражается один из биографов Иоси­фа,— как можно большее количество текстов писания на всякую тему, нужно было, действительно, обладать колоссальной памятью и огромной начитанностью. При полном отсутствии школы и кри­тики эта начитанность превращалась у нас в начетничество. Ти­пичными начетчиками были и Иосиф, и Даниил.

Совсем не в науке, не в знании видят наши иерархи XVI века центр тяжести христианства. «Писание» нужно только для того, чтобы по нему устраивать жизнь. К устройству жизни, к целям прикладным, практическим направлены все их помыслы и заботы. Плохие литераторы, они являются искусными практиками и ве­ликими знатоками житейской премудрости.

Для этих практических целей основатель всего направления, Иосиф, создает свой знаменитый Волоколамский монастырь, сде­лавшийся рассадником русских архиереев на целое столетие. Волоколамском монастыре проходилась строгая школа внешнейдисциплины и внешнего благочестия. Монахи, обязанные не иметь ничего своего, находились под самым мелочным контролем устава, игумена и друг друга. Монастырская дисциплина смиряла энергию характера, сглаживала личные особенности, приучала к гибкости и податливости и вырабатывала людей, готовых поддерживать и распространять идеи основателя монастыря. Куда бы ни забросила их судьба, питомцы Волоколамского монастыря не прерывали связи с своей alma mater[417], поддерживали друг друга и выводили людей своего направления на все видные посты духовной иерархии. Таким образом, направление сохраняло свою силу из поколения в поко­ления. Преемник Иосифа по игуменству Даниил достиг митропо­личьей кафедры и выдвинул своего единомышленника, Макария, сделавшегося потом его заместителем[418]. Больше полувека по смерти Иосифа термин «иосифлянин» сохранял очень определенный смысл, вызывавший почтение друзей и ненависть противников.

Тесный союз церкви с государством — такова была главная цель, поставленная Иосифом и его последователями. Поддерживать государственную власть и за это самим пользоваться ее поддерж­кой — такова была задача «осифлян». Иосиф готов был считать торжество московских государственных порядков — торжеством са­мой церкви и содействовал ему всеми возможными средствами- Ту же осифлянскую политику проводил и митрополит Даниил, как видно из его роли при аресте в Москве одного из последних удельных князей и при решении вопроса о разводе Василия III с бездетной Соломонией Сабуровой[419]. Покрывая своим авторитетом нарушение клятвы в первом случае и нарушение церковных правил во втором, Даниил, очевидно, практиковал то «богопремудростное и богонаученное коварство», которое завещал своим последователям Иосиф, как правило высшей житейской мудрости.

В свою очередь, и церковь ожидала за это от правительственной власти ранных услуг. Ничего не имея против вмешательства князя в дела церкви, открывая даже этому вмешательству широкий про­стор, Иосиф выхлопотал себе взамен того покровительство власти в самом насущном для него и для всей церкви его времени вопросе: в вопросе о монастырских имуществах. На монастырь Иосиф смотрел, как на своего рода государственное учреждение, имеющее Целью — подготовлять иерархов для государственной церкви. Со­образно этому взгляду, в свой монастырь он принимал с разбором и не всякого. Он предпочитал постригать у себя людей богатых и знатных, имевших возможность давать за себя в монастырь значительные вклады деньгами и имениями. Монастырь должен быть богат, чтобы в него шли выдающиеся люди; и необходимо при­влекать в монастырь выдающихся людей, чтобы иметь достойных заместителей на высших ступенях церковного управления. Таковы были практические соображения Иосифа. Между тем, был момент, когда монастырским имениям угрожала большая опасность: опас­ность быть отобранными в казну. В этот-то момент и оказали свое действие те уступки, которые готова была сделать правительству партия Иосифа в вопросе о независимости церкви. Правительство пошло на компромисс, и конфискация монастырских имуществ была если не предотвращена совсем, то по крайней мере отсрочена на несколько столетий[420]. Со своей стороны, осифляне употребили все усилия, чтобы сделать русскую церковь государственной и национальной. Иосиф теоретически поставил русского князя на то место, которое занимал в восточной церкви император византий­ский. Даниил практически подчинил церковь и ее представителей воле светской власти. Наконец, Макарий применил теорию и прак­тику светского вмешательства к пересмотру духовного содержания национальной церкви и в этом смысле закончил дело, начатое волоколамским игуменом. Венцом осифлянской политики были ду­ховные соборы первых годов самостоятельного правления Грозного. К этому моменту национального самоопределения и возвеличения русской церкви мы и должны теперь обратиться.

Иностранцы сохранили нам любопытное известие, что наши благочестивые предки XVI—XVII вв. любили в церкви молиться каждый перед своей собственной иконой. В случае, если кто-либо из паствы отлучался на время от церковного общения, выносилась на это время из церкви и принадлежавшая ему икона. Тот же обычай с лиц распространился и на целые области. Жители каждой местности любили иметь у себя свою особенную, специально им принадлежащую святыню: свои иконы и своих местных угодников, под особым покровительством которых находился тот или другой край. Когда в Ростове открыты были мощи св. Леонтия, первого святого в этой области, Андрей Боголюбский не мог скрыть своего удовольствия и радости. «Теперь»,— говорил он,— «я уже ничем не охужден» перед прочими землями. Естественно, что такие ме­стные угодники и чтились лишь в пределах своего края, а другие области их игнорировали или даже относились к ним враждебно.

Со времени объединения Руси этот партикуляристичсский взгляд на местные святыни должен был измениться. Собирая уделы, московские князья без церемоний перевозили важнейшие из этих святынь в новую столицу. Таким образом появилась в московском Успенском соборе икона Спаса — из Новгорода, икона Благовеще­ния — из Устюга, икона Божией Матери Одигитрии[421] — из Смо­ленска, икона Псково-Печерская — из Пскова. Сделавшись главой национальной церкви, московский государь уже систематически начал собирать национальную святыню. Самая цель этого собирания была уже теперь другая. Вопрос был не в том, чтобы лишить покровительства местных святынь покоренные области и привлечь к себе их благосклонность. Очередной задачей национализовавшейся церкви становилось — привести местные святыни во всеобщую из­вестность и присовокупить их к сокровищнице национального бла­гочестия.

Таковы были побуждения, заставившие митрополита Макария заняться составлением обширного сборника всех существовавших до его времени житий русских угодников. Но это составление Четиих-Миней было только прологом к более значительному пред­приятию. Дело шло о приведении в известность всех местно-чествовавшихся русских угодников и о признании их всероссийскими святыми.

В первый же год самостоятельного правления Грозного (1547) созван был для этой цели в Москве духовный собор, канонизовавший всех тех местных угодников, о которых Макарий успел собрать необходимые сведения. Таковых оказалось 22. Не ограничиваясь этим, Макарий разослал ко всем архиереям приглашение — про­извести дальнейшие опросы местного духовенства и богобоязненных людей, где какие чудотворцы прославились знамениями и чудесами. Результаты этих расспросов и справок были записаны и — в виде вновь составленных житий «новых чудотворцев» — были представ­лены на второй духовный собор, съехавшийся год спустя после первого (1549). К лику святых было на нем причтено еще 17 угод­ников. Таким образом, «в два — три года», по справедливому за­мечанию исследователя (В. Васильева), «у нас в русской церкви канонизуется столько святых, сколько не было канонизовано во все предыдущие пять веков, протекших со времени основания нашей церкви до этих соборов».

Национальная гордость была теперь вполне удовлетворена. Один из «описателей»[422] новых житий мог с полным правом сказать, что со времени московских соборов о новых чудотворцах «церкви Божий в русской земле не вдовствуют памятями святых», и Русь сияет благочестием «яко же второй Рим и царствующий град (т.е. Кон­стантинополь)». Слова эти показывают, какое близкое отношение имела канонизация святых к обоснованию национальной теории о «Москве — третьем Риме». Совесть московских книжников, встре­воженная выпавшей на их долю всемирно-исторической задачей, могла теперь быть спокойна. Померкшее в Царьграде «солнце православия» с новой силой «просияло» в русской столице. Дело осифлян было во всех своих существенных чертах сделано. Сто­главый собор, закончивший ряд духовных съездов для возвеличения духовного содержания национальной церкви, был их окончательной победой.

Нельзя сказать, чтобы победа эта была достигнута без всякого сопротивления. В Заволжье, поблизости от Кириллова-Белозерского монастыря, создался сильный центр оппозиции против направления волоколамских иноков.

Преподобный Нил[423], почти ровесник Иосифа Волоколамского, устроил в Заволжье свою Сорскую пустынь, из которой и вышли его ученики, продолжавшие его дело.

Голос заволжских старцев и их последователей неумолчно раз­давался против осифлян всю первую половину века. Голос этот смолк — или, точнее говоря, был подавлен — только после окон­чательного торжества национально-религиозной партии в средине XVI века.

Воззрения Нила Сорского и его последователей были во всем противоположны взглядам волоколамского игумена. В Заволжье утверждали, в противоположность начетничеству осифлян, что не всякий клочок писаной бумаги есть священное писание. Писание надо «испытывать», относиться к нему критически, и только Еван­гелие и Апостол[424] принимать безусловно. В противоположность слиянию церкви и государства, заволжские старцы требовали стро­гого разделения их и взаимной независимости. Дело духовное есть дело личной совести каждого, и потому нельзя за религиозные мнения наказывать светской властью. В противоположность друзьям Иосифа, настаивавшим на казни еретиков, Нил утверждал, что судить правых и виноватых и ссылать в заключение — не дело церкви: ей подобает действовать лишь убеждением и молитвой. Тем же духом внутреннего христианства проникнуто и нравственное учение заволжских старцев. Не церковное благолепие, не драго­ценные ризы и иконы, не стройное церковное пение составляют сущность благочестия, а внутреннее устроение души. Не жить на чужой счет должны Христовы подвижники, а питаться трудами рук своих. Монастыри поэтому не должны обладать имуществами, а монахи должны быть «нестяжателями». В «новых чудотворцев» заволжские старцы не верили.

Для России XVI века эти воззрения явились слишком прежде­временно. Ни идея критики, ни идея терпимости, ни идеи внут­реннего, духовного христианства не были по плечу тогдашнему русскому обществу; для огромного большинства эти идеи просто даже были непонятны. Это обрекало дело «нестяжателей» на не­удачу.

 

К тексту «Стояние на Угре в 1480 году» (стр. 177)

1. В летописях XIII в. встречаются сообщения о случаях отказа князей от сопротивления монголам, причем летописцы одобряют это. Какие изменения в политической ситуации отражают готовность общества XV в. к единоборству
с Ордой?

2. Привлекая тексты раздела IV, определите роль церкви в конце XIV—XV вв. в борьбе за национальную независимость.

3. «Летописцы сбили с толку некоторых историков, которые изобразили Ивана Васильевича в деле с Ахматом и оробевшим, и .колеблющимся. Иные его поступки, продиктованные глубоким замыслом, истолковывались как желание уклониться от решающей битвы»,— пишут авторы книги «Мир истории» И. Б. Греков и Ф. Ф. Шахмагонов (М., 1986. С. 316). Как Вы оцениваете действия Ивана III в 1480 г.? Какие из его действий соответствуют словам авторов о «поступках, продиктованных глубоким замыслом»?

Почему события 1480 г. вошли в историю как «стояние на Угре»?

К тексту «Характер московских князей XIV—XV веков» (стр. 184)

1. Как В. О. Ключевский объясняет тот парадокс, что в XIV—XV вв. в правление столь безликих и незначительных князей именно Москва добилась первенства среди русских земель?

2. Процитируем еще раз авторов книги «Мир истории»: «В. О. Ключевский однажды сказал, что московские князья, начиная с Ивана Калиты, ничем не обнаружили своих дарований и явили череду серых личностей. Что-то зату­манило взгляд замечательного русского историка...» (Греков И. Б,, Шахмагонов Ф. Ф. Мир истории. С. 116). Далее авторы обосновывают свои возра­жения. Чей взгляд на эту проблему кажется Вам справедливее и почему?

К текстам «Иван III» (стр. 186) и «От московского князя — к "государю всея Руси"» (стр. 188)

1. Все исследователи единодушно называют конец XV в. временем расцвета Московской Руси. К. Маркс в работе «Секретная дипломатия XVIII века» писал: «Изумленная Европа, в начале царствования Ивана едва замечавшая
существование Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была поражена внезапным появлением на ее восточных границах огромного госу­дарства». Оцените деятельность Ивана Ш и его заслуги по созданию единого
Русскою государства. Справедлива ли историческая традиция, именующая его Иваном Великим?

2. Какими Вам представляются личность Ивана III, его характер, образ после . прочтения всех текстов раздела IV?

К тексту «Теория "Москва — Третий Рим"...» (стр. 192)

1. Какие политические процессы, происходившие в русском обществе, отражают появление теории «Москва — Третий Рим»?

2. Оцените уровень притязаний русского правительства и русской православной церкви в конце XV в.

3. Расскажите о взаимоотношениях государства и церкви во второй половине XV в.

4. Сформулируйте основные взгляды и разногласия сторонников Иосифа Волоцкого и преподобного Нила Сорского (иосифлян и нестяжателей).

5. Перед Вами — фрагмент спора Иосифа Волоцкого и «заволжских старцев» (нестяжателей):

Иосиф: Грешника убити молитвою или руками едино есть. Заволжцы: И ты, господине, старец Иосиф, сотвори молитву, да иже недо­стойны еретицы и грешницы, то земля их пожрет.

На основе этого отрывка и прочитанного текста объясните отношение к еретичеству нестяжателей и иосифлян. Как этот частный вопрос характеризует каждое из движений в целом?

6. Чьи идеи и действия — нестяжателей или иосифлян — кажутся Вам более соответствующими христианским заповедям? Обоснуйте свое мнение.

7. Победа какой из противоборствующих групп была более вероятной в Русском государстве второй половины XV в.?

8. Предположите, как могла бы сказаться победа господствующей церкви над еретиками и нестяжателями на последующем развитии общественно-полити­ческой мысли и политической жизни России.

9. Как Иосиф Волоцкий, так и Нил Сорский ныне причислены православной церковью к лику святых. Как бы Вы могли это объяснить и оценить?

10. Сопоставьте монастырскую жизнь, место монастыря, церкви в русском госу­дарстве в течение длительного периода — со времен Киевской Руси до рубежа XV—XVI вв. [см. текст 5 раздела II (стр. 85), текст 2 раздела IV (стр. 139)]. Какие изменения Вы заметили? В каком направлении происходила эволюция? Можно ли обнаружить взаимосвязь этих перемен с историческим развитием русского общества и государства в тот же период?

Историческое сочинение. Тема: «Пробуждение русского человека. Духовный поиск*.