Греки и римляне в Индии 3 страница

Об одном из осознавших это евреев были написаны евангелия. Подобные истории писались и устно распространялись долго и на Востоке, многие из них историчны: «монгольские источники связывают широкое распространение буддизма с именами апостолов Годана и Сакья-пандиты,[1673] причем о Годане в них говорится с большим уважением как о первом человеке, способствовавшем этому. Под титулом Сакья-пандиты, который присваивался исключительно образованным мужам, был известен в то время Палдан Тондуп; в Тибете, Китае, Монголии и Индии его знали под религиозным именем Кунга Джалцэна. Он появился при дворе Годана в 1247 г.; с его проповеднической деятельностью было связано действительное, настоящее знакомство монгольского двора с буддизмом. В это время монастырь Сакья, благодаря деятельности предыдущих иерархов и самого Сакья-пандиты, был одной из влиятельнейших школ буддизма и крупным феодальным владением. Это определило интерес монголов к Сакья. Пребывание Сакья-пандиты при монгольском дворе было недолгим, но за это время он успел приобрести большую популярность не только благодаря своей религиозной эрудиции, но и искусству врачевания. Монгольские источники утверждают, что он вылечил Годана».[1674]

Бань Гу в Истории ранней династии Хань помещает страну Ли-цзянь (Александрия) в Бактрии-Тохаристане (западнее Арахосии и Дрангианы, в южной части Афганистана).[1675]

Буддистам при кушанах хорошо жилось в Бактрии. «Многочисленные буддистские храмы, святилища, возможно, ступы Кара-тепе, Фаяз-тепе и Зурмалы предназначались, конечно, не только для постоянно живущих в этих буддийских постройках монахов (бхикшу), но и для буддистов-мирян (упасака) кушанского Термеза, близлежащих селений, может быть — для купцов и паломников из других мест и областей. Если судить по размерам построек, число посетителей было значительным. В надписях из Кара-тепе упоминается Буддашира, который в индийских надписях называется дхармакатхика, т. е. проповедующий дхарму, а в бактрийских — «тот, кто проповедует благое деяние». Этот Буддашира был по меньшей мере двуязычен, мог обучать языкам и письменностям. Во II–IV вв. проповедники в Бактрии переводили с комментариями буддийские тексты на китайский язык».[1676]

В буддистских обителях свежеиспеченные монахи жили на всем готовом.[1677]

«Именно в живописи Бактрии сцена под деревьями с Буддой и монахами, хотя в целом и повторяет гандхарские сцены и близка к аналогичной сцене в живописи Мирана, отражает известное своеобразие. В частности, Будда здесь наделен помимо трех своих основных отличительных признаков — пятен на лбу (урна), выпуклости на затылке (ушниша) и удлиненных мочек ушей, еще нимбом и ореолом вокруг тела — мандорлой. Мандорла (итал. Mandorla, миндалина) — в христианском и буддийском искусстве особая форма нимба, сияние овальной формы, вытянутое в вертикальном направлении, внутри которого помещается изображение Будды, Христа или Богоматери (реже святых). Мандорлу соотносят также с веретеном и мистерией числа восемь. В Средневековье мандорлу сравнивали с формой женского лона. В просторечии, среди художников, мандорлу именовали vesica piscis (лат. рыбий пузырь), что связано с христианской символикой изображения рыб».[1678]

Ушниша (санскр. uṣṇīṣa, тиб. gtsug tor) — шишка на макушке головы — символизирует просветленный ум Будды.

В христианскую иконографию образ попал из буддийского искусства через Персию и Армению.[1679]

«Еще А. Грюнвельд высказал предположение, что нимб и особенно ореол в буддийской скульптуре, видимо, является имитацией живописных изображений. Каратепинская стенная роспись, относящаяся ко времени, близкому царствованию Канишки, на монетах которого впервые зафиксирован образ Будды с нимбом и овальным ореолом, подтверждает это предположение. Возникает вопрос: не в кушанской ли Бактрии возник этот образ Будды, крайне редкий в искусстве Гандхары?

Общее число известных каменных капителей Бактрии (с учетом айрамских) достигает 50, около 40 из них датируются временем после воцарения Канишки. Большинство капителей двухпоясные, что сближает их с римскими и ранневизантийскими, но отличает от гандхарских».[1680]

«Как явствует из сочинений цикла Сангам (I в. до н. э. — II в. н. э.), в стране тамилов яваны, под которыми в это время имелись в виду римляне, селились в колониях, называвшихся Yavanappadi, Yavanarirukkai, Yavanacceri, в царских столицах и морских портах. Они пользовались славой жестоких войнов с наводящим ужас оружием, обладателей прекрасных лошадей и колесниц, репутацией прекрасных строителей, кузнецов, ткачей, царских телохранителей.[1681] Описывался их грубоватый язык и сварливый нрав. Часто они работали бок о бок с местными умельцами; это подтверждают многочисленные находки индийских подражаний изделиям греко-римских мастеров».[1682]

Об искусстве римских кузнецов свидетельстует кованный складной военный ножик, сделанный как современный швейцарский и датируемый между 201–300 гг.[1683]

И у них были сыновья, росшие вместе с местными детьми. Б. Либих видит в санскр. kampana- заимствование из лат. campus. Заимствование этого слова из греческого в санскрит объяснять сложно.[1684]

Словосочетание «римское влияние» давно используется археологами для описания кушан в Северной Индии. Влияние это утверждалось римскими мечами вплоть до Индии Южной. Эти мечи (тип Помпеи) найдены там археологами. «Скульптура кушанского царя Канишки, ныне выставленная в музее Матхура, содержит два прямых меча».[1685] Эти мечи: римские spatha и gladius. Римское республиканское военное дело в условиях Индии породило военное дело кушан: пресловутое влияние (этимология глагола влиять неясная) прослеживается во всем их оружейном деле.[1686] Привычка японских самураев таскать с собой два меча также идет отсюда: все железные мечи, впервые появившееся в Японии еще в эпоху Яёй,[1687] имеют происхождение с материка.[1688]

Плиний пишет, что двумя товарами серов, в которых была крайне заинтересована Римская империя, были шёлк и сталь, причем последняя держала первенство (palma, ладонь, — Д. Н.[1689]) у любых других народов, чуть хуже мечи делали в Парфии:

Ex omnibus generibus palma Serico ferro est. Seres hoc cum vestibus suis pellibusque mittunt. Secunda Parthico, neque alia genera ferri ex mera acie temperatur, caeteris enim admiscentur.[1690]

Словом ferrum Плиний говорит о стальном оружии вообще и о мечах в наибольшей степени. Среди римлян, попавших в лагеря Тохаристана был или были выдающиеся кузнецы, в достижениях которых надо искать исток качества знаменитых японских дворянских сабель, одну из которых получил И. А. Гончаров в 1853–1854 гг., путешествуя на фрегате «Паллада»:

«Но самым замечательным и дорогим подарком была сабля, и по достоинству, и по значению. Подарок сабли у них служит несомненным выражением дружбы. Японские сабельные клинки, бесспорно, лучшие в свете. Их строго запрещено вывозить. Клинки у них испытываются, если Эйноске не лгал, палачом над преступниками. Мастер отдает их, по выделке, прямо палачу, а тот пробует, сколько голов (!?) можно перерубить разом. Мастер чеканит число голов на клинке. Это будто бы и служит у них оценкою достоинства сабли. Подаренная адмиралу перерубает, как говорил Эйноске, три головы. Сабли считаются драгоценностью у японцев. Клинок всегда блестит как зеркало; на него, как говорят, не надышатся. У Эйноске сабля, подаренная ему другом, существует, по словам его, около пятисот лет.

Я не знаю толку в саблях, но не мог довольно налюбоваться на блеск и отделку клинка, подарка Кавадзи. Ножны у ней сделаны, кажется, из кожи акулы и все зашиты в шелк, чтоб предостеречь от ржавчины. Старик Тсутсуй подарил дорогие украшения к этой сабле, насечки и т. п. Подарок знаменательный, особенно при начале дел наших! Полномочные сами не раз давали понять нам, что подарок этот выражает отношения Японии к России. Оно тем более замечательно, что подарок сделан, конечно, с согласия и даже по повелению правительства, без воли которого ни один японец, кто бы он ни был, ни принять, ни дать ничего не смеет. Один раз Эйноске тихонько сказал Посьету, что наш матрос подарил одному японцу пустую бутылку. "Ну так что ж?" — спросил тот. "Позвольте прислать ее назад, — убедительно просил Эйноске, — иначе худо будет: достанется тому, кто принял подарок". — "Да вы бросьте в воду". — "Нельзя: мы привезем, а вы уж и бросьте, пожалуй, сами".

Каков народ! какова система ограждения от контрабанды всякого рода! Какая бы, кажется, могла быть надежда на торговлю, на введение христианства, на просвещение, когда так глухо заперто здание и ключ потерян? Как и когда придет всё это? А придет, нет сомнения, хотя и нескоро».[1691]

Меч является одной из трёх древних регалий японского императора и имеет особое значение в японском обществе.[1692]

В эпосе Махабхарата, Великая [битва] бхаратов, состоящем приблизительно из ста тысяч двустиший-шлок, разделённых на 18 книг,[1693] меч является оружим царей.

«Санджая сказал:

И вот царский сын Духшасана, вступивший в жаркую схватку (с Пандавой), совершил невозможное: стрелою-«бритвой» рассек лук Бхимы, а шестью (другими) стрелами настиг его возницу. Затем великий духом (воин) множеством отборных стрел стремительно поразил Бхимасену, но тот, истекая (кровью), словно слон — мадой, метнул в него в битве свою палицу. Бхимасена мощно покрыл ею (расстояние) до Духшасаны в десять дханвантар, и сраженный той быстрой палицей Духшасана, содрогаясь, рухнул на землю. (Палица Бхимы) на лету сразила его коней и колесничего, обратила в прах его колесницу, а сам (Духшасана), доспехи, убранство, одежда и венок которого были растерзаны, недвижимый, громко кричал от боли, о Индра людей!

Затем стремительный Бхимасена соскочил с колесницы и, помня о распре, затеянной твоими сыновьями, пешим направился (к Духшасане), вперив в него тяжелый взгляд. Обнажив свой острый, заточенный по краям меч, он наступил на горло лежащему на земле в судорогах (врагу), рассек ему грудь и принялся пить еще теплой его кровь. Он пил жадно и долго, бросая вокруг свирепые взгляды, пил и приговаривал: «Превыше всего я ценю этот напиток из добытой мною сегодня крови — превыше молока из материнской груди, чистого масла с медом, (превыше) чтимого напитка из мадхуки, питья из небесной влаги и даже лучшего (из напитков) — молока, смешанного с простоквашей!»[1694]

Бхимасену еще именуют Врикодара (Волчебрюхий) и Бахушалин (Долгорукий).[1695]

Основное значение в изучении Махабхараты 200 лет имело сравнение ее с поэмами Гомера. «Большинство ученых, занимавшихся проблемами древнеиндийского эпоса, в оценке его сознательно или бессознательно опирались на современные им представления о гомеровских поэмах, и можно сказать, что развитие науки о Махабхарате вплоть до нашего времени во многом определялось сменой различных теорий при разрешении гомеровского вопроса». А. Вебер предполагал, что Одиссея оказала значительное влияние на сюжет Рамаяны.[1696]

Данные тамильской литературы надежно подкрепляются археологическими свидетельствами: раскопки в Кодуманале выявили высокий уровень металлургических навыков римлян и кельтов, проживавших в этом городе и выплавлявших орудия труда из стали и железа, рядом с которым — в 20 км, в Сеннималай — находятся залежи высококачественной железной руды. Продукция этих сталеваров из Музириса переправлялась в Рим. Строители яваны работали на возведении роскошного города Каверипаттинам,[1697] где можно предполагать наличие римского поселения (yavanarirukkai[1698]). Понятия плотник или каменщик даже передавалось как yavanatachar. Любопытна вторая часть слова: -tachar, тахар. Судя по данным Сангама, сочинениям античных авторов и археологическим находкам, среди предметов вывоза из Лимерики в Рим имелись специи (перец и кардамон), благовония, хлопок, жемчуг, драгоценные и полудрагоценные камни, шелк.[1699] И маргариты.

 

 

Unum id est[1700]

 

Взаимная неприязнь евреев и египтян еще более старая, чем у евреев и греков. Греки узнали о пути в Индию от египтян. Им этот путь был известен давно.[1701] В Риме о нем толком узнают после захвата Египта. Важность топографии и карт для продумывания военных замыслов сомнений не вызывает.

Это понимал уже Гай Юлий Цезарь, знакомясь с будущим ТВД[1702] лично. В начале зимы 57–56 гг. до н. э. он покинул Галлию и отправился в Иллирию (Балканы), «желая посетить и эти племена и познакомиться с их страной, как вдруг в Галлии вспыхнула война». О том, как войска остались в нынешней Франции без вождя, Цезарь писал Сенату сам:

«Молодой Публий Красс (погибший позже с отцом при Каррах, — Д. Н.) зимовал с 7-м легионом у самых берегов Океана, в стране андов.[1703] Так как в этих местах было мало хлеба, то он разослал по соседним общинам за провиантом нескольких командиров конницы и военных трибунов. Между прочим, Т. Террасидий был послан к эсубиям, М. Требий Галл — к куриосолитам, Кв. Веланий с Т. Силием — к венетам.

Это племя пользуется наибольшим влиянием по всему морскому побережью, так как венеты располагают самым большим числом кораблей, на которых они ходят в Британию, а также превосходят остальных галлов знанием морского дела и опытностью в нем. При сильном и не встречающем себе преград морском прибое и при малом количестве гаваней, которые, вдобавок, находятся в руках именно венетов, они сделали своими данниками всех плавающих по этому морю. Они начали с того, что задержали Силия и Велания в уверенности, что через них они вернут своих заложников, выданных ими Крассу.[1704] Их примеру последовали и их соседи: со свойственной галлам наклонностью поспешно и внезапно принимать решения, они задержали с той же целью Требия и Террасидия, немедленно разослали повсюду послов и через своих князей дали друг другу клятву — делать все не иначе как сообща и всякую участь делить вместе. Кроме того, они подняли на ноги и другие общины, убеждая их лучше оставаться верными свободе, унаследованной от предков, чем выносить римское рабство. Таким образом, они быстро склонили на свою сторону население всего морского побережья и затем сообща отправили к П. Крассу посольство с предложением вернуть им их заложников, если он желает получить назад своих людей.

Когда Цезарь получил от Красса известие об этом, он был слишком далеко от него. Поэтому он приказал строить тем временем военные корабли на реке Лигере, впадающей в Океан, организовать в Провинции комплект гребцов и набирать матросов и кормчих. Все это было скоро исполнено, и он поспешил сам к войску, как только это оказалось возможным по времени года. Венеты и их союзники понимали, какое преступление они совершили, задержав и заключив в оковы послов, звание которых всегда и у всех народов было священным и неприкосновенным; и поэтому при известии о приближении Цезаря они стали готовиться к войне соответственно с опасностью, которой она угрожала; главным же образом они стали приводить в боевую готовность свой флот, возлагая на него тем большие надежды, что они были уверены в естественных выгодах своей страны. Они знали, что их сухопутные дороги перерезаны лагунами, а плаванье затруднительно по незнакомству с местностью и вследствие малочисленности гаваней; они были уверены также, что наши войска не могут слишком долго задержаться у них из-за недостатка провианта; и если бы даже все происходило вопреки их ожиданиям, то за ними остается численный перевес в кораблях, между тем как римляне ими не располагают, и, кроме того, в тех местностях, в которых им предстоит вести войну, они не знают ни отмелей, ни гаваней, ни островов; да и самое плаванье в закрытом море совсем иное дело, чем в безбрежном, всюду открытом Океане. Согласно с принятым решением, они укрепляют города, свозят в них хлеб из деревень, стягивают как можно больше кораблей в Венетию, где Цезарь, несомненно, должен был начать военные действия. Для совместного ведения этой войны они принимают в союзники осисмов, лексовиев, намнетов, амбилиатов, моринов, диаблинтов, менапиев, а вспомогательные войска берут из противолежащей Британии.

Указанные трудности ведения войны, несомненно, были налицо; тем не менее многое побуждало Цезаря к тому, чтобы начать ее, а именно: насильственное задержание римских всадников, возобновление войны после капитуляции, отпадение после выдачи заложников, тайный союз стольких общин, особенно же опасение, что и остальные племена сочтут для себя то же самое дозволенным, если он здесь не примет решительных мер. И вот, понимая, что почти все галлы падки на все новое и очень легко и быстро поддаются подстрекательству к войне (вообще люди от природы стремятся к свободе и ненавидят рабство), он решил разделить свое войско и распределить его по возможно более широкому району, прежде чем еще большее число племен вступит в тайный союз.

Поэтому он послал легата Т. Лабиэна с конницей в страну треверов, живущих у самого Рейна, с поручением побывать у ремов и остальных бельгов и держать их в повиновении, а также отразить германцев (которых, по слухам, пригласили к себе на помощь бельги), в случае, если они силой попытаются переправиться на кораблях через реку. Затем П. Крассу он отдал приказ отправиться с двенадцатью легионными когортами и многочисленной конницей в Аквитанию, чтобы воспрепятствовать посылке вспомогательных войск отсюда в Галлию и соединению этих обеих больших народностей. Легата Кв. Титурия Сабина он отправил с тремя легионами в страну венеллов, куриосолитов и лексовиев, чтобы по мере возможности разъединять их боевые силы. Наконец, молодой Д. Брут был назначен командиром флота и галльских кораблей, которые, по приказу Цезаря, должны были собраться туда из страны пиктонов, сантонов и из прочих замиренных местностей. При этом Бруту дан был приказ как можно скорее напасть на венетов. Сам Цезарь поспешил туда же со своей сухопутной армией».[1705]

Племя венетов, жившее во времена Цезаря в нынешней Бретани,[1706] оставило след на современной карте Италии: Венеция (Venetia).[1707] Племя с близким именем вендов вскоре появится на Балтике, в Поморье. В эстонском и финском Россия именуется Venaja, а русские — venalainen.[1708]

Венеты были искусными моряками еще до усыновления Цезарем Гая Фурина. Их корабли отличались от римских:[1709]

«Тамошние города обыкновенно были расположены на конце косы или на мысу, и к ним нельзя было подойти ни с суши, так как два раза в день, через каждые двенадцать часов, наступал морской прилив, ни с моря, так как при наступлении отлива корабли терпели большие повреждения на мели. Таким образом, то и другое затрудняло осаду городов. И если удавалось взять верх над жителями сооружением огромной насыпи и плотин, которые отбивали волны и достигали высоты городской стены, заставляя их отчаиваться в своем спасении, тогда они пригоняли множество судов, которые были у них в изобилии, увозили на них все свои пожитки и укрывались в ближайших городах. Там они снова оборонялись, пользуясь теми же выгодами местоположения. Все это тем легче удавалось им в течение значительной части лета, что наши корабли задерживались бурями и вообще плаванье по безбрежному и открытому морю с высокими волнами его приливов и при редкости и даже почти при полном отсутствии гаваней было чрезвычайно затруднительно.

Надо сказать, что их собственные корабли были следующим образом построены и снаряжены: их киль был несколько более плоским, чтобы легче было справляться с мелями и отливами; носы, а равно и кормы были целиком сделаны из дуба, чтобы выносить какие угодно удары волн и повреждения; ребра корабля были внизу связаны балками в фут толщиной и скреплены гвоздями в палец толщиной; якоря укреплялись не канатами, но железными цепями; вместо парусов на кораблях была грубая или же тонкая дубленая кожа, может быть, по недостатку льна и неумению употреблять его в дело, а еще вероятнее потому, что полотняные паруса представлялись недостаточными для того, чтобы выдерживать сильные бури и порывистые ветры Океана и управлять такими тяжелыми кораблями. И вот когда наш флот сталкивался с этими судами, то он брал верх единственно быстротой хода и работой гребцов, а во всем остальном галльские корабли удобнее приспособлены к местным условиям и к борьбе с бурями. И действительно, наши суда не могли им вредить своими носами (до такой степени они были прочными); вследствие их высоты нелегко было их обстреливать; по той же причине не очень удобно было захватывать их баграми. Сверх того, когда начинал свирепеть ветер и они все-таки пускались в море, им было легче переносить бурю и безопаснее держаться на мели, а когда их захватывал отлив, им нечего было бояться скал и рифов. Наоборот, все подобные неожиданности были очень опасны для наших судов.

По завоевании нескольких городов Цезарь убедился, что все это напрасный труд, что даже захват городов не останавливает бегства неприятелей и вообще им нельзя причинить вред. Поэтому он решил дожидаться своего флота. Как только он пришел и показался врагам на глаза, около двухсот двадцати вполне готовых к бою и во всех отношениях отлично снаряженных кораблей вышли из гавани и стали против наших. Ни командир всего флота Брут, ни командовавшие отдельными кораблями военные трибуны и центурионы не могли решить, что им делать и какой тактики держаться в бою. Они знали по опыту, что корабельными носами повредить неприятелю нельзя, а если они и устанавливали на своих судах башни, то они не достигали высоты неприятельских корм, и таким образом, обстрел их с более низкого пункта был не вполне действителен, тогда как галльские снаряды били с большей силой. Одно только наше приспособление оказалось очень полезным — острые серпы, вставленные в шесты и прикрепленные к ним, приблизительно вроде стенных серпов. Когда ими захватывали и притягивали к себе канаты, которыми реи прикреплялись к мачтам, то начинали грести и таким образом разрывали их. Тогда реи неизбежно должны были падать и лишенные их галльские корабли, в которых все было рассчитано на паруса и снасти, сразу становились негодными в дело. Дальнейшая борьба зависела исключительно от личной храбрости, в которой наши солдаты имели тем больший перевес, что сражение шло на глазах Цезаря и всего войска и, следовательно, ни одно сколько-нибудь значительное проявление геройства не могло остаться незамеченным, ибо все ближайшие холмы и высоты, с которых открывался вид на море, были заняты нашим войском.

Когда реи, как мы указали, бывали сбиты, то по два и по три наших корабля окружали один неприятельский, и солдаты, напрягая все силы, старались перейти на неприятельские корабли. Когда, таким образом, было взято с бою несколько кораблей и варвары заметили, что против этого все средства были бессильны, они поспешили спастись бегством. Но когда они уже повернули свои корабли в направлении ветра, вдруг наступило на море такое безветрие и такая тишина, что они не могли двинуться с места. Эта случайность особенно содействовала окончанию всего предприятия: гоняясь за неприятельскими кораблями, наши захватывали их один за другим, так что изо всей их массы только очень немногие достигли при наступлении ночи берега после сражения, продолжавшегося приблизительно с четвертого часа дня до захода солнца.

Это сражение положило конец войне с венетами и со всем побережьем. Ибо туда сошлись все способные носить оружие, даже пожилые люди, обладавшие хоть некоторым умом и влиянием; в этом же пункте были отовсюду собраны все корабли, которые только были в их распоряжении. Все это погибло, и уцелевшим некуда было укрыться и неизвестно, как защищать города. Поэтому они со всем своим достоянием сдались Цезарю. Он решил строго покарать их, чтобы на будущее время варвары относились с большим уважением к праву послов, и приказал весь их сенат казнить, а всех остальных продать с аукциона».[1710]

Этот морской бой напоминает бой 27 июля (7 августа) 1714 года у мыса Гангут (полуостров Ханко, Финляндия) в Балтийском море между русским и шведским флотами: как считается, первую в истории России морскую победу.[1711]

Затем пехота Публия Красса захватила Аквитанию:

«Почти в то же самое время П. Красс прибыл в Аквитанию, которая, как сказано было раньше, по своему протяжению и населению составляет приблизительно треть всей Галлии. Принимая во внимание, что ему придется вести войну в таких местах, где немного лет тому назад был разбит и убит легат Л. Валерий Преконин и откуда спасся бегством после потери всего обоза проконсул Л. Маллий, он понимал, что ему необходимо было действовать с величайшей осторожностью, и вот он обеспечил себя провиантом, набрал конницу и вспомогательные войска и, кроме того, вызвал поименно много храбрых ветеранов из Толосы, Каркассона и Нарбона, городов Провинции Галлии, лежащих по соседству с этими местами, а затем вступил с своими войсками в страну сотиатов. При известии о его приближении сотиаты собрали большое войско и конницу, составлявшую их главную силу, напали на наш отряд во время его движения и завязали прежде всего конное сражение, а когда наши отбросили конницу и стали ее преследовать, они внезапно появились со своими пешими силами из лощины, где они были в засаде. Напав на наши разрозненные части, они возобновили сражение.

Оно длилось долго и было упорным, так как сотиаты, полагаясь на свои прежние победы, понимали, что исключительно от их храбрости зависит спасение всей Аквитании, а наши солдаты очень желали показать, на что они способны в отсутствие главнокомандующего без поддержки остальных легионов и под предводительством очень молодого командира. Наконец, враги, изнемогая от ран, обратились в бегство. Перебив большое число их, Красс тут же с похода начал осаду их города. Вследствие их храброго сопротивления он двинул на них подвижные галереи и башни. Они отчасти пытались делать вылазки, либо подводили подкопы под наш вал и галереи: в этом деле они имеют очень большую опытность, так как у них в разных местах много медных рудников и каменоломен. Но заметив, что все эти меры ни к чему не приводят ввиду нашей бдительности, они отправили к Крассу послов с просьбой принять их на капитуляцию. Эта просьба была уважена под условием выдачи оружия, что они и сделали.

В то время как внимание римлян было направлено исключительно на эту капитуляцию, из другой части города главный вождь сотиатов Адиатунн попытался сделать вылазку во главе отряда из шестисот «преданных», которых галлы называют «солдуриями». Их положение таково: они обыкновенно пользуются всеми благами жизни сообща с теми, чьей дружбе они себя посвятили; но если этих последних постигнет насильственная смерть, то солдурии разделяют их участь или же сами лишают себя жизни; и до сих пор на памяти истории не оказалось ни одного такого солдурия, который отказался бы умереть в случае умерщвления того, кому он обрек себя в друзья. Вот с ними-то и попытался прорваться Адиатунн. Но на этой стороне наших укреплений подняли крик, солдаты сбежались к оружию, и после ожесточенного сражения Адиатунн был отброшен в город. Впрочем, он добился от Красса тех же условий сдачи, как и другие.

По выдаче оружия и заложников, Красс двинулся в сторону вокатов и тарусатов. Только тогда на варваров произвела глубокое впечатление весть о том, что город, укрепленный и природой и человеческим искусством, был взят римлянами через несколько дней после их прихода. Они стали рассылать повсюду посольства, заключать тайные союзы, обмениваться заложниками и набирать войско. Даже к пограничным с Аквитанией общинам Ближней Испании были отправлены послы: отсюда они пригласили к себе не только вспомогательные войска, но и вождей. С их прибытием они начали снова вести войну с большой решительностью и при наличности крупных боевых сил. В вожди были выбраны люди, все время служившие под знаменами Кв. Сертория и считавшиеся большими знатоками военного дела. По примеру римлян они стали выбирать удобные позиции, укреплять лагерь, отрезывать наших от подвоза. Красс понял, что его собственный отряд ввиду его малочисленности неудобно дробить, что враги рыскают всюду, занимают дороги и все-таки оставляют достаточное прикрытие для своего лагеря, а потому подвоз хлеба и прочего провианта становится для него все более и более затруднительным, тогда как численность врагов увеличивается со дня на день. Поэтому он решил безотлагательно дать генеральное сражение. Доложив об этом военному совету и увидев, что все того же мнения, он назначил сражение на следующий день.

На рассвете он вывел все свое войско, выстроил его в две линии, поместив вспомогательные отряды в центре, и стал ждать, что предпримут враги. Последние ввиду своего численного превосходства и старой военной славы, а также вследствие нашей малочисленности были уверены в том, что решительный бой не будет для них опасен; но еще более безопасным представлялось им занять дороги, отрезать подвоз и таким образом одержать бескровную победу: именно в случае, если бы римляне за недостатком съестных припасов начали отступать, они рассчитывали напасть на них (с еще большей уверенностью в своих силах) во время похода, когда они помимо других затруднений будут обременены поклажей. Этот план был одобрен вождями; поэтому, хотя римляне и вывели свое войско, галлы держались спокойно в своем лагере. Но их колебания и кажущийся страх только повысили бодрость и боевой пыл у наших солдат, и отовсюду стали слышаться голоса, что нечего больше ждать, но пора идти на лагерь. Понявший намерения врагов, Красс ободрил своих и к их общему удовольствию быстро двинулся на лагерь врагов.

Там одни стали засыпать рвы, другие градом снарядов старались выбивать с вала и из укреплений их защитников, а солдаты вспомогательных отрядов, которым Красс не придавал большого боевого значения, подавали камни и снаряды, носили дерн для вала и этим с виду могли быть приняты за бойцов; но и враги сражались стойко и бесстрашно, и их снаряды, пускаемые сверху, попадали в цель. Но римские всадники, успевшие объехать неприятельский лагерь, донесли Крассу, что у задних ворот он укреплен не с такой же тщательностью, как в других местах, и легко может быть атакован.