Действие третье

Кока. Я сожалею, что сделал это... А сам ловил превосходно! Куда ему ни кинь, под­бежит и схватит.

Пауза.

Паша. «Петя, душа моя, здравствуй! Этим» письмом хотел напомнить тебе, что в поне­дельник, друг, нам на службу идти. Прини­маться за дело, которому мы совместно- посвятили вот уже более десяти лет- Поприще наше для России небезразличное и дело свое исполнять мы должны с отмен­ной добросовестностью и отвагой, равно как с осознанием предназначения своего, хотя- не всегда результаты трудов наших совпа­дают с тем идеалом, который виделся нам- при начале. Ты пишешь, вот тебе грустно что неудовлетворен трудом своим, что судь­ба твоя зависит от людей тобой неуважае­мых, от моментов тобой неприемлемых... Что я тебе скажу на это... А может быть ну их! То есть, не пробовал ли ты, душа моя, не думать об этих людях и моментах, выкинуть их из головы? Что их держать? Черт с ними, а?.. А еще, душа моя Пет­руша, не снился ли тебе когда-нибудь такой сон. Входишь ты в дом, в нем праздничный вечер, ты в этом доме не бывал прежде- Пробегаешь первый зал и еще несколько- Везде освещение; то тесно между людьми, то просторно. Доходишь до последней ком­наты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором; я там же, сижу в углу, наклонившись к кому-то, шепчу... Необыкновенно приятное чувство, и не новое, а по воспо­минанию мелькает в тебе, ты повернулся, где-то был, воротился; вдруг я из той же комнаты к тебе навстречу. Первое мое слово: ты ли это, Петушок? Как переме­нился! Узнать нельзя, Я увлекаю тебя в уединенную длинную боковую комнату, головой приклоняюсь к твоей щеке, щека у тебя разгорелась, и — подивись! — мне труда стоило, нагибался, чтобы коснуться твоего лица, а ведь ты всегда был выше меня гораздо. Но во сне величины искажа­ются, а все это сон, не забудь — сон! Тут я долго приставал к тебе с вопросом, написал ли ты что-либо для меня? Вынудил у тебя признание, что ты давно отшатнулся, отло­жился от всякого дела, охоты нет, ума нет... «Дай мне обещание, что напишешь!» — «Что , тебе угодно?» — «Сам знаешь».— «Когда же должно быть готово?» — «Через год непременно». — «Обязываюсь!» — гово­ришь ты. «Через год, клятву дай!» — гово­рю я. И ты даешь ее с трепетом. В эту минуту малорослый человек в близком от нас расстоянии, но которого ты недовидел, внятно произнес эти слова: «Лень губит всякий талант». А я, обернясь к человеку: «Посмотри, кто здесь!..» Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился тебе на шею... Дружески тебя душит, душит. Ты пробуж­даешься. Хочешь опять позабыться тем же “Страшным сном. Не можешь. Выходишь осве­житься. Чудное небо! Нигде звезды не све­тят так ярко, как в этой скучной мест­ности... Наконец ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла твое беспамятство, затеплил ты свечку в своей храмине, садишься к столу и живо помнишь свое обещание: во сне дано, наяву исполнится. Да так ли уж, Петруша, так ли уж?.. Впро­чем, остаюсь твоим преданным слугою — Паша».

Пауза.

Петушок. «Дорогие мои друзья! Милые мои колонисты! Валюша, Надя, Ларе, Вла­димир Иванович, Паша и глубокоуважае­мый Николай Львович Крекшин! Руководи­мый таинственным инстинктом, я дерзаю спросить всех вас разом и торжественно: признаете ли вы меня достойным внимания вашего? Если скажете «да» и если вполне согласны со мной, то позвольте назвать вас друзьями моими и до конца исполнять свя­щенные условия дружбы в отношении вас. Я же получил от вас сегодня подарок бес­ценный — сегодняшний день. Что особен­ного в этом дне? День этот есть день впол­не обычный. Но не в видимых знаках дело, не в совместных прогулках в саду и не в бодрых кликах дружеского застолья. А в том, что в сообществе нашем i скрыт знак невидимый, ощутимо знамение, явственно проступают линии небесного чертежа. Если лет двадцать тому назад меня бы спросили: «Что такое отечество?» — я не задумываясь ответил: «Это все люди моей страны».

В детстве счастье представлялось мне так. Ранним прохладным утром, предваряющим жаркий городской день, мы, в белых май­ках и в легких летних брюках, собираемся в своем дворе, чтобы идти на демонстра­цию, на всех балконах люди, они вышли проводить нас, приветствовать нас, и высо­кий колодец двора полон радостных возгла­сов, летящих сверху вниз и снизу вверх. И вот мы выходим на улицу, на жаркое солнце, и вливаемся в общую колонну людей, таких же, как мы. «Мы идем и поем...». Но шли годы, и все меньше и меньше вокруг меня становилось людей... «...Мы проходим по проспектам и садам...». Я никогда не был за границей, я не знаю, как живут люди там. Для меня все здесь. Если где-то на необитаемом острове не к кому пойти, не с кем поговорить, поси­деть за одним столом, — это нормально, это можно понять. А если здесь, где ты родил­ся, где ты живешь... А пройдет еще десять, двадцать, тридцать лет — куда мы придем, в какой дом, к каким людям? Кто примет нас как братьев своих, кто омоет раны наши, кто успокоит растрясенную душу? Мы никогда не думали об этом. Или дума­ли: любой дом примет нас, любая крыша укроет от непогоды... Отечество представ­лялось нам первомайской демонстрацией, коллективной поездкой на речном трамвай­чике по Москве-реке, спевкой огромного хора на стадионе... Дорогие мои колонисты! Милые мои друзья! Сквозь слезы радости смотрю я на вас и с горечью взглядываю в собственную душу. Кто остался у нас, кроме нас самих?.. И вот мы сидим здесь, несколько человек под одной крышей... А может быть, это и есть наше отечество? Случай собрал нас вместе, момент усадил рядом друг с другом, — а если это не слу­чай, не момент, а судьба?.. Ухватиться за край стола этого мы должны и — кровь из-под ногтей! — держаться, держаться, не отпускать! И вот когда мы удержимся вместе, когда без боязни сможем отпустить края стола этого, когда по рукам нашим пойдет круглая чаша красного, как кровь, вина и каждый пригубит ее, — сквозь сте­ны эти услышим мы музыку небесных сфер, сквозь крышу дома этого нам покажутся звезды. Не хочу писать в конце моего пись­ма к вам слово «прощайте», и даже «до свидания» мне не подходит — мы не рас­стаемся никак! Ваш, ваш, ваш Петушок».

Вечер, За столом, накрытым белой ска­тертью, одинокие фигуры людей. Торят све­чи. Где-то далеко ухнул взрыв, Голос: «В саду у дяди-кардинала, пленяя грацией манер, маркиза юная играла в серсо с виконтом Сент-Альмер

Петушок достает из кармана листок вчетверо сложенной бумаги, разворачивает его и на­чинает читать еще одно письмо.

Пет у ш о к. «Милые мои друзья! Дорогие мои колонисты! Пишу вам, потому что у меня нет никакого другого адреса, по которому я мог бы написать. Да и не уве­рен, получите ли вы мое послание. В чем можно быть уверенным в такое время? Как я попал сюда, мне трудно объяснить. Но я всегда попадал в самые неприятные исто­рии. Уж эта будет последней. Эта война — война одиноких людей. У каждого на скло­не горы своя глубокая бетонная нора. И время от времени, когда наши геликоп­теры и аэропланы отгоняют огонь со скло­нов горы в долину, мы выскакиваем и пере­бегаем в следующую нору, где только что сидел скрюченный человек, после которого здесь, в этой норе, ничего не осталось, даже окурка, потому что курить в таком аду не хочется. И нелепо и жутко видеть в этой нехристианской стране наших сестер мило­сердия, их ярко-красные кресты на туго накрахмаленных чепцах, каким-то непости­жимым образом сохраняющих свою девст­венную довоенную белоснежность. И еще, я не могу привыкнуть к здешним деревьям, которые от этой войны, от отравляющих газов, от взрывов сошли с ума. Потеряв свои природные инстинкты, они расцветают и опадают по нескольку раз на дню. И по­этому мне кажется, что здесь, на этом склоне, я уже много-много лет, и состарился, и никак не умру, хотя это так просто сде­лать... Однако не горюйте обо мне. Здесь, на этой войне, человек исчезает сразу, словно спичка, зажигающая газовую кон­форку. И когда придет моя очередь и я вспыхну, — может быть, у вас, там на кухне, сам по себе зажжется газ на плите. Поставьте тогда на этот огонь чайник и по­пейте чайку. И пусть все будет как тогда, в этот святой вечер, — Надя пусть сидит в бабушкином платье, а Николай Львович наденет свою шикарную шляпу, европей­ский фасон. Не забудьте также свечи, кажется, они были у нас тогда, — да, обя­зательно пусть будут свечи! Потому что, когда вы получите это письмо, которое я сейчас заканчиваю, скрючившись в своей бетонной норе, — сожгите его. Сожгите, сожгите!»

Петушок поджигает письмо в пламени све­чи и бросает его в блюдо, стоящее на столе. Убегает.

Письмо горит, догорает и гаснет,

Кока (разбойничий свист), Я скверно иг­рал в серсо. Никогда не успевал подставить свою шпажку вовремя. А появился тут один студент... уж запамятовал, как его звать было... так студента того превозмочь в серсо никто не мог. Он как-то ловко бро­сал кольцо — закручивал, что ли? — и пой­мать его никакой возможности не было.

Ларс (колонистам). Не обращайте совсем на меня внимания, я подам знак, когда можно.

Владимир Иванович. Серсо — это что-то французское? (Встает из-за стола,)

Валюша.Что-то с кольцом...

Кока. Одной Лизе он бросал кольцо так, что оно само нанизывалось на шпажку. Такой черт!.. А нас заставлял бегать по всей площадке, и все равно мы промахива­лись. (Свист.)

Тем временем Лapc переставляет канделяб­ры,меняет в одном из них свечи. Летят бе­лые конверты,летит скатерть... Вообще Ларс производит множество манипуляций, зани­маясь какими-то странными приготовле­ниями, цель которых неясна. Да, собствен­но,никто и не пытается это понять.

Но меня голыми руками не возьмешь! Однажды тут, в саду, под вечер он предло­жил сыграть в серсо... он всегда предлагал серсо, все наши игры ему были неинте­ресны...

Петушок. Владимир Иванович, взглянь на небо — птички летят.

Л а р с. Можно мне поставить канделябр сюда и отмерить от него примерно четыре с половиной лилипутских шага?

Надя. «Кольцо, кольцо, ко мне!..»

Паша. Нет, это другая игра.

Петушок. Кто со мной за серсо?.. (Ухо­дит.)

Кока. Взялись тогда искать серсо, а его нет ни там, ни здесь. Стали играть в горел­ки. Тут уж мне равных не было! Студент тот заскучал, заскучал и исчез. Исчезнешь тут, когда наши руки с Лизанькой в тот ве­чер так разомкнуть никто и не смог. А серсо я — фьють! Спрятал на чердаке. Поняли? Фокус-покус!..

Ларс. Я должен переодеться. Я буду в новом. Мне надо снять. (Валюте.)А ты что? (Уходит.)

В а л ю ш а. Мы вас догоним...

Кока. Конечно, конечно. Вам понравится!.. Мы сыграем! Вам всем понравится! Сколько лет прошло... Причем под носом у того сту­дента. Пошел я Лизанькину мантилью в дом относить, а шпажки и кольцо под ман­тилью — фьють! — чуть ли не на глазах у нашего героя. Он с Лизанькой говорит, она раскраснелась...

Надя. Какой у нас содержательный вечер получается!..

Кока. ...поэтому и попросила меня мантилью в дом отнести, а я под мантилы» серсо — фьють! — и на чердак, спрятал под стропилом. А потом вернулся как ни в чем не бывало. Где серсо? Где серсо? Ах, нет серсо! Только что здесь было... Было в сплыло! Нет серсо и нет — играем в го­релки!

Надя. Ой, я в этом платье не добегу!. (Убегает.)

Яркий свет.Появляется Ларе.На нем широ­ченные пышные штаны—не штаны...Нечто огромное, воздушное, состоящее из нежно­розовых нейлоновых лоскутов, похожих :но перья. Короче,выглядит Ларе как клоун. На не из цирка,а, скорее, из дорогого варье­те. Народ опешил. Те, которые уже пошли по лестнице наверх, застыли на ступень­ках. Лишь Кока продолжает невозмутимо сидеть за столом. В одной руке—красный бокал,в другой—ваза с фруктами.

Ларс. Я вам обещал продемонстрировать номер моего деда впоследствии. Думаю,, время сейчас хорошо, Николай Львович» это труба... (Ларс вспрыгивает на стол и достает из-под мышки золотую трубу.)и то» что я умею с ней делать, — это и есть на­следство моего предка. Начинается начало «Выступаль клёун весёлий шютка до смеха- Хи-хи-хи, бо-бо-бо, ке-ке-ке!»

Жеманясь и уморительно гримасничая, изо­бражая удивление, ужас, переходя сразу же к бурному веселью, но сохраняя при этом изящество подачи своего номера, Ларе разы­грывает коротенькую сценку. Он как бы беседует с невидимым партнером, вернее,партнершей, находящейся у него за спиной*

— Детка, как твое самочувствие?

— Отстань.

— Фу, какая ты грубая!

— Отцепись.

— Что ты говоришь!.. Ты артистка, сейчас твой шанс.

— Я не в форме.

— Не капризничай, детка. Смотри, все ждут. Ты же умница.

— Иди ты...

— Ай-ай-ай, что ты говоришь!

— То, что слышал. У тебя уши есть?

— Ты у меня: есть, моя очаровательная!

— Хо-хо-хо.

— Ну, ты готова?

— Я сегодня не в голосе.

— У тебя всегда чудный голосок. Будь по­слушной.

— Я боюсь.

— Не бойся. Помни: «трус не играет в серсо».

— Ну, чего тебе?

— То, что всегда.

-Ну.

— Перехожу на английский. «Флай, винд, флай!..»

Изящно двигаясь по столу, Ларе ищет вы­годную точку для своего коронного трюка. Найдя ее, он подносит трубу к губам... Резкий звук трубы — и свеча, горящая на столе метрах в трех сзади Ларса, гаснет. Полная темнота.

Владимир Иванович. Что это? Что такое?..

Надя. Я боюсь!

Лapc. Не бойтесь, тут все чисто.

Кока. Почему погасла свеча?

Ларс. Это искусство!

Петушок. Ничего себе искусство, голову в темноте можно сломать...

Ларс. Я обещал — я продемонстрировал.

Валюша. Ни черта же не видно!

Владимир Иванович. Из чего у тебя штаны? Из перьев?

Ларс. Я уже без них. Можно включать свет.

Петушок. У меня фонарик.

Надя. Ай!..

Яркий свет. Аплодисменты.

Ларс элегантно раскланивается.

Надя. А где же?.. Как вы успели?

Ларс. Это искусство. Концерт окончен. Все. Браво! Бис!

Кока, все это время сидевший на своем месте за столом, встает.

Кока. Если позволите... я бы тоже хотел... исполнить.

В а л ю ш а. О, концерт продолжается!

Все. Просим!..; Просим!..

Кока. Это песня... у меня с ней столько связано... Композитор Листов. Прошу.

Кока старательно и в полный голос испол­няет «Севастопольский вальс# из одноимен­ной оперетты. «Севастопольский вальс пом­нят все моряки, разве можно забыть мне

вас, золотые деньки...», конце вальса его душат рыдания.

Владимир Иванович и Валюта поднимаются по лестнице на веранду, они останавли­ваются у двери на чердак.

Паша выходит на крыльцо покурить.

Владимир Иванович. Почему ты остановилась?

В а л ю ш а. Что-то я, Владимир Иванович, устала... от народа, от того, что все время все вместе... Ты меня понимаешь?

Владимир Иванович. Я тебе сейчас не мешаю?

В а л ю ш а. Мне приятно, что такой молодой человек, как ты, стоит с такой старухой, как я.

Владимир Иванович. Ты не ста­руха.

В а л ю ш а. Мы ровесники.

Владимир Иванович. У меня к те­бе хорошее чувство.

В а л ю ш а. Ой, мотылек!

Владимир Иванович. Пыльца на пальцах...

В а л ю ш а. Я надеюсь, он хорошо запрятал это серсо и у нас еще есть время... (Про шарф, который на ней.) Смотри, какой кра­сивый шарф я себе связала. Дарю. Теперь на тебя обратят внимание молодые де­вушки.

Владимир Иванович. Я распущу шарф.

Валюша. Мне жертв не надо. Я снова свяжу.

Владимир Иванович. А я снова рас­пущу.

Валюша. А я опять.

Владимир Иванович. А я снова.

Валюша. А я опять... Тут и старость подойдет. Учти, я состарюсь раньше.

Владимир Иванович. Я тебя до­гоню.

Валюша. Я буду ждать тебя у двери на чердак. О, почти стихи!.. Хорошо?..

Владимир Иванович. Хорошо. (Взволнованно.) И они увидели дом, и он

был хорош, и многие из них поднимались наверх и останавливались у двери на чер­дак... А чем плохо?

Валюша. Хорошо. А потом мы возьмемся за руки и смело вступим в темноту.

Они берутся за руки, перед ними сама по себе с таинственным скрипом открывается чердачная дверь, они переступают порог. Дверь медленно закрывается.

Со двора возвращается Паша.

Кока(показывая старую фотографию). Вот, смотрите... Вам будет интересно. Вы спортсмэн, и я спортсмэн. Вот, белые брю­ки, английская ракета в руках...

Паша. А знаете, что я вам скажу, ува­жаемый Николай Львович?

Кока. Лаун-теннис...

Паша. Вы не просто так приехали сюда. Кока. У нас это называлось лаун-теннис. Паша. Нет, не просто так. Очень боитесь снять пиджак.

Кока. Я старик. У меня холодная кровь. Паша. Что у вас в кармане?

Кока. У меня?...

Паша. У вас.

Кока. Как вы со мной разговариваете, молодой человек!

Паша. Я все знаю.

Кока. Там ничего нет.

Паша. Я занимался телепатией, милости­вый государь.

Кока. Я приехал просто так. Поклониться.

Паша. Ладно. Пошутил. Не бойтесь.

Кока. Поклониться пенатам.

Паша. Никаких телепатических способ­ностей у меня нет.

Кока. Тут мне все знакомо.

Паша. Успокойтесь.

Кока. Вы не имеете права!..

Паша. Дышите воздухом. Гуляйте.

Кока. Как вы смеете!..

Паша. Нынче отменная погода, не правда ли? j

Кока (после небольшой паузы). Да, я при­ехал сюда не просто так.

Паша. Дышите, дышите.

Кока. Хотите знать, что у меня в кар­мане?

Паша. Я гуляю и дышу.

Кока. Вы здесь самый серьезный человек.

Паша. Я же сказал вам, я пошутил.

Кока. Мне нужен совет. (Достает из внут­реннего кармана газету, разворачивает ее — там желтая бумага.) Хотите знать, что это такое? Это брачное свидетельство. Брак Елизаветы Михайловны Шерманской и Николая Львовича Крекшина. Зарегистриро­ван семнадцатого мая тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Печать местного» сельсовета.

Паша (после паузы). Поздравляю.

Кока. Мы прожили с ней восемь дней.

Паша. Стаж.

Кока. С семнадцатого по двадцать пятое- мая.

Паша (рассматривая свидетельство). Не­веста пожелала оставить свою фамилию» Кока. А теперь я проживаю в Брянске» Паша. Ее можно понять. Красивая фамилия — Шерманская.

Кока. Мы остались с внучкой.

Паша. С внучкой?

Кока. Девочка моей приемной дочери» Это было уже потом.

Паша. Подклеить надо... Вот здесь.

Кока. Я хранил его в газете. Что, недействительный документ?

Паша (протягивая Коке свидетельство,)Спрячьте. В пиджак. Нет, документ в пол­ном порядке.

Кока. Газета лежала в шляпе, шляпа в коробке, коробка на шифоньере, шифоньер в квартире, квартира в Брянске... А вы знаете, какой это город — Брянск, молодой человек? (Смеются.)

Паша. Вам никогда не дашь ваших лет.

К о к а. Раньше там, в доме, на верхней полочке, в укромном месте, стоял графин­чик с водочкой. И мы, почти мальчишки,, по одному отлучались в эту комнату и прикладывались к рюмке. Для храбрости. Гусары. Сами же запасали графинчик я сами потом тайно отлучались.

Паша. Наследство не поздно оспорить. Юридически вы наследник первой очереди. Ваше дело верное.

Пауза.

Кока. В двадцать четвертом я был на другом краю земли, работал в Иркутске- комендантом общежития. Было воскресенье я проснулся чуть позже обычного и лежал я в койке, глядя сквозь окно на голубое небо. Только начиналась весна. Я проснулся с каким-то светлым чувством и лежал, не понимая, в чем дело. Потом я услышал! «Ко-ко-ко...» — куры под окном. «Ко-ко-ко... ка». Мне послышалось: «Ко-ка». Я вдруг вспомнил, что я Кока. И я метнулся через всю страну сюда. Вы не поверите. Бросил все и метнулся. Тут уже было полное лето. Она копала что-то в огороде, рядом ходили куры: «Ко-ко-ко... ка...» Потом мы пили чай с вареньем. У нее была маленькая баночка земляники, сваренной на меду. Было тихо. Ложечка упала на пол. Я ду­мал, рухнет дом.

Паша. Земляника на меду... Пикантно.

Кока. Утром мы расписались в сельсо­вете. Мы прожили вместе неделю и еще один божий день. Это трудно объяснить.

Паша. Я понимаю.

Кока. Жизнь, молодой человек, подбрасы­вает нам кроссворды, пока их разгадаешь, проходят десятки лет. Мне надо было воз­вращаться в Иркутск, чтобы осенью при­ехать сюда уже навсегда. И я снова мет­нулся через всю страну в свой край земли. И там в июле, в жару произошла одна дурацкая история, я вынужден был спасти женщину от смерти. Спас тем, что стал жить с ней семейно. Правда, она все равно потом умерла. От дизентерии... Но в этот дом я уже не вернулся. От той, другой, осталась ее дочка, за которую я нес полную ответственность...

Паша. Кроссворд.

Кока. Вы меня осуждаете?

Паша. Нет.

Кока. Вы мне сразу отличились от всей молодежи.

Паша. Мне интересна история вашей жизни.

Кока. История?..

Паша. Вашей жизни.

Кока. Спасибо.

Паша. За что?

Кока. За то, что мою жизнь вы назвали историей. Я бы ее так не назвал... Были какие-то лоскуты. Сначала кружева, кру­жева... а потом лоскуты... Здесь мы играли 6 серсо, горелки... Гимназисты 6 полотня­ных гимнастерках. Лаун-теннис. Потом игры кончились, началась новая жизнь. Я ничего не умел, но я пошел, я пошел... Служил в конторе, однажды — в банке... Играл в духовом оркестре... Когда-то отец научил меня играть немного на валторне, моей науки хватило, чтобы исполнять марши на демонстрациях. Тогда медная музыка была в моде... Потом в Сибири комендантом обще­жития. Об этом вы уже осведомлены. В Туркестане строил железную дорогу. На войне не был, не годен! На станциях рабо­тал эвакуатором, эвакодокументы оформлял. Потом в железнодорожном училище — инст­румент учащимся выдавал... Теперь с внуч­кой проживаю в Брянске. Ее мать — от­дельно, на Дальнем Востоке. Совсем отдель­но. У нее муж военный, офицер. А мы про­живаем в Брянске. Не переписываемся даже. Старые дела* В свое время она ски­нула мне свое дитя. Теперь возобновлять родительские отношения... Поздно!..

Пауза.

Паша перебирает открытки на столе.

Мне всегда жизнь подбрасывала варианты. Я не выбирал варианты, я сам всегда был вариантом. Не своя жена, не своя дочка, не своя внучка, не своя... правнучка. Вот та­кие лоскуты. А вы говорите — история. Паша. Вы страдали, а страдания всегда принадлежат истории.

Кока. Мы живем в одной комнате. Внуч­ка скоро родит.

Паша. Вас станет четверо?

Кока. Если она произведет на свет двой­ню. Теперь молодые девушки не стесняются иметь ребенка без отца.

Паша. Кризис института брака.

Кока. Просто не сложилось...

Пауза.

Паша. Учтите, ваш правнук, или кто ро­дится, жить как вы не захочет. Это будет Кока-новый. Он возненавидит вас.

Кока. За что?

Паша. За свое некомфортабельное детство.

Кока. Я расскажу ему, он поймет... Нынешние молодые люди, я заметил, очень нежные... Его дед устоял. Он оценит!

Паша. Оценит? Вот он, ваш нежный правнук, делает уроки, а на другом конце сто­ла его мать гладит дедовы кальсоны, она брызгает на них водой изо рта, и отдельные капельки долетают до мальчика и попадают ему на лицо... Отвратительное ощущение, должен вам заметить. И за это он будет вас любить?

Кока. «Ты всегда мечтала, что, сгорая...».

Паша. Вот, не надо было Блока читать!

Кока. Я вас боюсь.

Паша. Если вам кого и бояться, милости­вый государь, то самого себя. Могли бы всю жизнь прожить в прекрасном доме с пре­красной женщиной. Могли бы всю жизнь спокойно играть в серсо.

Кока. Да, я жил не очень.

Паша. Послушайте, у меня было отврати­тельное детство в смысле условий... И что хорошего?

Кока. Дети, чистые дети... Побежали за серсо.

Паша. У меня затылок холодеет... вот тут... и между пальцами чешется. Не желаю вашему правнуку, или кто родится, этого холода. Лучше согрешите вы, а он войдет в жизнь чистым. Без этой нашей комму­нальной чепухи.

Паша берет со стола старый журнал, листает.

Кока. Турнир. По лаун-теннису. Я был четвертым. Мою фотографию поместили в теннисном журнале.

Паша. Они тут жить не будут.

Кока. Почему?

Паша. Я вам говорю. Вы обратили внима­ние, как Петушок выходит из дома? Что-то так и толкает его в спину. Это не сквозняк. Просто... Поиграют в серсо и разъедутся, а дом пропадет. Мне жалко этот дом.

Пауза.

Кока. По вечерам она приходит домой и вяжет. Я читаю, а она вяжет. Телевизор работает, но мы в него не глядим. У нее почти нет подруг, тем более — знакомых мужчин. Я спрашиваю ее «Душенька, кто же он?» А она: «Господин Крекшин, почи­тайте лучше вслух». Я снова становлюсь вариантом.

Паша. Я однажды сам чуть не женился. Спасла меня ноздря. Просыпаюсь я как-то, смотрю на эту мою невесту сбоку и вижу — не нравится мне ее ноздря. Какая-то отвра­тительная ноздря! И она ею дышит. Больше мы не встречались. (Короткая пауза.) Зачем вам этот дом?

Кока. Вон там, над трубой, флюгер раньше был в виде всадника такого с сабель­ками. В каждой руке по сабельке.

Паша. У меня к вам предложение. Про- дайте мне этот дом.

Кока. Ветреным днем сабельки крути­лись, как пропеллер.

Паша. Родится правнук, вам в одной ком. нате будет тесно.

Кока. Врачи сказали, что будет девочка.

Паша. Мы два человека — мне нужен дом, вам нужны деньги. Поступим резко. Резко.

Вбегает Надя с кольцом в руке.

Надя. Спокойно лежало под шестым стро­пилом. (Кладет кольцо на стол. Убегает.) Кока. Я пропал.

Уже ночь. На веранде в лунном свете по­явились колонисты. Они несут серсо.

Сколько лет прошло... Революции, войны... а эти деревяшки уцелели. Города исчезли, а они вот.. Зачем (Пауза.) Парит.

Паша. Теперь вполне можете снять пид­жак.

Кока. В консультации сказали, будет де­вочка. Но как можно знать, кто там сей­час!

Паша. Флюгер в виде всадника... Остро­умно. Можно воспроизвести.

Кока. Как тут пахли метеолы по вече­рам!..

Паша. Так где, вы сказали, была клумба?

Кока. Молодой человек, я согласен. Колонисты уже в саду. У каждого в руках шпажка — атрибут игры. В причудливом рисунке фигуры движутся между неподвиж­ными Пашей и Кокой.

Таинственно и нежно звучат слова песенки о серсо: «И были жарки их объятья, пока маркизу не застал за этим сладостным занятьем почтенный дядя-кардинал». Петушок бросает кольцо. Пошла игра. Суета. Крики. Женский визг. Внезапно Паша выбрасывает руку вверх, и кольцо послушно опускается на эту пря­мую руку.

Паша. Николай Львович, вы что-то хотели сказать.

Кока. Я имел сказать... вернее, показать... предъявить! Суть в том, что... Короче, вот*

Кока достает сложенную вчетверо пожел­тевшую бумагу, разворачивает ее.

Надя. Что это?

Кока. Я был мужем Елизаветы Михай­ловны. Брачное свидетельство. Печать по­селкового совета. Документ.

Пауза.

Петушок. Выходит, вы и взаправду мой Дед.

Паша. Нет, Петушок, выходит не это. Николай Львович Крекшин является на­следником первой очереди, этот дом принад­лежит ему.

Петушок. Дом общий. Пожалуйста.

Паша. Строение продается.

Владимир Иванович. Кому?

Паша. Мне.

Петушок. Тебе? (Коке.) Это правда?

Кока. Сколько лет прошло... Революции, пожары, войны... Города исчезали... а эти деревяшки вот, уцелели. Зачем?..

В а л ю ш а. Петушок, ты проиграл в серсо.

Утро. Сад. Туман. Влажно.

По саду в разных его концах бродят люди. Все кроме Коки. Петушок и Ларс сидят в садовых креслах по обе стороны дома. В руках у Петушка книга.

Петушок(читает). «Двенадцать павильо­нов в Нефритовой столице, и в одном из них, Нефритовом, обитают вознесенные на небо поэты. Из этого чудесной архитектуры павильона вид открывается великолепный: с западной стороны — на Дворец Позна­ния, с восточной — на Дворец Простора и Стужи, и, куда ни глянь, радуют взор совершенством формы и цвета легкие бесед­ки и многоярусные терема. Однажды Неф­ритовый владыка повелел украсить павильон и устроил в нем пир для своих под­данных. Заиграла небесная музыка, запест­рели одежды небожителей. Наполнив небесным вином кубок из драгоценного камня, владыка поднес угощение Великому поэту и попросил его сложить стих о Неф­ритовом павильоне. Поклонился поэт и, не оторвав кисти от бумаги, начертал:«Когда, будто жемчуг, роса И золотится кленов янтарь...»

Ларс (в руках у него справочник путешествий «Томас Кук», он листает эту пух­лую книгу). «Маршрут К-1: Сан-Себасть­

ян — Бильбао — Мадрид, по четным кроме первого пенедельника месяца...»