Основные тенденции развития советского права в 20-е годы

Законодательные акты по переходу к нэпу были крайне противо­речивы. С одной стороны, разрешались элементы рыночных отноше­ний, но с другой - сохранялся тотальный контроль государства. В це­лом кодификация строилась на основе идеологии коммунизма.

Переход после Гражданской войны к мирному хозяйственному строительству активизировал дальнейшую разработку гражданско-правового законодательства, нормирующего основные направления хозяйственной работы. Новый этап развития поставил ряд важней­ших правовых проблем, в том числе вопросы о правовых источниках и юридической технике. Первоначально роль источника права играло «революционное правосознание». Поскольку практика и «революци­онное мировоззрение трудящихся масс» в тот период еще не могли выливаться в форму определенных законов, а старое законодательст­во было неприемлемым для нового строя, «революционное правосоз­нание» оставалось единственным источником права. В 1917-1918 гг. принимались новые декреты о суде, в каждом из которых так или иначе интерпретировалось понятие «революционного правосозна­ния». Так, в ст. 5 Декрета о суде № 1 (1917 г.) говорилось о «револю­ционной совести» и о «революционном правосознании» как о сино­нимах. В ст. 36 Декрета о суде № 2 (1918 г.) упоминается уже «социа­листическое правосознание», а в ст. 22 Декрета о суде № 3 (1918 г.) — «социалистическая совесть». Уже на данном этапе делалась попытка разграничить категории «революционная совесть» и «революционное правосознание». Первая означала субъективную способность осозна­вать и применять «революционное правосознание», второе — объек­тивное содержание права. Правоведы 20-х годов придавали важное значение этим декретам, но все же главное место отводили судебному

решению как ведущей форме правотворчества. Объяснялось это от­части тем, что декреты этого периода (1917-1920 гг.) представляли собой нечто разрозненное и не приведенное в систему. На данном этапе «революционное правосознание» составляло стереотип «рево­люционной законности» вообще, которая, в свою очередь, почти сов­падала с представлением о «революционной целесообразности». Лишь к концу периода «военного коммунизма» в правовой теории произошла определенная дифференциация этих категорий.

С переходом к нэпу развернулась новая дискуссия по вопросу о ре­волюционной законности и ее отношении к экономике переходного периода. Под революционной законностью стали понимать тот право­порядок, который признавался «верховными органами пролетарской диктатуры» целесообразным и общеобязательным (П.Стучка). Право­сознание стало рассматриваться в качестве ведущего принципа право­творчества, положенного в основу законодательства и наиболее опреде­ленно выявляющегося в содержании принимаемых кодексов.

Сама кодификация рассматривалась в этой связи только как этап в осуществлении «революционного правосознания» (или целесообразно­сти), как способ «лучшего в данных условиях достижения цели». Зако­нодательные нормы не могли покрывать всего многообразия действи­тельности, в каждый отдельный момент точно отражать «опыт хозяйст­венного строительства». В этой ситуации «революционное (или как чаще стали говорить в 20-е годы — социалистическое) правосознание» приоб­ретало новую роль — роль метода, восполняющего пробелы в законе. Так, ст.9 УК РСФСР (1922 г.) определила социалистическое правосоз­нание в качестве руководящего начала для применения статей кодекса, а ст. 10 УК РСФСР (об аналогии в применении мер социальной защиты) предоставляла этому принципу вполне конкретную область реализации. Таже роль отводилась правосознанию и в ст. 4 ГПК РСФСР (1923 г.).

В целом в правовой теории 20-х годов под революционной за­конностью стали понимать установленный и определенный государ­ством правопорядок, комплекс правил, что связывалось с необходи­мостью разработки системы соответствующих норм. Расчет на скорое отмирание права (при социализме) обусловил особое отношение к правовой норме: «Закон отмечает те вехи, по которым определяются границы данного правопорядка, данной системы правовых отноше­ний... Теоретически закон должен дать основной принцип данной системы, а остальное — уже дело пролетарского суда» (П.Стучка).

Ориентация на «революционное правосознание» как на важней­ший источник права содержалась в концепциях сторонников психо­логической теории права (М.Рейснер). Они нередко отождествляли собственно право с «революционным правосознанием». Аргументам

психологистов противопоставлялась социологическая интерпретация права. С этой точки зрения законодательство являлось не чем иным, как плановой политикой. «Мы не говорим о верховенстве законов, но говорим, что части подчинены целому и что в социальном строитель­стве отдельные его акты увязываются объединяющим их общим пла­ном» (И.Ильинский).

Советские правоведы 20-х годов столкнулись с важным противоре­чием, заложенным в самой правовой системе переходного периода, — между «пролетарским судом» и «буржуазным правом». Преемствен­ность юридических форм («буржуазное» — советское право) выража­лась, в частности, в том, что праву переходного периода наряду с прин­ципом целесообразности был присущ и принцип «справедливости». Хотя последняя ни разу прямо не упоминалась в ГК РСФСР, но опре­деленно присутствовала в содержании его статей (что видно из положе­ний ст. 142 ГК РСФСР или ст. 137 ГПК РСФСР 1922 г.), в ряде случаев даже определяя границы применения закона. Судебная и правоприме­нительная практика представлялась советским правоведам наиболее эффективным средством противодействия «буржуазным» началам, все еще существующим в праве переходного периода. «Творческая актив­ность судебной практики, точно ограниченная исключительно интере­сами государства и трудящихся, но вовсе не ограниченная неподвиж­ными рамками закона» - в этом виделся главный корректив правотвор­ческой деятельности в условиях переходного общества.

Разрешение дилеммы «пролетарский суд — буржуазное право» осуществлялось следующим образом: судья должен был прежде всего попытаться найти прямой ответ в действующем законе. Если это не удавалось, он обращался к анализу «общих начал», которые можно вы­вести из существа советского законодательства. Не найдя достаточно определенного ответа там, судьи вправе искать решения в последней инстанции — в «общих принципах классовой политики». Такой поря­док обусловливал необходимость тщательно регламентировать проце­дуру судебного разбирательства, поэтому законодатель значительное внимание уделял разработке норм процессуального права. Например, ст. 4 ГПК РСФСР непосредственно не наделяла судью правом решать дело вопреки существующему законодательству, но в целях восполне­ния пробелов давала широкие возможности для судебного толкования применительно к «особенностям экономической ситуации»

Уже в 1919 г. П.Стучка предложил начать кодификацию нового права. Главенствующее место должна была занять Конституция. Далее шло «социальное право», включающее семейное право и право соци­ального обеспечения. Затем должны были располагаться'«имуществен-

ные права», точнее, нормы, отменяющие и ограничивающие эти права (о национализации земли и производства), а также «допустимость при­менения пережитков частной собственности переходного времени». Завершить сборник должны были кодифицированные правила о труде, «остатки договорного права» и международное право. Систематизиро­ванные таким образом нормы составят «обязательное для всех право», тогда как все дальнейшие узаконения будут представлять собой лишь технические инструкции. Этот первый подход к вопросу о системе пра­ва был обусловлен практической необходимостью, связанной с форми­рованием системы советского законодательства.

20-е годы стали периодом интенсивной кодификационной рабо­ты. В 1922-1923 гг. были приняты и вступили в действие Граждан­ский, Уголовный, Земельный, Гражданско-процессуальный, Уголов­но-процессуальный кодексы, Кодекс законов о труде, разработаны проекты Хозяйственного, Торгового, Промышленного, Кооператив­ного, Административного кодексов.

3. Регулирование экономических отношений в Советской России в 20-е годы

Гражданский кодекссостоял из общей части, вещного, обязатель­ственного и наследственного права. При формировании особой от­расли гражданского права в 1921-1923 гг. законодатель стремился по возможности упростить систему норм, регламентирующих хозяйст­венную жизнь.

Позже (1923-1924 гг.) в развитии гражданского (хозяйственного) законодательства наметилась другая тенденция, что сказалось на ус­ложнении структуры и языка правовых норм ГК. Гражданско-правовые нормы дифференцировались по принципу обязательности: диспозитивные и принудительные. Чем шире была автономия сторон в гражданском правоотношении, тем больше норм, регулирующих его, являлись диспозитивными. Наоборот, по мере так называемой социализации гражданского права (т.е. проникновения в него прину­дительных начал) возрастало число репрессивных норм.

Гражданский кодекс, кроме того, содержал нормы определи­тельные, декларативные, истолковательные и организационные. При разработке ГК предполагалось выделить в кодексе группу основных статей, непосредственно выражающих социально-экономические задачи нового гражданского права. Такими декларативными статьями ГК стали: ст. 1 о применении гражданского законодательства на практике и ст. 4 о нормировании общего порядка разрешения граж­данских споров. В эти статьи были введены неправовые критерии

(так, ст. 1 ГК устанавливала порядок защиты имущественных прав только в случае их соответствия «социально-хозяйственному назна­чению»). Это давало судьям большой простор для толкования закона, не связывая их четкими правовыми нормами.

В истолковании многих правоведов ГК не следовало рассматривать как полный и окончательный набор правил. Даже не закрепленные в законе имущественные права, если на практике они осуществлялись в противоречии с их «социально-хозяйственным назначением» (что оп­ределял суд), на основании ст. 1 ГК могли быть аннулированы.

Закон в значительной мере ориентировался на относительный и временный характер права переходного периода. Правовая форма считалась преходящей, ожидали ее скорого исчезновения и замены правовых норм техническими и организационными. Принципу за­конности был противопоставлен принцип целесообразности, что не могло не привести к правовому нигилизму со всеми проистекающими отсюда последствиями.

Закон всячески подчеркивал, что имущественные права частных лиц (как физических, так и юридических) являются уступкой во имя развития производительных сил страны и должны быть подчинены общей идее о «господствующей роли социалистической собственно­сти». В общей системе народного хозяйства относительно автоном­ные частные хозяйства рассматривались не как замкнутые и обособ­ленные единицы, но как части единого комплекса.

Наряду с государственной и кооперативной собственностью за­кон выделял частную собственность, имевшую три формы: едино­личную собственность физических лиц; собственность нескольких лиц, не составлявших объединения (общая собственность); собствен­ность частных юридических лиц (см. схему 57).

С лета 1921 г. государство начинает осуществлять меры по дена­ционализации ранее экспроприированной у частных лиц собственно­сти. В мае 1922 г. была приостановлена национализация частных предприятий. В июне 1924 г. ВСНХ дал разъяснение о допустимом числе рабочих, труд которых мог использоваться на одном частном предприятии (20 человек). Денационализация не получила широких масштабов. В ходе ее восстанавливались правовые институты, а не индивидуальные права бывших собственников. Создавались гарантии для вновь приобретенных прав, но запрещалось восстановление от­мененных в ходе революции имущественных прав. Закон и судебная практика признавали длительное фактическое владение имуществом более «законным», чем ссылки бывших собственников на их право собственности. Вместе с тем владение не рассматривалось как источ­ник права собственности — во всех случаях для возникновения права собственности требовалось волеизъявление государства.

Закон ограничивал объем и размеры права частной собственно­сти (ограничение круга объектов, допускаемых в частную собствен­ность, установление предельного размера частного предприятия, размера наследственной массы, получаемой частным лицом, разме­ров домовладения, торгового предприятия и т.п.).

С х ема 5 7