Генис, А. Иван Петрович умер. Статьи и расследования / А.Генис.. — М.: Новое литературное обозрение, 1999. — 336 с.

Перед нами предстает «первобытнообщинный» диковинный мир, возникший вследствие Взрыва, повлекшего за собой крах цивилизации. Маленький человек оказался на ее обломках, в непознанном мире, определение которому дал один из героев: «У нас теперь неолит». Население этого мира делится на так называемых голубчиков, родившихся после катастрофы, и немногочисленных Прежних, чудом оставшихся в живых после Взрыва и сохранивших воспоминания о прошедших временах. Память голубчиков не отягощена грузом культуры, это, так сказать, тип первобытного человека. К такому типу принадлежит и главный герой романа – Бенедикт.

Пушкинская тема является в романе Толстой своеобразной призмой, позволяющей высветить те катастрофические изменения, которые произошли в мире после Взрыва, и одновременно через образ Пушкина высвечивается двуполярность этого мира.. Если для Прежних Пушкин – архетип ушедшей цивилизации, эквивалент культуры и даже жизни самой, то для Бенедикта, не отягощенного культурной памятью, имя Пушкина лишается культурного наполнения, образ Пушкина десакрализируется: «Этот пушкин-кукушкин тоже небось жениться не хотел, упирался, плакал, а потом женился – и ничего. Верно? Вознесся выше он главою непокорной александрийского столпа. В санях ездил. От мышей тревожился. По бабам бегал, груши околачивал».

Упомянутый здесь «пушкин-кукушкин» воспринимается как реминисценция из поэмы Вен. Ерофеева «Москва-Петушки», отголосок знаменитой истории о первой любви «женщины трудной судьбы» Дарьи или о том, как ей «за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуба...». Ее рассказ начинался так: «Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» - я говорю: «Ну, допустим, томил...», а он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок - я ходила все дни сама не своя, все твердила: «Пушкин - Евтюшкин - томил - раздавался». «Раздавался - томил - Евтюшкин - Пушкин». А потом опять: «Пушкин - Евтюшкин...».

О женитьбе комсорга на Дарье далее ничего не говорится, детей они тоже не нажили, тем не менее женщина, как только выпьет, каждый раз начинает приставать к Евтюшкину с одним и тем же вопросом: «А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?» А он огрызается: «Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! Причем же тут Пушкин?» А я ему на это: «когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!». Здесь, как и в приведенном выше фрагменте из романа Т.Толстой, обыгрывается характерная особенность массового сознания, закрепленная в разговорной речи: переложение ответственности за какой-либо поступок, действие, в том числе и несовершенное, именно на Пушкина. Так низовое сознание трансформирует пушкинский миф. Э.Власов в своих комментариях к поэме Вен.Ерофеева «Москва - Петушки» объясняет причину появления в русском разговорном языке устойчивой речевой фигуры «А кто за тебя это сделает? Пушкин что ли?» тем, что портреты поэта в советское время висели всюду, в том числе и в самых неподходящих местах (вокзалах, буфетах, парикмахерских), и в случае чего всегда можно было указать на него рукой. В этом контексте Э.Власов цитирует и фрагмент из романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы вроде: «А за квартиру Пушкин платить будет?» или «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?..».

Во всех приведенных примерах зафиксированы результаты превращения обыденным сознанием имени Пушкина в пустое означаемое, эта пустая оболочка заполняется чем угодно. Воспитание детей, пропавшие лампочки, покупка нефти, плата за квартиру – ответственность за все возлагается на некоего Пушкина, имя которого всем известно. Следующий шаг в данном направлении – видоизменение самого имени. Так, в романе «Кысь» появляется абстрактный «пушкин - кукушкин» в значении «человек мужского пола». Однако из этого не следует, что другие смыслы, принципиально важные для мифа о Пушкине, исчезают. Специфика интерпретации в романе Т.Толстой национального мифа о Поэте заключается именно в том, что взаимоисключающие друг друга значения переплетаются, наслаиваются до тех пор, пока это взрывчатое противоречивое единство не достигнет точки самоуничтожения.

Постепенно наиболее значимой в романе Толстой становится главная составляющая национального мифа о Пушкине - гений. На вопрос Бенедикта: «Кто это Пушкин?» Никита Иванович отвечает: «Гений...». «Пушкин-кукушкин», кстати, тоже не мог возникнуть, если бы этого значения не существовало. Гений вездесущ и всемогущ, поэтому он отвечает за все, без него и жизнь не могла бы зародиться. Не случайно центральная тема романа - поиск Бенедиктом книги, «в которой написано как жить надо» – соотносится с образом Пушкина. Бенедикт вспоминает слова Никиты Ивановича о книге бытия, в которой есть ответы на все вопросы: подобно тому, как звезды и прочие небесные тела движутся по неведомому людям закону, так и «нравственные законы, при всем нашем несовершенстве, предопределены, прочерчены алмазным резцом на скрижалях совести, огненными буквами в книге бытия! И пусть эта книга скрыта от наших близоруких глаз, (...) пусть перепутаны ее страницы, дик и невнятен алфавит, но все же есть она! (...) Жизнь наша, юноша, есть поиск этой книги, бессонный путь в глухом лесу, блуждание на ощупь, нечаянное обретение». Между тем именно Пушкин, по мнению Прежних, эту книгу бытия искал, этот нравственный закон понял: «Все он знал! Пушкин - наше все: и звездное небо и закон в груди!».

Так происходит своеобразная контаминация известного выражения А. Григорьева «Пушкин наше все» и знаменитого категорического императива И. Канта. Но в том-то и дело, что мышление Бенидикта абсолютно конкретно и примитивно, книга в ее конкретном значении и имя «Пушкин» - это в принципе все, что он знает.

И все же поскольку жить без Пушкина невозможно даже в «неолите», Никита Иванович возлагает на Бенедикта пушкинскую миссию. Как и в повести Толстой «Лимпопо», в которой диссидент Ленечка, вознамерившись подарить миру нового гения, говорит именно о втором Пушкине, Никита Иванович желает «вырастить» в Бенедикте гения, который предопределит дальнейшее развитие русской истории: «Ведь и ты, юноша, причастен! Причастен! – даром что раззява, невежда, духовный неандерталец, депрессивный кроманьон! А и в тебе провижу искру человечности, провижу! Кое-какие надежды на тебя имею!». Таким образом, миф о Пушкине здесь становится связующим звеном между двумя поколениями, прежними и голубчиками. Однако это не просто два поколения, отцы и дети, - между ними пропасть, разрыв культурных связей. Главный герой романа изначально отлучен от культуры, искусственное ее восстановление не может дать позитивный результат. В устах Бенедикта пушкинское слово попадает в чуждый, бытовой контекст и искажается до неузнаваемости, совершенно меняя свой смысл. Вот, например, накупив на торжище «чего душа просила», Бенедикт нанимает холопа: «Дескать, вознесся выше я главою непокорной александрийского столпа, ручек не замараю, тяжести таскамши. Обслугу держу». Подобное искажение возникает в результате того, что в сознании героя миф о Пушкине трансформирован в миф о «пушкине-кукушкине». Но далее происходит еще один поворот мифологического сюжета и рождается новое значение и новый миф – «Бенедикт-пушкин-кукушкин».

В романе недаром неоднократно звучат строки из пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Тема памятника получает свою буквальную реализацию в сюжете произведения Т.Толстой, разумеется, осуществляется это в пародийном ключе. Хранитель культурной памяти Никита Иванович, зная, что у Бенедикта есть столярное умение, поручает ему исполнить в дереве статую Пушкина. В этом можно увидеть двойную полемическую отсылку: к пушкинскому «Я памятник себе воздвиг…» и к цветаевским «Стихам к Пушкину». Как будто в пику им («Пушкин - в роли монумента?»), у Т.Толстой в романе памятник Пушкину вырезают из дерева «дупельт» для того, чтобы «воздвигнуть на перекрестке». А далее происходит пародийное превращение, появляется Бенедикт-пушкин. Вот герой вопрошает: «Что, брат пушкин? И ты небось также? Тоже маялся, томился по ночам, (...) тоже дума давила (...) Ты, пушкин, скажи! Как жить? Я же тебя сам из глухой колоды выдолбил (...) Не будь меня - и тебя бы не было! (...) Это верно, кривоватый ты у меня, и затылок у тебя плоский, и с пальчиками непорядок, и ног нету (...) Но уж какой есть, терпи, дитятко, - какие мы, таков и ты, а не иначе!». Так Бенедикт становится прародителем, а пушкин «умаляется» и превращается в «дитятко», что подчеркивается даже самой формой написания его фамилии. Далее процесс «умаления», принижения Пушкина обыденным сознанием продолжается: голубчики начинают использовать идол для бытовых целей: привязав на шею веревку, «вешают на певца свободы белье». Знаменитый пушкинский образ «народной тропы» к памятнику поэта также пародийно искажается, и вот уже «веревка с бельем, петелькой охватившая шею поэта», готова его задушить. На пушкине сушат «исподнее, наволочки». А Бенедикт убеждает Никиту Ивановича в закономерности всего происходящего: «Да вы же сами хотели, чтобы народная тропа не зарастала!»

Травестия образа Пушкина получает буквальное, материально-конкретное выражение и в самом процессе создания «памятника». Бенедикт, вырезая из дерева «идол» Пушкина, оставляет ему шесть пальцев: «по столярной науке так полагается: лишнее про запас никому не мешает. Мало ли как повернется, ошибку какую допустишь, по пьяному делу не туда топором наподдашь. Лишнее потом всегда обрубить можно». Завершив работу, предложил Никите Ивановичу на выбор: «который таперича палец певцу свободы оттяпать желательно?». Однако тот не дерзнул «своевольно и кощунственно, по собственной прихоти (...) обрубить поэту руки». Лев Львович, один из Прежних, видя Бенедиктово творение, восклицает: «Ну, чистый даун, шестипалый серафим. Пощечина общественному вкусу».

И все же с появлением статуи Пушкина у Прежних рождается надежда на возможность вырваться из замкнутого круга истории, Хаоса: «Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин – это наше все!». Тем не менее, надежды Прежних не оправдываются - новый Пушкин из Бенедикта не получается, он становится Санитаром, идя по пути разрушения, Хаоса. Вспомним, что в рассказе Т.Толстой «Сюжет» случайная встреча Пушкина с Володей Ульяновым делает невозможной пролетарскую революцию. В романе Бенедикт - несостоявшийся Пушкин - становится главным участником революции, результатом которой является сожжение статуи Пушкина, новый Взрыв. Круг замыкается.

Одновременно в романе происходит еще одна абсурдная метаморфоза образа Пушкина, порожденная обывательским сознанием. Выясняется, что Пушкин и искусство, Пушкин и книги не могут сосуществовать друг с другом. Бенедикта ставят перед выбором: «хочешь сохранить искусство – прощайся с пушкиным. Либо-либо». Бенедикт выбрал сразу. Пушкин вместе с Никитой Ивановичем были принесены им в жертву во имя искусства, во имя книг: «Надо, надо, Никита Иванович, искусство гибнет со страшной силой».

Десакрализация пушкинского образа происходит и за счет уравнивания Пушкина и мышей, так как в художественном пространстве романа и «Пушкин – наше все», и «мыши - наше все». Впрочем, подобное соотношение представляется не таким уж неожиданным. Напомним, что именно Пушкин одним из первых в русской литературе обратился к образу мыши. Строки из пушкинских «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы» Т.Толстая вводит в свой роман: «Жизни мышья беготня, что тревожишь ты меня?». У Пушкина мышь - это символ жизни, и в романе Т.Толстой мышь также можно назвать символом жизни, но уже в буквальном значении - это основной продукт питания, «без мыши не проживешь»: «Мышь — наше богатство», «мышь — наша опора». Мышь имеет прежде всего бытовое, хозяйственное значение — это и еда, и деньги, и материя для одежды: «Ведь мышь — это всё. И поесть, и одежду из шкурок скроить, и в обмен на торжище чего хочешь за неё дадут». Мышь становится статьей дохода даже для государства: «Конечно, и с мыши налог в казну идёт, али сказать, ясак — домовой, подушный, печной, всех не пересчитать...».

Таким образом, две культуры – утраченная и новая (романный неолит) –выдвигают свое понимание основы жизни: для первых это Пушкин, для вторых – мыши. Разрыв культур не позволяет голубчикам принять Пушкина за основу жизни. Горькая ирония Т.Толстой заключается в том, что мышь вытесняет Пушкина - мышь вытесняет искусство, становясь основой жизни. Одновременно мышь воспринимается как символ забвения. Как известно, еще в античной мифологии утверждалось, что то, к чему мышь прикасалась, исчезало из памяти. Пушкин в романе «противостоит» забвению, а потому ему суждено сгореть в очередном Взрыве. В свою очередь, Взрыв отменяет и время, и историю, сделав забвение единственной формой культурной преемственности.

ЛИТЕРАТУРА

Акулова, Е.Е. Творчество Т. Толстой в контексте современной женской прозы / Е.Е.Акулова // Филол. штудии. - Иваново, 2006. - Вып. 10. - С. 109-114.

Бабенко, Н.Г. Читая «Кысь» Т.Толстой как эпикриз культурного одичания / Н.Г.Бабенко // Кирилл и Мефодий : Духовное наследие. - Калининград, 2002. - С. 119-136.

Беневоленская, Н.П. «Покаянное» произведение Татьяны Толстой / Н.П.Беневоленская // Роман Татьяны Толстой «Кысь». Серия «Текст и его интерпретация». Выпуск 2:: Научно-методическое пособие. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ. – С. 83 - 90.

Богданова, О.В. «Раман» Татьяны Толстой «Кысь» / О.В.Богданова // Роман Татьяны Толстой «Кысь». Серия «Текст и его интерпретация». Выпуск 2: Научно-методическое пособие. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ. – С. 16 -36.

.Вайль, П. Городок в табакерке : проза Татьяны Толстой / П. Вайль, А. Генис // Звезда. – 1990. – № 8. – С. 147-184.

Васильева, О.В «Сомнамбула в тумане» и «Кысь» Татьяны Толстой / О.В.Васильева // Роман Татьяны Толстой «Кысь». Серия «Текст и его интерпретация». Выпуск 2. Научно-методическое пособие. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ. – С. 3—15.