Спартанские сисситии. Быт и воспитание спартиатов

Положение женщины в классических Афинах

(Ксенофонт, Домострой, VII, 4 – 43)

Трактат Ксенофонта “Домострой” известен как первый опыт литературной обработки теории домоводства. Кроме того в нем содержится множество интересных сведений, касающихся роли женщины в афинском обществе эпохи классики: подготовка к замужеству, заключение и цель браков, положение супруги в семье и доме, отношения с мужем и домочадцами и т.д.

– А и об этом, Исхомах, – сказал я, – мне очень хотелось бы тебя спросить, сам ли ты выучил жену быть, какой следует, или, когда ты взял ее от отца и матери, она уже умела справляться с делами, подлежащими ее ведению?

– А что она могла знать, Сократ, когда я ее взял? Когда она пришла ко мне, ей не было еще и пятнадцати лет, а до этого она жила под строгим присмотром, чтобы возможно меньше видеть, меньше слышать, меньше говорить. Как по-твоему, разве я мог удовольствоваться только тем, что она умела сделать плащ из шерсти, которую ей дадут, и видела, как раздают пряжу служанкам? Что же касается еды, Сократ, она была уже превосходно приучена к умеренности, когда пришла ко мне: а это, мне кажется, самый важный предмет воспитания как для мужчины, так и для женщины.

– А всему прочему, – спросил я, – ты сам, Исхомах, научил жену, чтобы она могла заботиться о делах, подлежащих ее ведению?

– Но не раньше, как принес жертву и помолился, чтобы и мне учить ее, и ей учиться тому, что полезнее всего для нас обоих.

– Так и жена, – спросил я, – приносила жертву вместе с тобой и молилась об этом же самом?

– Конечно, – отвечал Исхомах, – и горячо обещала перед богами сделаться такой, какой ей следует быть; вполне видно было, что она примет к сердцу мои наставления.

– Расскажи мне ради богов, Исхомах, – сказал я, – с чего же ты начал ученье: твой рассказ об этом мне приятнее будет слушать, чем если бы ты стал рассказывать мне о самом великолепном гимнастическом или конском состязании.

– С чего, Сократ? – отвечал Исхомах. – Когда она уже привыкла ко мне и была послушной, так что можно было говорить с ней, я обратился к ней с таким приблизительно вопросом: “Скажи мне, жена, подумала ли ты над тем, с какой целью я взял тебя и твои родители отдали тебя мне? Ведь не было недостатка в людях: и с кем-нибудь другим мы могли бы спать; это и тебе ясно, я уверен. Когда я раздумывал о себе, а твои родители о тебе, кого нам лучше взять себе в товарищи для хозяйства и детей, я выбрал тебя, а твои родители, как видно, меня, насколько это зависело от их желания. Если когда нам бог пошлет детей, мы тогда подумаем о них, как их воспитать всего лучше: ведь и это наше общее благо – заручиться как можно лучшими помощниками и кормильцами на старость; а теперь вот хозяйство у нас с тобой общее. Ныне же все, что у меня есть, я объявляю общим, и ты все, что принесла с собой, обратила в общее. Не то надо высчитывать, кто из нас внес больше по количеству, а надо твердо помнить, что кто из нас окажется более полезным участником в общем деле, тот и вносит большую сумму”.

На это, Сократ, жена ответила мне: “Чем я могла бы тебе помочь? Какое мое уменье? Все в твоих руках, а мое дело, как сказала мать, быть разумной”.

“Клянусь Зевсом, жена, – отвечал я, – ведь и мне то же сказал отец. Но, поверь мне, разумные муж и жена должны поступать так, чтобы и сохранять свое имущество возможно в лучшем состоянии и прибавлять как можно больше нового хорошими, честными средствами”. – “Что же, по-твоему, мне делать, – спросила жена, – чтобы помогать тебе увеличивать имущество?” – “Клянусь Зевсом, – отвечал я, – старайся как можно лучше делать то, способной к чему создали тебя боги, как это признает и обычай”.

“Что же это такое?” – спросила она. “Думаю, – отвечал я, – дела эти немаловажные… Мне кажется, жена, – продолжал я, – боги с глубоко обдуманным намерением соединили эту пару, которая называется женское и мужское, – главным образом с тою целью, чтобы она была возможно более полезной самой себе в совместной жизни. Прежде всего, эта пара соединена для рождения детей, чтобы не прекратился род живых существ; затем, при помощи этой пары, по крайней мере, люди приобретают себе кормильцев на старость; далее, жизнь у людей проходит не так, как у животных – под открытым небом, но, очевидно, им нужна кровля. Но если люди хотят, чтобы им было что вносить в крытое помещение, то нужен работник, исполняющий работы на открытом воздухе. Распахивание нови, посев, посадка деревьев, пастьба скота – все это работы на открытом воздухе, а отних получаются жизненные припасы. С другой стороны, когда они внесены под крышу, нужен человек для хранения их и исполнения работ, требующих крыши. Крыши требует кормление новорожденных детей, крыши же требует также приготовление хлеба из зерна, а равно и производство одежды из шерсти. А так как для обоих этих родов занятий – и внутренних и внешних – нужен труд и забота, то… мне кажется, бог приспособил природу женщины для домашних трудов и забот, а природу мужчины – для внешних. Тело и душу мужчины он устроил так, что он более способен переносить холод и жар, путешествия и военные походы; поэтому он назначил ему труды вне дома. А тело женщины бог создал менее способным к этому и потому, мне кажется, назначил ей домашние заботы. … Зная, что каждому из нас назначено богом, – продолжал я, – мы с тобою, жена, должны стараться как можно лучше исполнять каждый свои обязанности. Согласно этому и обычай соединяет в одну пару и мужчину и женщину: как бог создал их соучастниками в рождении детей, так и обычай делает их соучастниками в хозяйстве. Обычай указывает также, что для мужчины и женщины приличны те занятия, к которым бог даровал каждому изних больше способности: женщине приличнее сидеть дома, чем находиться вне его, а мужчине более стыдно сидеть дома, чем заботиться о внешних делах.

…Тебе надо будет сидеть дома: у кого из слуг работа вне дома, тех посылать, а кому следует работать дома, за теми смотреть; принимать то, что приносят в дом: что из этого надо тратить, ты должна распределять, а что надо оставить про запас, о том должна заботиться и смотреть, чтобы количество, предназначенное для расхода на год, не расходовалось в месяц; когда принесут тебе шерсть, ты должна позаботиться о приготовлении из нее одежды, кому нужно. И чтобы сушеные продукты были хороши для еды, тебе следует заботиться. Но одна из лежащих на тебе забот, – продолжал я, – может быть, покажется тебе не очень приятной: кто из слуг будет болен, тебе придется заботиться об уходе за ним…

А другие твои особенные заботы, поверь мне, жена, будут тебе приятны, например, когда ты возьмешь женщину, не умеющую прясть шерсть, и сделаешь ее умеющей, так что она станет для тебя вдвое ценнее; или когда возьмешь женщину, не имеющую знаний управительницы и не умеющую служить за столом, и сделаешь из нее знающую, верную, ловкую прислугу, которой и цены нет; или когда у тебя будет право слуг благонравных и полезных для твоего хозяйства наградить, а кто окажется дурным, наказать. Но всего приятнее тебе будет, если ты окажешься лучше меня, сделаешь меня своим слугой, и тебе нечего будет бояться, что с годами тебе будет в доме меньше почета, если, напротив, ты будешь уверена, что, старея, чем лучшим товарищем для меня и лучшим стражем дома для детей ты будешь, тем большим и почетом будешь пользоваться в доме…”

(Перевод С. И. Соболевского)

( Плутарх, извлечения из биографии Ликурга, легендарного спартанского законодателя)

…За стол садилось всякий раз человек пятнадцать, иногда больше, иногда меньше. Каждый из сисситов приносил ежемесячно медимн ячменя, восемь хоев вина, пять мин сыру, две с половиной меры винных ягод и затем немного денег для покупки другой провизии. Кроме того, каждый принесший жертву посылал в сисситии лучшую ее часть. Охотники посылали также часть дичи. Кто опаздывал из-за жертвоприношения или охоты, мог обедать дома; но другие должны были быть налицо. Спартанцы долгое время свято держались обычая обедать вместе. Когда, например, царь Агид, вернувшийся из удачного похода против Аттики, хотел отобедать вместе с женою и послал за своею порцией, полемархи не отпустили ее. На следующий день рассерженный царь не принес назначенной по закону жертвы и должен был заплатить штраф.

На сисситии часто ходили и дети. Их водили туда как в школу для развития ума. Здесь они слушали разговоры о политике и видели пред собой наставников в лучшем смысле этого слова. Сами они учились шуткам и насмешкам, никогда не оскорбляя. Их приучали и самих переносить шутки, не обижаясь на других. Хладнокровно относиться к шуткам считалось большою честью для спартанца. Кто не желал, чтобы над ним смеялись, должен был попросить другого перестать, и насмешник переставал. Старший из сисситов показывал каждому новому посетителю на дверь и говорил: “За эту дверь не должно выйти ни одно слово!”. Каждый желавший сделаться членом сисситии должен был, говорят, подвергнуться следующего рода испытанию. Всякий из сисситов брал в руку шарик из хлеба и молча кидал его, словно камешек при голосовании, в чашку, которую раб нес на голове и обходил присутствующих. Кто подавал голос за избрание, просто бросал шарик, но кто желал сказать “нет”,— предварительно сильно сдавливал его в руке… Если таких находили хоть один, просившему о своем избрании отказывали в его просьбе, желая, чтобы все члены сисситии нравились друг другу…

Самым любимым кушаньем сисситов была “черная похлебка”, так что старики отказывались от мяса, отдавая свою долю молодым, а сами наливали себе свое кушанье, похлебку. Говорят, один понтийский царь купил даже себе спартанского повара исключительно для приготовления “черной похлебки”, но, когда попробовал ее, рассердился. “Царь,— сказал повар,—прежде чем есть эту похлебку, нужно выкупаться в Эвроте![103]” Пили сисситы не много и без огня возвращались домой. Идти по улице с огнем им строго запрещалось, как в этом, так и в других случаях, для того, чтобы они приучились ходить ночью смело, ничего не боясь. Вот каких порядков придерживались спартанцы в своих общих столах.

… Одна из его (Ликурга) “ретр” ... была направлена против роскоши. Крыша в каждом доме могла быть сделана только одним топором, двери – одной пилою; пользоваться другими инструментами запрещалось. Ликург первый понял, что в таком доме не может жить ни изнеженный, ни привыкший к роскоши человек. Действительно, ни в ком не может быть так мало вкуса и ума, чтобы он приказал, например, внести в простую хижину кровати с серебряными ножками, пурпуровые ковры, золотые кубки и другие предметы роскоши. Напротив, каждый должен стараться о том, чтобы между его домом и кроватью, затем между кроватью и платьем, платьем и остальною обстановкою и хозяйством было соответствие, чтобы они отвечали одно другому…

Считая воспитание высшею и лучшею задачей для законодателя, он (Ликург) приступил к осуществлению своих планов издалека и прежде всего обратил внимание на брак и рождение детей. Аристотель ошибается, говоря, что он желал дать разумное воспитание и женщинам, но отказался от этого, оказавшись не в состоянии бороться с слишком большою волей, которую забрали себе женщины, и их властью над мужьями. Последним приходилось вследствие частых походов, оставлять на их руки весь дом и на этом основании слушаться их, переходя всякую меру, и даже называть их “госпожами”. Но Ликург оказал должное внимание и женскому полу. Девушки должны были для укрепления тела бегать, бороться, бросать диск, кидать копья, чтобы их будущие дети были крепкие телом в самом чреве их здоровой матери, чтобы их развитие было правильно и чтобы сами матери могли разрешаться от бремени удачно и легко благодаря крепости своего тела. Он запретил им баловать себя, сидеть дома и вести изнеженный образ жизни. Они, как и мальчики, должны были являться во время торжественных процессий без платья и плясать и петь на некоторых праздниках в присутствии и на виду у молодых людей. Они имели право смеяться над кем угодно, ловко пользуясь его ошибкой, с другой стороны, прославлять в песнях тех, кто того заслуживал, и возбуждать в молодежи горячее соревнование и честолюбие. Кого они хвалили за его нравственные качества, кого прославляли девушки, тот уходил домой в восторге от похвал, зато насмешки, хотя бы и сказанные в шутливой, неоскорбительной форме, язвили его так же больно, как строгий выговор, так как на праздниках вместе с простыми гражданами присутствовали цари и старейшины. В наготе девушек не было ничего неприличного. Они были по-прежнему стыдливы и далеки от соблазна, напротив, этим они приучались к простоте, заботам о своем теле. Кроме того, женщине внушался благородный образ мыслей, сознание, что и она может приобщиться к доблести и почету. Вот почему они могли говорить и думать так, как то рассказывают о жене Леонида, Горго. Одна женщина, вероятно, иностранка, сказала ей: “Одни вы, спартанки, делаете, что хотите, со своими мужьями”. “Но ведь одни мы и рожаем мужей”, – отвечала царица.

…Воспитание ребенка не зависело от воли отца, – он приносил его в “лесху”, место, где сидели старшие члены филы, которые осматривали ребенка. Если он оказывался крепким и здоровым, его отдавали кормить отцу, выделив ему при этом один из девяти земельных участков, но слабых и уродливых детей кидали в пропасть возле Тайгета[104]. В их глазах жизнь новорожденного была так же бесполезна ему самому, как и государству, если он был слаб, хил телом при самом рождении, вследствие чего женщины для испытания здоровья новорожденного мыли его не в воде, а в вине,— говорят, эпилептики и вообще болезненные дети от крепкого вина погибают, здоровые же становятся от него еще более крепкими и сильными. Кормилицы ходили за ними очень внимательно и прекрасно знали свое дело. Они не пеленали детей, давали полную свободу их членам и всему вообще телу, приучали их не есть много, не быть разборчивыми в пище, не бояться в темноте или не пугаться, оставшись одни, не капризничать и не плакать. На этом основании даже иностранцы выписывали для своих детей спартанских кормилиц. …Все дети, которым только исполнилось семь лет, собирались вместе и делились на отряды, “агелы”. Они жили и ели вместе и приучались играть и проводить время друг с другом. Начальником “агелы” становился тот, кто оказывался понятливее других и более смелым в гимнастических упражнениях. Остальным следовало брать с него пример, исполнять его приказания и беспрекословно подвергаться от него наказанию, так что школа эта была школой послушания. Старики смотрели за играми детей и нередко нарочно доводили до драки, ссорили их, причем прекрасно узнавали характер каждого — храбр ли он и не побежит ли с поля битвы. Чтению и письму они учились, но по необходимости, остальное же их воспитание преследовало одну цель: беспрекословное послушание, выносливость и науку побеждать. С летами их воспитание становилось суровее: им наголо стригли волосы, приучали ходить босыми и играть вместе, обыкновенно без одежды. На тринадцатом году они снимали с себя хитон и получали на год по одному плащу. Их кожа была загорелой и грубой. Они не брали теплых ванн и никогда не умащались; только несколько дней в году позволялась им эта роскошь. Спали они … на постелях, сделанных из тростника, который собирали па берегах Эврота, причем рвали его руками, без помощи ножа… К ним приставлялся… воспитатель, “педоном”, из числа лучших, достойнейших граждан, сами же они выбирали из каждой агелы всегда самого умного и смелого в так называемые “ирены”… Двадцатилетний ирен начальствовал своими подчиненными в примерных сражениях и распоряжался приготовлениями к обеду. Взрослым они приказывали собирать дрова, маленьким — овощи. Все, что они ни приносили, было ворованным. Одни отправлялись для этого в сады, другие прокрадывались в сисситии, стараясь выказать вполне свою хитрость и осторожность. Попадавшегося без пощады били плетью как плохого, неловкого вора. Если представлялся случай, они крали и кушанья, причем учились нападать на спавших и на плохих сторожей. Кого ловили в воровстве, того били и заставляли голодать: пища спартанцев была очень скудная, для того чтобы заставить их собственными силами бороться с лишениями и сделать из них людей смелых и хитрых. Из-за этого им главным образом и давали мало есть…

Дети старались как можно тщательнее скрыть свое воровство. Так, один из них, рассказывают, украл лисенка и спрятал его у себя под плащом. Зверь распорол ему когтями и зубами живот; но, не желая выдавать себя, мальчик крепился, пока не умер на месте. Судя по нынешним молодым спартанцам, в этом нет ничего невероятного: на моих глазах многие из них умирали во время бичевания на алтаре Артемиды-Ортии[105].

…Детей приучали, кроме того, выражаться колко, но в изящной форме и в немногих словах – многое.

… Лично Ликург, без сомнения, выражался кратко отрывочно, судя по некоторым сохранившимся его фразам. Сюда, например, принадлежит его известное выражение относительно одной из форм правления. Когда кто-то стал требовать, чтобы он ввел в государстве демократию, он сказал: “Введи сперва демократию у себя в доме”… Рассказывают и о письменных его ответах подобного рода, данных им согражданам.Они спросили его: “Как можем мы не испытывать вторжений неприятелей?” Он отвечал: “Оставайтесь бедными и не желайте быть ни в чем больше соседа”. …Что спартанцы ненавидели длинные речи, видно из их афоризмов. Когда, например, кто-то говорил довольно умно, но некстати, царь Леонид сказал ему: “Друг мой, ты говоришь дело, но не по делу”. У племянника Ликурга, Харилая, спросили, отчего он издал так мало законов. “Оттого,— отвечал он,— что кто мало говорит, тому не нужно много законов”… Для доказательства того, что те колкости, о которых я говорил выше, имели в себе нечто изящное, приведу несколько примеров… Некоторые восторгались беспристрастностью, справедливостью приговоров элидцев во время Олимпийских игр[106]. “Что ж удивительного, если элидцы один день в четыре года умеют быть справедливыми”, – сказал Агид… Один афинский ритор назвал спартанцев “неучами”. – “Совершенно верно,—отвечал ему сын Павсания, Плистоанакт,—одни только мы из греков не научились от вас ничему дурному”. У Архидама спросили, сколько всего спартанцев. Он ответил: “Достаточно, друг мой, чтобы прогнать трусов”. Из самих острот спартанцев можно составить себе представление о тех правилах, которых они держались. Они приучались никогда не раскрывать рта без нужды и говорили только то, что заключало в себе мысль, заслуживающую внимания… Таковы были их краткие, отрывочные ответы, и верно выразился тот, кто сказал, что быть спартанцем – значит заниматься скорее философией, нежели гимнастикой.

(Перевод В. Алексеева)

Греческий пир (симпосион)

(Ксенофонт, Пир, II)

“Пир” – одно из самых изящных сочинений Ксенофонта. Речь в нем идет об обеде, устроенном афинским богачом Каллием по случаю победы его любимца, мальчика Автолика, в гимнастическом состязании. Греческий обед состоял из собственно обеда и симпосиона (пирушки), когда столы уносились, гости пили вино и вели беседу на самые разнообразные темы (шутливые и серьезные – философские, литературные, политические), а хозяева услаждали слух и зрение своих сотрапезников, приглашая музыкантов, танцоров, акробатов и проч. Среди участников пирушки у Каллия – Сократ, его ученик Антисфен, молодой аристократ Хармид, приятель Сократа Критобул, шут Филипп и другие.

Когда столы были унесены, гости совершили возлияние, пропели пеан[107]. В это время пришел на выпивку один сиракузянин с хорошей флейтисткой, с танцовщицей, одной из таких, которые умеют выделывать удивительные штуки, и с мальчиком, очень красивым, превосходно игравшим на кифаре и танцевавшим. Их искусство он показывал как чудо и брал за это деньги. Когда флейтистка поиграла им на флейте, а мальчик на кифаре и оба, по-видимому, доставили очень много удовольствия гостям, Сократ сказал:

– Клянусь Зевсом, Каллий, ты угощаешь нас в совершенстве! Мало того, что обед ты нам предложил безукоризненный: ты еще и зрению, и слуху доставляешь величайшие наслаждения!

…После этого … стоявший возле танцовщицы человек подавал ей обручи один за другим, всего до двенадцати. Она брала их и в то же время танцевала и бросала их вверх так, чтобы они вертелись, рассчитывая при этом, на какую высоту надо бросатьих, чтобы схватывать в такт.

По поводу этого Сократ сказал:

– Как многое другое, так и то, что делает эта девушка, друзья мои, показывает, что женская природа нисколько не ниже мужской, только ей не хватает силы и крепости. Поэтому, у кого из вас есть жена, тот пусть учит ее смело тем занятиям, которые он желал бы в ней видеть.

Тут Антисфен сказал:

– Если таково твое мнение, Сократ, то как же ты не воспитываешь Ксантиппу, а живешь с женщиной, сварливее которой ни одной нет на свете, да, думаю, не было и не будет?

– Потому что, – отвечал Сократ, – и люди, желающие стать хорошими наездниками, как я вижу, берут себе лошадей не самых смирных, а горячих: они думают, что если сумеют укрощать таких, то легко справятся со всеми, Вот и я, желая быть в общении с людьми, взял ее себе в том убеждении, что если буду переносить ее, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми.

…После этого принесли круг, весь утыканный поставленными стоймя мечами. Между ними танцовщица стала бросаться кувырком и, кувыркаясь над ними, подпрыгивала так, что зрители боялись, как бы с ней чего не случилось. А она проделывала это смело и без вреда для себя.

Тогда Сократ, обратившись к Антисфену, сказал:

– Кто это видит, думаю, не будет уже возражать против того, что и храбрости можно научить,– коль скоро она, хоть и женщина, так смело бросается на мечи.

На это Антисфен отвечал:

– В таком случае и этому сиракузянину не будет ли лучше всего показать свою танцовщицу городу и объявить, что если афиняне станут платить ему, то он всех афинян сделает такими смелыми, что они пойдут прямо на копья?

– Клянусь Зевсом,– сказал Филипп,– мне очень хотелось бы посмотреть, как наш демагог, Писандр[108], будет учиться кувыркаться между мечами, когда он теперь из-за того, что не может выносить вида копья, не решается даже с другими участвовать в походах.

После этого танцевал мальчик.

– Вы видели,– сказал Сократ,– что мальчик хоть и красив, но все-таки, танцуя, кажется еще красивее, чем когда он стоит без движения?

– Ты, по-видимому, хочешь похвалить учителя танцев,– заметил Хармид.

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – ведь я сделал еще одно наблюдение, что при этом танце ни одна часть тела не оставалась бездеятельной: одновременно упражнялись и шея, и ноги, и руки; так и надо танцевать тому, кто хочет иметь тело легким. И мне, сиракузянин, – прибавил Сократ, – очень хотелось бы научиться у тебя этим фигурам.

– На что же они тебе нужны? – спросил тот.

– Я буду танцевать, клянусь Зевсом.

Тут все засмеялись.

Сократ с очень серьезным лицом сказал:

– Вы смеетесь надо мной. Не над тем ли, что я хочу гимнастическими упражнениями укрепить здоровье? Или что я хочу иметь лучший аппетит, лучший сон? Или что я стремлюсь не к таким упражнениям, от которых ноги толстеют, а плечи худеют, как у бегунов, и не к таким, от которых плечи толстеют, а ноги худеют, как у кулачных бойцов, а желаю работать всем телом, чтобы все его привести в равновесие?… Или вы тому смеетесь, что я хочу поуменьшить себе живот, который у меня не в меру велик? Или вы не знаете, что недавно утром вот этот самый Хармид застал меня за танцами?

– Да, клянусь Зевсом, – сказал Хармид. – Сперва я было пришел в ужас – испугался, не сошел ли ты с ума; а когда выслушал твои рассуждения вроде теперешних твоих, то и сам по возвращении домой танцевать, правда, не стал, потому что никогда этому не учился, но стал размахивать руками: это я умел.

…Тут Каллий сказал:

– Когда ты вздумаешь учиться танцам, Сократ, приглашай одного меня: я буду учиться вместе с тобою.

– Ну-ка, – сказал Филипп, – пускай она[109] и мне поиграет; потанцую и я.

Он встал, прошелся на манер того, как танцевали мальчик и девушка…

Когда наконец он утомился, то, ложась, сказал:

– Вот доказательство, друзья, что и мои танцы доставляют прекрасное упражнение: мне, по крайней мере, хочется пить; мальчик, налей-ка мне большую чашу.

– Клянусь Зевсом, – сказал Каллий, – и нам тоже: и нам захотелось пить от смеха над тобой.

А Сократ заметил:

– Что касается питья, друзья, то и я вполне разделяю это мнение: ведь в самом деле, вино, орошая душу, печали усыпляет, как мандрагора[110] – людей, а веселость будит, как масло – огонь. Однако, мне кажется, с пирушками людей бывает то же, что с растениями на земле; когда бог поит их сразу слишком обильно, то и они не могут стоять прямо, а ветерок не может продуватьих; а когда они пьют, сколько им пристойно, то они растут прямо, цветут и приносят плоды. Так и мы, если нальем в себя сразу много питья, то скоро у нас и тело и ум откажутся служить; мы не в силах будем и вздохнуть, не то что говорить; а если эти молодцы будут нам почаще нацеживать по каплям маленькими бокалами…, тогда вино не заставит нас силой быть пьяными, а убедит прийти в более веселое настроение.

С этим все согласились; а Филипп прибавил, что виночерпии должны брать пример с хороших возниц – чтобы бокалы у них побыстрее проезжали круг. Виночерпии так и делали…

(Перевод С. И. Соболевского)

 

(Анакреонт, застольные песни)

Анакреонт – греческий поэт из малоазийского г. Теоса (середина VI – первая половина V в. до н.э. ) много странствовал по разным областям Греции, жил при дворах тиранов – знаменитого Поликрата с о-ва Самос, а после его смерти – у Гиппарха в Афинах. Для его творчества характерно легкое, беззаботное, изящное отношение к жизни, воспевание вина и чувственных наслаждений. Настоящую славу имени поэта создали позднейшие подражания его лирике александрийской и византийской эпох, так называемая анакреонтика. Среди переводчиков и подражателей Анакреонта было много известных поэтов, в том числе молодой А. С. Пушкин, который в шуточном стихотворении “Мое завещание” называл его даже своим учителем.

Анакреонт, ценитель и певец греческого пира, так определял правила поведения на симпосионе:

Что же сухо в чаше дно?
Наливай мне, мальчик резвый,
Только пьяное вино
Раствори водою трезвой.
Мы не скифы[111], не люблю,
Други пьянствовать бесчинно:
Нет, за чашей я пою
Иль беседую невинно.

(Перевод А. С. Пушкина)

На пиру за полной чашей
Мне не сносен гость бесчинный:
Охмеленный затевает
Он и спор, и бой кровавый.
Мил мне скромный собеседник,
Кто, дары царицы Книда[112]
С даром муз соединяя,
На пиру беспечно весел.

(Перевод М. Михайлова)

Дай воды, вина дай, мальчик,
Нам подай венков душистых,
Поскорей беги, – охота
Побороться мне с Эротом.

(Перевод Я. Голосовкера)

Сходным образом суть “образцового” симпосиона определяет другой греческий поэт – Ион Хиосский ( V в. до н.э. ):

Юноша! скромно пируй и шумную Вакхову влагу
С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.

(Перевод А. С. Пушкина).