Периодизация истории древнего Рима

Глава 5. Коалиции классов в истории революций: Б.Мур

Баррингтон Мур— известнейший американский спе­циалист в области политической социологии. Наибольшую известность ему принесли работы, посвященные социологии революций и полити­ческих режимов. Окончив Колледж Вильямса (Массачусетс), он полу­чил докторскую степень в Йельском университете. Его академическая карьера началась в 1945 году в Чикаго, затем была продолжена в Гарварде. Множество работ посвящены советской политической и социальной системе; также он является автором многочисленных эссе по методо­логии и теории социологии. Наиболее известными работами являются: Soviet Politics — The Dilemma of Power: The Role of Ideas in Social Change (1950), Terror and Progress, USSR: Some Sources of Change and Stability in the Soviet Dictatorship (1954), Political Power and Social Theory: Six Studies (1958), Erweiterte Ausgabe: Political Power and Social Theory: Seven Studies (1965), B. M., Robert Paul Wolff, Herbert Marcuse: A Critique of Pure Tolerance (1965), Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World (1966), Reflection of the Causes of Human Misery and on Certain Proposals to Eliminate Them (1972), Injustice: The Social Bases of Obedience and Revolt (1978), Privacy: Studies in Social and Cultural History (1983), Authority and Inequality under Capitalism and Socialism (Tanner Lectures on Human Values) (1987), Moral Aspects of Economic Growth, and Other Essays (The Wilder House Series in Politics, History, and Culture) (1993), Moral Purity and Persecution in History (2000). Ниже будут рассмотрены его взгляды на революционный процесс с точки зрения исторического подхода.

Методология и философские основания работ Б.Мура, посвященных революционным процессам, заключаются в совмещении субъективного и объективного компонентов знания и выработке максимально прагма­тических политических критериев для анализа социальных структур. Он предлагает критический анализ марксистских интерпретаций исто­рических событий — войн, бунтов и пр., а также систем производства, исторических форм правления. Пытаясь снять барьеры рационального мышления, он осмысливает проблемы демократической политической модели как следствия революций в Англии, США и Франции³⁹², рассма­тривает формы революционного насилия (включая диктатуру) и говорит о неоднозначности роли крестьянства как носителя революционности.

Б.Мур выдвигает положение о коалиционности революционных действий, а также о связи революционной ситуации и революционного результата; о трансформации феодальных отношений в капиталистиче­ские как о ключевом процессе исследуемых им периодов истории.

В работах Б.Мура подчеркиваются два основных момента: идея о том, что классовые коалиции вовлечены в великие модернизирующие революции и что этот процесс зависит от изменений агрокласса и курса на коммерциализацию агрокультуры с ростом государства и ликвида­цией крестьянства, кооптацией аристократии и джентри; что эти про­цессы оказывают влияние на политическую организацию государства, а в частности, на его сращивание с бюрократией и землевладельцами и на возникновение риска фашизма. Это иллюстрируется им примерами Англии, Франции, США, России, Индии, Китая и Германии. Револю­ция играет интересную роль в схеме Б.Мура: главные революции (Ан­глийская, Французская и др.), по сути, являются резким переключением пути развития страны. Для Б.Мура главный конфликт — в т.ч. и сама революция — включен в политическую систему.

Исследование Б.Муром великих современных революций основано на понятии коалиции классов, свергающей старый режим. По Б.Муру, коалиция буржуазии, рабочих, крестьян создала Великую Французскую революцию, хотя крестьяне и рабочие потеряли вскоре свои завоевания. Б.Мур утверждает, что характер революционной ситуации определяет революционный результат, и эта коалиция ранее, чем иные, произвела революции во Франции, России, Англии, Америке. Б.Мур говорит о 4 предпосылках революции:

1. Утрата элитами контроля над армией, полицией и иными органа­ми насилия.

2. Проявление острых конфликтов внутри доминирующего класса.

3. Развитие новых типов мышления и требований объяснения пра­вомерности человеческих страданий.

4. Мобилизация революционных масс, требующих иных принципов перераспределения.

Им проведены сравнительные исследования Индии, Франции, Япо­нии, Китая, Англии, Германии, России и США. Военные мятежи, в от­личие от революций, согласно исследованиям Б.Мура, почти никогда не производят структурных изменений, несмотря на декларации нацио­нального обновления. Но для более глубокого анализа этих процессов необходимо тщательное изучение отношений собственности, информа­ции, лояльности как характеристик, по которым можно сопоставлять национальные революции.

Ключевым моментом концепции Мура можно считать положение о том, что Великие революции, будучи включенными в институциональ­ный и иные компоненты политической системы, фактически сформи­ровали как демократические институты современных обществ, так и предпосылки для формирования авторитарных и фашистских режимов (Германия, СССР, Китай, Япония).

Наиболее полный вариант анализа революционных процессов с по­зиций исторической социологии представлен Б.Муром в работе «Соци­альное происхождение диктатуры и демократии». В рамках этой работы им рассмотрены революционные основания происхождения современ­ных форм демократии на примере Англии, Франции и США. Во всех трех случаях исследователь видит революцию и гражданские войны как ответ на вызовы коммерциализации агрокультуры и как результат взаимодействия и борьбы крестьянства, старой аристократии и новой буржуазии в условиях ограничений политической системы. При этом английский вариант в большей мере иллюстрирует возможности рас­пределения насилия и спектр действий аристократии, французский — революционность и контрреволюционность крестьянства наряду с коммерциализацией аристократии в условиях абсолютизма, американ­ский — конфликт плантационного и фабричного производства как ис­точник различных форм экономического роста и социального развития

общества.

С другой стороны, указанные три случая происхождения современ­ной демократии сравниваются и отчасти противопоставляются им ази­атским процессам на примерах Китая, Японии и Индии. Если Китай (как в имперских формах, так и в позднем коммунистическом варианте) является иллюстрацией разрушительного взаимодействия высших клас­сов и имперской по сути политической системы с миром коммерции, в результате чего на политическую авансцену выступает крестьянство и военная аристократия, то азиатский фашизм японского формата ха­рактеризуется наличием революционных процессов в условиях новых и старых угроз, отсутствия крестьянской революции, а азиатская демо­кратия, получившая возможность развития в мирных условиях в Индии, представляется ему уникальной в плане исторических условий для пе­рехода от буржуазии к крестьянству через ненасилие: эти условия пред­полагали не только рост крестьянского недовольства, но и рост насилия как ответ на вызовы борьбы за независимость.

Данная работа, базируясь на обширном эмпирическом материале, объясняет различия политических ролей высших землевладельческих классов и крестьянства в процессе трансформации обществ от аграрных к современным индустриальным; а также показывает исторические условия, в силу которых те или иные группы аграрного общества ста­новились значимыми социальными силами за спиной парламентских демократий, диктатур, фашистских или коммунистических режимов. Историческое сравнение трансформаций в аграрных обществах пред­ставляется Б.Муру наиболее перспективным, особенно с точки зрения развития революционных движений как фактора трансформации таких обществ. Основой таких революций, по мнению Б.Мура, выступает развитие общественных групп с самостоятельными экономическими базисами протестующих против прошлого и стремящихся к демократи­ческим версиям капитализма. Его интересует, в первую очередь, какую роль в этих процессах играют высшие землевладельческие классы и крестьянство; как революции и гражданские войны приводят к различ­ным комбинациям капитализма и западной демократии; пути, которыми высшие классы и крестьяне реагируют на вызовы коммерциализации агрохозяйства — именно они являются факторами, детерминирующими политические результаты развития обществ.

Выводы такого рода позволяют автору перейти к конструированию теории демократический оснований современных обществ, а также ре­волюционных процессов и поставить вопрос о возможностях социоло­гического и исторического изучения образов революционности и реак­ционности.

Рассмотрим логику, представленную Б.Муром в этой работе. Исследуя социальные процессы в Англии, он задается вопросом, яв­ляется ли процесс индустриализации Англии кульминацией в становле­нии относительно свободного общества. Англия в сравнении с Франци­ей была более мирным вариантом строительства демократии: социаль­ная борьба, сопровождавшая гражданскую войну в Англии 17 в. имела свои особенности, коренящиеся в более раннем периоде. Специализа­ция на производстве шерсти и изменение роли высших классов с 14 в. привели в мощному всплеску коммерциализации: «Королевский мир подтолкнул Англию в направлении капитализма и революции, делая капитализм демократическим»³⁹³. Ситуация в Англии была достаточно уникальной, в России, Китае или Испании она была принципиальной иной. Суть происходящего в Англии процесса раскрывается в коммер­циализации как города, так и сел в 16-17 вв. Значимую роль в этом про­цессе сыграло наличие специфического слоя йоменов, относительно независимых в сфере земельных отношений, которых Б.Мур называет аналогом кулаков 18 века³⁹⁴ и считает «героями английской истории». Крестьянство же, будучи консервативным по природе, защищало при­вычный уклад и традиции. Новый порядок проводили в жизнь люди, коммерциализирующие и город и село и преследовавшие собственные коммерческие цели под «зонтом патернализма и королевской власти, т.е. джентри»³⁹⁵, в то время как, в отличие от Франции, англичане не могли построить собственную эффективную административную и ле­гальную машинерию.³⁹⁶ Это порождало ряд социальных противоречий и вылилось в конфликт между индивидуальными интересами и интере­сами короны. Коммерчески ориентированные элементы в классе выс­ших землевладельцев, менее распространенные среди йоменов, стали инициаторами таких конфликтов: «Рост коммерции в городах 16 в. при­вел к росту коммерциализации аграрного рынка в сельской местности 17 в.»³⁹⁷, что подкреплялось наличием внутри аграрных классов групп, также заинтересованных в этом. Их успешная адаптация приближала их к йоменам или иными словами к джентри³⁹⁸. Кроме личной активности, эти люди обладали широкими связями как ресурсом продвижения — даже отчасти большим, чем у коммерческих классов в городах. Таким образом, борьбу между ними и аристократами можно назвать борьбой экономик³⁹⁹. Как и в случае с Францией, Россией и Китаем, мы видим некий новый слой, «расчищающий дорогу, выполняющий черную рабо­ту новым (капиталистическим) институтам»⁴⁰⁰.

Эффект изменений в землевладении в ходе гражданской войны был менее выражен, чем в ходе Французской революции: в данном случае нельзя прямо говорить о переходе собственности на землю от одного класса к другому. Отчасти после войны высшие классы села возродили жесткий контроль за политическим аппаратом, и таким образом капита­лизм был трансформирован аграрными территориями. То, что называет­ся законным и мирным методом, на деле является более насильственным чем сама Гражданская война, отмечает Б.Мур. Хотя, как он указывает, революционное насилие могло способствовать как мирным реформам в направлении установления относительно свободного режима, и быть прелюдией к дальнейшим мирным трансформациям, исследователь обращает внимание и на то, что «...не все исторически значимое насилие приобретает форму революций»⁴⁰¹, т.к. «сама гражданская война нивелировала короля как защиту крестьян от высших землевладельче­ских классов, ... Парламент стал не просто комитетом лендлордов, но и выразителем интересов городского коммерческого класса»⁴⁰². Мест­ные правительства, в контакт с которыми входили крестьяне, были в руках джентри и титулованной аристократии даже в большей мере, чем прежде. Политическое и экономическое доминирование класса круп­нейших землевладельцев в 18 в. было отчасти продолжением тренда, заложенного еще Гражданской Войной и отсутствием сильного бюро­кратического аппарата.⁴⁰³ Результатом войны стало в отличие от Фран­цузской революции усиление высших землевладельческих классов. Капиталисты села представляли собой два типа: крупные землевладель­цы и крупные фермеры⁴⁰⁴; последние обеспечивали оборотный капитал в сельхозпроизводстве и фактически играли очень важную роль в раз­витии товарного хозяйства. Эти процессы на фоне роста цен на продо­вольствие вели к разрушению крестьянских общин. На это оказывало влияние и укрепление парламентаризма в 18 — нач. 19 вв. «Проникно­вение коммерциализации в крестьянскую общину образовало устойчи­вую тенденцию к концентрации земель в немногочисленных руках»⁴⁰⁵. До 70% земель были выведены из крестьянской экономики прежде, чем село было вовлечено в парламентскую систему⁴⁰⁶. Лишенные земли ра­бочие и мелкие фермеры становились жертвами этих процессов. Осла­бевшие общины не могли защитить их права, а косность экономическо­го мышления не позволяла перестаивать хозяйственные практики.

19 век стал веком мирных трансформаций в русле парламентской де­мократии, и аграрные изменения имели определенное место в этих про­цессах. Но им предшествовали насильственные, часто революционные процессы⁴⁰⁷: «сильный коммерческий тон в стиле жизни высших зем­левладельческих классов, джентри и титулованной знати предполагает, что не было., сильной оппозиции для продвижения промышленности как таковой». Высшие классы действовали как политические выдви­женцы и охрана коммерциализации и капитализма. Б.Мура интересует почему, например, Англия смогла обеспечить мирные трансформации, а в России и Китае изменения привели к крестьянским революциям.

В 18 — нач. 19 вв. не было ничего, что предвещало бы развитие сильной демократии. Французская революция положила конец всем надеждам на реформы. Но и после нее наступала фаза реакционности 19 в. Что­бы понять закономерность ее наступления, необходимо анализировать динамику изменений высших землевладельческих классов. Они достиг­ли зенита своей экономической и политической мощи на рубеже веков, Английский капитализм не имел прусского примера юнкерства, чтобы сохранять дух национального единства, устранить внутренние барьеры торговли и установить единые правила для обеспечения процесса ин­дустриализации. Политический строй был рационализирован, и модер­низированное государство установилось задолго до этого. Капиталисты заботились как о расширении и распространении производства, так и о собственных интересах, т.к. репрессивный аппарат Англии был до­статочно слаб. Политические результаты этого проявлялись в реформах законодательства, деятельности парламентских движений (тори и виги, чартистское движение). Отличие английских слоев от юнкерства состо­ит в том, что английские джентри и знать полагались на политическую поддержку экономических позиций⁴⁰⁸. В то же время, во многих слу­чаях было затруднительно решить, к какой категории населения при­надлежит та или иная персона: это статистический факт, определяемый при изучении английской социальной структуры. Между тем около 40% членов парламента в середине 19 века были связны с бизнесом. Б.Мур отмечает тенденцию приспособления аристократии к требованиям ком­мерциализации; его интересует как слабое правительство отзывалось на агровызовы. Ответы на вызовы определялись двумя факторами: специ­фикой 19 века как такового и относительно независимым парламентом, способствовавшим коммерциализации общественной жизни.

Анализируя ситуацию во ФранцииБ.Мур отмечает, что француз­ское общество вошло в современный мир очень дифференцированным; его консолидация наступает до и после революции⁴⁰⁹. Социальные структуры и образования Франции существенно отличаются от англий­ских. Аристократия была удалена от крестьян, причины этого коренятся в древней истории Франции. Система землевладения в стране по сути была лишь модификацией модели 14 века, хотя большая часть старой знати утрачивала свое влияние в силу своей исключенности из процесса решения наиболее важных общественных задач. Буржуа «делали день­ги» в городах и начинали скупать земли окрест у пассивной знати, с наи­большим успехом развиваясь в 15-18 вв. Эти новые собственники ориентировались в управлении землями на извлечение выгоды и, выходя на рынок, взимали ренту с крестьян, отличаясь от английских буржуа в принципе. Существенную роль в социальных процессах играла и война, которая была постоянной темой общения аристократии и формировала лояльность знати к королю. Таким образом, версальская система разру­шала знать⁴¹⁰; кроме того, эти условия способствовали стагнации сель-хозпроизводства, что и привело к революции и исчезновению аристо­кратии в ходе реализации актов революционного насилия⁴¹¹ (Р.Фостер). Ответом знати на коммерциализацию агрокультуры в случае Фран­ции было следующее. В 17 нач. 18 вв. рынок не расширялся за пределы нескольких крупных городов, и там крестьяне были более активны, чем аристократия. По мере роста привлекательности коммерции знать реа­гировала на нее по-разному. Особо остра была реакция на возможности виноторговли с ее рисками и на торговлю зерном⁴¹². Но производство вина не вовлекало крестьян в процессы обмена: французские аристо­краты оставили крестьян на земле, используя при этом феодальные способы извлечения все большей выгоды, сами же участвовали в тор­говле. Б.Мур выделяет и противопоставляет аристократию «по духу» и «по статусу», и старую военную аристократию — отсюда множествен­ность политических характеристик французского нобилитета. Оста­валась единственная сила, способная их поддержать — монархия. Но она хотела сохранять знать как декорум своей власти. В связи с этими противоречиями в течение 18 в. возникает множество культурных и за­конодательных барьеров.

Б.Мур, ссылается работы Р.Фостера, где показаны различия обла­стей Франции по демографическим показателям, темпам роста населе­ния, локальным политическим ситуациям, технологическим условиям агропроизводства, а также относительно психологических установок крестьянства: Фостер говорит, что «крестьянин пользовался большим престижем, если его семья работала на лорда поколениями⁴¹³», при неравном получении ими прибыли по сравнению с землевладельцем. Это создавало пространство капитала. Такая система сохранения кре­стьян на земле лишь в качестве рабочей силы поддерживалась соци­альными и политическими институтами. В отличие от Англии, влия-ние коммерции, проникнув во французскую деревню, не разрушило ее феодального обрамления⁴¹⁴, и реальными силами, которые поддержива­ли создание новых отношений, таким образом, были буржуа и знать в городах, и монархия, охранявшая нобилитет⁴¹⁵. Классовые отношения под властью абсолютизма во Франции Б.Мур сопоставляет с отноше­ниями в Индии Акбара или Японии Токугавы.

(⁴¹² Существует точка зрения, основывающаяся на статистических данных, что депрессия в винопроизводстве и торговле привела к кризису в экономике и революции. (С.Лабрюсс).)

Но французская королевская администрация имела дело с иной аграрной бюрократией, нежели, например, Россия, Индия и Китай. В доиндустриальных обществах участие в экономической жизни предпо­лагало взаимодействие с бюрократией, которая обеспечивала эффектив­ность такого участия. Французская монархия пыталась решить эту про­блему путем продажи позиций бюрократии⁴¹⁶, что усилило возможности буржуазии в укреплении собственности. Между тем, рост французской монархии существенно ограничивался ростом политических возмож­ностей высших землевладельческих классов и буржуазии⁴¹⁷. Ключе­вым процессом, отражающим столкновение интересов, была торговля и возможности участия в ней. Все это привело к аристократическому наступлению и коллапсу абсолютизма со второй половины 18 в. и, как следствие, проникновению капиталистических и коммерческих практик в агрокультуру старых феодальных методов⁴¹⁸.

По сути, модель Мура здесь представляет сбой упрощенную версию марксизма, когда каждая экономическая субструктура детерминирует определенные политические суперструктуры. Крестьяне во время ре­волюции порождают определенный политический институт, и такого рода движения становятся более открытой формой капиталистических трансформаций в агрокультуре. Отчасти это было ответом на коммер­циализацию, как и в Англии, — здесь речь идет о промышленных об­ластях (специализировавшихся на текстиле). Хотя во Франции большую роль играло и правительство, и интеллектуальные дискуссии в салонах, но Франция также шла к «революционализации агрокультуры и элими­нированию крестьянства»⁴¹⁹, при том, что крестьяне оглядывались на старый социальный порядок, а роялистская бюрократия стремилась привлекать коммерциализированные социальные силы. В то же время, проникновение буржуазии в касту нобилей многое дает для понимании революции: менялся характер французской аристократии; если в Ан-глии аристократы не хотели вмешательства короля в крестьянские дела: «больший сегмент этих классов не нуждался и не хотел использовать политическое вооружение из арсенала феодализма и абсолютизма»⁴²⁰, то во Франции, напротив, земельные аристократы нуждались в таком протекционизме. Между тем, усиливалась буржуазия, начиная играть в этих отношениях роль не меньшую, чем знать и крестьяне. Коммер­ция и промышленность имели социальную базу, сильно зависевшую от старого порядка. В тоже время, низшая страта крестьян и промышлен­ных рабочих создала базу для революции. Б.Мур, однако, отмечает, что говорить о революции как о буржуазной или капиталистической было бы большой ошибкой⁴²¹: санкюлоты по определению антибуржуазны, также как богатые крестьяне: «Во Франции капитализм часто надевал феодальную маску, особенно в сельской местности»⁴²². В то же время французское общество было неспособно контролировать крайне раз­деленные социальные силы, о чем свидетельствуют восстания 17 века. Но это само по себе не является условием революции. В ходе револю­ции многие крестьяне стали собственниками, в отличие, например, от России, где они были бесправны. В основном речь идет об удовлетворе­нии двух главных требований бедных крестьянских слоев:

1. Они хотели земли, если ее не имели больше земли и если имели сколь-нибудь.

2. Они хотели сохранить общины, защищающие их специфические интересы⁴²³.

Для бедных слоев крестьян были важны коллективистские практики, в то время как для обеспеченных они были не столь важны. Во многом именно это связано с насилием в ходе революции как в городах, так и в деревнях. Высшие же крестьянские слои владели землей, не являясь ее реальными собственниками»,⁴²⁴ при этом разные слои чувствовали связь между проблемами друг друга, возникающими при владении зем­лей. Б.Мур рассматривает условия и возможности реализации как рево­люционного, так и контрреволюционного сценария, подробно выделяя фазы революционного процесса и наполняя их событийным контентом; и подчеркивает, что насильственные коллективные действия крестьян были связаны с борьбой за собственность. Он задается вопросом о при­чинах конца радикальной фазы народной революции, не принимая его марксистское объяснение. Особо внимательно он останавливается на событиях в Вандее с целью выяснить импульсы действий радикально настроенных крестьян, и говорит о Вандее как «о пикантной теме на сегодняшний день»⁴²⁵, ибо контрреволюция была ареной, куда не про­никала коммерциализация агрокультуры. Там господствовала стандарт­ная техника и относительно изолированная жизнь. В качестве причин он говорит о более легком гнете аристократии в этом районе Франции и о некоей изоляции Вандеи: в то время как коммерциализация проникала во Францию, Вандея оставалась монархической аграрной территорией. В отличие от остальной Франции крестьяне Вандеи не боролись с на­тиском ремесленников, чтобы сохранить свой заработок⁴²⁶ и фактически продолжали жить в условиях рустикальной экономики, т.е. в условиях более простых аграрных отношений.⁴²⁷ Также сыграла роль более жест­кая налоговая политика и силовая реорганизация локальных управлен­ческих структур в 1790 г., давление на кюре и гражданская конституция, существенно урезавшая права и авторитет духовенства.

Говоря же о социальных последствиях революционного террора, Б.Мур указывает, что он повлиял на все практики политического кол­лективного насилия на Западе и вошел в практики тоталитарных режи­мов 20 в. В терроре 93-94 гг. крестьяне стали важной силой, стоящей за феодальными практиками, особенно на ранних стадиях развития ситуа­ции⁴²⁸. При этом он выделяет специфические черты ситуации в разных частях страны — иногда она была полностью противоположна. Он за­дается вопросом: необходим ли террор и кровавая бойня для революции в принципе. Радикальная революция — интегральная часть революции отношений собственности и прав человека. В данном случае это про­сто негативный ответ на буржуазную революцию, реакция беднейших слоев крестьянства и иных на капиталистическое внедрение экономику. В отличие от мирной Англии, здесь социальные трансформации шли «мимо короны». В любом случае, эти процессы он предлагает рассма­тривать как «вхождение в современное общество через демократиче­скую дверь.»⁴²⁹

(⁴²⁷ Здесь Б.Мур во многом ссылается на работы Ч.Тилли и воспроизводит его тезисы.)

 

Революция нанесла рану в целом комплексу аристокра­тических привилегий, составлявших сущность старого режима и опре­делила исторические альтернативы развития французского общества и крестьянства в частности на протяжении 19 и даже 20 вв.⁴³⁰ В заключе­нии Б.Мур говорит о рекапитализации: в сер. 18 в. модернизация фран­цузского общества шла «через корону», но революция эту тенденцию разрушила. И это была не только буржуазная революция, потому что «буржуазия уже овладела командными высотами экономической власти до революции»; ее делали крестьяне и городской плебс — радикальные слои: «санкюлоты совершили буржуазную революцию, крестьяне обу­словили то, как далеко она зайдет»⁴³¹.

Американскую Гражданскую войну Б.Мур рассматривает как по­следнюю капиталистическую революцию, базировавшуюся на кон­фликте «плантаций и фабрик». Он говорит, что главное отличие Аме­рики от Англии и Франции при движении к современной демократии в том, что Америка «позже стартовала»⁴³². Она не сталкивалась с про­блемами аграрного общества с его бюрократическими и феодальными формами. Она не проходила монархических и аристократических войн и не имела столь массивного крестьянского класса, как Европа и Азия. Именно это обусловило отсутствие в американской истории револю­ции как таковой и Гражданская война стала наиболее кровавым кон­фликтом в ее истории: «Она стала точкой, разделяющей аграрную и индустриальную эпоху американской истории»⁴³³, что делает ее сопо­ставимой по социальным последствиям с Французской и Английской революциями.

Достаточно углубляясь в исторический анализ этих событий, Б.Мур указывает специфические факты, с помощью которых возможно про­ведение теоретических дискуссий: институциональные требования плантационной экономики базировались на использовании рабства, и во многом это определило характер развития капиталистической про­мышленной системы: «Общества рабства не имели тех же политиче­ских форм, на которых базируется свободный труд»⁴³⁴.

Б.Муру интересны причины, по которым в таких обществах осу­ществлялась борьба, т.к. в Америке не было универсальных причин для борьбы Севера и Юга, и можно было найти множество компро­миссных решений для сосуществования аграрного общества, основан­ного на рабстве, и растущего индустриального общества. Он сравни­вает Америку с Германией и ее условиями репрессий для наемного труда, классом юнкерства и пр., которые не имели рабов как таковых.

Именно германский опыт «показывает, что конфликт между Севером и Югом был во многом компромиссным» в плане политического раз­вития страны: северяне нуждались в «южных юнкерах» для продолже­ния движения по пути капиталистического развития.

Б.Мур выделяет 3 формы роста капитализма в Америке:

• Хлопковые плантации Юга, стимулирующие развитие экспортного

рынка.

• Земельные фермы Севера.

• Резкая индустриализация Северо-востока страны.⁴³⁵

При этом рабовладельцы составляли меньшинство населения (око­ло четверти населения или 4/5) ⁴³⁶, и были весьма неоднородны — от работающих на земле вместе с несколькими рабами до крупных планта­торов. Мелкие фермеры в этой ситуации выпадали из рыночных отно­шений. Когда рабство мигрировало с юга на запад, оно стало серьезной политической проблемой. Нарушился баланс между свободными шта­тами и рабством; на это накладывалась нестабильность рынка, цен на рабов, что «душило северную экономику»⁴³⁷. Б.Мур задается вопросом, можно ли считать плантаторов капиталистами, и отвечает утвердитель­но, т.к. «большая ферма была также сложна в управлении, как фабрика». И мы вновь имеем дело с проникновением коммерциализации в тради­ционную агрокультуру. Север производил широкий ассортимент това­ров и провоцировал интенсивный и широкий обмен, при этом отчасти впадая в зависимость от южного рынка сырья: интересы Севера и Юга были близки. Все, чего ожидал северный капитализм от государства — защита и легитимация частной собственности. Однако, это угрожало Югу и его институтам.⁴³⁸ Резкий индустриальный рост Севера наблю­дается с 1850 г.; северные капиталисты нуждались в дешевой рабочей силе. Еще до сер.19 в. южные плантаторы приглашали северных ферме­ров как противовес плутократии Севера, искались различные коалиции, но они так и не стали политической силой.⁴³⁹ Однако, существование свободных земель дало возможность колебаний отношений между ка­питалистами и свободными рабочими в начале развития капитализма в Америке, в то время как в Европе это вылилось в формирование ради­кальных насильственных движений⁴⁴⁰. Гражданская война по сути отсекла радикализм. Б.Мур указывает, что группировка социальных сил в Америке 1860-х объясняет весь характер этой войны. Фактически ситу­ация выдвигала три требования: требования капитала, требования тру­да и требования совмещения маркетинга и финального продукта⁴⁴¹. Две существующие хозяйственные системы справлялись с ними принципи­ально по-разному. Это, хотя и не провоцирует серьезного структурного конфликта, но предполагает, что и «компромисс был невозможен в этой ситуации»⁴⁴².

По географическим и экономическим причинам американская со­циальная структура развивалась на протяжении ] 9 в в нескольких на­правлениях: аграрное общество и индустриальный капитализм, Север и Юг, и семейные фермы на Западе. Запад и Север создали общество, чьи ценности вступили в конфликт с южными. Фокусная точка эти отноше­ний — рабство. Мораль в данной ситуации создавалась и поддержива­лась экономикой⁴⁴³, а осложнялась стремлением политических лидеров переходить к современным политическим ролям, не позволявшим иг­норировать эти противоречия. Определенную роль сыграли и интересы торговли, когда хлопок Юга уходил в Англию, хотя в нем нуждалась растущая промышленность Севера.

Таким образом, при общем росте силы, американское общество оста­валось слабым; возник революционный импульс, не получивший, однако, продолжения. Если Французская и Английская революции предполагали действия низших слоев, то американский вариант этого не предусматри­вал. Лидеры групп рассматривали эту войну как революционную борьбу между прогрессивным капитализмом и аграрным обществом, основан­ном на рабстве⁴⁴⁴, как возможность разрушить анахронический порядок Юга и заменить его прогрессом Севера. (Т.Стивене). Б.Мур рассуждает о возможности более радикальных версий реконструкции южной модели и, основываясь на эмпирическом материале газетных публикаций, приходит к выводу, что гипотетически она была возможна с приходом радикалов, выступавших за полное перераспределение земельных фондов. Это изме­нило бы, например, возможности участия арендаторов в рынке, торговле и пр., и обеспечило бы правами лишенных собственности неграми, кото­рые могли потенциально составить рабочий класс.

Хотя Гражданскую войну и нельзя назвать полноценной революци­ей, Б.Мур указывает, что ее результатом стали именно революционные изменения: наступил индустриальный капитализм и произошло пере­распределение человеческих свобод. Ее сопровождало множество зна­чимых политических изменений. Изменилось право, собственность по­лучила поддержку и защиту. Однако имеются и аргументы против того, чтоб считать ее революцией:

1. Нет реальной связи между ней и победой индустриального капи­тализма.

2. Эти процессы являлись результатом экономического роста и не Гражданская война привнесла их в социальную реальность.

3. Отношения Севера и Юга были комплиментарны и не противо­речивы⁴⁴⁵.

Однако, эти аргументы опровергаются с помощью сравнительного анализа с аналогичными процессами в Германии, Японии и пр.

Рассмотрев европейский и американский опыт, Б.Мур сопоставляет его с азиатскими моделями. Проблема сопоставления азиатских и евро­пейских процессов заключается в том, что многие интеллектуалы пола­гают, что есть единственная траектория мирового развития, ведущая к современному индустриальному обществу, итогом развития котрого яв­ляются капитализм и демократия. Б.Мур говорит о мультивариантности развития, отрицая линейность марксизма и универсальность критериев оценки такого развития. Прекрасными иллюстрациями его точки зрения являются модели Китая, Японии и Индии.

Анализируя Китайскуюмодель, Б.Мур рассматривает возможность развития коммунистической альтернативы в Китае исходя из тради­ционно бюрократического характера Китайской империи. Империя, бюрократия, собственность на землю — вот ключевые позиции его анализа: «Марксисты избрали некомфортабельные условия для своих практик»⁴⁴⁶, поскольку здесь сочетались и феодализм и бюрократия. Он изучает, какова главная характеристика общественной жизни с 1644 по 1911 гг., насколько простиралось влияние имперских традиций в Китае 20 в.; как земельная аристократия продолжала существовать за фасадом административной централизации, предполагая здесь некое обществен­ное соглашение.⁴⁴⁷

(⁴⁴⁷ Во многих позициях он солидарен с выводами К.Виттфогеля.)

Механизм, связывающий все эти элементы воедино, заключается в том, что множество продуктивных сельскохозяйственных земель, особенно на юге, принадлежали кланам; в силу этого Б.Мур рас­сматривает «фамилию как механизм»⁴⁴⁸, при этом ее официальный ранг оставался теоретически открытым: любой крестьянин, не имевший ин­теллектуальных претензий в отношении себя, мог думать о более высо­ких позициях для своего сына. В этом заключается разница не только, например, с Германией и Россией, но и Японией. Кроме того, правитель­ство не гарантировало права собственности — это было задачей импер­ской бюрократии. Но это был специфический политический и экономи­ческий случай для Китая, Индии и Японии. Землевладельцы зависели от бюрократии в сборе ренты, охране прав собственности, строитель­стве систем ирригации, что означало серьезную структурную слабость общества. К тому же, в отличие от европейских систем, китайская пред­усматривала высокий уровень коррупции как источника регулярного до­хода чиновников. Все это снижало эффективность контроля со стороны центра. Локальные чиновники реорганизовывали повседневную жизнь людей. В этом ситуация схожа с Японией, где наблюдались большое число свободных соискателей и промежуточных групп между офици­альными лицами и членами общин⁴⁴⁹ с особой позицией самураев и лиц низших служебных рангов.

Говоря о слое джентри и коммерциализации в Китае, Б.Мур отмеча­ет, что империя не создавалась как урбанизированное общество. Дело­вая активность являлась препятствием для школьно-бюрократической системы⁴⁵⁰, порождая культурный и ценностный конфликт. Внешние условия (войны и пр.) также способствовали тому, чтобы китайская про­мышленность начала развиваться собственным путем. Социальные и политические силы также были незападного типа, т.к. Китай, как и Рос­сия, вступил в новую эру с малочисленным и политически зависимым средним классом. Эта страта не развивала независимую идеологию, как в западных странах⁴⁵¹, но играла роль в экономической модернизации и образовывала новые политические группировки. Сложности индустри­ализации и развития агрокультуры Мур связывает с резким ростом го­родского населения и необходимостью рационализации продукции для рынка. Отсталые технологии, дешевая рабочая сила не стимулировали крупных землевладельцев к развитию, но система оставалась стабиль­ной только до тех пор, пока нужно было удерживать крестьян на работе. Таким образом, условия были таковы, что высшие классы не были в оппозиции к правительству, в то время как в Европе после эпохи феода­лизма аристократия отстаивала привилегии, иммунитет и пр. В России тоже был период, когда эффективное правительство исчезает, но Россия опиралась на фундаментальный тренд развития, в Китае же коллапс растянулся во времени. Правительство Китая встало перед дилеммой подавления внутренних бунтов и интервенции, но это было невозможно сделать, не затронув привилегии джентри⁴⁵²; в итоге ни правительство, ни джентри не проявили себя как активный исторический субъект.

Причиной возникновения нового режима и его относительной устой­чивости стало создание коалиции старого аграрного правящего класса, обладающего политической и экономической властью, и нового ком­мерческого и промышленного, обладающего экономической властью. «После восстания тайпинов правительство шире приоткрыло дверь для службы государству⁴⁵³», престиж экзаменов упал, и возникли но­вые системы иерархий. Джентри же получили контроль над местными делами и отчасти землю, возможность участвовать в установлении на­логов и т.п., отобрав эти функции у имперского правительства. Престиж перешел «к региональным авторитетным фигурам, прототипам военной аристократии⁴⁵⁴»; крупные землевладельцы, становясь военной аристо­кратией, оказывали давление на арендаторов и пр., а крестьяне и джен­три работали над новым статусом. В 20-х гг. 20 в. коммерческие и про­мышленные интересы сформировали интересное явление политической жизни, в котором каждый из них играл особую роль. Гоминьдан, Чан Кай Ши и унификация форм общественной жизни фактически были способами решения проблем аграрного общества военными силами⁴⁵⁵, но проблемы оказались шире и сложней.

В этих условиях возник контракт между землевладельцами и бизнес-слоями — Китай практически пришел к частной собственности⁴⁵⁶; го­сударственная собственность составляла около 7%. Б.Мур считает, что именно глубоко укоренившийся лендордизм и привел Китай к домини­рованию коммунистов. Неспособность Гоминьдана решить серьезные аграрные проблемы привела к формированию новых городских слоев и их прототипов, т.к. в основе лежали социоструктурные проблемы — противоречия между аграрными и городскими слоями. Здесь Б.Мур по­лагает возможным поиск аналогий с европейским фашизмом как гер­манского, итальянского, так и испанского толка.

В этих социальных условиях активизировались крестьянские бун­ты как признак структурной слабости и возможности возникновения революции.Этим Китай отличался от Японии, где правила позволяли отслеживать импульсы крестьянских восстаний. Правящие страты зем­левладельцев и чиновников были лишь косвенно связаны с крестьян­ством. Джентри, как и землевладельцы, нуждались в имперской си­стеме для поддержания влияния на крестьян, и в этом состоял дефект политической структуры Китая. При этом часть джентри отказывалась играть роль в агроцикле⁴⁵⁷ в силу отсутствия у них статуса лидера кре­стьянской общины. Авторитет джентри зависел от того, что они могли сделать для крестьян, но, например, ирригация могла быть произведена только с участием правительства: можно было сохранять старые цели деятельности, но новые не ставились. В таких условиях существовало три пути, которыми имперский режим пытался компенсировать искус­ственный характер ситуации:

— Создание государственных житниц, местных и имперских складов зерна для распределения его среди населения, т.к. имелась прямая явная связь между голодом и крестьянскими бунтами, но эта систе­ма была разрушена в 19 в. — именно тогда, когда она была наиболее востребована. Возможно, причина была в отсутствии заинтересо­ванности со стороны джентри и землевладельцев.

— Создание системы пао (небольшая община из 10 домовладельцев под управлением лидера, обеспечивающего сбор налогов) как пред­шественника современных тоталитарных систем — с простыми обязанностями и иерархией.

— Чтение периодических лекций по конфуцианской этике, практико­вавшихся с 17в.⁴⁵⁸ Хотя такие практики были формальны, но вместе они носили весьма тоталитарный характер.

Четвертая связь между крестьянством и высшими классами обеспе­чивалась через клановую систему, систему передачи опыта, что форми­ровало крестьянский консерватизм. В меняющихся условиях аграрного общества оставалась единственная база совместных действий — ир­ригация — как основа коллективных кооперированных действий кре­стьянства, но эти коллективные практики существенно отличались от практик европейских сельских общин, где была лишь коллективная ответственность за сбор налогов. В то же время политические интере­сы высших классов сводились к «комбинации индивидуализма и об­щинного труда, построению относительно автономного крестьянского общества».⁴⁵⁹ Б.Мур рассматривает и коллективные праздники, и иные социальные практики, и роль в них конфуцианской этики. «В Китае структура крестьянского общества со слабыми связями крестьянства и высших классов помогает объяснить, почему Китай стал объектом крестьянских восстаний, также как и некоторых препятствий и ограни­чений для таких восстаний»⁴⁶⁰: фрагментарность этого общества стала особенно заметной в 19-20 вв. и под влиянием властного давления все более усиливалась: «границы захлопнулись»⁴⁶¹. Возникавшие бунты требовали не только разрушения социальных границ, но и «формиро­вания новых форм солидарности и лояльности»⁴⁶², что представлялось затруднительным с тех пор, как крестьяне перестали кооперироваться, в т.ч. через кланы. Ситуация грозила осложнениями в случае революции, полностью переворачивающей общество. Общество перешло к бан­дитизму, а бюрократия играла роль «воспроизводителя жертв». Бунты принесли с собой территориальное разделение, и вместе с тем появи­лись местные авторитеты, в т.ч. из числа джентри, находившие условия для кооперации с крестьянством.⁴⁶³

С тех пор как после восстания Тайпинов правительство оказалось неспособным защитить общины, они взяли эту задачу в свои руки, рав­но как и административные и налоговые функции. Правительство же попыталось использовать местные военные силы против друг друга, что привело к эскалации конфликта и повлекло за собой объединение этих

сил под эгидой джентри.

Б.Мур особо выделяет по значимости бунты 1852-53 гг. и до 1868 г., на примере которых все же прослеживается возможность влияния импер­ского правительства на местные силы, уже при наличии социальной орга­низации бунтующих. Традиционная система создавала ограничения для бунтов, а участие джентри и местных лидеров ограничивало возможность радикальных социальных изменений.⁴⁶⁴ К тому же бунты привели к ухуд­шению экономического положения крестьянства (занятость, ирригация и пр.), и существенную роль в выживании территорий теперь играло нали­чие крупных городов и деревень на торговых путях: рынок и институцио­нальная денежная экономика были хорошо развиты в Китае, что привело к активизации дилеров и еще более подорвало позиции крестьянства.

Если во Франции «революция пришла от высших классов в низ­шие» — к безземельным крестьянам, то в Китае система эксплуатации была не настолько сильна, чтобы обеспечить революционную ситуа­цию. Социальная структура изменилась — землевладельцы перебира­лись в города, правящая страта переживала коллапс, патриархальные отношения и частное насилие продолжали сосуществовать в «форме обнаженной и грубой эксплуатации», и именно эта ситуация дала впо­следствии коммунистам исторический шанс. С 1926 г. «коммунисты на­чинают рассматривать крестьян как серьезный базис для революцион­ного социального движения»⁴⁶⁵, когда землевладельцы переместились в города, оставив крестьян на их территориях, что в условиях японской агрессии привело к консолидации последних: «война интенсифициро­вала революционную ситуацию и привела ее к завершению»⁴⁶⁶, как это произошло и в России в 20 в. Стратегия состояла «в том, чтобы объеди­нить бедных крестьян и рабочих, среднее крестьянство, нейтрализовать зажиточное и изолировать землевладельцев»⁴⁶⁷: на фоне этого комму­нистическое правительство сформировало новый тип связи между кре­стьянством и национальным правительством.

Японияинтересна Б.Муру как уникальный вариант ответа правя­щих классов на сочетание старых и новых угроз. Если в Китае и России аграрная бюрократия ингибировала рост коммерческого класса и произ­водства, то в Японии она пошла иным курсом, близким Германии — с одной стороны, японский феодализм оставался сильным до 19 в., с дру­гой — он разделил на части правящие классы. Имелась значительная разница между западным и японским феодализмом. Б.Мур рассматрива­ет период реставрации 1868 г. и отмечает различия общества для управ­ляющих и управляемых. Подробная хроника событий с эпохи Токугава показывает, что военная поддержка дайме и самураев играли ключевую роль в общественных отношениях. Он рассматривает механизм прихода на землю самураев с 16 в. и отношения их с беднейшим крестьянством, формы участия самураев и сегуна в общинной жизни, показывая, что на них «в 19 в. начинали влиять деструктивные эффекты коммерциали­зации⁴⁶⁸». В этой системе лишь дайме напрямую участвовали в рынках, самураи же в своей экономической позиции зависели от дайме, в ре­зультате чего многие теряли статус и становились ренинами. Самураи становились люмпен-аристократией, обладающей силовым ресурсом и только им. При этом и самураи и дайме зависели от торгового слоя, которому сбывалась сельхозпродукция, производимая крестьянами. Сегунат пользовался этим и провоцировал конфликты между ними, что и легло в основание азиатского фашизма.

Важно и то, что в Японии не развивались самоуправляемые города, как в Европе, что создавало препоны развитию форм политической не­зависимости⁴⁶⁹: централизованный феодализм создал жесткие формы политического контроля, а «торговая культура, развивающаяся с 18 в., в эпоху Токугавы становится реальной угрозой»⁴⁷⁰.

Кроме того, военная аристократия, являясь носителем критического мышления в отношении торговых слоев, аналогичным образом ориен­тировала крестьянство. В 1860 г. крестьянский вопрос оказался тесно связан с проблемой формирования новой армии⁴⁷¹, необходимость ко­торой была продиктована не только требованиями обеспечения незави­симости Японии как суверенного государства, но и самого общества. Правительство решало вопрос о вооружении крестьян перед лицом внешней опасности, при этом не предполагая, что крестьянство само может являться источником опасности для правительства⁴⁷²: во многих регионах оно стало весомым компонентом антифеодального и даже ре­волюционного движения⁴⁷³, хотя сражалось по обе стороны реставрации, которая не означала ни борьбу низших классов, ни сводилась к буржуаз­ной революции. Правящие классы сходились в главных целях — борьба с интервенцией и минимальное изменение статус-кво. Происходившие процессы борьбы интересны тем, что торговые слои не играли актив­ной роли в ней сами по себе, и лишь среди крестьян наблюдалась выра­женная оппозиционность феодальным установлениям и традиционному символизму, особенно конфуцианству⁴⁷⁴.

После 1868 г. новое правительство столкнулось в двумя главными проблемами: построение современного централизованного государства и новой индустриальной экономики, необходимыми для выживания не­зависимого японского государства⁴⁷⁵. Первый важный шаг к централи­зации был сделан в 1869 г., когда часть территорий предложили себя в качестве ядра государства. Вторым важным шагом, в отличие от исто­риков, Б.Мур считает разрешение дайме оставлять половину дохода, создание союза префектур под властью центрального правительства и снижение поддержки самураев, что дало возможность завершить процесс разрушения самурайского сословия как социальной базы старого поряд­ка и усилить декларирование равенства всех перед законом. Как военное сословие они утратили свои функции еще в эпоху Токугавы. Теперь же открытие частной собственности на землю нивелировало и привилегии. После восстания Сацумы правительство окончательно укрепило институ­циональное и структурное обрамление нового общества. Безусловно, эти процессы можно назвать революцией, но с меньшим уровнем насилия, не­жели во Франции, России и Китае⁴⁷⁶. Этот успех Мейдзи был обусловлен несколькими факторами. Новые правители использовали возможность собственных интересов групп. Кроме того, режим Токугавы подготовил почву для централизации государства без наращивания революционно­го потенциала⁴⁷⁷: режим Мейдзи лишь продолжил уже существовавший тренд и предложил для него институциональное обрамление. Отличие Японии от Китая и России состоит в том, что там внутренние социальные структуры конструировали одну альтернативу развития, которой и пред­стояло стать доминирующей. Японский вариант отличался и тем, что до­минирование Европы в военном и технологическом смысле стало очень острым вопросом, и в целях национального выживания требовалось предпринимать меры на драматической скорости. Феодальные милита­ристские традиции обеспечили Японии базис для реакционной версии индустриализации, которая со временем стала фатальной⁴⁷⁸. «Выживание феодальных традиций с сильными элементами бюрократической иерар­хии было общим для Германии и Японии»⁴⁷⁹- отмечает Б.Мур. Отсутствие крестьянской революции обусловили три причины:

— налоговая система Токугавы;

— специфика аграрного общества, обеспечивающего закрытость свя­зи между крестьянской общиной и феодалами (в чем состояло су­щественное его отличие от Китая), сильную систему социального контроля и стремление крестьян к политическому статус-кво;

— наличие институтов, обеспечивающих адаптацию коммерческих агрокультурных слоев к новым условиям⁴⁸⁰.

При этом в крестьянском движении четко выделялись типы проти­востояния: торговым слоям, феодалам и крупным землевладельцам, что делало его достаточно опасным⁴⁸¹, и эта опасность росла после реставрации. Крестьянам была обещана государственная земля и новые на­логи, т.к. главной темой движения был протест против налогов, ренты и эксплуатации «как реакция крестьян на недоверие капиталистическим отношениям.⁴⁸²» Именно поворот к открытым восстаниям в 80-х гг. при­вел к росту патриотических настроений. В 89 г. правительство прини­мает конституцию и дает права голосования более широким слоям⁴⁸³. Налоговая система, однако, не позволяла бурно развиваться частным хозяйствам средних арендаторов, а структура японского общества соз­давала барьеры для развития революционного движения. Кроме того, правительство контролировало крестьянские движения через систему этических норм и глав общин, в чем наблюдается сходство японской де­ревни с русской соборностью мира⁴⁸⁴, и через систему налогообложения, устанавливая правила и структурируя отношения. Японское общество не было кластеризовано союзами (фермеров и пр.), а крупные владель­цы обеспечивали процесс труда средствами производства; это отчасти нивелировало проявление классовых конфликтов.⁴⁸⁵ Формальные и не­формальные каналы взаимодействия крестьян и землевладельцев были достаточно эффективны, чтобы не допустить революции⁴⁸⁶.

Эти процессы Б.Мур подробно разбирает на примере эпохи Токуга-ва, периодизируя ее. Сопоставляя опыт разных стран, можно увидеть, что коммерциализация отношений вела к концентрации земли у неболь­шого числа владельцев и разрушению старых отношений внутри кре­стьянской общины.

Специфика Японии в том, что эти тенденции не зашли слишком далеко⁴⁸⁷, как и темпы эксплуатации крестьян, хотя первыми шагами на пути построения индустриального общества было выкачивание из крестьянства ресурсов как это было в Советской России. Правитель­ство нуждалось в регулярном и зависимом источнике дохода. Именно это обеспечивалось земельным налогом с 1873 г. по 1940-е. Политика Мейдзи была такова, что не усугубляла эксплуатации, была консерва­тивна в отношении передачи власти другим классам, ориентировалась на милитаризм и использовала крестьянство как ресурс капиталистиче­ского накопления,⁴⁸⁸ не допуская голода в городах как источника плебей-ского и крестьянского радикализма. Эпоха Мейдзи (1868-1920-х), по сути, создала новых землевладельцев и специфические капиталистические от­ношения. Депривированная старая аристократия в лице дайме и отдель­ных самураев включилась в коммерцию, промышленность и банковскую деятельность, часть их осталась в агроструктуре на новых основаниях, т.е. Япония «после 1880 г. приобрела юнкеров»⁴⁸⁹, представляющих сред­ний класс нового японского общества — несколько сот дайме и несколь­ко миллионов самураев. В условиях снятия торговых барьеров (с эпохи Мейдзи и до Первой мировой войны) японская агрокультура совершила мощный прорыв в сторону индустриального общества, хотя в целом ка­питалистические отношения существенно не изменили агропроизводство в стране. Что касается индустриализации, то до Второй мировой войны «можно характеризовать промышленную систему Японии как в основ­ном систему малых фабрик, с вовлечением крестьян и ремесленников и доминированием нескольких крупных фирм».⁴⁹⁰

Проводя параллели между традициями самураев и военного сосло­вия Японии и Германии, Б.Мур устанавливает и различия этих стран в стиле проведения последних стадий модернизации общества⁴⁹¹: страна вступает в империалистическую игру, а имперский культ обеспечивает «легитимацию и рационализацию этой традиции»,⁴⁹² что имело полити­ческим последствием возникновение японского фашизма. В этих услови­ях Б.Мур анализирует различные общественно-политические движения Японии и приходит к выводу об их социоструктурной обусловленности: патриотическая экзальтация крестьянства и выгоды землевладельцев на дороге коммерции, продолжение аграрных проблем в эру индустриализ­ма подготовили возникновение тоталитарного режима в ]930-х.; патри­отический экстремизм поддерживался политически. В отличие от гер­манского, в Японии фашизм был более натуральным, находя поддержку в традиционных институтах; общим же было вступление в индустри­альное общество на поздней стадии, режим репрессии дома и экспансии вовне, коалиция коммерческой и промышленной элиты как социальная база режима, радикализм мелкой буржуазии и крестьянства.⁴⁹³ «Иерар­хическая структура и внутренняя солидарность... обеспечили переход к современному производству и участию в рынке, но при этом Япония заплатила цену за избегание революционного взрыва.»⁴⁹⁴

Еще одним уникальным примером модернизации общества по Б.Муру является Индия,одновременно принадлежавшая двум мирам: экономиче­ски к доиндустриальному, политически — к современному. В ней не проис­ходило ни буржуазных, ни консервативных, ни крестьянских революций⁴⁹⁵. Ь.Мур оценивает последствия британского присутствия в стране как с точки фения экономики — она долгое время оставалась в стагнации, так и с точки фения предупреждения формирования реакционных коалиций земельных элит с относительно слабой буржуазии. Традиции политического управле­ния в Индии опирались на армию, поддерживающую трон, и крестьянство, оплачивающее обоих, а также на религиозную и кастовую организации: ин­ституциональный комплекс крестьянских общин был организован кастовой системой так, что с помощью налогов и армии поддерживал порядок управ­ления⁴⁹⁶. При этом аграрная бюрократия находилась на вершине весьма разнородного общества с наделенными разным объемом ресурсов и власти группами, а слабая национальная аристократия в силу связи с экзотическим «импортом парламентарных институтов»⁴⁹⁷ также не могла претендовать на лидирующие роли. Земля как основной ресурс находилась в руках правя­щих слоев, она отдавалась в награду за государственную службу, при этом каждое поколение начинало с нуля, что обеспечивало лояльность режиму. Таким образом, индийская политическая система устраняла бюрократиче­ские угрозы, но по сравнению с Китаем система Акбара была весьма при­митивна⁴⁹⁸. Экономически же обилие крупных городов не давало концен­трации в них торговли и коммерции в европейском понимании — они были больше политическими и религиозными центрами⁴⁹⁹.

В качестве ключевых социальных отношений, определявших харак­тер общественных структур, Б.Мур видит отношения между бюрокра­тией и крестьянством, зависящие от ряда причин. Крестьяне платили часть продукта правителю, «административным идеалом, особенно на­чиная с Акбара, стали прямые отношения между крестьянином и го­сударством⁵⁰⁰» с жестким контролем со стороны центра, но этот идеал в полной мере не был реализован. В этих целях был создан огромный штат доходных чиновников, под прямым контролем императора, прак­тиковалась передача требуемого для увеличения войска и иных целей имущества определенной территории (провинция, деревня) правите-лю. Задачей бюрократии являлось также сохранение в этих условиях порядка и спокойствия. Было множество иных паттернов воспроизвод­ства прямого контроля. Для этого и существовал институт заминдаров, которых можно широко классифицировать по границам полномочий и иным параметрам. Параллельно существовали сильные аристократы, полные хозяева на своих землях, в силу чего заминдары не могли четко определить свое место в административной схеме, ограничиваясь тер­риториями, где они имели полные права. На практике их права могли быть проданы, разделены, переданы и пр. По мере того как формиро­вались градации независимости субъектов внутри имперской системы, мелкие заминдары формировали локальную аристократию, играя опре­деленные политические роли³⁰¹, особенно в подавлении крестьянских бунтов. Именно они сформировали систему частной собственности на землю. Частная собственность на землю субординировала отношения. Финансовая политика с 1605 по 1658 гг. предусматривала строительство и потому экспансию в плане активизации сборов, привлекая внимание к земле и являясь источником структурных слабостей общества⁵⁰².

В этих условиях крестьянские восстания стали частыми и бурными: люди отказывались платить годовые налоги и брали оружие. В итоге к сер. 18 в. гегемония бюрократии в системе слабой королевской власти включилась в состояние внутренней войны. В это же время начинается активное британское вторжение на экономическое пространство сель­ской местности. Характер политических институтов и высших классов предполагали, что Индия не имела политических движений в направле­нии демократии и капитализма, как в Европе 16-18 в. Но взгляд на кре­стьянство показывает появление в нем политической составляющей⁵⁰³. Отличия Индии от Японии и Китая во многом были связаны с раз­личиями в производстве; различия климатических условий севера и юга Индии предполагали различия в агропроизводстве, его зависимость от ирригации и, как следствие, от налогообложения. Если в Японии, напри­мер, налог составлял фиксированную часть от земельного надела, то в Индии — фиксированную пропорцию от урожая⁵⁰⁴. Организация труда в крестьянской общине Индии также отличалась от таковой в Японии, что объясняло низкий уровень возделывания. Влияли и возможности обмена трудом между имеющими землю, имеющими ее мало или не имеющими. Все эти механизмы помогают понять пассивность и несклонность индий­ского крестьянства к коллективным действиям. Стандартное объяснение имеет религиозную направленность, но и здесь главным инструментом, обеспечивающим доминирование каст, выступали небольшие группы ли­деров в каждой касте, на определенной территории — в некоторых частях Индии выстраивалась своеобразная иерархия таких представителей⁵⁰⁵, которые контролировали поведение членов своей касты. Члены низших каст принимали свое место в общественной структуре как данность; так создавались определенные поведенческие паттерны.

В этих условиях правительство постепенно утратило централизую­щие контрольные функции, в то же время заминдары, получившие место в схеме, перестали нуждаться в централизованном контроле за их отно­шениями с крестьянством⁵⁰⁶; начала формироваться новая социальная система, абсорбирующая кастовые и религиозные элементы на новой основе. Изменения общественной структуры провоцируются британ­ским вмешательством с появлением в сер. 19 в. Вест-Индской торговой компании, контролирующей индийские территории. Б.Мур полагает, что с точки зрения современных социологических теорий бюрократии прак­тически невозможно увидеть, как шли такого рода изменения, но исто­рическая социология и смешанная методология позволяет это сделать. Курс на развитие был широк и навязывался традициями христианской цивилизации. Б.Мур тщательно анализирует торговлю, правила игры, общественные трансформации и выделяет три важных момента для Ин­дии: начало коммерциализации агрокультуры через установление права и порядка; регулярные налоги и собственность; частичное разрушение ручного ремесла и изменения в контроле Британии с 1857 г.⁵⁰⁷

Страна вовлекалась в британский рынок, и формировалась полити­ческая и экономическая база для того, чтобы иностранцы и владельцы земли и капитала удалялись от крестьянства. Ситуация осложнялась заминдарами, чьи права собственности были под сомнением, и после прихода новых правительств в 90-х гг. они получают стабильность по­зиций. В целом же британская политика интенсифицировала тренд к па­разитическому землевладению⁵⁰⁸, а рыночная экономика обостряла эти проблемы. Подарками Британии Индии Б.Мур называет:

1. Порядок и собственность.

2. Перенос достижений английской промышленной революции, на­пример, на рынок текстиля.

3. Расширение городской занятости.

При этом были и случаи ликвидации земельных элит с последующей прокрестьянской политикой со стороны Британии.

В целом, хотя классовые отношения в сельской местности и были важ­ны, но они не были отделены от кастовой и религиозной составляющей, и потому все вместе формировали определенный институциональный ком­плекс. Реформы в таких условиях носили очень ограниченный характер. В тоже время, коммерция и промышленность формировали определен­ный аттитюд, угрожавший традиционному индийскому обществу.

1858-1947 гг. являются для Индии мирными, что представляло контраст по сравнению с остальным миром. Намечается тенденция к формированию коммерческого и профессионального классов⁵⁰⁹, выс­шие классы стремятся к лидерству в городах, а присутствие Британии предотвращает формирование реакционной коалиции по Германской и Японской модели и даже способствует отчасти аккомодации буржуазии и крестьянства. В то же время, агрокультура остается ареной с ограниче­ниями для презентации своих способностей — именно там сохраняются кастовые традиции. Многообразие агропроизводственных форм выхо­дит из-под контроля системы из-за сложности контроля за множеством мелких хозяйств⁵¹⁰; влияние же крупных землевладельцев сказывается на росте цен на землю в начале века. Частичное вовлечение в рынок приносит изменения роли держателей капитала — они вовлекаются в деревенскую экономику: фактически начинают воспроизводиться анта­гонизмы западной системы производства.