Margo и маргарита

 

«В это и последующее время Цезарем было перебито более четырехсот тысяч врагов (кельтов и германцев, — Д. Н.) и еще больше взято в плен».[119] Военные потрясения всегда отражаются в языке. Например, языки мира во второй половине XX века обогатились русскими словами «калашников», «гулаг» и «спутник». Русский обогатился словами «менеджмент», «ваучер» и «бикини». Также было и в древности.[120]

Одновременно все римляне, все италики, узнали новое слово — Марг, обозначившее судьбу их плененных отцов, братьев, сыновей, и обогатили латинский язык новым словом: margo.

Еще И. М. Тронский отмечал, что почти невозможно следить за обогащением латинского словаря, за выпадением устаревших слов из языка; слишком многое зависит здесь от случайных обстоятельств, от засвидетельствованности или незасвидетельственности слова в дошедших до нас памятниках. В случае с margo мы имеем дело как раз с таким случайным, но счастливым обстоятельством.[121]

Обогащение латинского языка заимствованными словами в то время — обычное дело. У Юлия Цезаря, например, встречаем такие ранние германские заимствования: alces (лось), glaesum (янтарь), reno (пушнина, меха), urus (зубр).[122]

Простые люди Италии плохо знали географию Средней и Центральной Азии и не могли представить себе Марг, Маргиану. Лучше всего из простых людей карту тогдашнего мира представляли себе военные.[123] Для простых италиков имя далекой земли, имя места узилища родни, стало обозначать просто край света, предел земли, стало нарицательным, не требующим уточнения понятием.

В русском языке подобную, но не настолько сильную нарицательность приобрело слово Камчатка.[124] А. А. Синицын указал мне еще одно такое слово в русском языке: Магадан.[125] Вспоминается еще один случай у М. Р. Фасмера: Украина — с краю, укра́йной, крайний.

Узнал слово margo и девятилеток Гай Фурин, и тринадцатилеток Квинт Гораций Флакк, рожденный в римском военном городке в семье вольноотпущенника, владельца скромного имения. Его отец переехал в Рим, чтобы дать сыну столичное образование. В столице отец посредничал на аукционах, получая по одному проценту со сделки от покупателя и продавца.

Горацию еще предстоит пройти все ступени образования, обычного у римской знати: от школы Орбилия в Риме, где он читал Латинскую Одиссею Ливия Андроника, до платоновской Академии в Афинах, своего рода университета, высшей школы для молодой аристократии Рима; одним из одноклассников Горация мог быть сын Цицерона.

Воспитатель Горация Орбилий пользовался известностью чрезвычайно драчливого (plagosus) учителя и часто использовал хлыст (ferula).

Из людей, в детстве окружавших Гая Фурина известны раб-педагог Сфэр и греческий философ Арий, выходец из Александрии. Сфэру после его смерти Гай устроит роскошные публичные похороны; Ария он назначит наместником Египта после разгрома Антония и египетской царицы Клеопатры. Свободнорожденного Гая Фурина учили греческие рабы. Сына раба Горация учили свободные.

На всю жизнь и для Горация, и для Гая, употребление слова margo в письменной речи стало неприемлимым. Детская память о случившемся с людьми Красса уже не отпускала их, не отпускала, как и множество других римлян, до смерти.

Ничего доброго для римлян со словом margo связано быть не могло. Вспоминается русская армейская поговорка: меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют, приписываемая генерал–лейтенанту А. П. Востросаблину. Слово входило в латинский язык из низов общества, воспринималось долго стыдным, грубым, ругательным.[126] В современном русском языке оно живет в словах «маргиналии» и «маргинал»[127].

Есть еще похожие случаи. Вот географическое название в современном русском языке используется как ругательство: на вопрос «Где?», следует ответ: «Где-где… В Караганде!» Или вот: имя Камчатка было кличкой подельника известного московского негодяя Ваньки Каина.[128]

Лишь через десятки лет Овидий, а за ним Лукан выведут слово margo из ряда маргинальных. В плаче Овидия слово margo значит край, конец Рима:

«Если ты, как я прошу, сошлешь меня в менее суровое и более близкое место, то наказание мое станет гораздо легче. Я испытываю крайние [страдания], брошенный среди врагов, и никто не сослан так далеко от родины.[129] Один я, усланный к устьям семиструйного Истра,[130] страдаю под ледяным полюсом паррасийской девы.[131] Кизигов, колхов, матерейские толпы и гетов с трудом удерживают протекающие между нами воды Данувия. И хотя других ты изгнал за более серьезные преступления, никому не достался в удел более отдаленный край, чем мне. Дальше него нет уже ничего, кроме холода, врагов и морской волны, скованной морозом. До этого же места часть Левого Эвксина принадлежит римлянам, ближайшими же землями владеют бастерны[132] и савроматы.[133] Эта земля самой последней стала управляться авзонийскими законами[134] и едва держится на краю твоей державы (Haec est Ausonio sub iure nouissima, uixque haeret in inperii margine terra tui.). Отсюда я смиренно молю тебя сослать меня в безопасное место, чтобы вместе с родиной я не был лишен также и мира; чтобы я не боялся племен, которые едва сдерживаются Истром, и чтобы меня, твоего гражданина, не смогли захватить в плен враги».[135]

Иное стояло за словом marga для пленных. Через века в хинди, таджикском и языке гиссарских парья marg будет значить смерть. То же в пехлевийском, манихейском и других. Боевой клич сарматов, по Аммиану Марцеллину, звучал marhal (неточно вместо marka или marga) и означал, несомненно, «смерть!»[136] С этим значением корень marg еще раз войдет в европейские языки, но уже через кельтов и германцев.

О существовании письменностей у кочевников в конце I века до н. э. ничего не известно.

Это было очень яркое слово. Созвучный латинский глагол marceo (быть увядшим, вялым, сонливым) даже приобрел новое значение (умирать). С этим глаголом в сознании римлян было связано и имя старшего Красса — Марк, Marcus — Вялый.[137] Это было довольно распространенное имя в Риме.

В русском языке слово со значением смерть также может быть кличкой: Чума (лат. pestis).[138]

Марг, Маргиана,[139] эта коренная парфянская земля была лишь отправной точкой, для отсылки и расселения пленных еще далее на восток: держать тысячи чужеземных пленных воинов скученно вблизи административных центров стало возможным лишь после изобретения германцами для черных гереро, а затем англичанами во время Англо-Бурской войны концентрационных лагерей для белых.[140]

К труду писца в греко-римской и ближневосточной культурах отношение сильно различалось.[141] Мужчины-семиты, плененные в Палестине, чаще использовались парфянами в хозяйственных, чем военных целях.

Хозяйственные документы, повествующие нам о важности учета вина в Маргиане того времени, написаны на языке Иисуса Христа, арамейском (предок сирийского языка).[142] Арамейский был языком международного общения на Ближнем Востоке, вытеснив из употребления аккадский язык в Ассирии и Вавилонии. По-арамейски общались послы, купцы и, конечно, харчевники.

В большинстве случаев в римском народном сознании хозяева гостиниц и харчевен — это пришельцы: греки, выходцы с Востока (евреи, сирийцы); на ступенях общественной лестницы стоят они низко: чаще всего — это отпущенники и люди подозрительные. Эти мужчины и женщины пользовались недоброй славой. Законодательством запрещено зачислять в лучшие войсковые части человека, который содержал гостиницу или харчевню; ребенка, прижитого от харчевницы или ее дочери, нельзя внести в число законных детей: и та и другая относятся к женщинам «низким и презренным».[143]

Что хозяева этих заведений не отличались безукоризненной честностью, это несомненно. Гораций честит их обманщиками и злыми негодяями; какой-то посетитель написал на стене одного помпейского трактирчика:

Кабы попался ты нам на такие же плутни, трактирщик:

Воду даешь ты, а сам чистое тянешь вино.[144]

Подобные надписи позже высмеял Марциал:

Ловкий надул меня плут трактирщик намедни в Равенне:

Мне, не разбавив водой, чистого продал вина.[145]

«Ювенал в качестве завсегдатаев харчевен называет разбойников, воров и беглых рабов. Уличные женщины постоянно здесь терлись; люди иногда напивались до бесчувствия, часто случались драки. Содержателей гостиниц и кабачков помещают в одну категорию с ворами, сводниками, азартными игроками. И в их заведениях разыгрываются ужасающие сцены. Но надобно признать, что бедный и простой люд древней Италии этим мошенникам был многим обязан. Прежде всего — горячей пищей».[146]

Виноторговля стала настолько важна для парфянской казны, что это отмечено на монетах. На некоторых из них, например в чекане победителя Антония Фраата IV, изображены то ширококонусная, слегка крылатая гроздь винограда с двумя хлебными колосьями по сторонам, то пара плотных крупных конусовидных виноградных кистей по бокам от стройной амфоры с двумя ручками, на горлышке которой сидит со сложенными крылышками птичка (не римский ли это орел?).[147] Подобное изображение также есть на серебряной гемме золотого кольца легионера, найденном в Израиле (30–100 гг.).[148]

Выражением «Хлеба и зрелищ!» (panem et circenses) много позже назовет Ювенал современные ему устремления римлян. Ювенал противопоставил эти устремления героическому прошлому:

Этот народ уж давно, с той поры, как свои голоса мы

Не продаем, все заботы забыл, и Рим, что когда-то

Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки,

Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает:

Хлеба и зрелищ![149]

Римской толпе будут давать хлеб и зрелища. Но еще ранее подобное случилось с пленными, правда, им наряду с редким хлебом зрелища заменило вино. Хлеб и вино сочетание любопытное. Не припоминаю, чтоб оно было засвидетельствовано на других изображениях до этого времени.

Римские воины знали толк в винах. Винный уксус — смесь кислого вина (acetum) с водой — в римской армии являлся непременным спутником солдата во время марша и на сторожевом посту. Губкой, пропитанной такой смесью, смочили губы распятому Христу.[150]

До плена после службы солдаты могли промочить горло в таверне, находящейся в гарнизонном поселке, дешевым молодым вином из ближайших провинций. Лучшие вина привозили из Италии: lympa с виноградников Везувия, amine — выдержанное белое вино, pradzion с привкусом смолы и т.д. Вина перевозили и хранили в глиняных амфорах и в дубовых бочонках, отдельные экземпляры которых были обнаружены археологами при раскопках временного легионного лагеря в местечке Oberaden на Рейне в 1938 г.

Неизменным успехом у легионеров пользовался кисло-сладкий сбитень (глинтвейн, коктейль) conditum tinctum: 0,5 л. сухого белого вина, желательно, греческого, с привкусом смолы, смешать с 0,5 л. меда в большой емкости; нагревать до кипения, размешивая, снять пену. Затем добавить 30 г. грубо помолотого черного перца, 10 лавровых листов, 10 г. шафрана и 5 вымоченных предварительно в вине фиников без косточек. Поварив эту смесь несколько минут, снять с огня. Долить еще 1,5 л. того же вина. Употреблять охлажденным.[151]

Пленные попали в самый исторический центр виноградарства, [152] что для любителей выпить вина, было утешительно.[153]

Надсмотрщики парфян привлекали пленных к сельхозработам, когда надо было увеличить число рабочих рук. Например, на осенние уборки винограда и заготовку вина. Римские пленные должны были воспринимать такие работы скорее как отдых. Через две тысячи лет подобные трудовые будни воспринимались военными в Советский Армии также почти как долгожданный отпуск.[154]

Несмотря на образ воинственного народа, который парфяне имели на Западе у римлян, с восточными соседями они сосуществовали мирно. Заключались договоры, которые согласно парфянскому обычаю объединяли стороны в феодальной системе и обеспечивали права торговли.[155]

Смысл, значение слова феодализм, изобретенного английскими юристами XVII века, мутно:

«Когда в наших учебниках от характеристики рабовладения переходили к описанию феодализма и пытались объяснить учащемуся разницу между тем и другим, то обычно подчеркивали, что раба можно было убить, а феодально-зависимого крестьянина — лишь продать и купить. Но не в любом серварном обществе раба можно было убить. А купить и продать можно было не всякого феодально-зависимого крестьянина, а лишь крепостного. Даже согласно общепринятым представлениям крепостничество и феодализм не одно и то же».[156]

«Суть различия между рабом и феодально-зависимым крестьянином состоит прежде всего в том, что первый работал в чужом хозяйстве, а крестьянин сам вел хозяйство, причем во многом вполне самостоятельно, то есть был хозяином. Важнейшей хозяйственной ячейкой феодализма было крестьянское домохозяйство, чаще всего называемое крестьянским двором, или домохозяйством».[157] Крестьянин был собственником дома, двора, основных средств производства: жены, детей, тягловых животных, плуга, бороны и т.п. Римские, как и русские селяне, были именно такими. У раба не было ничего; раб был вещью, рабочим.

Принятие пленных бойцов неприятеля на службу — обычное дело у парфян. Если пленные брались на Западе, их использовали в войне на Востоке. И наоборот. Причем у парфян был разный опыт такой вербовки, включая и неудачный за 75 лет до того. Юстин в своих выписках из Помпея Трога рассказывает: «Фраат (у парфян это имя обычно у царей, — Д. Н.) повел с собой на войну греческое войско, которое попало в плен во время войны с Антиохом и с которым он до этих пор обращался высокомерно и жестоко; он забыл о том, что плен не уменьшил их враждебности [к нему], а его возмутительные оскорбления обострили еще больше. Поэтому, когда греки увидели, что боевая линия парфян дрогнула, они перешли на сторону врагов и осуществили долгожданную месть за свой плен, уничтожив в кровавой сече и парфянское войско, и самого Фраата».[158]

Римляне не стали исключением. Однако тем, кто решился сражаться с соплеменниками, надо было доказать парфянам искренность своих намерений.

С точки зрения римлян войско парфян состояло из рабов:

«Войско у них состоит не из свободных, как у большинства народов, а по большей части из рабов. Так как никому не разрешается отпускать рабов на волю и все дети рабов тоже становятся рабами, то масса рабов растет изо дня в день…».[159]

Правильность этого взгляда проверит время.

Те из пленных, кто согласился служить и доказал свою преданность победителям, успешно сражались на стороне парфян под началом помпеянца Квинта Лабиена. С точки зрения большой части пленных, это было предательством: [160]

«Вот как Лабиен оказался у парфян и стал действовать заодно с Пакором. Он был союзником Брута и Кассия, пославших его до сражения к Ороду, чтобы добиться подкрепления, был задержан им на долгое время, в то время как царь ожидал поворота событий, не решаясь присоединить свои войска к их силам, но опасаясь и отказаться. Позже, когда новости о поражении достигли его, и, казалось, победители были намерены не пощадить никого из тех, кто им сопротивлялся, Лабиен остался среди варваров, предпочтя жить среди них, чем погибнуть дома. Теперь, как только Лабиен узнал о деморализации Антония, о его страсти и о его отъезде в Египет, он убедил парфянского царя напасть на римлян. Ибо он заявил, что их армии или полностью уничтожены или ослаблены, а остальные войска мятежны и скоро опять возьмутся за оружие; поэтому он советовал царю подчинить Сирию и соседние районы, ведь Цезарь был занят в Италии борьбой с Секстом,[161] а Антоний потворствовал своей страсти в Египте. Он обещал принять командование в войне и уверил Орода, что если следовать этим путем, то он отделит от Рима многие провинции, поскольку они сами уже отложились от римлян из-за постоянно испытываемых притеснений».[162]

Служить парфянам отказались многие римляне. Им Ород нашел другое применение. Те, кто отказался встать под парфянские знамена или не внушал доверия, несли сторожевую службу на Востоке, на границах Парфянской державы. Сторожевая служба (custodia, страж-custos) представляла собой строительство, охрану и оборону на степных границах опорных стоянок-точек, римских военных лагерей, дорог.

На языке служивших в Советской армии мужчин такая служба называется стройбатом. Пожалуй, ни одна армия, за исключением советской, не строила столько, сколько строили римские легионеры. Строительная традиция римского войска уходит корнями в республиканскую древность, когда строили временные летние лагеря из дерна и земли для кратковременных стоянок (castra aestiva) и зимние лагеря для более длительного постоя — с использованием дерева. Место для лагерей — а нужна была ровная местность прямоугольной формы — подбирали землемеры. Поверхность земли выравнивали, а при необходимости даже насыпали недостающий для требуемой площади грунт.[163]

Вслед за сооружением лагеря легионеры строили дороги. Римляне прежде всего выкапывали на месте будущей дороги широкую канаву глубиной около 1 м, которую заполняли пять слоев покрытия. Нижний опорный слой составляли плотно пригнанные друг к дружке крупные камни. Затем шла поперечная отмостка из плоских плит. Третий слой составляли небольшие камни, связанные цементом. Далее — гравий и, наконец, каменные плиты. В римском шоссе (via calceata) устраивалась колея для колесного транспорта шириной 143 см, ставшая впоследствии образцом для железнодорожной колеи.[164]

Инструменты каменщиков есть на надгробиях легионеров: кирка (dolabra), мастерок (ascia), резец (scalprum), линейка (regula), наугольник (norma), циркуль (circinus).[165]

Середина дороги была значительно выше краев, а для стока воды по краям дороги рылись специальные канавы. Иногда вместо траншеи на месте будущей дороги делалась плотная земляная насыпь, поверх которой укладывались камни. Дорога такого типа называлась agger, ее ширина достигала 15 м, а высота насыпи — до полутора метров. Сеть римских дорог достигала 80000 км. Остатки римских дорог сохранились в швейцарских Альпах, в прирейнских немецких городах Трире, Майнце, Кельне, в египетской пустыне.

«Под именем Tabula Peutingeriana (Певтингерова карта) до нас дошла в единственном экземпляре латиноязычная карта мира, которая, судя по последним палеографическим исследованиям, была изготовлена в конце XII — начале XIII в., но по своей форме и содержанию восходит к первым векам нашей эры. Содержанием карты является весь мир, каким он был известен в позднеантичную эпоху — от Атлантики на западе до Восточного океана, Цейлона и Индии на востоке, от Северного (= Ледовитого) океана на севере до гор в Южной Африке и океана в Южной Азии. Главную достопримечательность карты, ее основное содержание составляют сухопутные дороги, покрывающие своей сетью почти все пространство карты и показывающие не только основные маршруты и соединяющие их поперечные пути, но и находящиеся на них крупнейшие города, станции, узловые пункты, переправы и расстояния между ними.[166] Карта в своей основе, вероятно, представляла официальный справочник дорог Римской империи, предназначенный для государственных служащих, отправляющихся в путь».[167] Римляне строили дороги и в Афганистане.

Граничила Парфия в это время с союзными племенами кочевников-саков (юэчжи китайских источников).[168] Кочевники саки-юэчжи сыграли самую важную роль в укоренении римской эмиграции в Центральной Азии. Ведь именно с ними десятки лет постоянно приходилось искать общий язык стражникам на восточных границах Парфии.

Юэчжи было предложено отождествлять с массагетами (саками, шаками, шакья) еще Клапротом-Ремюза.[169] «Сейчас можно говорить об интереснейших культурных традициях, которые связывают один из домов юечжийских правителей (не исключено, что именно они положили затем основание империи Великих Кушан) со всем кочевым миром Средней Азии и Сибири».[170]

Судьба юэчжи после разгрома их хуннами и бегства на Запад исследована тщательно в последние годы.[171] У юэчжи как и у парфян, было многоженство:

«Каждый из парфян имеет несколько жен, чтобы разнообразить любовные наслаждения, и ни за какое преступление они не наказывают тяжелее, чем за прелюбодеяние. Поэтому они не только запрещают женщинам присутствовать на пирах вместе с мужчинами, но даже видеться с мужчинами. Мяса они не едят, кроме того, которое добывают на охоте. Всю жизнь они проводят верхом на коне: на конях они воюют, пируют, выполняют свои частные дела и исполняют общественные обязанности. Сидя на конях, они переезжают с места на место, останавливаются, торгуют, беседуют. Наконец, внешнее отличие рабов от свободных заключается в том, что рабы передвигаются пешком, а свободные не иначе, как на конях. Общепринятое погребение [состоит в том, что трупы отдают] на растерзание птицам или собакам и в землю зарывают только голые кости. Суеверия и почитание богов у всех [парфян] необычайно развиты. По своему характеру это племя заносчиво, буйно, коварно и нагло, ибо, по их мнению, мужчинам надлежит быть необузданными, а женщинам — кроткими. Всегда они в тревоге и в движении, всегда заняты или внешними войнами, или внутренними распрями. По природе своей они молчаливы, более скоры на дело, чем на слова. Поэтому и счастье и несчастье переживают молча. Правителям подчиняются из страха, а не из уважения. В сладострастии неумеренны, в пище воздержанны. Никаким словам их и обещаниям доверять, нельзя, если только исполнение обещанного не в их интересах[172]».[173]

«Для всех древних и средневековых кочевых обществ Центральной Азии было характерно многожёнство, практиковавшееся во всяком случае среди наиболее состоятельной части общества. О многих жёнах гуннских шаньюев пишут Сыма Цянь и другие китайские историки. Отмечается также, что «[сюнну] берут за себя жён отцов и братьев после смерти последних, опасаясь, что иначе прекратится их род». Марко Поло пишет о монголах: «Всякий берет столько жён, сколько пожелает, хотя бы сотню, коли сможет их содержать... Женятся они на двоюродных сёстрах; умрет отец, старший сын женится на отцовой жене, коли она ему не мать; по смерти брата на его жене». Так же описывает брак у монголов Плано Карпини: «Жён каждый имеет столько, сколько может содержать: иной сто, иной пятьдесят, иной десять, иной больше, другой меньше, и они могут сочетаться браком со всеми вообще родственниками, за исключением матери, дочери и сестры от той же матери. На сёстрах же по отцу, а также на жёнах отца после его смерти они могут жениться. А на жене брата другой брат, младший, после смерти первого или иной младший из родства обязан даже жениться. Всех остальных женщин они берут в жёны без всякого различия н покупают их у их родителей очень дорого».[174]

Юэчжи имели недостаток мужчин, истребленных в проигранной войне с хунну.[175] Тем более имело такой недостаток племя сэ китайских источников, земли которого в долине реки Или заняли юэчжи, вытолкнув бежавших после поражения сэ в прямо на римлян.[176]

Обилие доступных женщин в дружественном племени по соседству способствовало миролюбию анахоретствующих пограничных стражей, а доступность вина сближению римлян с племенами сэ и юэчжи, созданию семей и рождению потомства. В этих потомках уже видели русских:

«Китайские исследователи выдвинули версию о том, что это были русские. Эта теория абсурдна, правда лишь в том, что современная Фергана в древности была частью государства усуней. Как бы ни назывался этот народ, упоминания о нем вскоре исчезли из китайских документальных источников, и он никогда не оказывал сколько-нибудь существенного влияния на историю Китая. Этот вопрос уместно будет обсудить, когда мы перейдем к рассмотрению взаимоотношений Китая со странами, расположенными к западу от Памира. Теперь же отметим только, что именно Лао-шань сокрушил могущественное государство Юэчжи и по древнему татарскому обычаю сделал из черепа их царя кубок»:

«Последний из греческих правителей Бактрии (область на сопредельных землях Узбекистана, Таджикистана и Афганистана между горной цепью Гиндукуш на юге и Ферганской долиной на севере, — Д. Н.), Гелиокл, умер примерно в это время, а юэчжи и парфяне, судя по всему, поделили между собой его царство. Постепенно империя Юэчжи разрослась и достигла Памира, Кашмира и Пенджаба. Забыв о кочевом образе жизни, юэчжи создали мощное государство, известное на Западе как империя хайталов, абдалов, эфталитов, или гефталитов. Европейские, персидские и китайские авторы в этом вопросе единодушны. Фактически, история государства, которым правила Маньчжурская династия, гласит, что сегодняшний Афганистан — это Ифтах V века, а Ифтах — это территория юэчжей. Их соплеменников, живших близ Кобдо, идентифицировать не так легко. Основываясь исключительно на сходстве звуков, некоторые европейские ученые называют этот народ евсениями, другие — эдонами».[177]

«До того времени, когда Лао-шань, шань юй (князь) хуннов, убил царя юэчжи (иранцев) и сделал чашу из его черепа, юечжи обитали между Дуньхуанем (ныне Ша-чоу) и Чи-лен (гора к юго-западу от Ганьчжоу-фу), но после поражения от хуннов бежали в далекую страну, пересекли ее западнее Юаня (Фергана), напали на Бактрию и завоевали ее. Позднее они обосновали столицу на севере Оксуса. Меньшая часть, отставшая от основных сил, нашла прибежище среди цянов (тибетцев) в Нань-шане и стала называться сяо-юе-чжи (малые юечжи)[178]».[179]

Римляне заводили новую родню с сэ и юэчжи еще более массово, чем в упоминаемой Горацием Мидии (северо-запад Ирана, — Д. Н.).[180] Не ранее чем через 30 лет после разгрома армии Марка Красса у античных авторов появляются упоминания о новом племени, появившемся в местах тесного общения пленных с юэчжи и явно выделяющемся среди прочих.

Племя, которое Птолемей называет великим народом Бактрианы, μέγα ἔθνος: тохары. У Птолемея это самое многочисленное племя в Бактрии в начале I века. Название Тохаристан (страна тохар) впервые засвидетельствовано в IV веке и получило распространение в раннее и развитое Средневековье.[181] Тохарский язык отражен в памятниках письменности III–VII века из Нии и Кучи в Восточном (Китайском) Туркестане. Представлен в более раннем и позднем виде (А и Б)[182] и неплохо изучен.[183]

Бактрийские ночи описывает Плиний в своей Естественной истории:

«В Бактрии в Кофантской [области], а также в Мидии и в Ситтакене, на персидском рубеже ночами пылают огненные смерчи».[184] Кофант отождествляют с Контагом в Таджикистане.[185]

Страбон и Юстин приписывают тохарам сокрушение Греко-Бактрийского царства в конце II века до н. э. совместно с ассиями, пасианами и сакарвалами.[186] На излишнем доверии к этому первому сообщению основаны нынешние умозрения (теории) о тохарах.

«Заимствования из иранских языков в тохарские могут быть точно датированы и относятся ко времени не ранее начала нашей эры».[187]

Не исключено, что тохарам-юэчжам принадлежит так называемая неизвестная письменность, обнаруженная за последние годы на обширном пространстве от Кабула до озера Иссык-Куль; наиболее ранний памятник датируется IV–V вв., а наиболее поздние VII–VIII вв. Письменность не прочитана.[188]

В перечне племен, населяющих Бактрию, Птолемей упоминает скордисков, чье название имеет очевидную аналогию с названием кельтского племени скордов, и два города: Маракодра и Галикодра.[189]

Происхождение тохар не определено со времени А. Херрманна.[190] Но что мы знаем о них сейчас определенно?

Во-первых, установлена несомненная связь тохар с юэчжи. Ю. Н. Рерих, как и многие ученые в 30–50-е гг. XX века, пытался отождествить тохар с юэчжи.[191]

Во-вторых, несомненна решающая роль тохар в создании позже Кушанского царства.[192]

В-третьих, язык тохар был индоевропейским, оба известных по весьма поздним памятникам его варианта (А и Б) наиболее близко родственны итало-кельтским, а также анатолийским языкам.[193]

В-четвертых, совершенно необычен для данной местности внешний облик тохар. Это были блондины со светлой кожей и светлыми глазами. Наименование тохар в тибетском: tha-gar (белая голова). Оно хорошо передает восприятие внешности тохар на Востоке.

«Среднеазиатские иранские племена широко раздвинули границы распространения «звериного» орнамента. Появившийся в Китае в эпоху Хань, он относится именно к этому сарматскому периоду. Тибетские кочевые племена, издавна находившиеся в контакте с китайцами, хуннами и юе-чжи-тохарами, переняли новое вооружение и сохранили его до наших дней. Доказательством этого служит форма длинных мечей тибетской конницы, тяжелые копья и ударная тактика конных дружин кочевников».[194]

По сей день у местных уйгуров сильна доля европеоидности.[195]

Однако до сих пор Тохарский вопрос не решен.[196]

В попытках решить Тохарский вопрос не только археологи, но и лингвисты строили смелые предположения о том, как тохары оказались в Центральной Азии.

По господствующему в мире взгляду, «тохарские диалекты были, очевидно, первой, самой ранней (предшествовавшей и индо-иранским миграциям) миграционной волной в восточном направлении от ареала первоначального распространения праиндоевропейского языка».[197]

Авторы этой диалектно-волновой гипотезы изображают эпоху Бронзового века, где воинственные, общительные и безымянные тохары продвигаются в своих колесницах из лесов Восточной Европы, населенных носителями балтийских и финно-угорских языков, чтобы осесть в степях и пустынях поближе к Китаю.

На основании заимствования из тохарского в китайский язык пяти слов: бык, корова, свинья, мед и собака,[198] а также найденной археологами повозки-двуколки западноазиатского типа, датируемой иньским временем, Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов уточняют свою гипотезу так: «Характерно при этом, что проникновение в Китай иньского периода этого типа колесниц осуществилось, по мнению археологов, благодаря контактам с мощными группировками центральноазиатского населения, обладавшего колесницами раннеближневосточного типа. Эти племена должны были находиться на достаточно высоком уровне социально-экономического и государственного развития, что и позволило им пронести через всю Центральную Азию с Ближнего Востока новый способ военной организации».

А так завершают свои построения: «Более полную картину продвижения этих племен из Древней Передней Азии в Восточную Азию можно надеяться получить лишь в результате детального археологического изучения малообследованных обширных областей Средней Азии, являвшихся промежуточным регионом на пути передвижения древних индоевропейских племен в восточном направлении».[199]

Все основанные на этом умозрении построения до сих пор растут из словосочетания может быть:

«В этой связи представляет большой интерес введенная в русскоязычный научный оборот Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым идея В. Б. Хеннинга о прототохарах в Центральной Азии и северо-западном Китае. Может быть, это им принадлежал пласт изобразительной мифологии, хорошо известный по комплексу т. н. окуневских стел и петроглифов на Енисее, каракольским росписям на Алтае и расписным наскальным рисункам Синцзяна? Может быть, их мифология и была носителем той, ещё более ранней традиции, в которой, в числе других, сложился образ Господина коней»?[200]

Л. М. Сверчков собрал все полученные за сто лет данные, которые можно толковать в поддержку теории Хеннинга-Гамкрелидзе-Иванова. Его вывод таков:[201]

«Возможно, генезис двух языковых групп по линии тукри-тохары и гутии-гунны-эфталиты кому-то покажется странным, но между конечными звеньями цепи прослеживается последовательность смены культур с постоянно сохраняющейся преемственностью. Исследователям, не понаслышке знающим археологию Средней Азии, изложенные выводы не покажутся принципиально новыми. Необходимость смещения акцентов с господствующей до сих пор теории индоиранской-иранской моноэтничности или каком-то ином моноэтническом единстве Центральной Азии назрела давно. Для этого достаточно было привести в соответствие новые археологические данные с уже имеющимися результатами предыдущих исследований и посмотреть, насколько все вместе они отвечают сложившимся концепциям. В археологии понимание «исторической концепции» может быть только одно — совокупность установленных фактов, и когда они вступают в противоречие с концепцией, ее не надо пытаться приспосабливать, ее надо видоизменять…

Тохары, прежде чем исчезнуть в этом мире, оставили нам замечательные памятники своего языка и тем самым создали острейшую «тохарскую проблему», без решения которой трудно было даже приблизиться к постижению «проблемы индоевропейской». Язык их исчез, но последние материальные признаки тохарской культуры обнаруживаются благодаря внезапно возродившейся в начале XI в. моде на лепную расписную керамику, отголоски которой дошли до наших дней в виде гончарной традиции отдаленных горных уголков Средней Азии».[202]

В предложении Л. М. Сверчкова об отголосках моды на керамику можно усмотреть горькую иронию. А его мысль о необходимости смены концепции безупречна: необходимо идти другим путем.

Представляется сомнительным искать прародителей тохар в воображаемых прародителях праиндоевропейского языка. Особенно имея расклад с достоверным появлением в местах будущего обитания тохар десятков тысяч римских пленных.

Парфяне, персы, с завидным постоянством и долгое время переселяли пленных римлян на Восток. Парфянский топоним Wek-Andiyỗk-Sabuhr Лучшая Антиохия Шапура — город, в который Шапур I переселил римлян. Шапур I (пехл. šhpwry (царевич), от авест. *xšayaθiya.puθra (царский сын), букв. царевич; королевич; император, царь царей (шахиншах) Ирана в 241–272 гг. из династии Сасанидов, сын Арташира I.[203]

Тремя веками ранее с 53 по 35 гг. до н. э. в Центральную Азию были перемещены с Запада несколько десятков тысяч мужчин цветущего возраста. В основном это были пленные италики, но были среди них кельты, уроженцы Сирии, Палестины и подвластной в то время Римской республике Малой Азии.

Важно помнить, что римская армия была многонациональной.[204] Даже языки италиков, служивших в ней в это время, еще сильно различались.

Н. А. Машкин: «В историческую эпоху население Италии в этническом отношении отличалось необычайной пестротой. Наиболее древним слоем принято считать лигуров, обитавших в северной части Италии, а также сикулов и сиканов, которые населяли в историческую эпоху Сицилию, но следы их находят и в Италии. Большинство жителей Италии в середине первого тысячелетия до нашей эры составляли италики. Характерной чертой их было сходство языков, но в культурном отношении у племен, относящихся к италикам, было немало отличий, указывающих на то, что различные племена образовались в результате слияния разных этнических групп (ровно как у славян: вятичи, кривичи, поляне, древляне, бодричи, пруссы и так далее, — Д. Н.). Основное значение имели среди италиков сабельские племена, умбры, оски и латины»:[205]

«Латины, как полагают, произошли из смешения сабинских племен колонистов-завоевателей с прежними обитателями страны, сиканамн и сикулами (часть последних заселила остров Сицилию и передала ей свое имя. На них, как на аборигенов Италии, указывает особенно Дионисий Галикарнасский в своих «Римских древностях»). Язык древних латинов довольно близок к языку древнегреческому; их религия и обычаи также были сходны. Главными божествами латинов были: Юпитер, Юнона, Минерва, Сатурн, Янус и Веста. Властитель неба Юпитер и его супруга Юнона соответствовали по своему значению греческим Зевсу и Гере. Сатурн впоследствии уподоблялся греческому Хроносу; древнейшие мифы латинян рассказывают, что он когда-то был царем в Италии, научил народ земледелию и общежитию, и время его царствования было золотым веком на земле. Янус, по этим мифам, первоначально является также благодетельным царем; как божество, он олицетворял собою солнце, а супруга его Яна (или Диана) луну. Он почитался хранителем городских ворот и изображался с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны: так же как всякие ворота обращены наружу и внутрь. (По другому объяснению, это двуликое изображение произошло от того, что Янус почитался также богом времени и взором своим обнимал прошедшее и будущее.)…

Умбро-сабелльские народы занимали горы и долины центральных Апеннин, оба склона их к морю и большую часть Южной Италии. Родоначальником этих народов считается суровое воинственное племя сабинян. Многочисленность их колоний объясняется существовавшим у них обычаем так называемой «священной весны». Когда в какой-либо местности обнаруживалось излишнее многолюдство или народу грозила какая-нибудь опасность, тогда решали: все родившееся следующей весной, люди и домашний скот, по прошествии определенного числа лет должно оставить родную землю и искать другого места для поселения. Если колонистам удавалось приобрести себе новую родину, они образовывали там отдельную общину, независимую от своей метрополии. При таком способе колонизации племя сабинян распалось на многие мелкие народы (самниты, оски, марсы, френтаны, пицены, луканы, эквы, герники)».

В Италии жило также немало этрусков и греков.

«В начале Римской истории на Итальянском полуострове главное место занимали три народа: этруски,[206] латины и умбро-сабеллы».[207]

Гражданские войны всегда сопровождаются оттоком населения, эмиграцией. Среди первых перемещений мужчин из Италии на Восток выделяются три потока.

Первый — после разгрома войска Марка Лициния Красса весной 53 г. до н. э.

Второй поток — после разгрома войск легата Децидия Саксы одной из парфянских армий, захватившей Малую Азию вплоть до Ионии, и разгрома римских гарнизонов в Сирии и Палестине другой армией парфян в 40 г. до н. э. Главой разгромленной римской армии был кельт Сакса, а главой победоносной парфянской — римлянин Лабиен. То есть, римлянин во главе парфян разбил римлян во главе с кельтом.

Третий — после разгрома парфянами громадной армии Марка Антония в конце 36 г. до н. э. Авторы дают разные цифры. Ливий и Флор[208] говорят о 18 легионах Антония. Потери римлян — не менее 35 тыс. человек.

В сравнении с первым люди второго и третьего потоков пленных имели иной опыт сдачи неприятелю.

Они сдавались в плен армии, которой руководил римлянин, в которой сражались римляне, в которой римляне достигли высоких командных постов:

«Антоний с тринадцатью легионами двинулся в Армению, а затем в Мидию, направляясь через эти земли на парфян, навстречу их царю. Сначала он потерял два легиона вместе с обозом, осадными орудиями и легатом Статианом, при этом с великой опасностью для войска он часто попадал в такое критическое положение, что терял надежду на спасение, и, когда он лишился не менее четверти воинов, его спас советом и верностью некий пленник (однако римлянин родом). Этот человек попал в плен во время поражения войска Красса, но с изменением его положения не изменился его дух: он пробрался ночью к римскому караулу и предупредил, чтобы вместо намеченного пути римляне пробирались другим, через лес. Это оказалось спасением для Антония и стольких его легионов. Но, как мы сказали выше, была потеряна четвертая часть воинов, третья часть обозных служителей, а от обозов едва ли что осталось. Но поскольку Антоний ушел живым, он назвал свое бегство победой. Вернувшись через два года в Армению, он хитростью захватил царя Артавазда, но, чтобы не лишать его почестей, заковал в золото».[209]

Рассказ Веллея Патеркула с разными деталями повторяют другие:[210]

«О безграничная людская гордыня! Из желания прочитать под своими статуями имена Аракса и Евфрата, без повода, без плана и даже без формального объявления войны (как будто сохранение тайны также относится к искусству полководца) он, оставив Сирию, совершил нападение на парфян. Этот народ, опытный в военных делах, изобразил притворную панику и бегство в свои равнины. Антоний сразу же стал преследовать их как победитель. Но уже к вечеру на них, уставших от долгого пути, неожиданно обрушилась, как вихрь, небольшая часть вражеского войска и два легиона были засыпаны пущенными отовсюду стрелами. Ни одно из поражений нельзя было бы сравнить с тем, которое угрожало на следующий день, если бы не вмешалось сочувствие богов. Некто, уцелевший от разгрома Красса, подскакал к лагерю в парфянском наряде и, обратившись с приветствием на латинском языке, что само по себе придавало веры, сообщил об угрозе: "Уже приближается царь со своими силами. Вы должны отступить и достигнуть гор. Но, возможно, даже и там вы не уйдете от врага". В результате за отступающими последовала меньшая часть врагов. Но все-таки враги были. Остальное войско было бы уничтожено, если бы воины, когда на них градом посыпались стрелы, случайно, но словно по наущению, не упали навзничь и, накрывшись шитами, не произвели впечатление убитых. И парфяне опустили луки. Но когда римляне снова поднялись на ноги, это показалось варварам настолько удивительным, что один из них подал голос: "Идите добром, римляне. Молва заслуженно называет вас победителями народов, если вы избежали оружия парфян".[211] Потерь от трудностей перехода было не меньше, чем от врагов. Прежде всего потому, что в этой местности было опасно пить воду. Кое-кому была очень вредна соленая вода. И даже пресная приносила вред ослабленным и пьющим с жадностью. Не в меньшей мере способствовали эпидемии жара Армении и снега Каппадокии, а также внезапный переход от одного климата к другому. Так что от шестнадцати легионов осталась едва одна треть (! — Д. Н.). Всю серебряную посуду разбили топорами; прославленный полководец не раз просил у своего телохранителя смерти, и в конце концов ему пришлось бежать в Сирию. Там он в результате какого-то невероятного безрассудства сделался еще более неукротимым, словно его спасение было победой».[212]

Со времени разгрома македонцев и Греции и до похода Красса, войны с инородцами рассматривались военными как опасное, но выгодное предприятие. Трудно представить, что творилось из-за этого в головах дерущихся друг с другом римлян, римлян дерущихся под знаменами врага, и римлян, следивших за этим из лагерей Тохаристана.

В 31–30 гг. до н. э. в Западную Индию прибыл четвертый поток римских эмигрантов, беглецов из Александрии, поток, обладавший значительными материальными ценностями. В 30 до н. э., когда войска Октавиана подходили к Александрии, Клеопатра отправила Птолемея-Цезариона с большим богатством на юг страны, откуда он должен был отплыть в Индию. Экспедиция готовилась грандиозная.

После битвы при Акции «Антоний хотел покончить с собой, но друзья помешали ему и увезли в Александрию, где он встретился с Клеопатрою, занятой большим и отчаянно смелым начинанием. В этом месте, где перешеек, отделяющий Красное море от Египетского и считающийся границею между Азией и Африкой, всего сильнее стиснут обоими морями и уже всего — не более трехсот стадиев, — в этом самом месте царица задумала перетащить суда волоком, нагрузить их сокровищами и войсками и выйти в Аравийский залив, чтобы, спасшись от рабства и войны, искать нового отечества в дальних краях. Но первые же суда сожгли на суше, во время перевозки, петрейские арабы, а вдобавок Антоний выражал надежду, что сухопутные силы при Актии еще держатся, и Клеопатра отказалась от своего замысла и выставила сильные сторожевые отряды на главных подходах к Египту».[213]

Плутарх отметил подавленность мужа Клеопатры:

«Антоний между тем покинул город, расстался с друзьями и устроил себе жилище среди волн, протянувши от Фароса в море длинную дамбу. Там он проводил свои дни, беглецом от людей, говоря, что избрал за образец жизнь Тимона, ибо судьбы их сходны: ведь и ему, Антонию, друзья отплатили несправедливостью и неблагодарностью, и ни единому человеку он больше не верит, но ко всем испытывает отвращение и ненависть.

Тимон этот был афинянин и жил примерно в годы Пелопоннесской войны, сколько можно судить по комедиям Аристофана и Платона, в которых он осмеивается как враг и ненавистник людей… Рассказывают, что однажды в Собрании он поднялся на ораторское возвышение, и, когда все замолкли, до крайности изумленные, произнес следующие слова: «Есть у меня, господа афиняне, участочек земли подле дома, и там растет смоковница, на которой уже немало из моих любезных сограждан повесилось. Так вот, я собираюсь это место застроить и решил всех вас предупредить — на тот случай, если кто желает удавиться: пусть приходит поскорее, пока дерево еще не срублено». Когда он умер, его схоронили в Галах, у моря, но берег перед могилою осел и ее окружили волны, сделав совершенно недоступною для человека. На памятнике было начертано:

Здесь я лежу, разлучась со своею злосчастной душою.

Имени вам не узнать. Скорей подыхайте, мерзавцы!

Говорят, что эту надгробную надпись Тимон сочинил себе сам. Другая, известная каждому, принадлежит Каллимаху:

Здесь я, Тимон Мизантроп, обитаю. Уйди же скорее!

Можешь меня обругать — только скорей уходи!»[214]

Многовековое египетское мореплавание при Птолемеях процветало. Изображение египетской триеры «Исида» было найдено в боспорском Нимфее (Керчь).[215] Двухпалубная посудина имела не менее 60 м в длину.[216] Парус египетских кораблей был квадратный; делался из папируса или холста.[217] Рулями служили весла с широкими лопастями; рули были носовые и кормовые. Как сообщает Птолемей, для тех, кто совершает плавание в Лиммирикийскую область Индии, созвездие Тельца находится посреди неба, а Плеяды над серединою райны.[218] Океанские корабли пришельцев с запада на индийских изображениях имеют по две, а то и три мачты. Д. Шлинглофф: «Но несмотря на схожесть, древние индийские торговые корабли отличались от римских в одном отношении, именно в количестве мачт. В то время как во всей Европе корабли вплоть до позднего средневековья имели один главный парус (в лучшем случае два — на корме или на носу), в Индии было известно два, а позднее и три паруса. Индийские мореходы имели дело не с внутренним морем, таким как Средиземное, а с Индийским океаном. В результате они развили сложную систему парусов, которая была достигнута и превзойдена (в Европе) в XV в.». Трехмачтовые корабли упоминаются в жизнеописаниях будд, джатаках. Отличием египетского и индийского флота, редким для римского, является косой парус, позволяющий плыть при боковом ветре.[219]

Египетское слово парус = seqet; в языке пáли = sita.

Цезарион (Цезарёнок) по плану Клеопатры отправлялся в Индию не один, а в сопровождении множества римлян, греков и других, которым не приходилось надеяться на милость Гая Фурина.[220]

Путь до Индии из Египта морем тогда занимал около месяца, мореплавание было муссонным. Слово муссон выводят из арабского, означающее время года. Устойчивый юго-западный муссон, дующий весной и летом, меняется осенью и зимой на северо-восточный. Египтяне освоили пути через Аравийское море в точном соответствии с лоциями XIX в. для парусного флота, советовавшими выйти при попутном ветре кораблю на параллель нужного порта на западном побережье Индии.[221]

Цезарион не добрался до Индии. Он был убит по приказу своего племянника Гая. Решение убить дядю подсказал Фурину наставник его детства:

«Сына Антония от Фульвии, Антулла, Цезарь (Гай Фурин, — Д. Н.) казнил. Мальчика выдал его дядька Феодор и, когда солдаты отрубили ему голову, украдкою снял с шеи казненного громадной ценности камень и зашил себе в пояс. Несмотря на все запирательства Феодор был изобличен и распят. Что касается детей, которых Антонию родила Клеопатра, то они вместе со своими воспитателями содержались хотя и под стражей, но вполне достойно их звания. Цезариона же, слывшего сыном Цезаря, мать снабдила большою суммою денег и через Эфиопию отправила в Индию, но другой дядька, Родон, такой же негодяй, как Феодор, уговорил юношу вернуться, уверив, будто Цезарь зовет его на царство. Говорят, что, когда Цезарь раздумывал, как с ним поступить, Арий произнес:

Нет в многоцезарстве блага…

И позднее, после кончины Клеопатры, Цезарь его умертвил».[222]

Беглецы прибыли в Индию без вождя, которому присягали.

Богатство последнего потока эмиграции, соединенное со знанием действительности предшественниками, сделало создание Кушанского царства римскими невозвращенцами вопросом времени.

Б. Я. Ставиский: Живой интерес к Кушанской империи вызван в первую очередь той ролью, которую она сыграла в истории древнего мира и культурной истории всего человечества. Китайский лазутчик в Индокитае, описывая политическую ситуацию в двадцатых годах III в., отмечал, что весь мир поделен на три части, подчиненные трем «сынам неба» (императорам): китайскому, римскому и кушанскому… Исследования последних десятилетий показали, что с кушанским периодом связан также расцвет "кушанского искусства", повлиявшего на последующую историю художественной культуры многих стран и народов Востока. На этот период падает и широкое распространение буддизма из Индии, его родины, в страны Юго-Восточной Азии, Среднюю и Центральную Азию и на Дальний Восток:

«Именно в кушанский период был проложен первый в истории нашей планеты трансконтинентальный Великий шёлковый путь, протянувшийся из империи Хань, через земли Кушанского и Парфянского царств, к римскому Средиземноморью. Тогда же, за полторы тысячи лет до Васко да Гамы, отважные мореплаватели, используя сезонные ветры-муссоны, проложили регулярную водную трассу от завоеванного Октавианом Августом Египта к морским воротам кушан — портам Западной Индии. Можно предполагать, что в это время наладились также контакты между Средней Азией, племенами Урала и Приуралья и населением Северного Причерноморья. Из сообщений античных авторов известно об индийских, бактрийских и скифских купцах в египетской Александрии и о поездке римского торговца Маэса Тициана к западному рубежу Китая, о том, сколь широко потреблялись в Риме индийские специи и как ценились там восточные шелка. Археологические раскопки открыли римскую факторию на восточном берегу полуострова Индостан, резную индийскую костяную статуэтку в Помпеях и замечательные сокровища кушанского дворца в Каписе-Беграме (на юге Афганистана), где наряду с изделиями ремесленников римских провинций Египта и Сирии были найдены китайские лаки и индийская резная кость».[223]

Пленные, ставшие невозвращенцами, обогатили мировые языки еще одним словом — маргарита.[224] Похожий сюжет в русской речи есть со словом бефстроганов: названная на заграничный лад русская строганина (Bœuf Stroganoff, beef Stroganoff) приобрела для русского уха загадочную необычность.[225]

В середине I века до н. э. на рынке Рима появляется новый товар, именуемый новым для латинского языка словом: маргарита. Сейчас за названием маргарита видят жемчуг. Однако в это время в Риме уже хорошо разбирались в жемчуге (gemma).

Для жемчуга разного вида даже существовали свои наименования. Особо крупный назывался unio, удлиненные жемчужины elenchi, плоские снизу — tympana.[226] В Риме прекрасно сознавали разницу между тем, что именовалось словом margarita и тем, что именовалось словом gemma.

Тит Ливий в отрывках-эпитомах Луция Аннея Флора:[227]

«Скифы и сарматы отправили послов с просьбой о дружбе. Серы и живущие под самым солнцем инды, принеся в дар геммы, жемчуг (margarita) и слонов, сочли наибольшей данью длительность пути, на который у них ушло четыре года. Уже цвет кожи этих людей допускал, что они пришли из другого мира».[228]

О посольстве серов к Августу другие авторы не сообщают, но упоминание серов появляется у латинских авторов впервые при Августе.[229]

Все исследователи всегда исходили из ошибочного виденья за словом маргарита жемчуга.

Видение жемчуга за этим словом идет из поздней античности и утверждается повсеместно. Роммель дает любопытные примеры бытовавших способов подделки маргарит.[230]

Литература, посвященная попыткам понять, что же это был за особенный жемчуг и почему он так назывался, необозрима.[231]

По сию пору мы имеем неверное прочтение и понимание античных авторов. Светоний более чем через сто лет после Тита Ливия пишет: «В роскоши он [Калигула] превзошел своими тратами самых безудержных расточителей. Он выдумал неслыханные омовения, диковинные яства и пиры — купался в благовонных маслах, горячих и холодных, пил драгоценные жемчужины, растворенные в уксусе, сотрапезникам раздавал хлеб и закуски на чистом золоте: "нужно жить или скромником, или цезарем!" — говорил он. Даже деньги в немалом количестве он бросал в народ с крыши Юлиевой базилики несколько дней подряд. Он построил либурнские галеры в десять рядов весел, с жемчужной кормой, с разноцветными парусами, с огромными купальнями, портиками, пиршественными покоями, даже с виноградниками и плодовыми садами всякого рода: пируя в них средь бела дня, он под музыку и пенье плавал вдоль побережья Кампании».[232] В оригинальном тексте Калигула pretiosissima margarita aceto liquefacta sorberet и fabricavit et deceris liburnicas gemmatis puppibus. Однако трудно себе вообразить обивку кормы кораблей жечужинами или резными камнями, как и выпивание уксуса, растворившего жемчужины. Если жидкость способна растворить жемчуг ее лучше не пить.

Баснословно дорогой товар, именуемый словом margarita, который впоследствии стали путать с жемчугом, первоначально мог быть лишь один — изделия из нефрита.

Слово маргарита появляется не ранее середины I века до н. э.[233]

Помня о месте нефрита в укладе Древнего Китая, помня какие именно изделия делались из этого камня и как использовались, мы получаем иное прочтение давно знакомых авторов.

В древнем Китае из нефрита изготавливались государственные регалии, китайские посольства обычно подносили в дар нефритовые изделия.[234] Особую ценность представляли тонкие пластинки из нефрита благодаря замечательному звуку, издаваемому ими при ударе. Из них составлялись целые музыкальные инструменты для религиозной музыки, состоявшие из флейт и наборов пластинок нефрита, подвешенных на золотых цепочках или на шелковых шнурках. Нефриты разных месторождений обладали разными тонами звука. О способах и орудиях обработки нефрита в древности мы не знаем, так как до сих пор эти орудия не были обнаружены.[235]

Любовь и восхищение этим камнем отражены в китайской литературе. Сложно найти китайский текст, где бы ни употреблялось слово-понятие юй (яшма, нефрит, гранить). С древних времен до наших дней это слово является не просто часто употребляемым, а одним из самых значимых слов в китайском языке. Сам иероглиф Юй 玉 производен от иероглифа Ван 王 (wáng) — правитель.[236]

В Китай нефрит доставлялся по так называемому Нефритовому пути.[237]

Нефритовый путь до Хотана, где было единственное известное в античности месторождение нефрита, считался опаснейшим и тяжелейшим для путешественников. Здесь добывали и добывают наиболее ценимый белый нефрит «цвета бараньего сала» с густым восковым матовым блеском. Ныне крупным поставщиком этого камня являются США (штаты Монтана, Аляска, Вашингтон, Калифорния) и Канада. Месторождения нефрита, кроме того, имеются в Бирме, Новой Зеландии, Бразилии, Мексике, Польше.

Хотан — округ в провинции Синьцзян (Китайский Туркестан). «С нефритом связана волнующая историческая загадка. В свайных постройках швейцарских озер, в прибрежных становищах Байкала, в древних постройках Микен, на затерянных островах Караибского моря, у маори Новой Зеландии — всюду из темнозеленого нефрита выделывались ножи, наконечники для стрел, молотки, топоры — орудия борьбы и защиты, примитивного производства. Они передавались из поколения в поколение и находились в употреблении не снашиваясь целые века. Как удавалось человеку доставать нужный материал, где те неведомые нам месторождения, из которых добывались эти камни, — все это остается до сих пор загадкой. Откуда первобытный человек за 6–7 тысячелетий до нашей эры черпал этот незаменимый для своего примитивного хозяйства материал? Как научился он отличать зеленый нефрит от других похожих на него серовато-зеленых пород? Каким образом в разных частях света он правильно остановил свой выбор на материале, наиболее прочном из всех, какие дает ему природа, — вот другая задача культурно-исторического значения. Крупные месторождения нефрита в населеннейшей части итальянской Лигурии (между Генуей и Специей) были открыты всего лишь в 1905 г., а месторождения Южного Урала — только в 1913 г.».[238]

О нефрите и его истории мы знаем мало. Особенно много специальных работ по нефриту написано в Китае, где наиболее обширным трудом является Ку-ю-ту-пу,[239] иллюстрированное описание древнего нефрита. Оно состоит из 100 книг с более чем 700 изображений коллекций первого императора южной Суньской династии. Труд был составлен в 1176 г. императорской комиссией, возглавляемой Лунг Та-Юаном, президентом Совета обрядов. Один экземпляр этого каталога был открыт в 1773 г. и издан шесть лет спустя с предисловием, посвященным императору Чиен-Лунгу.[240] На русский язык трактат не переведен, хотя и имеется в музее Санкт-Петербургского государственного Горного института.

В Китае многие болезни лечили при помощи нефритового порошка. Не для этого ли пил толченый нефрит Калигула?

Ценность нефрита в Китае была столь велика, что эталонами из нефрита оценивали чистоту золотого песка, привозимого с горных речек Монголии: золотые месторождения Монголии очень богаты, ни одно государство, когда-либо существовавшее в монгольских степях, не испытывало недостатка в этом металле.

«Наибольшего расцвета золотодобыча в Монголии достигла во времена правления Чингис-хана. Казалось, что россыпное золото в этих районах не закончится никогда. И в современной истории Монголия добывает относительно большое количество золота — ежегодно более 20 тонн. Однако всего несколько лет ситуация была иной, добыча золота не приносила большой прибыли, объемы добытого металла были ниже в несколько раз. Всего в Монголии функционируют более тысячи золотых рудников, исправно отдающих государству добытое золото. Но, как считают монгольские власти, этого золота могло быть больше. В стране орудуют старатели-нелегалы, продающие золото за бесценок на черном рынке. Как считают специалисты, ежегодно старатели добывают до 7–8 тонн золота — почти половину всей добычи государства».[241]

Простой способ добычи золота в Монголии описан В. А. Обручевым:

«Мы сдвинули плиту в сторону и, взявшись за лопаты, начали раскапывать могилу. Но лопаты не уходили в грунт глубже чем на 2-3 пальца и, выбросив этот верхний слой, пришлось взяться за кайлы и разбивать грунт, очевидно сильно слежавшийся за несколько сот или тысяч лет со дня похорон. Еще на четверть удалось углубиться довольно быстро, но следующая четверть досталась уже с трудом. Грунт, заполнивший могилу, оказался таким же твердым, как и образовавший стену башни; только работать кайлой в яме было удобнее, чем в отверстии стены».[242]

Из нефрита готовились парные пластинки — дипломатические паспорта, причем один выдавался посланцу, а другой отсылался (для сличения) секретной почтой в ту местность, куда отправлялся знатный посланник.[243] Не такими ли пластинками велел украсить корму кораблей Калигула?

Нефритовые пластинки, четки и шарики до сих пор широко используются в религиозных ритуалах в Китае и Тибете.[244] Нефрит является единственным камнем, способным музыкально звучать.

Несведущему человеку легко принять нефритовый шарик за жемчужину. Особенно если ему рассказать, что нефрит добывается из воды:

«Священная река Ию (так Ферсман транскрибирует китайское юй) течет мимо города с вершин Куэня, и в предгории их она разделяется на три потока: один — это ручей белого ию, второго — зеленого, третий — черного. Каждый год, когда приходит пятая или шестая луна, реки выходят из берегов и несут с вершин много ию, который собирают после спада воды. Запрещено народу подходить к берегами реки, пока хотанский властитель не подойдет сам, чтобы сделать свой выбор», — пишет Абель Ремюза. Ремюза утверждает, что нефрит подобен красоте девушки, и если при второй луне с деревьев и трав начинает стелиться особенный блеск, это будет означать, что в реке появился ию. Потому и город Хотан прозван китайцами Ию-тян. Из коренных месторождений в верховьях Яркенда в Памире свыше пяти тонн нефрита посылали китайскому императору, пока его сын не заболел, отдыхая в кровати из добытого в Яркенде нефрита. Тогда император Китая запретил ломать в ущельях Яркенд-Дарьи зеленый камень, заковал в цепи и приказал бросить на дороге отправляемую в Пекин глыбу. А добывать нефрит с тех пор разрешалось лишь из реки: рабы и солдаты, стоящие по пояс в воде, должны были перехватывать катящийся по дну камень и выбрасывать его на берег».[245]

Н. М. Пржевальский обнаружил, что ныне добыча камня упростилась: «Промышенники добывают нефрит самым первобытным способом, выламывая из прослоек. Нефрит бывает трех родов: желтый, молочно-белый и желтовато-маслянистого цвета. Самым ценным считается молочно-белый, без трещин и жилок. Браслет, надетый на руку покойника, предохраняет, по мнению туркестанцев, труп от гниения». Путешественник также описал и племя добытчиков нефрита живших на реке Кэрия в поселке Полу (округ Хотан Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР): «Дружба русских с жителями Полу дошла до того, что последние устроили для казаков танцевальный вечер с музыкой и скоморохами… Когда путешественники уходили, полусцы расставались с ними с сожалением, а женщины плакали навзрыд, приговаривая: «Уходят русские молодцы; скучно нам без них будет».[246]

В граничащей с Внутренней Монголией провинции Шэньси было раскопано захоронение неизвестного военного вождя времени Западной Хань (до 9 года н. э.):

«При раскопках гробницы в довольно толстом слое древесной золы найдено четыре железных кольца, возможно являвшихся принадлежностью саркофага. В южной части гробницы обнаружено более 200 нефритовых пластинок различной конфигурации, обломок железного меча длиной 9 см, несколько бронзовых пластин, половинка яшмового би (украшение в виде круга с отверстием посредине) и прочие предметы. Нефритовые пластинки имеются и в других частях гробницы: в грабительском лазе, на всей площади могильной камеры. Наличие отверстий, просверленных в пластинках их нефрита, наводит на мысль, что, возможно, они были использованы для изготовления особо торжественного и почетного погребального одеяния, о котором упоминается в Хань шу, — «нефритовая одежда, шитая золотыми нитями». Подобное нефритовое одеяние было найдено в могиле Лю Шэна в Маньчэне (примерно в 140 км к юго-западу от Пекина) и до сих пор является уникальной находкой. В конце 50-х гг. неподалеку от Маньчэна при раскопках гробницы, приписываемой Лю Яню, обнаружено более 5 тыс. нефритовых пластинок в рассыпанном состоянии, поэтому восстановить первоначальный облик тогда не удалось, и только раскопки могилы Лю Шэна (там же, в Маньчэне) дали возможность ознакомиться с великолепно сохранившимся «нефритовым одеянием, шитым золотыми нитками». В Янцзявань (описываемое захоронение, — Д. Н.) это одеяние также было разрушено грабителями и не сохранилось. Найденные пластинки имеют разнообразную конфигурацию: треугольную, ромбовидную, прямоугольную и пр. Изготовлены они из нефрита очень высокого качества, по окраске разнятся — имеются белые, зеленоватые, опаловые пластинки. В отверстии одной из них сохранился фрагмент серебрянной нити. Возможно, это одеяние было сшито серебряными нитями».[247]

Пленные первыми из римлян близко познакомились с нефритом.[248] Скобы из зеленоватого нефрита для подвешивания меча — обычная находка археологов в оазисах Тохаристана.[249]

Считается, что такой способ ношения меча был принесен в Центральную и Западную Азию юэчжами-кушанами. То есть, тохарами-римлянами.[250] Найдена даже великолепная обкладка перекрестия рукояти меча из светло-зеленого нефрита.[251]

Примечательно, что кушаны нефритом украшали именно свое оружие.[252] Такое оснащение оружия позже вошло в моду у персов: среди вооружения, найденного на телах бойцов в Дура-Европос,[253] видим и навершие меча из халцедона, добытого на территории восточного Туркестана (Синьцзян-Уйгурский автономный район).[254]

С появлением в римской армии катафрактариев и сарматских мечей мода пришла в Рим:

«Весьма примечательны украшенные нефритом ножны, в которых меч висел перпендикулярно; они имеют китайское происхождение».[255]

Такие мечи мы видим не только в Риме, но и на изображениях тохар и их потомков.[256] Это кельтская кавалерийская spatha, с которой римляне познакомились в Галлии.[257] В Таксиле (Гандхара) найдено несколько таких спат.[258]

В средние века такие мечи назовут рыцарскими (всадническими).[259]