Масштабы террора и категории репрессируемых

 

Аппарат политической юстиции, существовавший в СССР, работал отнюдь не только против лиц, совершавших действи­тельные преступления, но и против других, как реальных, так и воображаемых «врагов». К ним, в частности, относились в соот­ветствии с учением о диктатуре пролетариата представители экс­плуататорских классов: буржуазия, помещики, служители церк­ви, царские чиновники и другие лица, которые в конце 20-х — начале 30-х гг. стали именоваться даже в официальных докумен­тах «бывшими людьми».

В революционном пафосе большевики часто ссылались на пример Парижской коммуны и Великой французской револю­ции. Но надо сказать, что размах большевистского террора, на­правленного против нетрудовых групп и слоев российского на­селения, во многом превосходил цифры репрессий периода Французской революции.

Известно, что во Франции в 1793—1794 гг. было гильотини­ровано 17 тыс. человек и умерло в тюрьмах примерно столько же «подозрительных»[306]. Отнесение человека к этой категории основывалось главным образом на его социальном происхожде­нии. Так, 18 сентября 1793 г. французский Конвент принял декрет, согласно которому к подозрительным, неблагонадеж­ным, врагам народа причисляли не только бывших дворян, но также «их мужей, жен, отцов, матерей, сыновей или дочерей, братьев или сестер, а равным образом и агентов-эмигрантов, которые не проявили своей постоянной преданности револю­ции»[307]. Нетрудно видеть, что это была политика бескомпро­миссного подавления господствовавшего прежде класса, без какой-либо дифференциации степени личной вины, отношения к законам новой власти и других обстоятельств.

Классики марксизма достаточно критично оценивали такую политику: «Весь французский терроризм был не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсо­лютизмом, феодализмом и мещанством»[308].

Что же касается нашей страны, то если, по свидетельству Лациса, за первое полугодие 1918 г. органами ВЧК были рас­стреляны 22 человека, то за второе полугодие — уже свыше 6000, а всего за три года (с 1918 по 1921 г.) — 12 733 человека по всей России[309]. Здесь не учитываются казни по приговорам ревтрибуналов, военных трибуналов и других органов.

Есть и другие цифровые данные, базирующиеся на белогвар­дейских и эмигрантских источниках. Так, например, по подсче­там комиссии, назначенной Деникиным, за 1918—1919 гг. в хо­де красного террора было убито 1 766 118 человек, в том числе 6775 профессоров и учителей, 8800 врачей, 54 650 офицеров, 260 тыс. солдат, 59 тыс. полицейских офицеров и агентов, 12 950 помещиков, 193 350 рабочих и 815 тыс. крестьян[310]. Справедливо­сти ради следует отметить, что не меньшие жертвы от белых ар­мий понесли и сторонники советской власти. Жестокость Граж­данской войны, продолжавшейся почти четыре года, была обо­юдной. По данным иностранных источников, на счету армии Деникина и воинства Петлюры почти 150 тыс. жертв[311].

Исследователи Великой французской революции писали: «...«белый» террор столь же отвратителен и ужасен, как и «крас­ный», и оба они сходятся в своих приемах и средствах, как два противоположных конца согнутого прута, как раз в той точке, где наступает предел здравого человеческого смысла»[312].

Отвергая распространенную на Западе точку зрения, что беспощадная борьба с классовым противником была организована сверху, большевистским руководством, современный рос­сийский историк пишет:

«Конечно, руководители тянули за собой огромные массы, малоподготовленные политически, но жаждущие социального реванша... Однако классы оказывали давление на авангард, как бы лепили его коллективный образ. Это был взаимообусловли­вающий процесс, который, если встать на объективные пози­ции, отрицать весьма трудно»[313]. Эту мысль разделяют и другие специалисты. «Советский специфический массовый террор, -по мнению А. Ахиезера, — не мог быть результатом веры, фан­тазией немногих идеологов, доктринеров, чиновников. Это — форма правления, следствие развития массовых представлений, специфики сложившейся народной культуры, ее динамики, специфики тех реакций, которые общество давало на кризис­ные ситуации, опираясь на сложившуюся культуру»[314].

Особенность российской истории состояла не в жестокости Гражданской войны, а в том, что после ее окончания репрес­сии, в том числе против «бывших людей», не прекратились, а даже усилились, хотя эти люди уже не представляли реальной опасности. Не произошло гражданского примирения и рацио­нального согласия.

Во время революции и Гражданской войны часть этих людей были действительными врагами советской власти. Они участво­вали в вооруженной борьбе или саботировали советские меро­приятия. Но значительное число бывших владельцев недвижи­мости: предпринимателей, торговцев, а также чиновников, свя­щеннослужителей, представителей технической и гуманитарной интеллигенции либо пассивно смирилось с изменением обще­ственного строя, либо даже приветствовало его, поддерживая советское правительство и сотрудничая с ним. Большое количе­ство офицеров, унтер-офицеров и тем более рядовых бывшей царской армии вступили в ряды Красной Армии и добросовест­но исполняли службу.

Тем не менее «бывшие люди» с самого начала революции подвергались жестоким репрессиям, пик которых приходился на 1918—1920 гг. и на середину 30-х гг. Ликвидация эксплуата­торских классов, понимавшаяся Марксом и Энгельсом чисто в социальном смысле — как изменение производственных функ­ций и образа жизни людей, была воспринята большевиками бу­квально, вплоть до физического их уничтожения.

В первые недели и месяцы революции истребление предста­вителей бывших эксплуататорских классов носило неорганизо­ванный, в основном стихийный характер. Так, например, в Киеве в январе—феврале 1918 г. было убито свыше 2500 офице­ров царской армии, в Ростове-на-Дону — 3400, в Новочеркас­ске - 2000 офицеров[315]. Это были спонтанные акции взбунто­вавшихся солдат и матросов, которые направлялись не только против офицеров, но и против других имущих слоев населения. Но репрессии начали осуществляться и ЧК.

Разъясняя их смысл, Дзержинский в интервью меньшевист­ской газете «Новая жизнь» 19 июня 1918 г. говорил: «Общество и пресса не понимают правильно задачи и характер нашей ко­миссии. Они понимают борьбу с контрреволюцией в смысле нормальной государственной политики и поэтому кричат о га­рантиях, судах, о следствии и т. д. Мы ничего не имеем общего с военно-революционными трибуналами, мы представляем ор­ганизованный террор. Это нужно сказать открыто. Террор — абсолютная необходимость в данной ситуации, наша общая за­дача — борьба с врагами Советской власти, мы терроризируем врагов Советской власти»[316].

Как известно, после покушения на Ленина 30 августа 1918 г. был объявлен «красный террор». Он состоял в захвате и рас­стреле заложников, превентивном аресте офицеров, чиновни­ков, помещиков, капиталистов, представителей интеллигенции. Эти акции продолжались в течение всей Гражданской войны.

Постановление ВЦИК от 2 сентября 1918 г. о «красном тер­роре» было конкретизировано решением Совнаркома от 5 сен­тября 1918 г., где указывалось, что все те, кто связан с бело­гвардейскими организациями и заговорами, подлежат расстрелу на месте. Позднее Народный комиссариат внутренних дел также издал инструкцию, опубликованную в «Вестнике НКВД», которая рекомендовала брать заложников, причем «любая по­пытка сопротивления должна встретить расстрел заложников». Практиковался захват в качестве заложников жен и детей офи­церов; они подлежали расстрелу в случае неявки офицеров или же сопротивления при аресте.

В Нижнем Новгороде местная ЧК сообщала, что был рас­стрелян 41 человек из числа врагов советской власти, чтобы отомстить за покушение на Ленина. Осенью 1918 г. 138 залож­ников были взяты в Твери, 184 — в Иваново-Вознесенске, 50 - в Перми и т. д. Лишь в течение сентября 1918 г. в Петрограде было расстреляно свыше 500 заложников, в Москве — больше 100[317]. Официальное сообщение гласило, что в Петрограде за сентябрь—октябрь 1918 г. было уничтожено около 800 «врагов советской власти»[318]. По оценкам историков, всего за эти месяцы было расстреляно около 15 тыс. человек, в основном из числа представителей дворянства, офицерства, буржуазии, отчасти - меньшевиков и эсеров. В результате красного террора власть на местах фактически осуществлялась чрезвычайными комиссия­ми, которые во внутренней политике стали командовать мест­ными Советами, а кое-где и низовыми партийными органами.

Идеология красного террора заключалась в представлении о том, что группы людей, принадлежавших к определенному классу или социальной группе — буржуазии, помещикам, каза­честву, кулачеству и проч., были врагами уже по определению, независимо от конкретных действий, а всего лишь по своему роду занятий, образованию, владению собственностью и т. д.

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, — заявил зам. председателя ВЧК Лацис, - мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов, что обвиненный действовал делом или словом против Советов. Первый вопрос, который вы ему должны предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образова­ния или профессии. Эти вопросы должны определять судьбу обвиняемого... В этом смысле и сущность красного террора»[319]. Как известно, это заявление Лациса было названо Лениным «нелепостью». Лациса отозвали с Восточного фронта, а журнал «Красный террор» был закрыт. Тем не менее именно такой идеологией руководствовались народные массы.

Нельзя не учитывать, что «революция вручила свою судьбу в руки «наинизших низов», от имени которых большевики наив­но рассчитывали прийти к самому прогрессивному строю. С этого уровня социальной активности, освобожденной от при­вычных норм правопорядка, законности... поднималась волна жестокости, социальной мести за былые унижения и эксплуа­тацию... Жертвами становились и мораль, и нравственность, и религия... В руки брались привычные булыжник, оглобля, вин­товка. Далее следовали и неизбежные спутники — криминали­зация общества, бюрократизация аппарата, взятки, «растащиловка», спекуляция, бандитизм»[320].

Борьба за социализм понималась низами крайне примитив­но — подобно тому, как в повести А. Платонова «Чевенгур» в го­роде истребляли всех представителей буржуазии, полагая, что в результате этого и наступит коммунизм. Меньшевистский лидер Мартов в 1918 г. в статье «Долой смертную казнь» писал: «С мол­чаливого одобрения Совета народных комиссаров люди, неиз­вестные народу, сидящие в чрезвычайных комиссиях, т- люди, среди которых время от времени обнаруживаются преступники, взяточники, скрывающиеся уголовники и бывшие царские про­вокаторы, — отдают приказания о расстрелах, и часто... нельзя да­же доискаться до того, кто же именно отдал приказ об убийстве»[321].

Когда общественное положение лица было высоким и широ­ко известным, в 20-е гг. его еще пытались «приручить» или изо­лировать от общества мирным путем. Так, в 1922 г. была осущест­влена административная высылка за границу и в глубь страны свыше 160 крупнейших писателей, ученых и общественных дея­телей. Троцкий в то время признал: «Мы выслали этих людей по­тому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невоз­можно»[322]. Большое число представителей интеллигенции сами эмигрировали за границу. В дальнейшем даже с известными дея­телями науки и культуры уже не церемонились. Многие из них погибли в 30—40-е гг. по ложным, надуманным обвинениям.

Серия репрессивных мер была направлена также против ра­нее существовавших несоветских политических партий. Тоталь­ная их изоляция началась с принятием декрета ВЦИК от 16 ок­тября 1922 г. «О дополнении к Постановлению «О Государст­венном политическом управлении» и «Об административной высылке». Согласно ст. 2 этого декрета комиссия НКВД полу­чила право «высылать и заключать в лагерь принудительных ра­бот на месте высылки на тот же срок (не свыше трех лет): а) деятелей антисоветских политических партий (ст. 60, 61, 62 Уголовного кодекса); б) лиц, дважды судившихся за преступле­ния, предусмотренные ст. 76, 85, 93, 140, 170, 171, 176, 180, 182, 184, 189, 190, 191 и 220 Уголовного кодекса»[323]. Надо пояснить, что ст. 60—62 УК 1922 г. устанавливали наказание (вплоть до смертной казни) за участие в организации или за содействие организации, стремящейся к свержению советской власти или к оказанию помощи международной буржуазии (в том числе, как говорилось в ст. 62, путем возбуждения населения к массо­вым волнениям, неплатежу налогов «или всяким иным путем в явный ущерб диктатуре рабочего класса и пролетарской рево­люции»). Другие перечисленные выше статьи имели в виду общеуголовные преступления.

Судебные и административные репрессии обрушились чуть ли не с самого их начала и на те партии, которые разделяли со­циалистические и социал-демократические взгляды и были в свое время союзниками большевиков (левые эсеры, меньшеви­ки, анархисты). Так, в ночь с 23 на 24 августа 1920 г. в Москве и окрестностях были проведены массовые аресты членов пар­тии эсеров (свыше 250 человек)[324]. В феврале 1921 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление об очередном «усилении арестов меньшевиков и эсеров». Ленин же заявил: «Мы будем держать меньшевиков и эсеров, все равно, как открытых, так и перекрасившихся в «беспартийных», в тюрьме»[325]. Вскоре поя­вился соответствующий приказ ВЧК от 28 февраля 1921 г., предписывавший «изъять... всех анархистов, эсеров и меньше­виков из интеллигенции», а также активных эсеров, меньшеви­ков, работающих на заводах и призывающих к забастовкам...»[326]. После Кронштадтского восстания вышел декрет ВЦИК, по ко­торому Ч К получила право лишать социалистов свободы сро­ком до двух лет без направления дела в суд. Одних лишь мень­шевиков по этому декрету было арестовано свыше 500 человек[327]. Постепенно все представители бывших социалистических пар­тий (не говоря уже о буржуазных) были репрессированы.

Анализируя практику деятельности органов политической юстиции нашей страны в 20—30-е гг., следует отметить, что по­сле окончания Гражданской войны, во время которой без осо­бых разбирательств уничтожались классовые противники с той или с другой стороны, стали постепенно появляться признаки некоторой дифференциации лиц, подлежащих репрессии, в том числе и среди рассматриваемой категории «бывших людей».

Наиболее определенно это проявилось во время массовых кампаний 20—30-х гг. по ликвидации кулачества. В постановле­нии Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 г. «О мероприя­тиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» были установлены «квоты» лиц, подлежащих раскулачиванию в различных областях, краях и республиках. При этом кулаки разделялись на три категории: первая — контрреволюционный актив, который предлагалось «немедлен­но ликвидировать путем заключения в концлагеря, не останав­ливаясь в отношении организаторов террористических актов, контрреволюционных выступлений и повстанческих организа­ций перед применением высшей меры репрессии»; вторая под­лежала высылке в отдаленные районы страны, третья — пересе­лению внутри той же области[328].

Фактически к маю 1930 г. было раскулачено более 320 тыс. хозяйств и выселено 98 тыс. семей (500 тыс. человек). Кроме того, проводились массовые аресты глав семейств, отнесенных к первой категории (в первой половине 1930 г. было арестовано 140 тыс. человек)[329]. Всего с января по октябрь этого года по первой категории было арестовано 283 717 человек. При этом из 180 тыс., прошедших через «тройки» ОГПУ, к расстрелу бы­ло приговорено 19 тыс., к разным срокам тюремного заключе­ния — около 100 тыс., к ссылке — 47 тыс. человек. В 1926— 1929 гг. было осуждено в 10 раз меньше, чем за один 1930 г.[330] Остальные выселялись администрацией и сельскими активи­стами на местах.

«Наиболее мощные кулаки и кулацкий антисоветский актив совместно с семьями», отнесенные ко второй категории, были высланы в северные районы СССР (332 тыс. человек) или внутри областей (163 тыс. человек, т. е. всего около 500 тыс.)[331]. По третьей категории к августу 1930 г. было переселено внутри округов и областей около 50 тыс. семей[332].

Надо сказать, что указанная дифференциация не была осно­вана ни на каком законе, хотя имела под собой определенные фактические основания. Классовая борьба в деревне в связи с процессом коллективизации была достаточно ожесточенной. Принято считать, что только в одном 1930 г. состоялось почти 14 тыс. массовых крестьянских выступлений против советской власти. В них участвовало свыше 3 млн. человек[333].

Борьба с кулачеством продолжалась и позже. Так, приказом НКВД от 30 июля 1937 г. № 00447 была начата в августе 1937 г. во всех республиках, краях и областях операция по репрессиро­ванию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников. Был установлен срок проведения этой опера­ции — 4 месяца. Репрессиям по I категории (расстрел) и II ка­тегории (заключенные в лагерь на срок от 8 до 10 лет) подлежа­ли все бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания и «продолжающие вести активную антисоветскую деятель­ность», а также бежавшие из мест заключения; бывшие бело­гвардейцы, белоэмигранты; деятели антисоветских партий, на­ционалистических течений и другие «социально опасные» эле­менты. Приказ определял для каждой республики и области (края) число лиц, подлежащих репрессированию по I и II кате­гориям, т. е. «на места» был спущен план арестов, который бе­зоговорочно выполнялся, а то и перевыполнялся, причем в ос­новном по инициативе местных властей. В рамках намеченной операции подлежали аресту 295 450 человек, из них расстре­лу — 72 950[334]. Фактически план был перевыполнен.

С особой силой кампания по ликвидации «классового чуж­дого» контингента развернулась уже после того, как 1 декабря 1934 г. в Смольном был убит первый секретарь Ленинградского обкома, секретарь ЦК, член"Политбюро ЦК ВКП(б) С. М. Ки­ров. Впоследствии назывались различные силы, стоявшие за его убийцей Николаевым: в числе организаторов упоминались по­следовательно белогвардейцы, зиновьевцы, троцкисты, а в пе­риод разоблачения культа личности — Сталин. Был ли Никола­ев убийцей-одиночкой, мстящим за свою неудавшуюся жизнь, или же Киров стал жертвой политического заговора — обстоя­тельства покушения не дают четкого ответа на этот вопрос. Са­мим же фактом убийства видного функционера партии прежде всего воспользовался Сталин, получивший возможность про­вести чистку партии и государственных органов от всех лиц, за­подозренных в нелояльности режиму и к нему лично.

В тот же день Президиумом ЦИК СССР было принято постановление, согласно которому следственным органам предписывалось вести дела обвиняемых в подготовке террори­стических актов в ускоренном порядке, в десятидневный срок, с немедленным исполнением приговора. Обвинительное заключение вручалось за день до суда. Присутствие адвоката, открытость процесса и право на обжалование приговора не допускались. Первым полигоном разворачивающихся репрес­сий стал Ленинград, где по обвинению в потворстве оппози­ции было отстранено от руководства городом кировское окру­жение.

В Ленинграде в течение марта 1935 г. была проведена опера­ция по выселению «бывших людей». За 28 дней в городе было арестовано и осуждено Особым совещанием НКВД СССР 11 702 человека. Их социальное прошлое характеризовалось следующими данными: бывшая знать и дворянство — 143 чело­века (князья, графы, бароны, а также бывшие фабриканты, крупные помещики, крупные торговцы, крупные домовладель­цы, чиновники царских министерств), бывшее царское и белое офицерство — 1177 человек, бывшие жандармы и охранники -511 человек, служители культа - 218 человек. Надо ли гово­рить, что к смерти Кирова они не имели никакого отношения.

Этим людям были вменены: террористическая деятельность, участие в контрреволюционных группировках и сборища (114 дел), шпионская деятельность и связи с иностранцами (348 дел), распространение монархической и антисоветской ли­тературы (318 дел), связь с белогвардейской эмиграцией (1864 дела), получение материальных средств от инофирм, бе­логвардейцев, бывших сослуживцев и родственников за грани­цей (711 дел), систематическая антисоветская связь с бывшим} белогвардейцами, офицерами, дворянами, прежними сослужив­цами (2113 дел). Но во многих случаях никаких антисоветских действий вообще не усматривалось, для осуждения было доста­точно иметь прежний дворянский титул или нерабочее проис­хождение. Так, в этот список были включены: член ВКП(б) Баллю, бывший потомственный дворянин, который «скрыл свое происхождение» и работал конструктором в институте же­лезнодорожного транспорта; комсомолец Шувалов, сын круп­ного фабриканта и домовладельца, работавший техником-элек­триком; сын князя Волконского — приемщик молококомбината; дочь князя Гагарина — секретарь в медицинском институте; пенсионерки Маслова (бывшая княжна), Тизенгаузен (бывшая баронесса) и т. д.

Особую категорию репрессируемых составляли священно­служители. Известно резко отрицательное отношение Ленина и всего большевистского руководства к религии, церкви и ее дея­телям. В 1922 г. Ленин дал указание произвести изъятие ценно­стей из церквей и монастырей «с беспощадной решительно­стью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства поэтому поводу расстрелять, тем лучше»[335]. Общей статистики на этот счет не имеется, известно лишь, что в 1918 г. было расстреляно около 3 тыс. священнослужителей, в 1930 — 2,5 тыс., в 1937 г. репрес­сировано 137 тыс. служителей культа, из них расстреляно свы­ше 85 тыс. человек[336]. Репрессии против духовенства продолжа­лись вплоть до начала Великой Отечественной войны 1941 — 1945 гг. Юридические основания для этих репрессий в боль­шинстве случаев вообще отсутствовали.

Враждебность Запада и его готовность вмешиваться во внут­ренние дела страны должны были продемонстрировать первое крупное дело «Об экономической контрреволюции в Донбас­се». Весной 1928 г. советская пресса сообщила о разоблачении «крупной вредительской организации» в Шахтинском районе Донбасса. На скамье подсудимых по проходившему с 18 мая по 5 июля 1928 г. «Шахтинскому делу» оказались 53 человека (в том числе и несколько граждан Германии), работавших на угледобывающих предприятиях. Большинство из них представ­ляли старую техническую интеллигенцию. Инженеров обвиня­ли в заговоре, инспирированном из-за границы.

Государственное обвинение поддерживал Крыленко, выде­ливший «три формы вредительства»: неправильную постановку эксплуатации шахт, порчу машин и оборудования, неправиль­ный выбор места для новых разработок угля, в результате чего себестоимость угля была якобы высокой, а качество — низким. «Шахтинцам» вменялась в вину не только «вредительская» дея­тельность, но и создание подпольной организации, поддержи­вающей связи с «московскими вредителями» и с зарубежными антисоветскими центрами. Подсудимые, как заявлялось, пыта­лись нарушать производственный процесс, устраивать взрывы и пожары на фабриках, электростанциях и шахтах, тратить деньги на ненужное оборудование, всячески ухудшать условия жизни рабочих.

Объективные условия первых лет индустриализации СССР, такие как использование труда неквалифицированных и неграмотных рабочих, отсутствие у ряда руководителей технического образования и т. д., действительно приводили к крупным авари­ям, порче оборудования, взрывам. Однако о целенаправленной, преднамеренной вредительской политике, якобы проводимой буржуазными специалистами, объединенными в некую преступ­ную группу, не могло быть и речи. Тем не менее приговор Спе­циального присутствия Верховного суда СССР под председа­тельством Вышинского был суров: 11 человек приговаривались к высшей мере наказания, остальные подсудимые получали раз­личные сроки лишения свободы. Только несколько человек, включая германских граждан, были помилованы. Шестерым осужденным к высшей мере наказания Президиум ЦИК СССР заменил расстрел 10 годами тюрьмы со строгой изоляцией, с по­следующим поражением в правах на 5 лет и конфискацией всего имущества. Однако пять человек: инженеры Н. Н. Горлецкий, Н. К. Кржижановский, А. Я. Юсевич, Н. А. Бояринов и служа­щий С. 3. Будный — были расстреляны 9 июля 1928 г.

На первом показательном процессе сталинской эпохи лишь 10 из 53 подсудимых полностью признались во всех предъяв­ленных им обвинениях. Пять человек признались частично. Остальные отстаивали свою невиновность и отвергали все об­винения.

Исходя из официальных установок была развернута кампа­ния, направленная на поиск «вредителей». Очередной «мощной вредительской организацией», раскрытой ОГПУ, стала «Про­мышленная партия» («Промпартия»). Согласно обвинительно­му акту эта организация была создана в конце 20-х гг. предста­вителями старой технической интеллигенции. Всего в ней насчитывалось якобы более 2 тыс. инженеров. Целью «Промпартии» была объявлена подготовка путем экономического са­ботажа почвы для переворота, намечаемого на 1930 или 1931 г., который должна была поддержать англо-французская военная интервенция. В области планирования, согласно обвинению, специалисты (а среди обвиняемых были те, кто работал над «стартовым» вариантом пятилетнего плана) отстаивали те идеи, которые бы замедляли темпы экономического развития и соз­давали диспропорции, ведущие к экономическому кризису.

Процесс «Промпартии» проходил с 25 ноября по 7 декабря 1930 г. Перед судом предстали восемь человек, среди которых профессор МВТУ Л. К. Рамзин, являвшийся директором Теп­лотехнического института; ответственные работники Госплана и ВСНХ И. А. Иконников, В. А. Ларичев, Н. Ф. Чарновский, С. В. Куприянов и др. В ходе процесса обвиняемые призна­лись, что в случае прихода к власти они намеревались сформи­ровать контрреволюционное правительство, в котором пре­мьер-министром должен был стать П. И. Нальчикский (рас­стрелян в 1929 г.), министром внутренних дел — бывший промышленник П. П. Рябушинский (умер во Франции еще в июле 1924 г.) и министром иностранных дел — известный исто­рик Е. В. Тарле. Несмотря на неправдоподобность этого спек­такля, подсудимые признали все предъявленные им обвинения, и пять человек из них были приговорены к расстрелу. Однако Президиум ЦИК СССР заменил эту меру наказания на 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах.

Обвиняемые на публичных процессах 1928—1931 гг. пред­ставляли только верхушку внушительной пирамиды из многих сотен арестованных в те годы по «вредительским» делам. Толь­ко в 1931 г. во внесудебном порядке на Особом совещании ОГПУ и его коллегии были рассмотрены дела в отношении почти 2,5 тыс. человек: профессоров, экономистов, агрономов и служащих. «Вредительство» в широких масштабах обнаружи­валось в лесоводстве, микробиологии, горном деле и т. д.

Кампания по борьбе с «вредительством» захлестнула и воен­ную промышленность СССР. 25 февраля 1930 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О ходе ликвидации вре­дительства на предприятиях военной промышленности». В ре­зультате в течение нескольких лет количество инженеров и тех­ников в оборонном производстве сократилось до 6,2 тыс. чело­век при потребности более 10 тыс. инженеров и 16,5 тыс. техников.

Кулаки, «спецы», священнослужители и члены чуждых пар­тий были не единственными объектами «антикапиталистиче­ской революции». Еще в январе 1930 г. началась кампания по искоренению «частного предпринимательства». Эта операция была направлена против торговцев, ремесленников, представи­телей свободных профессий (всего их оказалось около 1,5 млн. человек). В том же году были определены категории так назы­ваемых лишенцев: бывшие землевладельцы, бывшие торговцы, бывшие кулаки, бывшие дворяне, бывшие полицейские, быв­шие царские чиновники, бывшие владельцы частных предпри­ятий, служители культа, монахи, бывшие члены оппозицион­ных политических партий, бывшие белые офицеры и др. «Ли­шенцы» составляли в 1932 г. вместе с семьями 7 млн. человек[337]. Они не имели избирательных прав, лишались прав на жилье, медицинское обслуживание и на продуктовые карточки. В 1933—1934 гг. большинство из них были репрессированы, и только после принятия Конституции СССР 1936 г. категория «лишенцев» была упразднена.

Подводя итоги, можно сказать, что к началу 40-х гг. в физи­чески были уничтожены, изолированы в лагерях или, по мень­шей мере, отстранены от активной жизни многие миллионы людей, чье существование признавалось несовместимым с идеями и целями пролетарской революции и организацией но­вого общественного строя.

Партийная оппозиция.Опаснейшим врагом партийного ру­ководства, а следовательно и государства, считалась оппозиция, существовавшая в ВКП(б) в действительности лишь в 20-х -начале 30-х гг. Нетерпимость к любой оппозиции является ха­рактерной чертой тоталитарного государства и единовластно правящей партии, не допускающей не только других политиче­ских течений, но и разногласий в собственных рядах.

Как известно, уже на X съезде РКП (б) в 1921 г. была приня­та резолюция «О единстве партии», которая предписывала: «...немедленно распустить все, без изъятия, образовавшиеся на той или иной платформе группы и поручить всем организациям строжайше следить за недопущением каких-либо фракционных выступлений. Неисполнение этого постановления съезда долж­но вести за собой безусловное и немедленное исключение из партии»[338]. В дальнейшем к фракционной деятельности стали от­носиться все более нетерпимо.

Поначалу политическая юстиция не привлекалась для борьбы с партийными разногласиями, но по мере укрепления Сталиным единоличной власти картина стала меняться. Партийный «суд» все чаще завершался государственным судом или внесудебными мерами. Несогласие с линией ЦК партии, выдвижение своей платформы расценивались как политическое преступление.

Если выделять в составе оппозиционеров названные выше четыре категории политических противников, то надо заметить, что прямую борьбу за власть вели только лидеры партии: Троц­кий, Каменев, Зиновьев, отчасти Бухарин. Но с ними раздела­лись быстро и основательно. Подавляющая же масса троцки­стов, зиновьевцев, бухаринцев и других оппозиционеров от­нюдь не претендовали на руководящую роль. Одни из них были действительно не согласны с политикой, проводившейся ЦК, но не предпринимали никаких практических действий, другие вообще не участвовали в политической борьбе и считались троцкистами или зиновьевцами только потому, что когда-то го­лосовали за оппозицию или были знакомы с противниками ре­жима.

В октябре 1932 — апреле 1933 г. без санкции прокурора бы­ли арестованы 38 человек из состава так называемой «бухаринской школы», 34 из них приговорены коллегией ОГПУ к раз­личным срокам лишения свободы по обвинениям в участии в «контрреволюционной организации правых, ставившей своей целью активную борьбу с Советской властью и восстановление капиталистического строя в СССР», в проведении «активной контрреволюционной агитации, направленной в интересах ме­ждународной буржуазии». Некоторым инкриминировалось и то, что они якобы являлись сторонниками террора против ру­ководителей партии и государства. Более половины обвиняе­мых виновными себя не признали[339]. Позднее, в 1936—1941 гг., почти все осужденные по этому делу были расстреляны по при­говорам Военной коллегии Верховного суда СССР и областных «троек» УНКВД.

После высылки из страны Троцкого репрессии обрушились на всех тех, кто ранее так или иначе был с ним связан или раз­делял в свое время его взгляды. В 1933 г. ОГПУ арестовало из­вестного «троцкиста» Н. Н. Смирнова и еще 81 человека из чис­ла его сторонников, назвав их «нелегальной контрреволюцион­ной группой троцкистов, которая ставила цель проникновения в ВКП(б) и государственный и хозяйственный аппарат». Все они были осуждены в 1933—1937 гг. по ст. 58ю УК РСФСР (антисоветская агитация): одни — постановлениями Особого совещания при ОГПУ и НКВД, другие — Военной коллегией Верховного суда СССР. При проверке этих дел в 1958—1962 гг. было установлено, что на самом деле такой организации не су­ществовало; некоторые из обвиняемых в 20-е гг. действительно принадлежали к троцкистской оппозиции, но в дальнейшем вы­шли из нее и присоединились к линии партии. Никаких дейст­вий контрреволюционного характера они не совершали. Их реа­билитировали в эти же годы.

Массовый террор против «антипартийных» течений развер­нулся после убийства Кирова 1 декабря 1934 г.

22 декабря 1934 г. ТАСС сообщило о раскрытии «Ленинград­ского центра» во главе с бывшими зиновьевцами, причастными якобы к убийству Кирова. Закрытый процесс над членами выяв­ленного «центра» проходил 21—29 декабря 1934 г., обвиняемые были приговорены к высшей мере наказания. Было заявлено и о существовании руководящего «Московского центра» в составе 19 человек во главе с Зиновьевым и Каменевым. С некоторым опозданием, 23 января 1935 г., начался процесс над ^руководите­лями ленинградского УНКВД, обвиненными в преступной халат­ности. Несмотря на серьезные обвинения, наказание было отно­сительно мягким — дело ограничилось служебными перемеще­ниями, понижениями в должности. В сопоставлении с судьбой членов «Ленинградского центра» подобный приговор выглядел формальным наказанием, что было вызвано необходимостью со­хранения поддержки НКВД в намечавшихся репрессиях.

16 января 1935 г. Зиновьев и Каменев признали «моральную ответственность бывших оппозиционеров» за свершившиеся по­кушения и соответственно были приговорены к 5 и 10 годам ли­шения свободы. На основании признания бывших вождей оппо­зиции в СССР разворачивается очередная кампания по выявле­нию оппозиционеров и лиц, им сочувствующих. На ключевые места назначаются сторонники Сталина: Жданов возглавил ле­нинградскую, а Хрущев московскую парторганизации, прокуро­ром СССР становится Вышинский, заведующий отделом кадров ЦК ВКП(б) Ежов переводится на пост председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и избирается секретарем ЦК. В 1935—1936 гг. под его руководством проводится обмен партийных билетов, в результате которого примерно 10% членов партии были из нее исключены. Кадровые перемены в аппарате партии и чистка ее рядов позволили Сталину укрепить свои по­зиции в преддверии намечавшихся политических процессов.

19 августа 1936 г. начался первый открытый московский про­цесс, где в качестве обвиняемых проходили Зиновьев, Каменев, Евдокимов и Бакаев, осужденные за пособничество терроризму в январе 1935 г., несколько видных в прошлом троцкистов -Смирнов, Мрачковский и другие лица, ранее участвовавшие в оппозиции режиму. Обвиняемые «признали» свое участие в осу­ществлении убийства Кирова, в подготовке аналогичных акций против других руководителей партии, «подтвердили» наличие широкого антисоветского заговора и указали на свои «связи» с оппозиционерами — находившимися еще на свободе Томским, Бухариным, Рыковым, Радеком, Пятаковым, Сокольниковым и др. 24 августа всем главным обвиняемым на московском процес­се был вынесен смертный приговор. Прозвучавшие на суде обви­нения давали повод для расширения репрессий, но в силу сопро­тивления ряда членов Политбюро и отчасти местной партийной элиты расправа над оппозицией была отложена на период обсуж­дения и принятия Конституции 1936 г. Временно отказываясь от подавления оппозиции в центре, Сталин концентрирует свое внимание на кадровых вопросах. Не доверяя главе НКВД Ягоде, близкому к некоторым членам оппозиции, Сталин 26 сентября 1936 г. заменяет его на этом посту хорошо зарекомендовавшим себя в ходе партийных чисток Ежовым. Обосновывая кадровые перемены, Сталин указывал: «Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года». В октябре 1936 г. последовали аресты Пятакова, Сокольникова, Серебряко­ва, Радека, а также ответственных работников транспортной и угольной промышленности. Намечавшийся процесс должен был покончить не только с политической оппозицией, но и возло­жить на нее ответственность за экономические просчеты первых пятилеток. 23 января 1937 г. открылся второй московский про­цесс, где главными обвиняемыми были вышеуказанные лица. Как и во время предыдущего процесса, обвинение строилось на признаниях подсудимых, но теперь уже в дополнении к терро­ризму добавлялись признания в политическом и экономическом саботаже. Суд над «Московским параллельным антисоветским троцкистским центром» открывал, таким образом, путь к распра­ве с народно-хозяйственными и партийными кадрами, которые подвергали сомнению курс на ускоренную индустриализацию и дальнейшую централизацию управления страной. Второй мос­ковский процесс продолжался неделю и закончился приговором: 13 обвиняемых — к смертной казни и 4 человека — к длительным срокам заключения (в том числе Радек и Сокольников, которые в мае 1939 г. были убиты сокамерниками). 18 февраля 1937 г. по­кончил жизнь самоубийством Орджоникидзе, выступавший про­тив репрессий в промышленности.

Продолжались репрессии и против оппозиции в партии. В марте 1938 г. состоялся третий московский процесс, среди обвиняемых на котором был Бухарин, Рыков, Раковский, Крестинский, бывший руководитель НКВД Ягода, а также предста­вители партийного руководства республик — всего 21 человек. Обвинения, предъявленные на суде, мало отличались от анало­гичных на предыдущих московских процессах — 18 обвиняе­мых были расстреляны. Процесс 1938 г. положил начало целой череде региональных и столичных процессов, которые допол­няли картину массового террора.

Были уничтожены члены Политбюро Чубырь, Эйхе, Коси­ор, Рудзутак, Постышев. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) репрессиям подверглись 98 человек. Замена в кон­це 1938 г. Ежова (расстрелян в 1940 г.) на посту главы НКВД Берией заметно снизила уровень репрессий. В 1939—1940 гг. в партии было восстановлено 164,8 тыс. человек, реабилитирова­но и освобождено из мест заключения 837 тыс. человек.

Конечно, не эта персональная перестановка была первопри­чиной. Во-первых, уже были истреблены практически все дей­ствительные и воображаемые политические противники ста­линского руководства, т. е. поставленная цель была достигнута; во-вторых, массовые репрессии стали серьезным тормозом раз­вития и даже существования страны, потерявшей наиболее ква­лифицированные, в том числе и военные, кадры.

Ослабление репрессий отнюдь не означало их полного пре­кращения. После 1938 г. были еще «Ленинградское дело», Катынь, переселение целых народов, заключение в концентрацион­ные лагеря бывших военнопленных, дело «врачей-вредителей» и многое другое. Продолжалось преследование интеллигенции, имевшей свое мнение по вопросам общественной жизни.

Военная опасность.Ликвидация внутренних «врагов» «бывших людей» и партийной оппозиции — происходила в ус­ловиях наличия серьезной опасности для страны и социалисти­ческого строя. В 1933 г. к власти в Германии пришли национал-социалисты, не скрывавшие своих реваншистских устремлений. Сохранялось капиталистическое окружение, и существовала опасность реставрации прежнего строя извне.

В обстановке подрывной деятельности враждебного окруже­ния и вызванной этим обостренной шпиономании неизбежно шел поиск предателей и изменников в самых разных кругах государственного и партийного аппарата, в различных слоях на­селения, в том числе среди государственных служащих и хозяй­ственных руководителей. Известно, что практика уголовного преследования лиц, которые были уличены в выпуске недобро­качественной продукции, воровстве на предприятиях, обмане государства, взяточничестве и других злоупотреблениях, была постоянной заботой правительства начиная еще с 20-х гг. Так, в 1929—1931 гг. был издан бесконечный ряд циркуляров от имени Совнаркома, Наркомюста и других ведомств, которые предпи­сывали судебным и прокурорским работникам привлекать к уголовной ответственности тех руководителей промышленно­сти, которые не следовали правилам бухгалтерского баланса, брали на работу людей без соответствующих документов и без соблюдения тем самым правил паспортного режима, за допуще­ние задержек при разгрузке железнодорожных вагонов и т. д.[340] Конечно, все эти люди вовсе не были политическими против­никами режима, и их уголовные дела относились к ведению об­щей юстиции. Но политическая юстиция регулярно привлека­лась к борьбе с этими правонарушениями, что приводило к ква­лификации бесхозяйственности как саботажа, нарушений правил безопасности как вредительства, а то и терроризма, не­умелости и расхлябанности как участия в контрреволюционных организациях. «Врагов народа» выискивали и искусственно соз­давали из малокомпетентных, полуграмотных начальников цехов, мастеров, руководителей предприятий. К шпионам и вре­дителям причисляли часто и буржуазных специалистов.

Эти акции были в то же время направлены на повышение централизации государственного управления и на замену преж­них кадров, пришедших «от станка», более молодыми и грамот­ными управленцами «сталинской школы». В скором времени перестановки кадров, периодические «чистки» от не внушив­ших доверия людей стали распространяться и на армию, где они в силу гипертрофированной шпиономании приняли ката­строфические размеры.

Еще в конце 20-х — начале 30-х гг. была проведена «чистка» Красной Армии от бывших царских офицеров. При этом, боль­шей частью по сфальсифицированным обвинениям, были сфабрикованы дела о «заговорах». По ним было осуждено более 3 тыс. командиров РККА, а всего за 20-е и первую половину 30-х гг. было уволено из армии 47 тыс. человек, в том числе 5 тыс. бывших оппозиционеров[341].

Со второй половины 1936 г. аресты в армии вновь возобно­вились и особенно усилились после февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. В мае того же года по ложным об­винениям были арестованы Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман, Корк и другие высшие военачальники, спустя месяц осужденные Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР к расстрелу. После этого репрессии в Вооруженных Силах развернулись с новой силой. Уже через девять дней по­сле суда над Тухачевским были арестованы участники «военно­го заговора» - 980 командиров и политработников. Лично К. Ворошиловым без какого-либо разбирательства были приня­ты решения об аресте 142 руководящих военных работников. На заседании Военного совета при наркоме обороны в ноябре 1.938 г. Ворошилов заявил, что за последние два года в армии было «вычищено» более 40 тыс. человек[342]. Почти все они были расстреляны или направлены в лагеря. Из 108 членов самого Военного совета не были арестованы только 10 человек.

В результате к началу Великой Отечественной войны 1941 — 1945 гг. кадровый состав Красной Армии был, по существу, па­рализован.

С началом войны деятельность органов политической юсти­ции существенно изменилась. Теперь не было необходимости выискивать вымышленных «врагов народа»; перед ними пред­стал подлинный и очень жестокий противник -- германский фашизм. Надо было выявлять и карать немецких шпионов и ди­версантов; изменников и предателей, сотрудничавших с окку­пантами; позднее — «лесных братьев», членов Объединения ук­раинских националистов (ОУН) и прочих националистов, с оружием в руках боровшихся против Советской Армии и адми­нистрации и терроризировавших местное население. Но с появ­лением реального противника иными стали и методы работы. Резко сократились «натяжки» в обвинениях, фальсификация доказательств, незаконные методы следствия.

Тем не менее политические репрессии в армии продолжа­лись и в военные годы. После смерти Сталина, в июле 1953 г., министр обороны СССР Н. Булганин, Генеральный прокурор СССР Р. Руденко и председатель Военной коллегии Верховного суда СССР А. Чепцов в своем обращении в Президиум СМ СССР указывали, что в течение 1941 — 1952 гг. были арестованы 101 генерал и адмирал, из которых 76 осуждены Военной колле­гией Верховного суда СССР, 5 — Особым совещанием при МГБ СССР, 8 генералов освобождены из-за отсутствия состава пре­ступления, 12 умерли, находясь под следствием[343].

Одновременно с ликвидацией мнимых заговорщиков и преда­телей в Красной Армии были, по существу, разгромлены зарубеж­ные коммунистические партии. Видные деятели этих партий, в том числе и работники Коминтерна, подозреваемые в двурушни­честве, шпионаже, связях с троцкистами и т. п., под разными предлогами вызывались в Москву и попадали в застенки НКВД. Таким путем еще в 1936 г. была разгромлена Компартия Латвии, затем Эстонии и Литвы. В 1937 г. арестованы члены руководства Компартии Германии, многие коммунисты Польши, Венгрии, Югославии, Румынии, Болгарии, Финляндии, Италии. Тяжкая участь ждала и сотрудников НКВД, работавших за границей. Характерно, что, уничтожив большую часть зарубежной агентур­ной сети, Ежов в своем покаянном письме на имя Сталина, в ко­тором он просил об отставке (1938 г.), признавал себя виновным отнюдь не в разгроме преданных стране кадров, а, напротив, в том, что «проглядел» засоренность Иностранного отдела НКВД «шпионами, многие из которых были резидентами за границей и работали с подставленной иностранной разведкой агентурой»[344].

Конечно, иностранные разведки достаточно активно дейст­вовали на советской территории, особенно накануне и во время войны. По сведениям историков, только в 1940 г. и в первом квартале 1941 г. в западных районах СССР было раскрыто 66 резидентур и обнаружено более 1300 немецких агентов[345]. Но даже если не считать эти цифры преувеличенными, они ни в коей мере не оправдывают тех массовых репрессий, которые обрушились перед началом и во время войны на население тер­риторий, присоединенных к СССР после 1939 г.

Надо заметить, что репрессии, например, против поляков на­чались еще в середине 30-х гг. Дело в том, что Польша традици­онно рассматривалась как форпост подрывной работы против СССР; не только польская, но и многие другие иностранные раз­ведки пользовались соседством наших стран. В августе 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило приказ НКВД № 00485, со­гласно которому подлежали аресту несколько категорий лиц польского происхождения, проживавших в то время в СССР[346].

Аналогичные операции были проведены в отношении так называемых российских немцев, т. е. граждан СССР немецкого происхождения. Только в 1937 г. из них было осуждено к раз­личным мерам наказания, притом во внесудебном порядке, свыше 55 тыс. человек[347].

Дела всех этих лиц рассматривались не судами, а «двойка­ми» (начальник УНКВД и прокурор), которые выносили одно из двух решений — расстрел или заключение в лагерь на срок от 5 до 10 лет. Эти решения утверждались наркомом внутрен­них дел и прокурором СССР (т. е. Ежовым и Вышинским), фактически же до нихсписки осужденных и не доходили; их утверждали начальники отделов НКВД и прокуратуры. А в 1938 г. этот порядок был упрощен, и дела по так называемому нацконтингенту рассматривался «тройками» на местах.

Общее количество репрессированных по «национальным операциям» (польская, финская, эстонская, румынская, хаба­ровская и др.) в 1937—1938 гг. составляло, судя по архивным ис­точникам, 335 513 человек, из которых было приговорено к рас­стрелу 247 157, т. е. 73,6%[348]. Особая жестокость была проявлена по отношению к перебежчикам: в январе 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло специальное решение — расстреливать всех за­держиваемых перебежчиков, если они перешли границу «с враж­дебной целью», когда же такой цели не обнаружено — осуждать на 10 лет тюремного заключения[349].

Однако упомянутые операции 1937—1938 гг. были только началом массовых репрессий в отношении граждан государств, ранее бывших соседями СССР. Когда в сентябре 1939 г. Крас­ная Армия оккупировала восточные области Польши (Западная Украина и Западная Белоруссия), а затем были присоединены Литва, Латвия и Эстония, Бессарабия и Северная Буковина, то перед советским руководством встала задача их «советизации», т. е. организации на всех этих территориях советского образа правления. Эту задачу партийные и государственные органы решали разными методами, к числу которых относились и мас­совые репрессии, проводимые НКВД.

Что касается, например, западных областей Белоруссии и Украины, то в 1939 г. там было арестовано около 20 тыс. чело­век, а в 1940 г. — 75 тыс., выселено в другие регионы страны за 1939—1941 гг. свыше 300 тыс.[350] Основаниями для ареста или вы­селения были, как правило, два признака — нынешнее соци­альное положение подозреваемого и его политическое и социальное прошлое. Таким образом, речь шла фактически о тех же категориях «бывших людей», которые с учетом национальной специфики обнаруживались на территориях, вошедших в со­став СССР. Достаточно сказать, что среди арестованных удель­ный вес крупных собственников, чиновников, офицеров, поли­цейских в 1939 г. был около 40%, крестьян-единоличников - 16%. К 1941 г. людей с «компрометирующим прошлым» почти не осталось (среди арестованных их было всего 5%), но число единоличников увеличилось до 31%[351]. Примитивная дифферен­циация репрессий проходила, как и во время борьбы с кулаче­ством, путем разделения преследуемых лиц на несколько кате­горий исходя из степени их активности при противодействии советскому режиму. Так как эта дифференциация не опиралась ни на какие законы, границы ее были расплывчаты, и вопрос о том, отнесли ли то или лицо к первой категории (расстрел), ко второй (заключение в лагерь) или к третьей (ссылка), решается «двойками» и «тройками» субъективным и нередко случайным образом. НКВД с согласия Политбюро ЦК ВКП(б) направлял на места лишь общие установки.

Достаточно полное представление о том, кто рассматривался в качестве потенциальных врагов советского режима и подле­жал репрессиям, дают документы, относящиеся к вступлению советских войск на территорию Прибалтийских республик. В качестве примера приведем Литву.

В докладной записке НКГБ Литовской ССР в НКГБ СССР от 12 мая 1941 г. говорилось: «За последние месяцы в республи­ке значительно растет активная враждебная деятельность... В силу этого считали бы необходимым приступить к аресту и принудительному выселению из Литовской ССР наиболее ак­тивных категорий лиц:

Государственный буржуазный аппарат: чиновники государст­венной безопасности и криминальной полиции; командный со­став полиции; административный персонал тюрем; работники судов и прокуратуры, проявившие себя в борьбе с революцион­ным движением; офицеры 2-го Отдела Генштаба Литовской ар­мии; видные государственные чиновники; уездные начальники и коменданты.

Контрреволюционные партии: троцкисты; активные эсеры; активные меньшевики; провокаторы охранки.

(По данным литовской охранки, этих категорий числится 963 человека.)

Литовская националистическая контрреволюция:

(Считаем необходимым подвергнуть аресту только руководя­щий состав наиболее реакционных фашиствующих партий и ор­ганизаций.) Таутинники; яуном-лиетува (молодые таутинники); вольдемаристы (фашистская организация германской ориента­ции — всех); руководящий состав «Шаулю Саюнга» (от коман­диров взводов и выше);

(По статистическим данным бывшей литовской буржуазной прессы, руководящего состава насчитывается более 10 тыс. че­ловек.)

Фабриканты и купцы Литвы: фабриканты, годовой доход ко­их свыше 150 тыс. лит.; крупные домовладельцы, недвижимость коих оценивалась более 200 тыс. лит.; купцы, годовой оборот коих свыше 150 тыс. лит.; банкиры, аукционеры, биржевики.

(По данным бывшего Министерства финансов Литвы, по таким категориям числится 1094 человек.)

Русские белоэмигрантские формирования: Российский фа­шистский союз; Российский общевоинский союз; младороссы; все офицеры белых армий, контрразведок и карательных орга­нов.

(По учетам литовской охранки, по этим категориям числит­ся 387 человек.)

Лица, подозрительные по шпионажу: уголовный и бандитский элемент — более 1 тыс. чел., проститутки и притоносодержате­ли — более 500 чел.»[352].

С учетом предложений, содержащихся в этой докладной за­писке, ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли 16 мая 1941 г. соот­ветствующее постановление, которое было реализовано через месяц — 14 июня 1941 г. Всего было арестовано 5664 человека, выслано 10 187 человек[353].

То, что произошло в Литве, Западной Белоруссии и Запад­ной Украине, да и в других регионах, в предыдущие годы уже состоялось в России. Но к этому следует добавить еще Переселение в годы войны не только отдельных социальных групп с присоединенных территорий, но и целых народов, испокон ве­ков населявших российскую землю. Были ли на то основания?

Довоенные, так называемые национальные операции, по су­ти дела, преследовали две цели — военно-политическую и со­циальную. В военно-политическом отношении сталинскому ру­ководству представлялось необходимым очистить страну в предвидении будущей войны от лиц и этнических групп ино­странного происхождения (отсюда польская, немецкая и другие операции). В социальном же смысле продолжалась ликвидация «эксплуататорских классов», но теперь уже на присоединенных западных территориях. Это выразилось в репрессиях в отноше­нии жителей Прибалтики, Западной Украины и Западной Бе­лоруссии, Бессарабии и Северной Буковины.

Если «национальные операции» нельзя оправдать, но можно хотя бы объяснить рациональными причинами, то массовая де­портация коренных народов СССР, особенно в последние годы войны, такому объяснению не поддается. Как известно, всего было депортировано «навечно» на новые места проживания (в основном в Казахстан, Сибирь, Среднюю Азию) 11 народов, в том числе в 1943 г. — калмыки и карачаевцы, в 1944 г. — ингуши и чеченцы, балкарцы, крымские татары и турки-месхетинцы.

Остановимся немного подробнее на выселении ингушей и чеченцев.

Если исходить из документов, представлявших руководство ЦК ВКП(б) для принятия решений о депортации народов, то, казалось бы, некоторые основания имелись. Например, в сен­тябре 1943 г. в Чечено-Ингушетии, включая Грозный, Гудермес и Малгобек, было якобы организовано пять повстанческих округов. В начале 1944 г. органы МВД обнаружили списки чле­нов повстанческой организации Итум-Калинского, Шатоевско-го и Пригородного районов ЧИ АССР общей численностью 6540 человек и билеты членов фашистской организации «Кав­казские орлы», полученные через немецких парашютистов[354]. Эти и другие подобные донесения послужили основанием для решения ГКО о переселении 131 тыс. семей (459 тыс. человек) из Чечено-Ингушетии в Среднюю Азию, что и произошло в конце февраля 1944 г.

По подсчетам Н. Ф. Бугая, всего в ходе «национальных опе­раций» и депортации коренных народов было репрессировано около 3 млн. человек[355].

Здесь необходимо обратить внимание по крайней мере на два обстоятельства. Во-первых, если даже не считать вымыш­ленными обстоятельства и преувеличенными цифры о чечено-ингушских повстанцах (которые, кстати, в годы войны реально себя и не проявили), то ведь выселены были не только они, но и весь народ, вообще не причастный к сотрудничеству с немца­ми, а в своем большинстве стоявший на стороне советской вла­сти, во-вторых, нетрудно заметить, что выселение состоялось тогда, когда немцев на Кавказе уже не было и война шла к сво­ему завершению. Депортировались все представители репрес­сируемых национальностей, включая демобилизованных фрон­товиков, имеющих боевые награды. Получается, что эта акция сталинского руководства была продиктована не соображениями превентивного характера, а, по сути дела, местью по отноше­нию к целому народу за действия отдельных (большей частью неустановленных) лиц.

Завершая этот раздел, нельзя не сказать о том, что в ходе войны опасными противниками партии и государства стали считаться люди, побывавшие в плену у противника. Объектами так называемой фильтрационной проверки стали: военнослу­жащие, находившиеся в немецком плену и освобожденные войсками в ходе боевых действий; военнослужащие, которые заявляли о себе как о бежавших из плена, а также присоеди­нившихся к воинским частям при различных обстоятельствах; военнослужащие, вышедшие из окружения мелкими группами и в одиночку при сомнительных обстоятельствах; лица, пере­шедшие со стороны противника на территорию, занимаемую советскими войсками, в том числе перемещенные лица (реэми­гранты, репатрианты); подозрительные лица, задержанные в расположении советских войск, нарушающие режим пребывания на данной территории или не имеющие при себе докумен­тов, удостоверяющих личность; интернированные противником и освобожденные в ходе или после окончания боевых действий советские граждане[356].

Таким образом, мало кто из соприкоснувшихся во время войны с противником, помимо участия в бою, мог миновать фильтрационную проверку. По данным специалистов, на конец октября 1944 г. в фильтрационные лагеря поступило свыше 350 тыс. человек; 11 тыс. из них были арестованы и осуждены[357].

Диссидентское движение.Инакомыслие, как мы отмечали, с первых дней революции рассматривалось как враждебное явле­ние, а с момента введения статей об ответственности за антисо­ветскую агитацию и пропаганду — как политическое преступ­ление. Оно было несколько отодвинуто на второй план в ран­ние периоды советской истории более серьезными событиями: реальными или вымышленными контрреволюционными мяте­жами, терроризмом, вредительством, саботажем, изменой роди­не, но никогда не исчезало из поля зрения органов политиче­ской юстиции. Со временем политически резко оппозиционное (в том числе «антипартийное») инакомыслие сменилось на об­щемировоззренческое, литературно-художественное, даже бы­товое. Народ стал гораздо грамотнее. Люди хотели думать по-своему, общаться с другими и открыто выражать свои мысли. И этот процесс начался еще при жизни Сталина, когда практи­чески уже было покончено с активными «врагами народа» и власти принялись за второстепенных лиц.

Как свидетельствуют очевидцы, в тюрьмах и лагерях еще в 40—50-е гг. можно было встретить людей, осужденных «за чте­ние стихов Есенина», «за распространение стихов Бориса Пас­тернака», «за связь с Ильей Эренбургом» и т. п. Поэт Н. Забо­лоцкий был, например, сослан «за пропаганду стихов Н. Тихо­нова». Между тем, как известно, упомянутые писатели и поэты никаким репрессиям не подвергались и их книги не были запре­щены.

Характеризуя «население» лагерей и тюрем уже в послевоен­ное время, очевидец пишет: «Оставались в лагере еще люди войны, каратели и коллаборационисты. И хотя «катушка» была теперь в 15 лет, новый закон «обратной силы не имел», они до­сиживали 25-летние сроки. Было немало оуновцев и «лесных братьев» — прибалтов, немало верующих, особенно иеговистов. Однако тон задавали более молодые люди, довольно разношер­стные по составу, - от «низкопоклонников перед Западом» и его джазовой культурой до недавних студентов, дерзнувших критиковать господствующую идеологию, выработавших свой собственный взгляд на историю и так называемую закономер­ность существующих власти и ее идейных установок. Это было свежее веяние в лагерях, хотя студенты всегда попадали в пере­плет при советской власти, в любые периоды»[358].

После смерти Сталина, когда обвинения в антипартийной деятельности, заговорах и актах террора практически прекрати­лись, инакомыслие оказалось основной, если не единственной разновидностью преследуемой государством политической дея­тельности. Постепенно оно обрело черты диссидентского дви­жения, т. е. совокупности выступлений «несогласных» — как индивидуальных, так иногда и коллективных.

Диссидентство было многими нитями связано с «холодной войной» между великими державами, которая то тлела, то раз­горалась в эти годы. Во-первых, из-за международной кон­фронтации советская цензура и КГБ преследовали литератур­ные произведения, которые в иных условиях вполне могли из­даваться как у нас, так и на Западе. Во-вторых, сама эта конфронтация служила поводом для политических выступле­ний людей, призывающих к сближению с Западом (например, письма академика А. Сахарова советским руководителям о же­лательности конвергенции). Характерно, что в течение ряда лет политические преследования инакомыслящих развивались в обоих противостоящих политических лагерях «синхронно»: борьбе с диссидентами в СССР соответствовали волны «маккартизма» в Америке, хотя, конечно, обе эти кампании велись различными методами и приводили к разным результатам.

Принято считать, что первой диссидентской организацией был так называемый Демократический союз, созданный в 1948 г. московскими и воронежскими студентами и просущест­вовавший всего лишь около двух месяцев. После смерти Стали­на начинаются выпуски первых «самиздатских» журналов -неофициальной литературы, распространяемой в основном среди друзей и знакомых. Наиболее известными из них был ма­шинописный журнал «Синтаксис» (1959—1960). В общей слож­ности в эти годы в стране были изданы таким образом произве­дения более 300 авторов.

Исследователи диссидентского движения в СССР выделяли в нем четыре-пять основных периодов[359]. После отмеченного выше сравнительно спокойного периода, во время которого борьба с диссидентами только начиналась, произошли некоторые поли­тические события, резко обострившие эту борьбу. Дело в том, что десталинизация советского общества и связанная с ней ли­берализация действий властей происходили медленно и проти­воречиво. Еще в 1956 г. ЦК КПСС разослал письмо «Об усиле­нии политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских враждебных элементов», в котором коммунисты призывали к бдительности по отношению к инакомыслящим[360]. Но более важную роль сыграл июньский (1956 г.). Пленум ЦК КПСС, который прямо провозгласил, что «проповедь мирного сосуществования идеологий есть измена марксизму-ленинизму, предательство дела рабочих и крестьян»[361]. А ведь именно к мирному сосуществованию, «конвергенции», обмену идеями и людьми призывали многие представители оп­позиционной интеллигенции. Вполне понятно, что вскоре по­следовали аресты (в том числе известных литераторов Даниэля и Синявского), а со стороны инакомыслящих — многочисленные протесты и обращения к политическому руководству страны, демонстрации и выступления под правозащитными лозунгами (например, на Пушкинской площади в Москве), распростране­ние антиправительственных листовок и т. д.

После так называемой Пражской весны (1968 г.), развеявшей надежды на построение «социализма с человеческим лицом», происходит резкая активизация диссидентских выступлений, в том числе дополнение «самиздата» «тамиздатом», т. е. публика­цией антисоветских, политически сомнительных или вполне безобидных произведений за границей. В разные партийные и советские инстанции направляется большое число писем лю­дей, несогласных с существующим режимом, внутренней и внешней политикой государства. Среди подписавших эти пись­ма, как свидетельствует статистика, оказалось 45% ученых, 22% деятелей искусства, 13% инженеров и техников, 9% учителей, врачей, юристов, 6% рабочих, 5% студентов, т. е. это была дос­таточно образованная часть советского общества[362]. У партийного государственного руководства эти, часто вполне лояльные, письма вызывали раздражение, приводили к ужесточению слежки и цензуры и осуществлению репрессий в отношении тех авторов, которым можно было предъявить хотя бы видимость каких-то обвинений.

Тем не менее в борьбе с инакомыслящими вскоре стали появ­ляться новые аспекты. Во-первых, при хрущевской «оттепели», а позднее уже при Брежневе и Андропове стало складываться более либеральное отношение к интеллигенции (хотя оно оказалось не­устойчивым). Вспомним, например, публикации «Одного дня Ивана Денисовича» А. Солженицына или «Теркина на том свете» А. Твардовского, которые вначале приветствовались, а потом осу­ждались. А во-вторых, — и это имеет существенное значение — за­метно изменился состав руководящих работников органов госбезо­пасности, судей и прокуроров. Прежние фальсификаторы полити­ческих дел были изгнаны или осуждены. На смену им пришли несравненно более грамотные и политически здравомыслящие со­трудники, чьи взгляды тоже постепенно менялись к лучшему.

«Не все принятые мной или с моим участием решения были безупречны, - признает генерал Ф. Бобков, один из видных руководителей КГБ. — Во многих случаях я совсем не так по­ступил бы сегодня. Но это будут уже оценки с позиции нынеш­него времени, хотя и в прежние годы я никогда не изменял ни требованиям совести, ни законам государства»[363].

Демократически настроенные сотрудники аппарата ЦК КПСС, а также органов государственной безопасности, на­сколько стало известно из многих мемуаров и архивных источ­ников, в ряде случаев пытались отстоять более либеральную ат­мосферу для творческих работников, особенно их наиболее видных представителей. Однако в целом им не удалось преодо­леть «неумелый подход к интеллигенции, попытки руководства ЦК партии вмешиваться в творческий процесс, вопросы лите­ратуры и искусства, в которых партийные руководители чаще всего плохо разбирались»[364].

Отчасти под позитивным влиянием либеральной прослойки партийно-государственного аппарата, а в значительной мере и в силу изменения международной обстановки возникало весьма важное новое обстоятельство: партийная и государственная власть стала опасаться как отечественного, та