Записки этнографа

ЧЁХАНЕШТИ

 

Вот уже третью неделю странствовал я по деревням Трансильвании в поисках материала для будущей книги о князе Владе Цепеше, известном более как князь Дракул… Могу легко вообразить приунывшего и заскучавшего читателя, который с разочарованным видом спешит отложить в сторону мое повествование. И он по-своему прав, так как за последние несколько десятилетий тема эта уже порядком набила оскомину, а развитие кинематографа способствовало появлению куда большего количества версий, чем могла предложить литература. Но в те молодые годы я намеренно пренебрегал Стокером, знаменитой «Симфонии ужаса» не было еще и в помине, а лучезарная персона князя Дракула меня интересовала не как романиста или историка, но как этнографа и фольклориста. Книга же была мною задумана как вполне научный труд – сборник записанных слово в слово народных преданий, тщательно воспроизводящих особенности народной речи и ни в коем случае не испытавших на себе литературной обработки.

Детство мое прошло в усадьбе на Буковине, где переплелись малорусское, мадьярское и румынское наречия, и это обстоятельство позволило мне в равной степени овладеть всеми тремя языками. Но одно дело – с рождения слышать речь своего разнообразного окружения или научиться изъясняться на стерильно-книжном языке, почерпнутом из учебников и грамматик, а другое дело – понимать его живые и многочисленные диалекты и разговаривать так, чтобы понимали и тебя. Месяцы, проведенные среди мадьярских и румынских крестьян разных провинций, так или иначе устранили этот досадный пробел, и, вернувшись к себе в Лемберг, я уже сам начинал озадачивать, а то и шокировать университетскую профессуру благоприобретенными словами и акцентом.

Путешествовал я, преимущественно, пешком. Вернее, из Лемберга я добрался поездом до Черновиц, а оттуда на перекладных до Теплицы, и с тех пор никаким транспортом почти не пользовался, если только кто-то сам не предлагал подвезти меня на телеге. Всё мое имущество состояло из заплечного мешка, большую часть которого занимало свернутое шерстяное одеяло, а кроме него там находился обычный набор странника: кое-что из одежды, умывальные принадлежности, фляга, спички, складной нож и главная ценность – пухлая тетрадь с путевыми заметками, ластик и несколько карандашей. Помимо этого, я всегда имел при себе разные приятные пустяки, которыми рассчитывал отблагодарить моих собеседников, не пожалевших своего драгоценного времени для чудака-фольклориста: леденцы, гребни, ленты, платочки, папиросы и даже на всякий случай была припасена горилка – крестьянин с чужаком не всегда разговорчив и общителен.

В С* я вошел, наверно, в пятом часу пополудни. Селяне ложатся спать рано, так что следовало поторопиться устроиться на ночлег, чтобы не тревожить потом сонных хозяев. Обычно мне хватало беглого взгляда на строения, чтобы определить, где мне предстоит ночевать: в доме ли, на сеновале или же разумнее всего никуда не стучаться и расположиться где-нибудь под открытым небом, рискуя ночью вымокнуть до нитки под дождем. Мадьярские поселения зажиточнее румынских, но если в полунищей деревне тебя все же примут и поделятся, чем Бог послал, то в нищей и собственных забот хватает, а потому не стоит навязывать себя там, где своим неуместным появлением вызовешь, скорее всего, лишь раздражение.

Не успел, однако, показаться и первый дом, как вдалеке на выгоне, слева от дороги, я вдруг заметил несколько струек дыма, исходивших от костров. Приглядевшись, я различил острые верхушки палаток, а ведь я мог поклясться, что еще шагах в пятидесяти отсюда я не видел впереди себя ни огоньков, ни дыма, и даже сейчас ветер не доносил до меня запаха гари, хотя и дул в мою сторону.

Встречу с цыганским табором я всегда считал для себя удачей. Поверхностное знание здешнего кэлдэрарского[1] наречия и основных обычаев, – равно как и рекомендации предыдущего баро[2], – помогали мне, как правило, преодолевать то естественное недоверие, какое цыгане испытывают в общении с чужаком, если только оно не входит в их планы. «Рекомендации» – в том смысле, что, стоило мне назвать несколько хорошо известных в этой среде имен, как мне тут же оказывали гостеприимство, и в течение всего времени моего пребывания в таборе я мог быть спокоен как за свое скудное имущество, так и – тем более – за жизнь.

Свернув с дороги, я направился по некошеной траве прямо к табору. Табор представлял собой не то чтобы стоянку, а, скорее, долговременное поселение, состоящее не только из повозок и палаток, но также землянок, сарайчиков и прочих строений, пригодных как для мастерских, так и для жилья, – одним словом, типичная кэлдэрарская община, ведущая полукочевую жизнь и облюбовавшая деревенскую окраину, оставаясь там на долгие годы, покуда есть возможность заработка. Раз так, рассудил я, то и деревня, стало быть, не такая уж и убогая, коль скоро лудильщики, ремесленники и гадалки поставили себя в зависимость от благосостояния здешних крестьян. Поворачивать назад, однако, уже не имело смысла, и я стал разыскивать баро. Первым моим поползновением было направиться к добротно-неуклюжему амбару, но я уже знал по опыту, что цыганский вожак не есть сеньор, а его жилище – вовсе не обязательно крепость, у подножия которой жмутся хижины вассалов. Так оно и вышло: «усадьба» местного баро состояла из пары сарайчиков и палатки. Цыгане уже вернулись с дневного промысла, собирались у костров, готовили еду, – всего семей пять-шесть: как видно, табор небольшой. Баро оказался красивым и нестарым еще мужчиной, впечатление производил человека строгого и немногословного, но в то же время держался приветливо и спокойно-доброжелательно, без той не слишком приятной цыганской двусмысленности, когда никак не можешь понять: правду говорит твой собеседник или шутит; когда с совершенно серьезным видом тебе выдают сочиняемые на ходу байки, которые с легкой руки самих же цыган потом у нас и формируют самые фантастические представления об этом племени.

Мои «рекомендации» не произвели на баро ровным счетом никакого впечатления; он просто указал на место у костра рядом с собой. Почти сразу же собралась его семья. Младшие дети – или внуки, – игравшие неподалеку, время от времени подбегали к матерям перехватить что-то из еды.

Среди моего университетского окружения бытовала такая шутка: если обстоятельства нас вынуждали пренебречь правилами гигиены или заночевать в неподходящем месте, мы говорили: «Придется вспомнить, что мы этнографы». Напомнив себе, что я прежде всего этнограф и только во вторую очередь цивилизованный человек, я черными немытыми руками принялся за еду.

После того, как я разделил с хозяевами их трапезу, состоявшую из паприки (которая, впрочем, не оставила чувства насыщения), а семейство деликатно оставило нас наедине с баро, он счел удобным, наконец, расспросить меня, кто я таков, откуда иду и куда направляюсь. Я назвал свое имя, рассказал, чем занимаюсь и какова цель моих странствий.

–Ну и как, много записали? – поинтересовался баро. У него был приятный легкий акцент, какого я еще ни разу не встречал у известных мне цыган.

Я вынул заполненную до половины тетрадь, показал исписанные листы.

–Можно? – попросил баро.

Я протянул ему свои заметки, в которых обычные записи перемежались с одному мне понятной скорописью и транскрипцией, фиксирующей особенности произношения. Баро, судя по тому, как он внимательно просмотрел первые две страницы, знал грамоту. Остальное он просто пробежал глазами, пролистнул и с равнодушным видом вернул мне мое сокровище.

–Несерьезно все это, – бросил он небрежно и, помолчав немного, пояснил:

–Вот вы ходите по деревням, сапоги треплете, записываете все эти россказни, книжку потом напишете; а вы попробуйте – копните поглубже, расспросите: а откуда тебе, любезный, все это известно? Сам ли ты все это видел и в этом участвовал или с чужих слов рассказываешь?

–Обычно рассказчик с того и начинает, что сообщает: это, мол, произошло с моим братом, например, или «дед мой рассказывал», или «так старые люди говорят»…

–Вот-вот, – прервал меня баро. – То-то и оно, что брат видел, один мужик слыхал или родственник – седьмая вода на киселе, а сам этот ваш рассказчик, быть может, ни в какие такие истории и не попадал и ни с каким Дракулом лично не встречался. Так с какой же стати вы ему верите, будто так оно все и было на самом деле?

–Так ведь легенда на то она и легенда, что никогда нельзя поручиться наверняка, что все было именно так. Ни предание, ни легенду невозможно проверить на достоверность, но в этом-то и состоит вся их прелесть! А для ученого такое предание ценно не достоверностью, а само по себе: тем, что это памятник народной культуры. Для того, чтобы всё это не исчезло и не забылось, его нужно записать и сохранить.

–Стало быть, вы и сами не верите тому, чем занимаетесь?

–Ну почему же: я, например, глубоко убежден, что никакой народ нельзя изучать со стороны, и если ты хочешь его понять, прими его мировоззрение, обычаи и даже… уверуй в его богов. А иначе это пустое поверхностное занятие.

Баро прикурил от трубки, чубук которой изображал голову черта, выпустил в костер извилистую струйку дыма. Какое-то время стояла тишина, и только стреноженные кони, которые паслись поодаль, с фырканьем подскакивали на задних ногах.

–Сегодня вечером, – сказал он (хотя и так уже был вечер), – вы услышите историю, которая хоть и передается у нас уже пять или шесть поколений, но за достоверность ее могу поручиться не только я и моя семья, но и все наши цыгане, потому что… А впрочем, что я буду говорить? Услышите – сами всё поймете…

 

***

 

 

«Вечером» – означало в одиннадцатом часу ночи. Крестьянин в это время уже видит десятый сон, а у цыган жизнь в самом разгаре. Кто-то затягивает песню, и неторопливая беседа у костра сменяется пением, а затем и пляской, которая может продолжаться до глубокой ночи. Но в этот раз никто и не думал петь: все ждали Йоргу, дядьку баро, который слыл за лучшего рассказчика и который как раз и намеревался поведать ту самую достоверную историю. Я раскрыл тетрадь, заточил карандаш и устроился поближе у костра, так как было очень темно. Скоро пришел и сам Йорга – худой, темнолицый, годами пятнадцатью старше племянника. Вновь собралась семья, от соседних костров перебрались к нам другие цыгане. Дети, набегавшись за день, уже спали, а те, кто был постарше, присоединились к взрослым.

– Мотхо, какорэйя[3], – попросил баро.

–Все вы знаете, – начал Йорга, поприветствовав для начала «честную кумпанию», – что род наш с некоторых пор называется чёханешти. А известно ли вам, рромале, когда и в честь кого получили мы такое имя?

По насмешливо-лукавым взглядам нетрудно было догадаться, что цыгане, конечно же, знают, отчего да почему, и что вопрос старика относился, собственно, ко мне.

–Было это лет семьдесят, а может, и все сто назад, а то и больше, – продолжал Йорга. – Сватали Юлишку, мою прапрабабку. Приехали в табор сваты, привезли подарки. Родные показали невесту лицом, дали согласие и отослали ее прочь, а гостей позвали за стол и стали сговариваться о свадьбе. И все бы могло пройти честь по чести и, как говорится, без сучка без задоринки, если бы не прознала Юлишка, что вместе со сватами приехал и жених. Раньше – не то что теперь: жениху и невесте до свадьбы никак друг друга нельзя было видеть, и было с этим очень строго. Считалось очень дурным знаком, если жених раньше времени на невесту глянет; потому и не увиделась Юлишка со своим женихом, когда ее показывали сватам. Была она, однако, девчонка любопытная, озорная и проказливая. Захотелось ей во что бы то ни стало взглянуть на жениха. И вот переоделась она в одежду брата, косы закрутила и спрятала под шляпу – ни дать, ни взять парень! – и вошла в залу, где был накрыт стол и сидели цыгане. На нее тогда никто и внимания не обратил, а она успела рассмотреть жениха, и так он ей полюбился, так понравился, что она дни стала до свадьбы считать.

И вот настал день свадьбы, и тогда уже и молодой цыган увидел свою будущую жену. И всё шло путем, но вот вздумалось жениху погонять с мальчишками на лошадях (ему же еще только шестнадцатый год шел, какой интерес ему за столом со взрослыми цыганами сидеть?). И надо же было парню додуматься – выбрал себе необъезженного жеребца! Оно, конечно, понятно, хотелось удаль свою перед всеми показать, вот только удаль, как известно, показывай, да голову не теряй. Одним словом, несчастье ждать себя не заставило. И ахнуть не успели цыгане, как брыкнул жеребец изо всех сил задними ногами, поддал – и мальчик прямо-таки взвился в воздухе, перелетел через голову и со всего размаху навзничь упал на землю! И такой, рромале, от этого падения был звук, будто кости молотом раздробили…

О том, какое горе охватило весь табор, наверно, рассказывать, излишне. И подробности эти у нас в роду не передавались. Горе – оно ведь везде горе, а тут шутка ли – жених на собственной свадьбе насмерть убился! – стало быть, горевали вдвойне. Известно лишь, что Юлишка перед всем табором во всем созналась, повинилась, что нарушила закон, жениха раньше времени увидела и погубила его этим, а потом ее в беспамятстве унесли в палатку. Ну а дальше.. Обрядили покойника, гроб ему заказали дорогой, просторный, положили туда ему самые лучшие его одежды, золото и поставили тело в церкви. А Юлишка проснулась на следующее утро спокойная и повеселевшая и говорит, что жених во сне к ней приходил и велел сорок дней его не хоронить. И на второе утро было то же самое, а в третью ночь жених будто бы сказал: я, мол, сорок дней без памяти буду лежать, а на сорок первый встану, и мы снова сыграем свадьбу и жить будем долго и счастливо. Рассказали цыгане об этом священнику. Тот сомневается: это как же, говорит, он у вас с такой высоты упал, со всей силы о землю ударился и остался жив? Осмотрел покойника, руку ему потрогал. Рука холодная, но мягкая, закостенеть еще не успела, а лицом хоть и бледный, а на мертвого вроде как и не похож: лежит, будто заснул. Послали на всякий случай за доктором, а доктор, пока ехал, тело еще дня три в церкви пролежало, а, извините, тлен его не брал. Начал доктор осматривать покойника, подивился, что кости после такого падения все целы, разве что ключица была сломана, да и та за несколько дней успела срастись. Только доктор, я вам скажу, коновал коновалом. Ну где же это слыхано, чтобы у мертвого кости срастались?! А он: ну мало ли что кости срослись, всякое бывает, мало ли, что тлену нет, у вас тут, быть может, воздух особый. Хороните – и дело с концом. И священник уже недоволен: не по-христиански, мол, это, чтобы тело столько времени оставалось непогребенным. Ну, вырыли могилу, стали гроб спускать, а Юлишка как закричит: «Что вы делаете, живого хороните!..» – и упала без чувств. А потом с нею случилось что-то вроде буйного помешательства. Неделю ничего не ела, только кричала: «Живого схоронили! Живого схоронили!..» Так она жениха своего любила, что поверить в его смерть никак не могла.

Прошло какое-то время, и Юлишка вдруг снова успокоилась и повеселела – ну точь-в-точь, как тогда, в первый раз. А через несколько месяцев стали замечать, что она, извините, похоже, в тяжести… Ну, сразу же, понятно, пошли разговоры. Отец с матерью от стыда не знают, куда глаза девать. Начали ее расспрашивать, с кем она была да кто это сделал, а она отвечает: муж ко мне каждую ночь приходил. «А сейчас приходит?» «Сейчас только во сне. Сказал, что родятся у меня два сына, и после этого он нас к себе возьмет – меня и одного из мальчиков, а другого вам оставит, чтобы род наш продолжался…» Вот тут по-настоящему цыгане испугались, кинулись к священнику: может, он и впрямь живой там лежит и к Юлишке приходит. А священник взял и панихиду отслужил, а могилу трогать отказался. Полиция, мол, узнает, у всех у нас будут большие неприятности; а дочь ваша, между прочим, не в себе, и кто-то этим, должно быть, воспользовался… Ну а цыган, понятное дело, полицией пугать излишне… Юлишку поругали-побранили да и оставили в покое – что взять с безумной?

В срок родила она, как и предсказывала, двух мальчиков-близнецов. Один из них сразу же умер, и мать вслед за ним, а перед смертью сказала, что муж велел оставшегося в живых мальчика назвать его именем. Так, рядом с мужем, их и похоронили, могилы их по сей день есть на кладбище, сразу можно узнать по двум одинаковым крестам из черного камня.

Сын Юлишки рос крепким и здоровым, но вот стали замечать, что чем дальше, тем больше он становится похож на того цыгана – своего будто бы отца… Табор охватил ужас. Все стали бояться этого мальчика – даже родные. Настоящее имя его со временем забылось, и накрепко пристало к нему прозвище Чёхано[4]. Пока был маленький, мало что понимал, но вскоре и сам стал чувствовать, что в собственном таборе, среди своих, он словно чужой… Никто его, правда, не обижал: боялись мести его отца, но никто его и не любил, товарищи сторонились, родные будто стеной себя отгородили, и был он одинок, как дерево в поле. Так и рос он, будто призрак, а когда повзрослел – выкрал самую красивую девушку и увез ее из табора. Трудно же им пришлось: одни, без родных, ничего толком еще не умеют – ни гадать, ни посуду лудить. Как ни уговаривала молодая жена Чёхано пристать к табору, где их никто не знает, он ни в какую: будем, говорит, жить сами по себе, не умрем… И правда – поначалу бедствовали, а потом обосновались на краю вот этой деревни, вырастили детей, – от них наш род и пошел. Я-то сам предка Чёхано уже не застал, а отец мой прадеда своего запомнил… Такая вот история нашей жизни, честная кумпания, а всем, кто слушал мою речь, большое почтение!..

…Рассказ Йорги меня разочаровал. То есть само повествование мне доставило, конечно, удовольствие, ибо говорил старик выразительно, красиво, с едва уловимым юмором и оригинальными цыганскими оборотами, – не зря же за ним закрепилась слава превосходного рассказчика; и не моя вина, что первозданная повесть его оказалась безнадежно утрачена и вы сейчас изволили довольствоваться всего лишь моим весьма посредственным изложением того, что мне удалось в ту ночь записать досконально и со всеми нюансами. Но ничего нового старый Йорга не сообщил, потому что сюжет о мертвом женихе, навещавшем по ночам свою возлюбленную, известен повсеместно, а история девушки, нарушившей табу и взглянувшей тайком на будущего супруга, сильно отдавала мифом об Амуре и Психее. Ради приличия решился я задать вопрос:

–Нелегко, наверно, жить с таким родовым именем? Вам ведь тоже надо продолжать род, женить детей; как цыгане вас – не пугаются?

–Так ведь невесту выкрасть – дело нехитрое, – усмехнулся Йорга. – Да и девки у нас не промах. Это вы верно говорите, род продолжать надо, а породниться с чёханешти спешит не каждый. Вот по этой самой причине мы дали своим дочерям до известных пределов свободу. У других цыган ведь как заведено: девица, коль еще младенцем не была просватана, ждет жениха, на кого ей родители укажут, за тем ей и быть. А наши девушки сами себе мужей находят: сманивают и приводят сюда. У нас полтабора примаков, и ничего, никто здесь не в обиде: мужчина – он везде мужчина, ему и от семьи и от остальных большой почет… А как, скажите, иначе? Законы, конечно, дело святое, только ведь и к жизни приходится как-то приноравливаться…

–Так что же, – попробовал я задать наводящий вопрос, – раз молодой жених был похоронен, как я догадываюсь, во время летаргического сна, который наступил после сильного удара головой, то душа его, верно, не нашла упокоения после смерти?

–Отчего же, – сказал Йорга. – Его и отпели, как положено, и панихиды по нему служили. С женой и сыном он после смерти соединился и род продолжить сумел, так с чего бы ему быть недовольным? Если на кого-то он зло держит, так разве что на тех, кто его не послушался и заживо схоронил, – вот им он, быть может, и чудится; а мы каждый год на Русаллю[5] к нему да его жене на кладбище ходим, денег даем, чтобы могилы содержали в порядке.

–А где это? Далеко?

–Да не так чтобы очень. В Т*. Отсюда миль этак… Ну, пешком ежели идти, то часа за три-четыре дойдете. Только зачем вам это? Цыгане там давно уже не останавливаются, у них то место считается нечистым, а местные все равно ничего не знают… Завтра у нас что? – спросил Йорга, обращаясь уже к соплеменникам. – Пятница? В Муреше, между прочим, ярмонка…

 

***

 

…Проснувшись на следующее утро, я обнаружил себя лежащим на траве без какой бы то ни было подстилки, а перина, любезно предоставленная мне хозяевами, из-под меня исчезла, и только собственный мешок у меня под головой по-прежнему заменял мне подушку. Приподнявшись, я увидел, что лежу посреди выгона совершенно один: исчезли цыгане, исчезли палатки, лошади и повозки и даже на месте костров зеленела нетронутая трава. Просто не верилось, что дети природы могли оставить после себя такой идеальный порядок. Но перина… Хороши, нечего сказать! Цыгане хоть и бывают порой меркантильны, но уж если им понадобиться уехать раньше гостя, не станут же они из-под него вытаскивать тюфяк!.. Но через мгновение уже не это занимало мои мысли, ибо я вдруг сообразил, что вместе с табором бесследно исчезли и все мастерские, землянки, сараи и даже амбароподобный особняк, принадлежащий самой зажиточной семье… Но не могло же мне, в самом деле, всё это присниться! Я схватился за тетрадь, нашел вчерашние записи. Вот они – две с половиной страницы, исписанные чернильным карандашом; «…всем, кто слушал мою речь, большое почтение!», – перечитал я последние слова старого Йорги, и число, и даже точное время записи – 12 часов 17 минут пополуночи – всё это было на месте… Черт-те что! Ведь, кажется, ничего неподходящего я вчера не пил, если не считать осьмушки водки, предложенной мне баро, да и вообще мне не свойственно пристрастие к горячительным напиткам; точно так же я не употребляю опиума, который мог бы возыметь последствия в виде галлюцинаций. Мне, правда, были известны случаи цыганского гипноза, но одно дело – знать понаслышке, а другое дело испытать на себе… В желудке покалывало, будто я не ел уже целую вечность, но ведь меня вчера накормили весьма обильно, хоть и не очень сытно, как мне уже тогда показалось… Впрочем, никакого желания есть я не испытывал. Мне нужно было поскорее выяснить: правда ли я схожу с ума или… Ноги сами устремили меня в Муреш, о котором упомянул вчера Йорга.

 

***

 

Ярмарка была в разгаре. Сознательно отираясь возле цыган, я заглядывал им в лица в надежде встретить хоть одно знакомое, но никого из них мне узнать не удавалось; и, когда я начинал расспрашивать их о чёханешти, цыгане смотрели на меня с нескрываемым страхом и спешили от меня прочь, как от прокаженного, а какая-то старуха в ужасе замахала руками и, задыхаясь, проговорила:

– Не приведи, Господь, их повстречать! Сколько девушек, цыган молодых, красивых они с собой увели-похитили, и никто ни разу их больше не видел! Взять бы осиновый кол да всадить в каждого, чтобы не чудились больше и людей перестали губить!..

Это уже становилось более чем любопытно, и теперь я, сам того не осознавая, начинал проверять на достоверность то, что, по моему убеждению, этой проверке не подлежало.

Я знал, что Т*, о котором говорил Йорга, населено преимущественно румынами, что там есть церковь, а значит, в распоряжении священника старые церковные книги, по которым нетрудно восстановить историю захоронений… Хотя – зачем это нужно? Достаточно найти эти две могилы и расспросить о них местных жителей. Что-то ведь должно было просочиться: трагедия на свадьбе, задержка с похоронами, приезд врача…

 

***

 

У въезда в Т* большак – в отличие от других деревень, раскинувшихся среди степей, – плавно переходил в обычную проселочную дорогу, по обе стороны которой тянулись лиственные рощи, создавая над ней какое-то подобие тенистой зеленой арки. Не было здесь и намека на какой-либо выгон, где цыганский табор мог бы расставить свои палатки и более или менее временные строения. Впрочем, за целый век ландшафт, возможно, изменился, а поля могли располагаться и за деревней. Было поздно, и, хотя сумерки еще только начали сгущаться, в церкви, по-видимому, уже закончили повечерие, народ разошелся по домам, и с тех пор, как я вошел в деревню, мне не повстречалось ни одного прохожего. Мне предстояло самому разыскивать дом священника, так как ночлег у него мне представлялся наиболее надежным: ведь никогда не знаешь, как тебя встретят местные жители.

 

–Кто там? – Эй, впусти хозяин!

Ну какая там беда!

Что ты ночью бродишь, каин,

Черт занес тебя сюда, –

 

вспомнились мне пушкинские строки.

Внезапно шагах в десяти-пятнадцати от себя я увидел человека, и, если бы я не был уверен, что он вышел из-за калитки какой-то из мазанок, можно было бы подумать, что он соткался из воздуха. Был он среднего или выше среднего роста, тонкий, длинноногий, а по легкой походке в нем угадывался юноша или даже подросток. Одет он был так, будто собрался на праздник: в чисто-белой расшитой рубашке с красным – даже в вечерних сумерках – поясом и новых сапогах, и если что его портило – так это неестественно вывернутое плечо, которое казалось выше другого. Я ускорил шаг, пытаясь догнать парня, но мне это никак не удавалось: как я ни старался, он по-прежнему оказывался далеко впереди меня; пуститься же вдогонку бегом я не решался: ведь мало ли что он мог подумать, а начинать свое общение со здешними крестьянами с испуга и подозрения мне не хотелось. Тогда я его окликнул:

–Постой, любезный!..

Юноша оглянулся и остановился. Я подбежал к нему.

–Не скажешь ли ты мне, где здесь живет священник?

Я рассмотрел красивое светлое лицо в облачке черных нестриженых вьющихся волос, на меня глянули два роскошных темных глаза.

–Священник? – я услыхал акцент, очень похожий на тот, который уже слышал в таборе. – Так это вам нужно, домнул[6], прямо, потом направо… Да чего уж там, идемте со мной; до кладбища я вас всяко доведу, а дом священника там рядом.

Мы пошли вместе. Акцент и массивная золотая цепь на шее не оставляли сомнений в происхождении моего спутника, и я спросил:

– Табором здесь стоите?

– Да нет, мы сами по себе. Цыгане сюда не ездят, на Русаллю только: навестят могилы, помянут – и до следующего года.

– А вы – это кто?

– Я, жена и сын у нас недавно родился. Двое было, так один сразу же помер. Теперь мы втроем.

– И как же – трудно, наверно, одним, без родных?

– Живы будем – не умрем, – уверенно-небрежно, если не сказать: самоуверенно отрезал юный отец семейства. – Сами с усами.

– А чёханешти кто такие, знаешь? – прямо в лоб задал ему я этот рискованный вопрос.

И тут я почувствовал, как мальчик внутренне напрягся, насторожился. «Ну вот, и он туда же!» – с досадой подумалось мне.

– А вам откуда про них известно? – недоверчиво спросил цыган.

– От ваших же и известно. Цыгане рассказывали.

– Чудн`о. Они ведь это слово и произнести-то вслух боятся, шарахаются от него, как от чумы.

Более мой спутник не проронил ни слова, а я не стал продолжать допрос.

–Вот здесь живет священник, – сказал он, останавливаясь у кладбищенской ограды и указывая на дом, примыкающий к церкви. – Его зовут отец Антим. Кланяйтесь ему от меня, привет передавайте… – И, кивнув мне на прощание, мой проводник скрылся за воротами погоста. Я в недоумении наблюдал за его легкой тонкой фигуркой, скользящей по дороге между морщинистыми стволами тысячелетних тисов до тех пор, пока она не растворилась в потемках.

Вот тебе и раз! Что понадобилось цыгану на кладбище поздним (по здешним меркам) вечером? Я знал, что цыгане суеверны до мозга костей и боятся всего потустороннего ровно в той же мере, в какой имеют с ним дело – или делают вид, что имеют, – и уж конечно же никто из них не сунется на кладбище без крайней надобности да еще в темноте; а та дерзость, с какой мальчишка попросил передать поклон священнику, наводила на самые нехорошие мысли. Вы, наверно, будете смеяться, но мне в тот момент припомнились рассказы о кладбищенских упырях, которые мне уже удалось записать во время странствий по Семиградию[7], и от этих воспоминаний стало жутковато. Но беспокойство мое быстро прошло, ибо чистый, здоровый цвет лица этого мальчика, равно как и белки глаз, красивая, спокойная линия рта, крепкие, ровные, но ничем не примечательные зубы с безупречным прикусом не вызывали никаких ассоциаций с обликом классического вурдалака. Но что же тогда он там делает и насколько безобидны его помыслы?

Цыгане – хоть и на свой лад – в большинстве своем люди набожные; они отмечают церковные праздники и свято почитают предков, но даже среди них, как я слыхал, попадаются такие, кто не гнушается ни кражами из церквей, ни разбоем на кладбище, ни даже… убийством священников. Что вынудило этого парня и его семью жить наособицу, вдали от соплеменников? Ни один цыган по доброй воле не решится на разрыв с табором, так как это почти наверняка означает смерть либо растворение среди чужой нации. Однако, за серьезный проступок цыгане сами могут изгнать его из табора, как пушкинского Алеко. И вот теперь этот очаровательный смуглый принц орудует на кладбище под самым носом у священника и Бог знает каких бед может натворить в деревне. Хорошо еще, что мне шею не свернул!

Взбежав на крыльцо, я решительно постучался в двери.

Отец Антим был человек молодой и серьезный; в нем легко угадывался представитель городской цивилизации, вынужденный по приказу епархиального начальства отправиться служить в провинцию, но, добросовестно исполняя свой пастырский долг, все же чувствовавший себя здесь, в сельской глуши, не совсем уютно. У него было трое детей, и он, видимо, не слишком уповая в этом вопросе на Бога, всерьез беспокоился об их образовании… Я подумал, что в моем лице отец Антим найдет не просто постояльца, но еще и собеседника.

Запах картофеля, начиненного брынзой, который подала к столу матушка Стефания, напомнил мне, что я ничего не ел со вчерашнего дня. Не принимать же во внимание паприку, которой меня потчевали в таборе, и которая, несомненно, была частью цыганского наваждения! Как человек не слишком религиозный и не привыкший утруждать себя ежедневными молитвами, я допустил неловкость, схватившись за ложку, когда вся семья встала, чтобы произнести слова, обращенные перед трапезой к Всевышнему.

Во время ужина я рассказал хозяевам о том, чем занимаюсь и какой интерес имею в селе, умолчав пока что о своем недавнем приключении. Девятилетний сын отца Антима крикнул с другого конца стола:

–А упырей, между прочим, не существует, и русалок, и привидений тоже нет, правда, папа?

–Аурел! – мягко, но строго осадил его отец. – Если человек собирает народные предания о сказочных персонажах, это не значит, что он верит в них. Домнул интересуется этим как ученый, а тебе следует помолчать, когда взрослые разговаривают!..

После благодарственной молитвы, когда матушка убрала со стола, а дети ушли к себе, я решился задать священнику вопрос о молодом цыгане, встреченном мною на дороге. В темных глазах отца Антима промелькнуло что-то вроде брезгливости.

– Это кто же вам успел о нем рассказать?

– Никто; я сам не далее как час назад имел удовольствие беседовать с этим юным господином, он мне объяснил, как вас найти, кланяться, кстати, вам велел – это его собственные слова, довел до кладбища, а потом отправился прямиком туда, и как раз это меня и…

Заметив, что отец Антим устремил на меня взгляд опытного психиатра, я замолчал.

–Я вас умоляю, домнул, – проговорил священник. – Я понимаю – народ: темный, невежественный; он существует в мире самых дремучих суеверий, и мне чрезвычайно сложно бывает донести до этих людей Божье слово. Здесь, в Семиградии, как-то еще терпимо, но мне приходилось служить в Румынии – там положение просто безнадежное. В деревнях нищета и голод, правительству до народа нет никакого дела… Честное слово, опускаются руки: трудно представить себе ум более примитивный и неразвитый, чем у румынского крестьянина. Но вы, умный, образованный человек, – вы-то как позволили себя заморочить?! Запомните, пожалуйста: ни цыгана, разгуливающего по кладбищу, ни цыганки в стародавнем чепчике и с младенцем на руках, ни прочих фантомов не существует! А если вам что-то и привиделось, то это следует понимать как бесовское наваждение… Тем более, принимая во внимание предмет вашего интереса, – кстати далеко не безобидного…

Я понял, что далее разговаривать со священником на эту тему бессмысленно, а еще я смертельно обиделся за румынского крестьянина, с которым сам неоднократно общался как здесь, так и в Румынии. Так уж повелось, что, занимаясь тем, чему посвятил себя я, привыкаешь воспринимать простой народ несколько под иным углом зрения, нежели цивилизованный городской человек, окончивший к тому же семинарию. Кажется, скептики называют это идеализацией…

Наутро я из вежливости и уважения к моим гостеприимным хозяевам вместе с ними отправился к службе, хотя дел у меня было много. Но и в церкви я, не имея привычки вникать в содержание молебна, не терял времени даром. Не сочтите это за кощунство, но я устроил себе что-то вроде наблюдательного пункта, откуда мог украдкой обозревать паству и заранее наметить для себя тех, с кем можно было бы потом побеседовать. Неделями, а то и месяцами странствуя по деревням, я научился делать кое-какие антропологические наблюдения, и мне уже не составляло особого труда отличить румына от мадьяра и тем более от поляка или русина; а так как деревня представляет собой замкнутое и консервативное сообщество, где экзогамия[8] – скорее, исключение, чем правило, то за десятки и сотни лет в каждом таком селении формируется свой особый тип внешности, который смело можно назвать породой (что, впрочем, далеко не всегда сочетается с породистостью). Облик здешних жителей, собравшихся в помещении сельской церкви, еще раз подтверждал мои физиогномические наблюдения, и тем большее мое внимание привлекла одна пожилая женщина, примостившаяся на лавке в углу. Сначала мне был виден только ее профиль, но и этого ракурса оказалось достаточно, чтобы заметить, что черты ее лица – небольшой, скругленный и загнутый книзу нос, какой можно встретить на скульптурных изображениях Нефертити, «горбатая» верхняя губа и слегка вытянутый вперед рот – выделяли ее среди прихожан. Старушка вдруг повернулась ко мне. Лицо ее таило не то лукавое, не то добродушно-насмешливое выражение, глаза имели нехарактерный для этих мест разрез, и она показалась мне веселее и любопытнее своих односельчан, которых, казалось, ничто – даже новый человек в церкви – не могло вывести из того равнодушно-спокойного и невозмутимого состояния, в каком они, по-видимому, пребывали постоянно. Я решил, что с этой бабушкой мы, скорее всего, найдем общий язык, если, конечно, мне удастся завоевать ее доверие.

После службы я поинтересовался у отца Антима, с кем, по его мнению, можно поговорить на интересующую меня тему.

–Я сомневаюсь, что кто-то из них может быть вам полезен. Народ здесь не особенно разговорчивый. Молодежь мало что знает, а у тех, кто постарше, другие заботы, и едва ли они обрадуются, если вы будете отвлекать их от работы.

– А старики? Они-то как раз и есть главные мои собеседники. Кто, например, эта старая женщина, которая сидела во время службы в дальнем углу на лавке? Мне кажется, она могла бы сообщить много интересного, – и я в двух словах описал старушку.

Отец Антим на минуту задумался.

–Это, наверно, Катарина. Вот она любит побеседовать, а пообщаться ей особо не с кем: она женщина одинокая. Что ж, попробуйте. Если вы ей понравитесь, то вам удастся ее разговорить. Только не принимайте слишком серьезно то, что она вам расскажет. Ее здесь считают… за колдунью, – ну, сами понимаете: лечит, заговаривает…, гадает, – одним словом, делами занимается богопротивными! Говорят, она чуть ли не цыганка… Впрочем, зла она никому не делает…

 

 

***

 

Стены в домике у Катарины белили в последний раз Бог весть когда, но в комнате было чисто прибрано – настолько, насколько позволяли силы старой женщине. Впрочем, возраст ее определить было трудно. В молодости она, по-видимому, была довольно высока ростом и недурна собой, да и сейчас еще в ней сохранилась некоторая стройность и стать; и только глаза со временем поблекли: некогда темные, они приобрели теперь синевато-дымчатый оттенок, словно подернулись пеленой. Так выглядят обычно женщины преклонных лет, прожившие жизнь в относительном достатке, часто без мужей и не слишком обременявшие себя тяжелым крестьянским трудом, хозяйством и частым деторождением; а то, что Катарина и в старости не бедствовала, сомнений не оставляло: ремесло знахарки даже в небогатой деревне обеспечивало ей вполне безбедное существование. У нее и правда повсюду в комнате висели связки сухих трав, но на этом, пожалуй, и заканчивалось ее сходство с сельской колдуньей. Она, впрочем, производила впечатление женщины доброй и зла точно ни на кого не держала.

Началась наша беседа с обычного: «Ничего я, домнул, не знаю, и какой вам до меня, старухи, интерес. Лучше я вас чайком напою, а вы мне про городскую жизнь расскажете…» Под «чайком» понимался настой из трав. Я же в свою очередь вынул карамельки. Увидав городское угощение, старушка заметно повеселела. Мы поговорили о том-о сем, я справился о ее здоровье.

– Да какое, домнул, здоровье в мои годы! Как говорится: хуже, чем было, но лучше, чем будет; так что грех жаловаться. Ежели что – так сама себя полечу. Только вот ноги болят, стоять совсем не могу, и глаза уж не те…

Поддерживая беседу о здешнем житье-бытье, я, между прочим, осведомился, часто ли здесь останавливаются цыгане.

– Сколько здесь живу – а я ведь тут родилась, – не припомню, чтобы хоть раз здесь останавливались цыгане, – сказала Катарина. – Разве что раз в году на Троицу: навестят свои могилы, покойников помянут и уедут. Не любят они эти места.

–Но если тут есть цыганские могилы, то когда-то ведь жили здесь цыгане?

–А то как же! Только это было давно, еще до моего рождения. Мне ведь, милый, уже восемьдесят седьмой год пошел! Моя мать была родом из табора, но вышла замуж за местного – за отца моего, – и пришлось ей от цыган уйти. А через несколько лет и сам табор снялся и уехал куда-то навсегда.

– А почему – твоя мать не рассказывала?

– Случилось у них какое-то несчастье… Ну да, была свадьба, и жених упал с лошади и убился насмерть. Мать тогда еще девочкой была, и все это произошло на ее глазах. А через девять месяцев невеста родила ребенка и поклялась, будто мертвый жених к ней по ночам приходил, и младенец, стало быть, его. Никто сначала не верил, но мальчик потом оказался вылитый отец! Видно, цыган это сильно напугало, вот они и уехали отсюда подальше.

– А с мальчиком что стало?

– Этого я не знаю, и мать моя не знала. Она, как замуж вышла, так со своими больше не общалась. Они… как бы сказать… не то чтобы прокляли, но отвернулись от нее. А почему это вам интересно?

– Да вот, говорят, временами здесь видят цыгана с цыганкой и младенцем…

Старуха будто ухмыльнулась уголками губ.

– Ваша правда: видят у нас тут этих полуверцев[9]. Только вместе они никогда не ходят, всё порознь: или он один, или она с ребеночком на руках. И одета по старинке: рубаха, юбка шерстяная да чепчик. В мое время так разве что уж очень старые цыганки одевались, которые все еще боялись властей, и только что золотом по привычке себя украшали, – а золота на ней чересчур много: монисты, серьги, кольца. Сейчас попробуй-ка навешай на себя столько всего – мигом ограбят, а раньше народ был смирный и жил по-божески…

– А сама-то ты, бабушка, их видала?

– Да, поди, каждый день встречаю: то на большаке, то у кладбища.

– И не страшно?

– А чего их бояться? Сколько ходят они здесь, никому ничего дурного ни разу не сделали. Вот мать моя – та боялась. Всё же родней они какой-то ей приходились. Ежели, говорила, покойник чудится, значит, его душа мается, а уж если он роднёй тебе доводится, то в покое тебя не оставит. А всё потому, домнул, что парень этот, цыган, вовсе и не насмерть убился, а лежал без памяти, и его, стало быть, живым схоронили. Слух еще тогда такой прошел, потому что очень уж долго его похоронить никак не решались.

– И за доктором, наверно, посылали?

– Как же, держите карман! – фыркнула старуха. – К нам сюда и нынче доктора не дозовешься, а не то что раньше. Я тут заместо доктора… – она усмехнулась, показав не по-старушечьи крепкие белые зубы, и призадумалась. – А может, и вправду звали: он ведь, покойник-то, считай, недели две в церкви пролежал, и ничего ему не деялось. А почему так долго лежал? Наверно, доктора и ждали, а без него не хоронили…

«Вот видишь: всё-то тебе, старая, известно», – подумал я и напрямую задал уже последний вопрос:

–А кто такие чёханешти, знаешь?

– А вот этого не знаю, милый. Вот уж чего не знаю того не знаю. Всё, что знала, то сказала, а имени такого не слыхала ни разу…

Ближе к вечеру я устроил на кладбище засаду. Без особой, правда, надежды на успех. Пока было относительно светло, я бродил по кладбищу, рассматривая захоронения, и, наверно, впервые в жизни оно внушило мне то особое чувство, какого я еще ни разу не испытывал в таком месте. Да и приходилось ли мне прежде гулять по кладбищу просто так, ради собственного удовольствия и вне зависимости от скорбных событий?..

Могилы Юлишки и ее мужа я нашел сразу: два высоких креста-близнеца из габбро. Вот ведь как: не всякий даже и помещик закажет себе такое великолепное надгробие! А сколько золота и всякого прочего добра, словно египетским фараонам, дали, должно быть, цыгане с собой на тот свет усопшим! Имя Юлишки я разобрал, потому что знал его, а имя ее супруга, некогда выгравированное золотыми буквами, оказалось затерто настолько, что уже не представлялось возможным что-либо прочитать.

Притаившись за одним из тисов, так, что мне были видны оба креста, я стал ждать. Свет в доме у отца Антима ободрял меня: с наступлением сумерек на кладбище стало неуютно, и даже луна не заменила бы тепла от огонька в человеческом жилище.

 

…Он шел по тропинке, как и в прошлый раз. В том же праздничном наряде и так же легко скользил между деревьями. Подойдя к крестам, он словно слился с одним из них и исчез, будто виллиса в «Жизели»…

Я в тревоге устремился взглядом к свету в окне, будто искал в нем спасение… Там, в комнате, чернел высокий силуэт отца Антима, еще не успевшего снять рясу и смотревшего на улицу. И я был уверен, что он тоже всё видел…

 

***

Едва закончилась заутренняя, как я покинул деревню. И только я вышел на большак, как впереди меня – в тех же десяти шагах – соткалась в воздухе, а затем и явственно обозначилась миниатюрная и тонкая женская фигурка в рубахе, темной шерстяной юбке и грубых крестьянских башмаках. На голове у нее белел чепчик, каких уже давно не носят, и ее легко можно было бы принять за здешнюю крестьянку, если бы не нарядная шаль, туго обтягивавшая ее стан и ношу у нее на руках.

–Юлишка! – вырвалось у меня.

Женщина повернулась, но я не смел к ней приблизиться. На меня смотрело совсем еще юное девичье темноглазое личико с умным лбом, над которым были туго закручены каштаново-черные прядки волос, переходившие в тонкие косички, мочки ушей оттягивали тяжелые серьги, а грудь скрывала целая пектораль из бус и монист. И тут Юлишка медленно и отчетливо произнесла неприятно-вкрадчивым голосом с уже знакомым, но теперь зловещим акцентом:

–Шел бы ты своей дорогой, домнул, вместо того, чтобы людей смущать. Занимайся, коль есть охота, своим князем Цепешем, покуда он тебя самого на кол не посадил; а мы зла ни на кого не имеем и никого не мучаем, – оставь же и ты нас в покое!..

И Юлишка – а вернее то, что явилось мне в ее обличии, – уверенно зашагала дальше, позвякивая украшениями и постепенно растворяясь у меня на глазах в воздухе…

Тут впору было испугаться, только я почему-то не испугался. Возможно, предыдущие приключения у меня выработали некий иммунитет ко всему потустороннему. Я даже почувствовал что-то вроде стыда за ту бесцеремонную охоту, которую я устроил за бедной Юлишкой и ее красавцем-инкубом[10] – двумя совершенно безобидными призраками, которые никого ни разу здесь не обидели, хоть история и умалчивает о том, в каких отношениях они находились с потомками тех, кто дал согласие на похороны уснувшего жениха… Но почти сразу же стыд сменился нешуточным беспокойством, как только я осознал, до чего легкомысленно и глупо вторгся в чужой эгрегор, и эта беспардонность еще может выйти мне боком. Совершенно бессознательно осенив себя непривычным крестным знамением, я поскорее пошел прочь от этого подозрительного места.

Отдалившись от Т* на почтительное расстояние, я расположился на обочине дороги, чтобы подкрепиться припасами, заботливо уложенными в мой мешок матушкой Стефанией, и сделать заметки о событиях последних двух дней. Но едва я раскрыл заветную тетрадь, как ощутил то внутреннее содрогание, какое охватывает человека, если он внезапно обнаружил пропажу чего-то ценного. Страницы, на которых был записан рассказ старого Йорги, были абсолютно чистыми!

Я в панике заметался по тетради. Всё напрасно. От моих драгоценных записей не осталось и следа. Не иначе как Юлишка заколдовала, а быть может, еще раньше ее благоверный приложил руку…

Расстроенный, вернулся я в С*. На том месте, где три дня назад я повстречал злополучный табор, по-прежнему колыхалась трава. Но даже сидя в доме у сельского старосты, я всё еще не мог побороть в себе искушения расставить все точки над «i». Как бы между прочим я спросил хозяина, известно ли ему что-нибудь о цыганском таборе, который стоял на днях на краю деревни. Встретившись с недоверчивым взглядом хозяина, я пояснил:

–Не далее как с четверга на пятницу я имел честь беседовать с их вожаком, ужинал с ними, слушал их рассказы и остался там ночевать, а когда проснулся, то оказалось, что исчезли не только цыгане со своими пожитками, но даже все строения; от костров также не осталось и следа, а моя перина тоже куда-то испарилась…

На какое-то время за столом воцарилась тишина, а потом я услыхал:

–Знаете, домнул: ежели охота вам пошутить, то придумайте что повеселее. А то за семьдесят лет здесь у нас как-то свыклись с тем, что жить приходится бок о бок с мертвым табором, что мертвецы нам лудят посуду и точат топоры, песни свои тут у нас по ночам распевают, а будущее – на пять поколений вперед предсказывают, так что жуть берет; но вот чтобы у покойников заночевать и с ними ужинать да мертвецкие россказни слушать – до этого у нас пока еще никто не додумался. Они же сами себя знаете, как называют? Чёханешти! По-ихнему это значит «дети призрака», а что за дети могут быть у призраков?.. Ясное дело!..

 

***

 

Исчезнувший текст я всё же восстановил. Многое, конечно, в нем упущено. Безнадежно утрачена неповторимая манера повествования, воспроизвести которую по памяти я оказался бессилен; исчезли те меткие цыганские пословицы и поговорки, которыми пестрела речь старого цыгана, а вместе с ними – вся образность и выразительность рассказа, которая могла быть передана только в точной записи. И всё же я, скрепя сердце, опубликовал эту значительно поблекшую под моим отнюдь не писательским пером историю в «Ученых записках Лембергского университета» за 191* год в том самом виде, в каком привел ее здесь, однако с пометой, что оригинальная рукопись была утрачена и вошла в сборник в восстановленном состоянии, а посему не может претендовать на подлинность. Тем не менее, я указал, что рассказ был записан в С* в 190* году от цыгана Йорги ла Мыцако из рода чёханешти, примерно 70 лет от роду. Многое в этой истории представляется мне лишенном логики и далеко не всё мне понятно в ней до конца; но о какой, собственно, логике можно говорить в связи с призраками, инкубами и прочими выходцами с того света? И если эти материалы время от времени всё же извлекаются из архива и кто-то ссылается на них в своих исследованиях, то ему, конечно же, невдомек, что рода чёханешти как такового в реальности никогда не существовало, а текст этот был записан мною никак не со слов живого человека, но со слов чёхано…

Февраль–март 2010 г.

 

 

[1] Кэлдэрари – этническая группа цыган.

[2] Баро – вожак цыганского табора.

[3] Расскажи, дядюшка (кэлдэр.).

[4] Чёхано – призрак (цыг.).

[5] Русалля – Троица (цыг.).

[6] Домнул – сударь, господин (рум.).

[7] Семиградие – одно из названий Трансильвании.

[8] Экзогамия – обычай, запрещающий браки внутри одного и того же рода, племени или общины.

[9] Полуверец – призрак умершего.

[10] Инкуб – демон, вступающий по ночам в любовную связь с женщинами.